Читать книгу: «Город Госпожи Забвения», страница 9

III
Пути расставания, часть первая

Натан пододвинул книгу к нему. Беллоуз знал это, потому что видел обложку – «Кожа, зубы и живой голос мальчика…» – и маленькую руку Натана, которую узнал мгновенно. Когда он стоял за своим пюпитром, он внимательно наблюдал за этой рукой, искал в ней признаки суеты, которые указывали бы на то, что ее владелец теряет внимание, но теперь он видел эту руку, потому что она была именно там, куда был устремлен его взор.

Если бы рука оказалась в каком-нибудь другом месте, он бы ее не увидел, даже сдвинутую на один-два дюйма вправо или влево он бы ее не увидел, потому что его взгляд был привязан к одной точке, а в нем самом не было энергии, чтобы переместить его или изменить фокусировку. Он смотрел перед собой, вниз и вдаль на палубу корабля под малым углом, который его щека образовывала относительно досок палубы, а его курносый нос действовал как упор, удерживающий лицо в данном положении, позволяющем расслабить мышцы.

Повсюду в нем господствовало болезненное ощущение, что из него выкачали его суть, которой совсем недавно там еще была.

В библиотеке Господина была одна книга, рассказывающая о людях, встретившихся с некой знатной особой, которая была носферату – это разновидность людей, которые высасывают кровь из других – и Беллоузу эта книга очень понравилась, хотя некоторые подробности вызвали у него массу вопросов. Теперь он вспомнил об этом, потому что чувствовал, будто на него здесь, на палубе, напал живой мертвец, сделавший его неполноценным для каких-либо действий.

Он не испытывал ни приятного ощущения апатии, ни удовлетворенности, напротив, его переполняла тревожная убежденность в том, что ему суждено умереть. В ушах у него звенело, его зубы источали привкус страха, а давление мира с такой силой налегало на его тело, что грозило разорвать на части.

Просто лежать здесь уже было ужасно.

Рука Натана пропала, но книга осталась. Если мальчик и сказал что-то, то звон в ушах Беллоуза не позволил ему услышать слова.

Мальчика Адама Берча. Прямо на обложке.

Беллоуз был неглупым человеком и этим гордился, но сия хитрость была довольно незамысловата, и он чувствовал, что, вероятно, ошибся с объектом своей гордости. Такого рода вещи… Они напоминали ложь, которую сообщают доверчивому ребенку. «Неужели ты в это поверил?» Смех друзей, все они стоят кольцом, взявшись за руки, танцуют секунд десять, потом кольцо разрывается, и они убегают с воплями и смехом, а он остается, тупо смотрит на свои кулаки, из глаз катятся слезы.

Адам Берч. Его брат.

Может быть, лучше всего ему сейчас было умереть. В конечном счете это была шутка Господина, которая свидетельствовала о том, с каким презрением он относится к своему слуге. И к таким делам. Ко лжи, разносимой подобными шутками. К притворству.

Беллоуз сглотнул.

Можно ли своим решением остановить дыхание? У него не было сил совершить что-нибудь активное. Он не мог порезать себе запястья или выброситься за борт. Он не мог совершить никакого действия. А как насчет бездействия? Вот единственное, что он мог совершить в своем теперешнем состоянии.

Кожа на обложке книги была очень хорошей, очень чистой, без всяких порезов, складок или прочих дефектов. Дробленая слоновая кость была белой на этом фоне.

Его брат. Потерянный так давно. Объект издевательств и насмешек.

Если человек задерживает дыхание, то в конечном счете возникает впечатление, что грудь вздулась. Вы можете чувствовать это внутри себя. Она хочет освободиться от застоялого и использованного воздуха. Это похоже на душу, которая довольно много времени провела в материальном мире, а теперь хочет освободиться. И кто знает, что она найдет на свободе? Собрание любящих мертвецов, поколения в процессе создания, желающие поприветствовать ее?

Он расширяется, этот воздух.

Держать что-то внутри себя было выше сил Беллоуза. Одно дело не дышать, и другое – удерживать в клетке что-то, желающее убежать; второе было не по силам ему, и до момента, когда легкие опустеют, когда воздух вырвется из них в мир, оставались считаные мгновения.

