Долг ведьмы

Глава 3

Бывают такие сны, жуткие. Обычно, они приходят во время болезни, когда воспалённое сознание балансирует между кошмаром и бредом. Когда ты пытаешься выбраться, проснуться, разорвать пугающую пелену забытья, вынырнуть на поверхность, но продолжаешь барахтаться в ядовитом омуте собственных больных фантазий, ярких, сюрреалистичных, зловещих.

Остров и территория самой академии пугают своей красотой, от которой начинает слегка мутить. Вздымающиеся в пронзительно- голубую высь, искрящиеся на солнце фонтаны, стройные, высокие, упирающиеся в самое небо колонны кипарисов, крикливые птицы с пёстрым оперением, тяжёлые, словно ковры, огромные клумбы со всевозможными цветами, от маргариток до гладиолусов. Но больше всего здесь роз. Брызги воды, долетающие со стороны фонтанов, блестят на алых лепестках, как жирные капли артериальной крови, от чего, цветы кажутся хищными, поглощающими чужие жизни, тварями. И запахи. Очень много в этом месте всевозможных запахов. Они смешиваются, сплетаются в пёстрый узор, дополняя и продолжая друг друга. Густой и душный аромат роз, свежесть морского бриза, горьковатая терпкость кипарисовой хвои и эвкалипта. Воздух неподвижный, плотный, хоть ножом его режь как плавленый сыр.

Нам приказывают остановиться напротив огромного здания, мрачного, монументального, отталкивающего своей строгостью, к массивным дверям которого, ведёт чёрная чугунная лестница, охраняемая клыкастыми волками, так же вылитыми из чугуна. За монументальной чёрной громадой, виднеются ещё пара корпусов, поскромнее, из обычного белого кирпича, скорее всего, жилые постройки.

– Приветствую вас в стенах магической академии Конгломерата, господа студенты.

Худощавый, сгорбленный старик стоящий на самой верхней ступени на фоне здания, кажется и вовсе крошечным. Смуглая с желтизной кожа его лица и рук контрастирует с белоснежной копной седых волос и длинной, доходящей до пупка, бородой. И вроде бы, старик, как старик, ничего особенного, много таких в поликлиниках обитает, но от этого деда веет какой-то необъяснимой мощью, разрушительной энергией, властью, впрочем, как и от куратора Молибдена. Звери, оба. Вот только куратор – зверь молодой, амбициозный, тщеславный, а старик- мудрый, хитрый и опытный.

– Моё имя Иосиф Рудольфович, но обращаться ко мне вы обязаны: Ректор Крабич.

Голос старика, похожий на скрип несмазанных ржавых петель, вгрызается и увязает в стене горячего воздуха.

– Надеюсь, ваш куратор рассказал вам и о правилах поведения, и о важности хорошей учёбы, и о вашем долге перед родиной. И помните, до диплома доживают не все. По сему, забудьте всё, что осталось на материке, кем вы были, о чём мечтали, к чему стремились. А прекрасных дам хочу предупредить ещё об одном, предохраняйтесь, если не желаете отправиться в местный крематорий. Теперь у вас другие задачи и другие цели – сохранить свою жизнь и получить диплом. Всё зависит только от вас.

Взгляд цепких, узких, как у лисы, глазок скользит по широкоплечей фигуре Молибдена, а потрескавшиеся губы растягиваются в подобии улыбки.

– А я лишь, могу предоставить вам комфортабельные номера в студенческом общежитии, горячие обеды в столовой и живописный пляж, где вы сможете расслабиться после учебного дня. С расписанием познакомитесь чуть позже.

Слова ректора звучат настолько буднично, настолько просто, что во мне всё опускается. Чудится, что сердце со всего размаха ухнуло вниз. Всё! Это надолго, это на всю жизнь, разумеется, если я ещё умудрюсь выжить. Своими надтреснутыми сухими словами, старик ставит печати, утверждая окончательную и бесповоротную нашу принадлежность академии и этому острову.

Никто не говорит не слова, пока старик медленно спускается к нам по лестнице. И эта его медлительность не вызывает ни жалости, ни желания помочь. О нет! Ректор демонстрирует никак не стариковскую немощь, а как раз- таки наоборот, свою неограниченную власть над нами.

– Будете ждать столько, сколько я посчитаю нужным, – красноречиво читается в его чёрных, ввинчивающихся в мозг, глазах.

Нет, такого не разжалобишь рассказом о глупой сестре, оставшейся на произвол судьбы. Для него как мы, так и все наши проблемы- пыль, ничего не стоящий мусор.

Подходит ближе, раскрывает папку, проводит сморщенным пальцем по первой строчке списка наших фамилий.

– Абрамова Анна. – скрипит голос ректора. Дед приближается к брюнетке лет двадцати. – Магический потенциал выше среднего. Шесть по десятибалльной шкале.

– Что это значит? – робко спрашивает девушка.

Молибден окатывает её таким ледяным взглядом, что вся шеренга задерживает дыхание. Моя голова непроизвольно втягивается в плечи. Уж слишком свежи воспоминания о наказании того гопника.

