Долг ведьмы

Глава 8

Мне шесть, и я лежу на продавленном диване в жарко-натопленной избе. В маленькие, узкие, разрисованные морозом окошки едва просачивается синий свет сгущающихся вечерних сумерек. Мерзко пахнет кислым молоком и моей гниющей плотью. Лица людей, наполняющих комнату, шипящих, злых, кажутся синими. На руках отца плачет двухлетняя Полька, трещат дрова в печи.

Я представляю, что все мы в подводном царстве. Папа- царь всех морей и океанов, мама- царица, бабушка – ключница, а мы с Полинкой – прекрасные принцессы, которых выдадут замуж за принцев. Но мы замуж не хотим, и готовим побег из дворца, чтобы путешествовать по миру. Обычно, эта, придуманная мной сказка, помогает справиться с болью и позволяет не слушать ссор, что всё чаще происходят в нашем доме. Однако сегодня, боль такая и вонь от ноги такая, что фантазии не помогают. Упрямо смотрю в деревянный потолок, на тёмные балки и лампочку, болтающуюся на толстом проводе, чтобы не кинуть случайный взгляд на ногу, которая раздулась, покрылась зелёными пятнами, а в местах, куда вонзились зубья капкана, постоянно пузырится и лопается жёлтое, горячее и липкое.

– Не дури, Зинка, – грозно шипит бабушка, огромная и толстая, как бочка, что стоит у нас в огороде. – Тебя заберут, на кого Польку оставишь?

– У неё гангрена. Ей нужно в город, – словно не слыша, произносит мама. Натруженные, шершавые руки с обломанными ногтями сжимают карандаш и ученическую тетрадку в клетку. – Но до нас не добраться, дороги замело, а вертолёт ради одной деревенской девчонки никто посылать не будет, и вы это знаете.

– Значит, так угодно господу, – выплёвывает бабушка, и брызги её слюны падают мне на щеку. Хочу вытереть, но не осталось сил. С каждым днём я становлюсь слабее. – У тебя есть ещё одна дочь, подумай о ней.

– Как ты можешь? – мама беззвучно кричит, карандаш и тетрадка летят на пол, красные мамины кисти впиваются в тёмные, кудрявые волосы с серебристыми ниточками. Мне эти ниточки очень нравятся, и я хочу себе такие же. Но мама говорит, что нет в них ничего хорошего, что это ранняя седина, и скоро мама постареет и станет такой, как бабушка. Я не верю. Мама- добрая и красивая, а бабушка злая и всегда ворчит.

– Я мать, и не могу спокойно наблюдать за тем, как мой ребёнок будет гнить заживо и умирать. Вот только что может деревенский фельдшер здесь, в глуши, без антибиотиков и оборудования. У меня есть только магия.

– Ты никогда этого не делала, – подаёт голос отец. – А вдруг сделаешь хуже?

– Куда ещё хуже? – отмахивается мама, наклоняется, подбирает с пола тетрадь и карандаш.

– Ох, чует моё сердце, вломится в наш дом инквизиция, – причитает бабка, закрывая ставни. – Заберут тебя они, дура, как пить дать, заберут.

– Значит, доля моя такова, – отрезает мать и проводит линию по тетрадному листу, а моё тело прошибает разрядом боли, от которой я кричу.

Картинка вспучивается, очертания лиц и предметов становятся уродливо-безобразными, пугающими. Надуваются, надуваются и лопаются со стеклянным звоном.

– А вот и не сказки! Не сказки! – мой голос пронзает тишину зимнего леса. Мороз слегка покалывает щёки, кусает за голые, покрасневшие пальцы. Воздух пропахший снегом и хвоей упруг и чист.

Стайка ребят плотно жмётся к Евке- дочке старосты. Ещё бы, они ей в рот беззубый не смотрели? У неё всегда в избытке водились и конфеты, и новая одёжа, и куклы, какими играют лишь столичные девки. И дома у Евки, как утверждала баба Нюра, что к ним убираться приходит, как в заграничных фильмах, мупов видимо-невидимо. Есть и улучшенная стиральная бочка, и утюг, и пылесос. Вот все вокруг этой зазнайки и кружат, авось что-то из её богатства им перепадёт. Дураки!