Всякая пустота естественным образом заполняется, чтобы это предотвратить, придется приложить усилия. Взять откупоренную бутылку и бросить в море, а вытащишь ее оттуда и увидишь, что внутрь без всяких усилий попала вода, бутылка никогда не вернется без воды внутри. Легкие Беллоуза были подобны пустой бутылке, а воздух – морской воде, и Беллоуз вскоре понял бесполезность отказа от дыхания.

Но подтверждение истинности того или иного факта и радость, с этим связанная, – две разные вещи. Было много такого, что он знал, но отнюдь этому не радовался. Совсем недавно он воображал, что в служении Господину нет ничего, что не было бы совершенным.

Мышление есть разновидность действия, а поскольку мышления в нем не было, то оно перестало действовать. Мальчик, а он с этого момента был мальчиком, стал объектом, который воспринимал: он воспринимал вид книги, ощущение вздувающегося моря и – неожиданно – звук дождя, его холодок на своей плоти.

Внутри была грусть.

Очень сильная грусть.

– Осторожнее, Гэм! Ты его разорвешь!

– Ничего я не разорву. Он же не бумажный, да? Так вот, Малютка Беллоуз, давай-ка вали вниз, а то здесь дождь.

– А остальные? Мы же не можем их там оставить, верно?

– Они все мертвы, Присси. Мертвее они уже не станут, верно ведь?

– Я знаю, но всё же…

– Если тебя это так беспокоит, позови Дашини, пусть поможет тебе сбросить их за борт. Или маму Натана. Или кого-нибудь из экипажа. По идее собака, вероятно, их дожрет. А заодно и с Пэджем может разделаться.

– Щенок мужского пола сделал относительно разумное предположение. Вполне вероятно, что мистер Пэдж несъедобен по причине своих вкусовых привычек в течение жизни, не исключавших поглощение токсичных веществ, которые могли испортить его мясо. Но эти деграданты жаберники похожи на только что извлеченных из скорлупы ракообразных или молочных телят, не видевших солнца, их запах указывает на съедобность. В отсутствие какой-либо пищи, кроме той, что была конкретно отложена для собаки, я могу поглощать то, что позволено, а остальное оставить на соление. У собаки на этот счет нет никаких угрызений совести, могу вас в этом заверить, и в чрезмерных тратах нет никакой нужды.

– Это отвратительно. Он что, какой-то каннибал, Гэм? Ты мне никогда не нравился, приятель, а я обычно из тех, кто заступается за животных.

– Ребенок-девочка, каннибал, если ты используешь это слово в его правильном значении, поглощает мясо своих сородичей. Я, несмотря на мою способность говорить, принадлежу к совершенно другому типу существ, которые не являются людьми, а потому я не могу…

В некоторых случаях слова, произнесенные другими, есть всего лишь факты. Говорятся какие-то фразы, и виды звуков вибрируют в воздухе, резонируя с тембрами чьих-то голосов, с их ритмами, но, когда эти звуки попадают в уши человека, который слушает их только потому, что у него нет сил их заглушить, эти голоса неотличимы от звука, который производит гвоздь, вытаскиваемый из доски, или от того звука, который производит спичка, когда ею проводят по терке, или от карканья птицы высоко в небе.

Всё это просто раздражающие звуки.

Кто-то нашел Беллоуза (Гэм), а кто-то волновался (Присси), а говорящий пес Анаксимандр сказал то, что он сказал, пока Дашини и мать Натана сердито разглядывали друг друга. Ничто из этого не прошло внутрь Беллоуза глубже органов восприятия. Словно человек, которым он был, пробрался в разум нового, чахлого мальчика, проник глубоко в его нутро и устроил там себе лежбище. Прежний Беллоуз жался в темные места, в такие закутки, которые ничуть не похожи на тот мир, который он покинул.

Гэм уложил его на кушетку, накинул на него простыню, сверху мягкое теплое одеяло, а под голову подсунул подушку.

Там и мотался из стороны в сторону, в такт морской качке, Беллоуз, пока не пришла Присси и не уложила аккуратнее его белье, не подоткнула одеяло, чтобы он не упал, когда волны станут выше. Она взяла стакан, словно ее догнала запоздалая мысль, наполнила его водой и поставила на палубу перед ним. Когда корабль наклонился, стакан заскользил и чуть не перевернулся, попав в зазор между досками, но она успела его подхватить. Не найдя другого места, куда его поставить, она отпила глоток.

– Так где тогда, по твоему мнению, Натан? – спросила она.

Беллоуз никак не прореагировал на ее слова.