Чёрт! А ведь нас ломают, нас гнут, каждым жестом, каждым взглядом, и это только начало. Что же с нами станут делать, когда начнётся, непосредственно, учёба? Да и какими будут эти уроки?

Однако, старик не обращает на писк девушки никакого внимания и двигается дальше:

– Бурзов Станислав.

Высокий, как фонарный столб и тощий, будто молодая осина, паренёк мелко-мелко кивает головой.

– Средний потенциал. Пять единиц по десятибалльной шкале.

Старик переходит к другому человеку, но парень продолжает кивать, дёргая выпирающим кадыком.

– Варкина Лидия. Восемь по десятибалльной шкале.

Седая пожилая женщина в очках краснеет, едва сдерживая довольную улыбку, привычным, хорошо отточенным движением хватается за сердце, однако, дед проходит мимо, а губы куратора кривятся в ядовитой усмешке.

– Горбатова Валерия, – липкий взгляд старика скользит по фигуре девушки, её груди, едва прикрытой серебристым платьем, длинным ногам.

Красотка вздрагивает, нервно дёргает плечиком, однако, глаз от лица, изрезанного морщинами, не отводит.

– Девять по десятибалльной шкале.

– Дорофеева Светлана.

Пристальный долгий взгляд в глаза многодетной матери, удовлетворённый кивок.

– Четыре по десятибалльной шкале.

– Жидкова Илона.

Кажется, что с омерзительным треском в черепную коробку вонзается тонкая, но острая спица. Резкая боль, до темноты в глазах, до секундной остановки сердца, до отключения сознания.

– Очень низкий магический потенциал. Одна целая, две десятых по десятибалльной шкале.

Следовало ожидать. А ведь я предупреждала.

Слова ядовито-жёлтые, вспыхивают и разрывают темноту. Старик подходит к пузатому чиновнику, но я уже не слышу и не слушаю, стараясь выровнять дыхание и справиться со жгучей болью за грудиной.

– Очень низкий, очень низкий.

Сочетание звуков неприятно бьётся в висках, разливается на языке горечью, отдающей тухловатым душком. Однако, я ещё не знаю, даже представить себе не могу, сколько бед и боли они мне принесут.

Глава 4

Если бы я очутилась в узкой комнатёнке на пять человек, почуяла едкий сигаретный дух вперемешку с запахом жареной картошки, услышала ругань девиц по поводу кем-то занятой душевой и загаженного туалета, мне стало бы намного спокойнее. Общага, как общага, всё понятно, всё знакомо. Но это общежитие навевает иррациональную жуть своими тихими коридорами, до блеска отмытыми полами, ворсистыми коврами, мягкими креслами в холле и аквариумами с яркими экзотическими рыбами. В воздухе витает запах чистящего средства и морского бриза, залетающего в распахнутые окна. Ветер надувает лёгкие прозрачные шторы, как паруса, солнце дробится в начищенной кафельной плитке, зеркалах и натёртых до блеска, дверных ручках. Идеальный, нечеловеческий, мёртвый порядок, словно здесь прибирался шизофренник, помешанный на чистоте. Однако, больше всего меня пугает комната, похожая на гостиничный номер. Кровать, застеленная хрустким, белоснежным бельём, шкаф, с зеркальными створками, кресло и стеклянный журнальный столик, а за стеной до блеска отмытый санузел и душевая кабина. И всё это для меня одной!

– До диплома доживают не все, – скрипит в ушах голос старого ректора.

Да, не все, потому и такая тишина в коридорах, потому и отдельные комнаты каждому студенту. Сажусь на край кровати, зажмуриваюсь, обхватываю гудящую голову руками. А ведь там, на большой земле осталась моя сестра. Одна осталась! Хотя нет, с ней Тим.

«Полинка счастлива, довольна жизнью и вряд ли сейчас вспоминает о клуше сестре», – от этой мысли на душе становится ещё гаже.

Чем дольше я нахожусь здесь, тем крепче она увязает в своём Тимофее, забывая меня, отодвигая на второй план. Проклятая инквизиция, проклятый остров!

В открытое окно дышит полуденным жаром. Чёрт! А у меня ни сменных вещей, ни расчёски, ни зубной щётки. Даже сумочка с кошельком, помадой и влажными салфетками затерялась где-то в подъезде или в инквизиторской машине. До сумочки ли мне было тогда? Всё моё имущество на мне, свитер, джинсы, ботинки, даже куртка в самолёте осталась.

По спине бегут дорожки пота, джинсовая ткань неприятно липнет к бёдрам. Колючий свитер кусается и натирает шею. Вот разденусь и буду ходить на пары в нижнем белье, грубом и посеревшем от многочисленных стирок. Хотя, о чём я думаю? Возможно, до пар я и не доживу, а значит, шмотки мне не к чему.

Встаю с уголка кровати, подхожу к шкафу, отодвигаю створку и удивлённо таращусь в его нутро.