– Сказки, – выпятив грудь, обтянутую полосатой курткой, на два размера больше, пискнул Лёшка. – Не существует ни месяцев твоих, ни волшебных перстней. Ева права.

–Ага, ещё бы вы все её правой не считали! Она вам прикажет куриный помёт жрать, вы и сожрёте, – зло смеюсь, но веселья никакого не чувствую. – А вот я пойду и найду, и подснежники, и всех двенадцать месяцев, и перстень мне апрель подарит.

Отворачиваюсь и, увязая в снегу, иду в самую чащу. По щекам бегут горячие дорожки слёз, мне обидно за сказку, самую любимую, самую интересную на свете. А ещё обидно за то, что ребята не поверили, обсмеяли, не захотели присоединиться. А ведь как было бы здорово побродить по лесу в поисках подснежников и наткнуться на костерок, вокруг которого сидели бы все двенадцать братьев.

Смех за спиной затихает, затихают и звуки деревни, стуки топоров, петушиные крики, тарахтение мотора дяди Петиного автомобиля.

Боль, раскалённой спицей, пронизывает всё тело от пяток до макушки. На левой ноге смыкаются железные зубья капкана, падаю вниз, ещё стараясь вырвать ногу из тисков, встать. Рыжие стволы сосен подпирают пасмурное, тяжёлое небо, снежинки ложатся на лицо. Плачу, зову на помощь, понимая, что никто не услышит и не придёт. А по снегу подо мной расползается, ширится красное и горячее.

– Дыши! Дыши! – требовательный, властный голос врывается в сознание. – Смотри на меня. Давай же, Илона, открой глаза.

Вновь картинка сворачивается, и я выпадаю в реальность, полную запахов, света и воздуха, упоительного, солёного и свежего.

Я лежу на чём-то очень мягком, невесомом, будто на облаке. В огромные, зашторенные лёгкой занавеской окна апельсиновым соком втекает свет заходящего солнца. С пляжа доносится шелест волн и крики, встревоженных окончанием дня., чаек. Надо мной, ярко-розовая крона какого-то дерева и две склонённых головы. Одна принадлежит куратору Молибдену, другая – белокурой, незнакомой женщине, преклонных лет.

– Ты в целительской, – произносит женщина. – Ты получила большое облучение магической энергией, что привело к началу разрушения твоей нервной системы. А также, я обнаружила множественные ушибы мягких тканей и несколько ссадин, которые были мною легко устранены. Какое-то время тебе придётся побыть здесь, пока твоё здоровье не стабилизируется.

Сухо, по-деловому, со знанием дела, и противно до слёз. Сейчас мою нервную систему подлатают, отпоят какими-нибудь таблеточками, всобачат парочку уколов, или чем там магов лечат? И вновь отправят грызть гранит науки, в когти озлобленных однокурсников и равнодушных учителей. Ведь знала же эта училка о последствиях работы без формы. Знала, и даже не поинтересовалась, по какой такой причине одна из студенток явилась в непотребном виде. Вкатала штраф и продолжила урок. А что дальше будет? Что ещё приготовили для меня Змея и компания? Минута за минутой, день изо дня, они будут сводить меня с ума, строит пакости, избивать в душевой. Плюс ко всему, сложная программа академии, включая уроки физкультуры.

Чёрт! А ведь дома, недоеденный пирог, пакетированный чай с липовым цветом, новый, недавно купленный в киоске роман Анны Огненной о хане пустынных земель и непокорной северянке. Дома всё так понятно, стабильно и просто. Утыкаюсь лицом в облачное ложе, вдыхая мягкий, чуть горьковатый дух. Так свежо и радостно пахло в детстве, когда мы с Полькой гуляли во дворе детского дома и срывали цветы для венков. Господи! А ведь были в моей жизни счастливые минуты. Были, были, были! А я не ценила, принимала их как должное, как нечто обыденное, поднадоевшее.

Реву открыто, всхлипывая и вздрагивая всем телом. Плевать! Пусть смотрят. В груди сжимается плотный, ворсистый комок, глаза жжёт от едких слёз, голову сдавливает раскалённый обод.

– Это какой же дурой надо быть, чтобы явиться на урок почти голышом, – цедит сквозь зубы куратор. На лице играют желваки, в прищуренных серых глазах холодная, как сталь кинжала, злость. – Что за тупое, ослиное упрямство, Жидкова? Почему не нашла меня? Почему не рассказала?