Раздался звук воздуха, засасываемого через зубы, чмоканье губами, шелест пожатия плечами, вверх-вниз.

– Я думаю, Господин снова его поймал, – сказал Гэм. – Против этого мы бессильны.

Наступило молчание, во время которого Присси, возможно, пожала плечами, сжала губы, театрально закатила глаза.

– Вот каким ты стал. Абсолютным laissez-faire³, верно?

– Ты не знаешь, что означает laissez-faire, – сказал Гэм.

– Мне не нужно знать, что эти слова значат, чтобы знать, что это про тебя. Нужно быть очень уж laissez-faire, чтобы без зазрения совести списать со счета приятеля. И в еще большей степени laissez-fair, чтобы допустить смерть двух других, дать им упасть и позволить истечь кровью, не предприняв ни малейшей попытки их спасти.

Наступило молчание, во время которого Беллоуз, хотя и погрузившийся в глубину своего ничтожества, мог легко представить себе выражение боли на лице Гэма, хотя и не понимал причины этого.

Это было последнее, что они поведали друг другу, прежде чем Беллоуз остался один.

Он не спал, а когда там, где его оставили, появились два новых человека, он слышал все сказанные шепотом слова, какими они обменивались. Но сначала он почувствовал, как чья-то рука дернула на нем одеяло, потом он почувствовал прикосновения их мягких пальцев: один, два, три раза, каждое касание тонкое и твердое, будто его тело обследовали штырьками. Они проверяли, спит ли он.

– Я могу сам вести свой корабль, Иоланта, если такая необходимость возникнет.

– Неужели, Джайлс? Это было бы проявлением необычного героизма с твоей стороны, конечно, если бы я поверила хоть одному твоему слову.

– Держи свои колкости при себе, ты, старая ведьма!

– С какой это стати? От тебя за всё это время не было никакой пользы. И вот мы здесь – плывем бог знает куда, большая часть состояния сгорела в огне, а что ты сделал, чтобы предотвратить хотя бы что-нибудь? Бесконечно давал свои лживые обещания, только и всего!

– Ничего подобного я не делал! Ты бы предпочла, чтобы мы остались и были… я не знаю, что могло бы случиться с нами! Наверное, сгорели бы. Наверняка были бы избиты. А еще, вероятно, нас отымели бы в задницу!

– Джайлс! Не будь таким вульгарным!

После этого между ними воцарилось молчание, неловкое перед лицом той инстанции, которую они оба наделили правом наказывать их за дурные слова.

Беллоуз, всё еще пребывавший в мрачном настроении, пока мир оставался для него бессердечным местом, почувствовал, что реагирует на эту парочку. Отвращение есть нечто такое, против чего тело не возражает. Верно? Никто не убеждает себя, что что-то вызывает у него отвращение, а потом ощущает эту эмоцию. Тело сообщает о своем отвращении к чему-то, а разум после этого действует соответственным образом – отходит или атакует, в зависимости от ситуации. Эта парочка вызывала у Беллуоза отвращение. Тональность их голосов, их модуляция, акценты, слова – всё было отвратительным. Он своим телом ощущал негативный вид энергии, которая тем не менее оставалась энергией, хотя до этого момента никакой энергии в нем не было.

Сначала их разделяло некоторое расстояние – Джайлс был гораздо ближе к кровати Беллоуза, чем Иоланта, но теперь они соединились и долго порождали разные звуки – шуршание шелков и льна, вздохи, тихие рыдания.

– Что станется с нами? – спросила Иоланта, когда всё вышесказанное закончилось, и Джайлс ответил ей без слов.

Беллоуз вздрогнул на кровати, куда его уложил Гэм. Ему пришлось утихомиривать свои мышцы, чтобы не привлекать к себе внимания. Его тело хотело, чтобы эта пара исчезла или хотя бы оставила его в одиночестве. Теперь Беллоуз давал знать своему подавленному разуму, что ресурсы, нужные для его удовлетворения, стали доступны.

Парочка снова разъединилась, когда в помещении появилась еще одна личность, его ботинки застучали по дощатому полу.

– Планы составлены, сэр, – сказал человек гораздо более тихим и грубым голосом. – Жду вашего приказа.

– И вы уверены, что это не чревато неприятностями для нас?

– Ах, Джайлс, почему ты всегда такой робкий?! – сказала Иоланта. – Они – это один изменник, собака и несколько оборванцев. Чего тут может опасаться наш экипаж?

Оборванцы. Беллоузу никогда не нравилось это слово. Все дети, которых приводили к нему, были одинаковы в своей вульгарной ничтожности в сравнении с Господином – именно так он и думал, – и того же уровня были эти избалованные аристократы. Ничтожества. Трущобные дети, по крайней мере, знали, что они ничто.

Претензии этих двоих были отвратительны, даже если его Господин оказался лживым. Он в своем воображении принялся насильно учить их уму-разуму – сначала первого, потом второго, и нервы его руки давали ему знать, что у него хватит на это сил.

Раздался звук, производимый человеком, который приводит себя в порядок – застегивание пуговиц жилетки, сведение со щелчком задников туфель, следом за этим должно было последовать принятие соответствующей позы.

– Как только будешь готов, Симмонс.

Третий человек – Симмонс – рысью тронулся с места.

– Мы направимся на восток, – сказал Джайлс. – У моей семьи есть земля в старой стране, на болотах, игнорируемых Ассамблеей.

– Ты имеешь в виду Мекленбург?

Наступила пауза, во время которой Джайлс опять не сказал ни слова.

– Ах, Джайлс, только не Мекленбург! Там такая скука.

– Нищие, Иоланта, какими мы сейчас стали, не могут позволить себе выбирать.

Когда они ушли, Беллоуз почувствовал, что в нем возникла некоторая мотивация. Какими бы глубокими ни были его страдания, какими бы основательными ни были его разочарования, они были слабее ненависти к этой парочке. Его тело согласилось, и, хотя он и двигался, как оживший труп, он поднялся и побрел туда, где на палубе находились другие.

Сначала по лестнице поднялся человек, явно на каком-то задании – на его лице застыло сосредоточенное выражение, и шествовал он с бесцеремонной уверенностью – и почти сразу за ним появилась пара опасливых на вид аристократов, они шли, крепко прижимаясь друг к другу, словно прищемив своими телами общие тайны, и ни с кем не встречались взглядом.

Гэм сразу мог распознать зарождающие заговоры, когда видел таковые, и его инстинкт подсказал ему, что, чем скорее он с Присси покинет этот корабль на их собственных условиях, тем меньше будет для них вероятность вплавь добираться до берега. Он легонько подтолкнул ее локтем, но она витала в каких-то других местах.

Первая встреча Присси с Дашини произошла не при самых благоприятных обстоятельствах. Присси отвлекали всякие события – события, которые происходили беспрерывно вплоть до совсем недавнего времени. Теперь, хотя многое и отвлекало ее внимание, были минуты тишины, свойственные всем путешествиям по морю, а это означало, что она может уделить должное внимание другой девице, что она и делала теперь, даже не замечая Беллоуза, который поднимался – а поднимался он тяжело, держась за перила, – оттуда, где они его недавно оставили, предположительно в коматозном состоянии.

Дашини казалась удивительной с первого взгляда – над ее красивым лицом у нее была совершенно необычная и великолепная копна волос, которые были вовсе не волосами, а скорее уж походили на птичьи перья. Это навело Присси на мысль о павлине, которого она как-то раз видела в зоопарке, вот только у Дашини перья были черные.

Гэм говорил с Присси, бормотал что-то невнятное, а ее глаза разглядывали оперение – другого слова для этого не было – Дашини, и хотя перья были черные, в самой этой черноте присутствовала какая-то переливчатость, бутылочный и фиолетовый цвета или же поблескивающие черные версии этих расцветок.

Беллоуз, который шел к Гэму, собираясь с ним поговорить, толкнул ее. Она досадливо цокнула и посмотрела на него хмурым взглядом.

– Эй, ты куда это направляешься! Ты с ним поосторожнее, Гэм, он всё еще господский лакей, хотя нос у него и стал опять нормальным.

– Ты права, – сказал Гэм, но взял Беллоуза под локоток, предоставляя тощему недоростку что-то вроде опоры, чтобы ноги не подогнулись под ним, и повел в другую сторону на разговор.

Бросалась в глаза и еще одна особенность Дашини – ее осанка, она держала себя так, как держали себя женщины в прошлом… что говорить, Присси не могла вспомнить ни одного человека с такой осанкой. Подбородок всегда приподнят, грудь выставлена вперед, ноги разведены, и вся она устремлена в то направление, куда идет корабль, никакие отвлечения непозволительны. Каждый ее вдох был глубоким, он начинался в диафрагме и раздувал ее грудь, никакая корабельная качка не могла наклонить ее идеальную прямизну.