А, действительно, почему? Хотела показаться сильной? Всем доказать, что меня не напугать, не сломить? Да им плевать! И однокурсничкам, и телеграфной училке. Одни поглумились и забыли, другая, тупо провела урок. До моих чувств никому нет дела. Только я ношусь с ними, как курица с яйцом. Этим и Полинку от себя отвратила.

– Вам больно? Сделать для вас успокоительный коктейль?

Голос врачихи звучит чуть более участливо и тепло, может, поняла, что переборщила с официозом, может, решила подсластить пилюлю. Однако, мне плевать. Реву ещё громче, не специально, разумеется. Наверное, это самое участие и подливает масла в огонь. Участие и осознание того, что никакие таблетки мне не помогут. Ничего не поможет. Сегодня эти мымры разорвали мою одежду, завтра- подсыплют отраву в питьё, а если не сдохну, подкинут змею или ядовитого паука. Каждый день в напряжении, каждый день в ожидании пакостей. Нет, я не боец, не отважная дева-воительница, принимающая вызов и готовая держать удар. Я слабая, болезная девушка, мечтающая жить тихо, незаметно и скучно, желающая лишь двух вещей, крыши над головой и сестры рядом.

– Да, Ирина Ивановна, – отвечает за меня Крокодил. Тьфу ты! Куратор Молибден, чёрт бы его побрал. – Это, как раз то, что ей нужно. И, пожалуйста, сделайте так, чтобы она была готова к завтрашнему собранию.

Взгляд холодный, припорошённый усталостью и раздражением, ни проблеска жалости, ни крупицы участия. Да и чего я, собственно, ожидала. Неужели думала, что он вот сейчас бросится разыскивать моих обидчиков и бить им морды, как когда-то давно, в детском доме. Нет! Детство прошло.

Мы окончательно и бесповоротно чужие, и глупо надеяться на защиту и снисхождение. Ему даже не интересно, что случилось и почему я появилась на уроке в таком виде. Наверняка, списывает это на демарш с моей стороны. Он даже не удосуживается рассказать мне о собрании.

Молибден выходит, тихо затворяя за собой дверь. Лежу, вслушиваясь в звуки, доносящиеся с улицы. Такие счастливые, беззаботные, какие сопровождают жизнь любого курортного города. Море, визг купальщиков, музыка. Закрываю глаза и представляю себя в маленькой квартирке, что мы с Полькой снимали прошлым летом. Сейчас в комнату ворвётся сестра, весёлая, с озорным блеском в глазах, загорелая, пахнущая солью и фруктовым дезодорантом.

– Скучно! – вскрикнет она. – Идём на улицу, не книжки же читать, в самом деле, мы приехали.

И я, с неохотой отложив роман, плетусь к платяному шкафу, чтобы выбрать платье для вечерней прогулки, одно из двух имеющихся.

Ближе к полуночи, я опять слышу перебор струн арфы и проваливаюсь в топкий, глубокий сон.

Глава 9

– Просыпайся! Просыпайся! – чья-то прохладная рука трясёт меня за плечо, нервно и настойчиво.

Эх! Не к добру! Имея при себе хорошие новости так не будят.

С трудом выбираюсь из липкой трясины сна, оглядываюсь по сторонам. Комнату заливает золотистый свет южного утра, гомонят птицы, морской бриз надувает шторы. Облако, на котором я лежу, слегка покачивается, на полу сидит Олеся, свежая, с лихорадочно-любопытным блеском в глазах, в бежевом форменном платье.

– Ну ты и дрыхнуть, – смеётся она, протягивая какой-то пакет. – Собирайся, и дуй на собрание. Не знаю, чего такого ты натворила, но Молибден рвёт и мечет. Ваша группа уже собралась, вся помятая, бледная, особенно девки. Вся академия только одну тебя – спящую красавицу ждёт.

– Вот блин! – вскрываю пакет, достаю комплект нижнего белья и новое форменное платье. – Слушай, а без меня никак? Ты можешь сказать, что я плохо себя чувствую?