Присси видела подобную осанку у аристократов, но они были к тому же почтительны, по крайней мере по отношению друг к другу, а у Дашини вид был такой, будто она ни в ком не видит ровни себе, потому и почтительность некому выказывать. Клиентам «Храма» было свойственно подобное высокомерие, но оно всегда носило грубый, неоправданный характер, тогда как Дашини отличалась невинностью и справедливостью. Она была умной, сильной, способной, уверенной. Почему она должна быть почтительна по отношению к тем, кто хуже ее.

Она была единственной в своем роде.

Если Дашини и почувствовала на себе взгляд Присси, то никак на это не реагировала. Время от времени она поправляла какое-нибудь перо, выбившееся из копны под напором ветра, но в остальном была полностью сосредоточена на своих мыслях.

На палубу вернулся Гэм, следом за ним шел Беллоуз, оба они неумело пытались справиться с качкой. Хуже это давалось Беллоузу – вот он пытался устоять, как альпинист, с помощью веревки подтягивающий себя вверх по склону, а вот через секунду остановился как вкопанный, чтобы не проскочить мимо Присси и не выпасть за борт.

Наконец Гэм всё же подошел к ней, цепляясь за находящуюся рядом бочку, чтобы его не унесло мимо против воли. Он тащил за собой Беллоуза. Они оба встали максимально близко к ней. Гэму нужно было внимание Присси, но, когда он, прикрывая рот рукой, принялся нашептывать ей различные пункты вероятного плана, Присси снова перевела глаза на Дашини, на ее руки, которые теперь выписывали какие-то фигуры в воздухе и ни секунды не оставались неподвижными, словно она вязала что-то невидимыми спицами.

Губы Гэма образовывали тихие слова, но то же самое происходило и с губами Дашини. Она стояла, прижавшись бедрами к доскам низкого ограждения и чуть подавшись вперед, чтобы брызги от корпуса корабля попадали ей в лицо, с ее красных губ слетали странные слова, смешиваясь с каплями соленой воды, ее кожа покрывалась пятнышками, как камень под дождем.

Спустя некоторое время, когда Гэм спросил: «Ну, и что теперь?» – Присси понятия не имела, о чем он спрашивает. «Ну, и что теперь?» – сердито повторил он, когда она не ответила с предполагавшейся быстротой.

– Безусловно, – сказала Присси, заставляя себя смотреть в глаза Гэма. – Безусловно.

Гэм посмотрел на нее с прищуром.

– Безусловно что? Безусловно да, Гэм, мы возьмем спасательную лодку, пока господа не выкинули нас за борт, и поспешим к берегу? Или безусловно нет, Гэм, будем сидеть тихонько и ждать, что из этого выйдет?

Присси улыбнулась и потянулась к его руке – она использовала этот прием с Натаном и со всеми другими легковерными, – но ей следовало бы знать, что с Гэмом этот номер не пройдет, потому что он не поддается такому способу убеждения, он также не давал женщинам никаких поблажек ради красоты или дружеских отношений, эта манера поведения образовалась у него естественным путем, поскольку у него были хорошенькие сестры и мать дома, все они были бесцеремонны и давали волю рукам и кулакам, проповедуя эту свободу и легкость с не знающей смущения откровенностью.

Гэм убрал руку и перевел внимание на Дашини, хотя, судя по выражению его лица, впечатление на него Дашини произвела гораздо меньшее, чем на Присси.

– Ну, так и на чем мы остановимся? – сказал он. – Ты хочешь добавить новое лицо в шайку? Ты же знаешь: я предпочитаю, чтобы мы ничего такого не делали. В крайнем случае я бы сказал, что действовать нужно своими силами. Так вероятность провала будет ниже.

Присси повернулась так, чтобы стоять спиной к Дашини и при этом между девочкой и Гэмом. Беллоуз по-идиотски раскрывал рот, но она так или иначе игнорировала его.

– Ты же меня знаешь, Гэм. Всё, что я делаю, я делаю ради тебя и меня. – Она бросила взгляд на Беллоуза. – И Двух Джо… И больше никого.

При упоминании Двух Джо Гэм посмотрел на дощатый треугольник, выложенный у них под ногами.