– С ума сошла? Кто тебе поверит. Под тобой лечебный матрас бел, словно снег. А когда человеку хреново, он серый или чёрный. Так что не вздумай симулировать, – Олеся по-кошачьи фыркает. – И уж если тебе выдали новую форму, то ничего такого плохого с тобой не сделают. Убивать и тащить в подвал точно не будут.

С удивлением разглядываю произведение магии. Да, действительно, ослепительно белый, лёгкий и мягкий. Надо же! А ведь изготовлением подобных вещиц тоже кто-то занимается, тот, кому хотелось остаться в тени, тот, кого грубо вырвали из привычной жизни, лишили родных и друзей, заставили учиться и навсегда заперли на острове.

– И то правда, – соглашаюсь, натягивая на себя новое платье.

Площадка перед главным входом полна народа. Студенты переглядываются, пожимают плечами, бросают недоумённые взгляды в мою сторону. На самой верхней ступени появляются ректор и Молибден. Толпа затихает. Несколько преподавательниц запоздало прерывают оживлённую речь.

– Уважаемые преподаватели и студенты академии, – дребезжит голос ректора, перекрывая все окружающие звуки, птичьи трели, шелест волн по гальке, шум встревоженных ветром платанов.

– Вчера, в стенах нашего учебного заведения произошло вопиющее нарушение правил. Одна из студенток первого курса была жестоко избита, а её защитная одежда безвозвратно испорчена. В следствии этого, студентка едва не лишилась жизни выполняя задание по предмету «Регрессивная магия». Она получила сильное облучение магической энергией и оказалась в коматозном состоянии, блуждая в лабиринтах своего прошлого. И только благодаря знаниям и умениям нашего штатного целителя и куратора Молибдена, девушка осталась жива.

Толпа гомонит, кто-то возмущается, кто-то скептически хмыкает, кто-то принимается рассказывать свою версию событий. Ловлю себя на том, что сжимаю руку Олеси. Запоздало, разжимаю свои пальцы, краснея от нахлынувшего стыда. Чёрт! Ну, ни дать ни взять, дитятко неразумное, пугливое. – Этот поступок не должен остаться безнаказанным, – продолжает скрипеть ректор. – Прошу зачинщиков выйти сюда.

Толпа затихает. Пауза затягивается.

– Где же ваша смелость, ваше желание справедливости? – подаёт голос Молибден.

В лучах рассветного солнца он кажется вылитым из золота. Прекрасная, совершенная скульптура мифического бога. Бога красоты, любви и желания. Широкие расклешённые брюки и свободную бежевую рубаху треплет ветер, солнечный свет вплетается в лён разбросанных по плечам волос, в прищуренных грозовых глазах жестокий, металлический блеск. Как же красив, как недоступен, как величественен мой бывший друг, мой крокодил! Любуюсь им, восхищаюсь каждым шагом, каждым жестом, каждой нотой его голоса. В животе разбухает горячий комок, в груди сладко сжимается. Он хочет меня защитить, хочет мне помочь, наказать моих обидчиков. Ему не всё равно…

– Прекрати! – мысленно кричу себе я. – Этот мужчина не для тебя – дурнушки с обезображенной ногой. И защищает он вовсе не тебя, а честь и порядок своей любимой академии. Не смей о нём мечтать, не смей вспоминать детский дом и подаренные им конфеты! Успокойся, глупая девочка Илона!

– Хорошо, – холодно улыбается золотой бог. – Раз наши герои, а вернее героини, предпочитают остаться инкогнито, мы поступим иначе.

Небрежный жест в сторону фонтана, и вода застывает, превращаясь в ровный плоский экран, на котором чётко в полный рост появляется изображение голых девиц Змеи и Регины. Одна смеется, щёлкая ножницами, другая – разбрасывает куски ткани по раздевалке, дурачась, подкидывая вверх, напевая популярную песенку о летящих снежинках. Остальные прыскают в кулачки, неодобрительно пожимают плечами, отводят взгляды, но даже не пытаются помешать.

– Вода, прекрасный накопитель информации. С помощью магической энергии воды, любому преподавателю не составить труда узнать все ваши тайны. Сколько раз в день вы принимаете душ, какой напиток предпочитаете на завтрак, и, даже, как часто вы ходите по нужде.

Молибден медленно, словно хищник спускается вниз, к толпе. В голосе сталь, в глазах бушует разгневанный бурей океан. Сильный, опасный, властный и страшный в своей безупречности, в своём могуществе.