– Хорошо, – сказал он, но с такой грустью в голосе, что звучит как ложь. – Просто по тому, как ты на нее смотрела, я решил, что ты вся в поиске нового друга, только и всего.

Присси скорчила гримасу.

– Просто думала, что у нее на уме, только и всего.

Гэм кивнул, развернулся и пошел назад – на верхнюю палубу.

Как только он повернулся к Присси спиной, она снова посмотрела туда, где только что стояла Дашини, но та уже исчезла, а потому Присси бросилась за Гэмом, силуэт которого был виден на фоне яркого, наполненного чайками неба.

Забытый всеми Беллоуз не последовал за ней. Он медленно и безмолвно побрел туда, где на верхней палубе стояла Кларисса со своей собакой.

Пока Присси разговаривала с Гэмом, Дашини смотрела вдаль на линию горизонта, где, как она знала, ее ждали материнские пирамиды.

Есть что-то противоречивое в поверхности воды. Издали она кажется твердым телом наподобие земли, отчего тебе, когда ты смотришь на горизонт, кажется, что со всех направлений море окружено серо-голубой землей. Разрывы в поверхности – типа пенистых волн или стаи рыб – подобны цветам на полянке: растут где угодно, куда упало семечко. Но когда Дашини посмотрела на носовую корабельную волну, вся эта твердость стала подобна сумбуру, тайфуну, урагану, которые всё превращают в хаос, кульбиты, перевороты, пенообразование, словно материя земли от сотрясения потеряла связность.

Когда она в конечном счете доберется до берега, там будет во всей своей реальности Золотая Пирамида, возвышающаяся над скалами. Дашини была такой маленькой, когда покинула это место, что в ее памяти почти ничего не осталось. Запомнила она разве что один образ: ее мать стояла на той линии, где земля встречалась со скалой, она стояла на коленях, клала подношения в нишу, а позади нее было золото. Если она спрашивала себя, зачем ее мать делает это, ответ не приходил ей в голову, а потому она перестала спрашивать. Но образ всё равно остался. А к нему прилагалось знание, что если она переведет назад свои мысли и сосредоточится, то эта сцена включит в себя и треугольный лик ее дома. Он устремлялся острием вверх, этот невидимый дом, прямо к солнцу, иногда приподнимался, иногда опускался, но всегда прямо над ней.

Она повернулась и увидела Присси, которая разговаривала со своим дружком. Он был скрюченным грубым ребенком, а распрямился совсем недавно, и его имя она забыла сразу же, как только его назвали.

А вот «Присси» она запомнила.

Трущобная девочка стояла там, порождение Мордью, у нее были слишком короткие руки и ноги, слишком короткая шея, волосы грязные и неухоженные, выражения, появлявшиеся на ее лице, тоже не были свидетелями хоть какой-то внутренней складности мысли. И всё же такие вещи, как море, оказывали противоречивое воздействие, потому что в своем сочетании они делали ее удивительно идеальной. Ее шея была сильной и твердой, руки и ноги крепкими, ее мысли были совершенно непохожи на изнеженную и беспомощную интеллектуальность тех книг, с помощью которых Дашини смягчала свою изоляцию. Присси была похожа на ломовую лошадь, более грубая, чем те, которых готовили к выездке, но при этом она была лучше, сильнее и крепче.

Прежде чем Присси успела посмотреть в ее сторону, Дашини отвернулась.

Она уже приготовила волшебные слова, которые заранее откроют для нее вход в первый уровень Пирамиды ее матери.

Она заставила себя не думать больше о Присси – об юбках с грязными подолами, обгрызенных ногтях, ужасно покусанных губах, – приближалось ее долгожданное возвращение домой.

Дашини смахнула соленые брызги с лица, вытерла руки о платье на бедрах, пальцами нарисовала в воздухе оккультные знаки, которые смягчали холст, несли в это первичное царство волшебство, которое открывало крепость ее матери. Такие вещи она ни на миг не забывала в своей ссылке.

Волшебство остается с тобой, как клеймо.

(До настоящего момента мы видели Маларкои через различные описания, Мордью – глазами капитана Пенфенни и ее экипажа. Мы видели Сириуса, волшебную собаку с Натаном в прошлом. Гэма, Дашини и Присси мы нашли в настоящем.

Но что там с Господином Мордью? Где он? Чем был занят?)