По толпе пробегает ропот, все мы задерживаем дыхание. Воздух густеет, и кажется, что вот-вот, начнёт потрескивать от напряжения. Сила давит, заставляет чувствовать себя маленькой, ничтожной букашкой, одинокой дождевой каплей в пустыне, мелкой пылинкой в потоке ветра, гаснущей лучиной в кромешной тьме глубокого подземелья.

Какая-то сила выталкивает двух девушек из толпы, бледных, трясущихся, всхлипывающих.

Пытаюсь понять, что чувствую по отношению к своим обидчицам. Мрачное удовлетворение? Злую радость? Жалость? Но ловлю себя на том, что не ощущаю ничего. Все мои чувства притуплены, разум заторможен гнетущей, подавляющей волю и способность ясно мыслить, силой.

– Простите, – всхлипывает Регина, кусая посиневшие губы, ломая дрожащие пальцы. – Этого больше не повторится.

– Не повторится, – соглашается Молибден, кладя свою огромную ладонь на плечо девушки. – Ведь вы больше не захотите быть наказанной, правда? У вас неплохой магический потенциал, и нашему преподавательскому составу было бы жаль вас потерять.

Толпа вздыхает, и, как мне кажется, облегчённо.

–Повезло дуре, – шепчет рядом Олеся.

– Итак, не будем терять время.

Молибден достаёт из нагрудного кармана уже знакомый блокнот и карандаш, проводит по листу, и Регина вскрикивает от боли, хватаясь за лицо. Куратор, делая вид, что не замечает криков девушки продолжает работу. В мирные звуки шуршащей воды, чириканья птах, шёпота листвы, грубо, уродливо вплетается вопль боли и ужаса. Регина оседает на землю, прижимая ладони к лицу, трясёт рыжей головой.

– Пожалуйста, прекратите! Не надо! Я всё поняла!

Однако, Молибден продолжает работу. Его пальцы уверенно сжимают карандаш, мышцы лица расслаблены, в глазах стужа Льдистых земель. Девушка ложится ничком, молотя ногами, взрыхляя красный песок дорожек. Спина, обтянутая тканью форменного платья, изгибается дугой, сквозь пальцы, упорно закрывающие лицо, просачиваются струйки слёз и крови.

Молибден невозмутимо останавливается, прячет блокнот обратно в карман, окидывает толпу равнодушным, застывшим взглядом, подходит к подвывающей Регине, тянет за плечи, заставляя подняться. Она встаёт, ещё крепче вдавливая ладони в поверхность своего лица. Однако, куратор силой дёргает девушку за тонкие запястья, та сдаётся, и кричит, пронзительно, отчаянно. Толпа ахает. Регина, симпатичная, с правильными, тонкими, аристократическими чертами лица, ухоженной гладкой кожей, превратилась в старуху. Теперь на вид, девушке можно дать лет девяносто. И щёки, и высокий лоб, и точёный носик всё покрылось сетью глубоких морщин, старческими волосатыми бородавками и пигментными пятнами.

– Теперь с вами, – куратор машет в сторону сжавшейся Змее. Та подходит, стараясь не выдать своего страха, однако дрожь в коленях выдаёт её испуг и ожидание кошмара.

– Ваш магический потенциал не столь велик, – беспристрастно произносит куратор. – Поэтому, я не считаю нужным держать вас в рядах студентов. Однако, император милостив, и вам даётся возможность послужить родине, вместо того, чтобы бесславно умереть.

Толпа вздрагивает, сдавленно ойкает, Олеся сжимает голову руками, чуть слышно матерится.

–Писец, – роняет какой-то парень.

Я же, лишь отмечаю всеобщий страх, но сама ничего не чувствую, только отстранённо смотрю на происходящее, словно нахожусь в кинотеатре. Вижу, как двое людей в инквизиторских плащах подхватывают девушку, чьё имя я так и не успела узнать, под руки и волокут прочь от парадного входа. Змея молчит, лишь бросает удивлённые взгляды, то в толпу, то на Молибдена.

– Она ещё ничего не знает, – шепчет Олеся.

– Уж лучше в старуху превратиться, – переговариваются вокруг. – Молибден настоящий зверь.

– А ведь такая девчонка красивая!

В мою сторону, словно камни из пращи, летят взгляды, осуждающие, неприязненные, удивлённые, злые. Я отмечаю это с небывалым для меня спокойствием. Меня не трогают ни шепотки, ни всхлипывания Регины, ни скрип ректорского голоса. Я, словно в вакууме, в ограниченном от постороннего вмешательства, мире.

Глава 10

Столовая гудит, как пчелиный улей, вернее сказать, как осиное гнездо. Студенты переговариваются, смеются, звенят ложками и тарелками. Суета кажется какой-то нервной, зловещей, и я жалею о том, что не пошла завтракать в общежитие. Подумаешь, до пары осталось каких-то пятнадцать минут? Ничего, успела бы хлебнуть чайку да бутерброд зажевать. Беру поднос, подхожу к раздаточному столу, накладываю себе немного пшённой каши, беру чашку кофе и парочку бутербродов с рыбой.

– Что это нашло на Молибдена? – отчётливо слышу со стороны стола, где расположились старшекурсники. – Обычно преподам глубоко плевать на разборки студентов.

– Молодой, амбициозный и метит на место Крабича, вот и выслуживается. – отвечает ей какой-то парень.

Пробегаю глазами по залу, в поисках Олеси, но не нахожу. Толи она не посещает студенческую столовую и обедает в общежитии, толи сегодня решила обойтись без завтрака.

– Я не спорю, здесь порядки жёсткие, – разглагольствует пышногрудая блондинка за другим столом. – Но отправлять человека в подвал ради какой-то дуры, неспособной себя защитить, это слишком.

Обречённо понимаю, что соседи по столу блондинке не возражают, напротив, мычат нечто согласное.

Больная нога мешает быстро и уверенно идти, поднос ходит ходуном в дрожащих, от предчувствия неприятностей руках. Подхожу к столу, где сидит моя группа, ощущаю на себе, полные злорадства и превосходства взгляды. Лидия деловито раскладывает тарелки, не давая мне поставить свой поднос, Стас пинает табуретку, и та отлетает в сторону. Всё молча, с нарочитым безразличием, словно меня и вовсе нет.

– Я могу сесть? – задаю вопрос, с отвращением замечаю, как жалко дрожит мой голос.

– Не можешь, – отрезает Милана. – Греби отсюда, убогая, и Молибдену пожаловаться не забудь.

В столовой тишина, каждый присутствующий ждёт моей реакции. Чёрт! Почему кидаться тарелками, таскать за волосы и надевать салатники на головы хамам – не мой метод? Почему я такая, как говорит Полька, мягкотелая? Надеюсь на благоприятный исход, хочу подружиться, иду на компромиссы, когда невооружённым глазом видно, что мирных переговоров тут быть никак не может?

Ладно, хрен с ними со всеми! Поставлю поднос на подоконник и поем. А в столовую больше не ногой, в конце концов, есть общежитская кухня с полным холодильником продуктов.

Беру поднос, направляюсь в сторону окон, слышу позади себя тягучее, заунывное пение и вскрикиваю от омерзения. Всё содержимое моего подноса покрыто зелёными, извивающимися червями, и эти черви пульсируют и надуваются, с каждой заунывной нотой. К пению, как аккомпанемент, присоединяется дробное постукивание ложек и смех. Пытаюсь отбросить поднос, полный вспучивающихся гадов, но руки словно приклеены. В голове каша, к горлу подкатывает тошнота. Сквозь пелену слёз вглядываюсь в искажённые глумливой радостью лица, в тщетном поиске сочувствия хотя бы от кого-то. Но заступаться за меня никто не торопиться, студентам гораздо интереснее узнать, чем закончится шоу.

Черви принимают форму шаров, и наконец лопаются. Грудь, шею и лицо окатывает мерзкой, зловонной и липкой жижей, а поднос и тарелки летят со звоном на пол, под всеобщий хохот.

***

– Здесь занято! – припечатывает Света, когда я делаю попытку сесть на свободное рядом с ней место. Многодетная мать, поспешно, как-то нервно, кидает на пустой стул свою сумку, сверлит колючим взглядом из-под очков. Остальные студенты, заполняющие аудиторию, даже престарелая Лидия, также заняли пустующие сидения сумками, чётко давая мне понять, что мне нет места, ни рядом с каждым из них, ни в аудитории вообще.

Странное оцепенение, сковавшее меня во время собрания, прошло, как проходит эффект анестезии, после лечения зубов, и теперь я как нельзя более уязвима. Всей поверхностью кожи чувствую неприязненные, гадливые взгляды, ехидные улыбки, злобу в каждом жесте, в каждом движении.

– И сюда нельзя! – взвизгивает Милана, стоит мне только приблизиться. – Ты что, слепая, не видишь, сумка лежит?

С трудом сдерживая едкие слёзы, подхожу к коренастому, светловолосому парню, кажется, его зовут Костя. Надеюсь на мужское благородство, сдержанность и снисхождение к женщинам. Зря. Костик, без слов, вытягивает на свободном стуле свои длинные ноги.

С ужасом понимаю, что происшествие в столовой, всего лишь начало моего персонального ада, с этого дня, все они, вся группа, да и, наверное, студенты других курсов, ополчились против меня. Меня будут игнорировать, испытывать моё терпение на прочность, стараясь довести до безобразной истерики, день за днём втаптывать мою самооценку в грязь, превращая в забитое, тупое, бессловесное существо. И если я сейчас дам слабину и уйду, покину аудиторию, хлопнув дверью, они выиграли, победили. Да и нельзя уйти, предмет «Созидательная магия» считается обязательным, и штрафы за его прогул довольно серьёзные. Но как же хочется уйти! Запереться в своей комнате, уткнуться в подушку носом, всласть пореветь.

В глазах всё двоится от слёз, в горле набухает волосатый ком. Солнце, до краёв заливающее аудиторию, кажется слишком ярким, слишком агрессивным.

Они ждут, что я начну бегать от стула к стулу, ища, куда бы опустить свою задницу, ждут и веселятся, вымещая на мне всю свою обиду, всё своё недовольство, весь свой страх.

Сморщенное, словно гнилой томат, лицо Регины удовлетворённо щерится, трясутся, сдерживая смех, потрескавшиеся желтоватые старческие губы.

– Я здесь ни при чём! – хочется заорать мне. – Хотите отомстить – мстите Молибдену!

Но, разумеется, я этого не делаю. Понимаю, что бесполезно. Да они все только того и желают. Им хочется моих слёз, моих оправданий, моего унижения и скрытой надежды на прощение и снисхождения.

– Иди сюда, крошка. Садись! – машет мне рыжий парень с галёрки, веснушчатый, длинноносый, напоминающий лиса и, отчего-то, Регину, такую, какой она была ещё несколько часов назад. Странно, почему я раньше не замечала его?

Игнорируя противное, горьковатое ощущение подвоха, иду к нему. Ведь не могут все поголовно быть гадами? Ведь должен же хоть кто-то оказаться нормальным, здравомыслящим человеком. Парень барабанит тонкими пальцами по столешнице, выбивая ритм:

– Тук-тук, тук-тук-тук. Тук- бабах.

Пол стремительно приближается, и я падаю, лицом в квадраты кафельной плитки. На мгновении всё вокруг меня чернеет, и со всех сторон раздаётся пронзительный, многоголосый смех. Из носа течёт тёплое, солёное и липкое. Темнота рассеивается, и я вижу кровавые кляксы на белых квадратах. Чёрт! Как же неудачно-то! Чувствую, что колени тоже разбиты, и на новенькой форме, наверняка сейчас красуются такие же красные пятна, как и на полу. Встаю, но больная нога скользит, словно на пол было вылито масло, и я вновь падаю. Опять встаю, и опять падаю. А смех всё громче. Прерывистое повизгивание, протяжное завывание. Сухое карканье, переходящее в кашель. Всё это смешивается, сплетается, перепутывается в один бесформенный, многоцветный клубок. И этот клубок ширится, набухает, грозясь раздавить, расплющить, размазать по запачканным кровью плиткам.

– Крошка, какая же ты не аккуратная! – слышу нарочито-слащавый голос рыжего. – Надо быть осторожнее.

Встаю. Падаю. Юбка задирается вверх, обнажая трусики и голые бёдра.

– А может тебе и не вставать? Лежи на полу, – сквозь смех произносит Милана.

– Вот и место нашлось, а ты всё думала, да гадала, куда сесть, – каркает Лидия, на фоне всеобщей истерики. Истерики наслаждения чужим унижением, истерики облегчения, что наказание пало ни на них.

А ведь у этой пожилой женщины, наверняка есть внуки, и она их любит. Пекла им пироги и блинчики, выводила гулять в парк, учила нерадивых молодых родителей, как правильно лечить и воспитывать чадо. Сидела на лавочке в кругу таких же престарелых матрон и осуждала глупую, распущенную, безответственную молодёжь. И сейчас, вплетаясь своим каркающим смехом в общую какофонию, отдаёт ли она себе отчёт, что делает нечто неправильное?

Сил больше нет. Их не осталось. Мои попытки встать приводят лишь к новым ударам об пол и смеху всей аудитории. Кажется, что и доска, и жёлтые от солнечного света панорамные окна, и стулья, и столы, тоже смеются надо мной. Буду лежать. Вот так, на полу, под ногами студентов – мерзавцев, и пусть войдёт препод.

Препод входит. Я ощущаю это по прохладе, коснувшейся спины, по мгновенно- воцарившейся тишине, по лёгким торопливым шагам и шуршанию юбки.

– Что вы делаете среди первокурсников, студент Филаткин? – голос учительницы мягкий, почти нежный, однако, отдающий прохладой. Тон бесстрастный, отстранённый. Сразу же возникает ассоциация с луной, такой же далёкой, холодной, чуждой.

– Пришёл навестить сестру, – бойко отвечает парень. – Знаете, ей, после того, что произошло сегодня утром, немного тяжеловато.

Вот почему он мне так напоминает Регину! Они родственники, и теперь этот мальчишка станет мне мстить, каждый день, каждую минуту. А при поддержке моих однокурсников превратить мою жизнь в ад будет довольно легко.

– Ваша сестра сама виновата в случившемся, – холодно отрезает лунная дева. – А вам, я вынуждена выписать штраф, за присутствие в чужой аудитории и отсутствие на своём занятии, а ещё, за применение магии, по отношению к первокурснику. Прошу покинуть нас, студент Филаткин.

Судя по хлопку двери, студент уходит. Остальные же, нарочито шуршат тетрадями, щёлкают ручками.

– Вставайте уже, – холодом веет чуть ощутимее. – Или вы так и будете валяться на полу? На перемене приведёте себя в порядок, а сейчас, записывайте лекцию.

Встаю, бреду к свободному( надо же?) месту, рядом с пузатым чиновником.

Открываю тетрадь, стараясь ни на кого не смотреть, не вслушиваясь в смысл, механически записываю долетающие до меня слова преподавателя:

– Первое, от чего должен отказаться маг- это штампы, ярлыки и стереотипы, -чеканит прекрасная преподавательница. – Боязнь чужого осуждения, сомнения и страхи блокируют ваши ресурсы.

Женщина в серебристом платье в пол, стоит у доски. Высокая, стройная, с водопадом белоснежных волос, струящихся по спине. В глазах пронзительная голубизна северных небес, кожа гладкая, белая, без намёка на румянец.

– Что использует маг во время колдовства? – голос струится серебристыми потоками, пронизывая пространство. И возникает стойкое ощущение, что воздух сгущается от её обаяния. Однокурсники застывают в восхищении. Мужчины, скользят взглядами по точёной фигурке, женщины застывают в удивлении, стараясь не упустить ни единого слова, доказать свою тягу к знаниям, к её предмету, к ней лично. На меня эти штучки не действуют. Я вижу лишь красивую и, наверное, счастливую женщину, высокомерную и гордую. «Зима Эмилия Францевна» искрятся серебристыми снежинками буквы на её бедже. Чует моё сердце, с этой дамой мы точно не поладим. Никогда не любила это время года.

– Свой творческий потенциал, – каркает Лидия, и тут же смущённо прочищает горло.

Тьфу! Уже давно на пенсии, а всё туда же!

– Совершенно верно, – благосклонно кивает Зима. – И сегодня, мы с вами будем учиться использовать своё творчество целенаправленно. Хочу вас предупредить, уважаемые студенты, не каждый уходит с моих занятий на своих ногах, а кто-то и вовсе погибает. Но надеюсь, с вами такого не произойдёт.