На пластиковых плечиках, идеально отглаженное, в прозрачном чехле висит лёгкое, шифоновое бежевое платье, к которому заботливо приколота табличка с надписью: «Студенческая форма», а также несколько кокетливых ярких сарафанчиков, банный халат и купальник. На полочке для обуви красуются босоножки, под цвет форменного платья и, весьма добротные, кроссовки на толстой подошве. В выдвижных ящичках нашлась пара комплектов нижнего белья, пачка гигиенических прокладок, мыло, зубная щётка и гребень, а также дезодорант, шампунь, и множество других, нужных каждой женщине, мелочей. В самом углу шкафчика отыскиваю прозрачный пузырёк, заполненный голубыми кругляшками, с гласящей надписью: «Противозачаточные». Кручу баночку в пальцах, с привычной досадой отмечая, что это мне уж точно не пригодится. Тяну на себя ручку другого ящика, присвистываю от удивления. Тетради, ручки, карандаши, ластики! Да здесь годовой запас, не меньше!

Вот так сервис! Куда там общаге педучилища, в которой бесплатным приложением к комнате служили лишь тараканы и клопы!

Сдираю с себя противный свитер и джинсы, натягиваю первый попавшийся сарафан. Плевать, пусть будет жёлтый. Провожу гребнем по волосам, растираю ладонями бледные щёки, кусаю губы, чтобы не казаться такой затравленной. Есть не хочется, напротив, мысль о еде вызывает отвращение, перед внутренним взором продолжает стоять картина, развороченный живот гопника, кровавые ошмётки на спинках кресел и полу, искажённое болью и ужасом синее лицо. Однако, детдомовское правило: « Чем ближе к сковородкам и кастрюлям, тем лучше», заставляет меня выйти из номера и направиться на поиски кухни.

Ковёр глушит звук моих шагов, из номеров не доносится не звука, скорее всего, мои новоявленные однокурсники пребывают в шоке. Лязгает лифт, какая-то девушка выходит из него и, стуча каблучками, направляется мне на встречу. Пухленькая, чернявая, с пушистыми ресницами. Она напоминает забавную панду, каких рисуют в детских книжках.

– Первый раз, в первый класс? – спрашивает она, поравнявшись со мной и прикладываясь к бутылке из тёмного стекла. От девицы исходит стойкий пивной дух. – Какой факультет?

– Факультет прикладной магии. Можешь объяснить, что это такое, и с чем это едят? – улыбаюсь, стараясь выглядеть как можно дружелюбнее и беспечнее. Озабоченные, угрюмые люди никому не нравятся, потому и говорят с ними неохотно.

– Прикладную магию изучают те, чей дар связан с работой над каким-либо материалом. Ты вяжешь, рисуешь, лепишь, плетёшь из бисера – добро пожаловать на прикладуху. А вот если ты мастер пародии, танцор, музыкант или поэт – твой путь на нематку.

Девица протягивает мне бутылку, предлагая отпить. Мотаю головой, в знак отказа. Внимание привлекает знакомая этикетка с изображением толстого бурого быка, держащего мощными лапами увесистую кружку с пенящимся напитком.

– Сюда привозят продукты с материка? – спрашиваю, не отводя взгляда от, до боли знакомой, картинки. Ах! Сколько же таких бутылок валялось в нашей квартире после прихода к нам Полькиных друзей.

– Ага. Раз в месяц, ночью прилетают продуктовые вертолёты. Вот только, позволь дать тебе один совет: « Даже не мечтай, что сможешь пробраться на один из них и свалить».

– Почему? – спрашиваю, тут же ругая себя за наивность. Действительно, что за детские планы? Планы, вызванные отчаянием, не иначе.

– Дурочка, они тебе ночью даже из номера выйти не дадут. Здесь всё просчитано до мелочей. Мы в мышеловке.

– А мама мне когда-то говорила, что безвыходных ситуаций не бывает, – произношу с показной уверенностью, не сколько для новой знакомой, сколько для себя самой.

Девушка пожимает плечами и вновь прикладывается к горлышку. Затем, берёт меня под локоть. Её прикосновение не вызывает отторжения, напротив, кажется естественным, словно мы уже давно знакомы.

– Я на четвёртом курсе учусь, – говорит она. – Факультет нематериальной магии, повезло чуть больше, чем тебе. Хотя, хрен редьки не слаще.

– Ты не подскажешь, где здесь кухня?

Девчонка ухмыляется, с шумом втягивает воздух, словно готовясь выдать нечто неприятное. Эта реакция вызывает недоумение. Не хочет показывать? Нет на это времени? Внимательнее вглядываюсь в милое, круглое личико.

Во взгляде незнакомки читается нечто отчаянное, дикое, похожее на готовность к демаршу.

«Мне больше нечего терять!» – говорят её огромные, словно две спелые сливы глаза.

– Я пьяная? – хихикает она, тряся бутылкой. – Мне мой парень во сне снился, попросил напиться за него. Его больше нет, понимаешь?

Растеряно киваю. Как же я не люблю вот такие разговоры! И что тут можно ответить? Пособолезновать? Спросить о том, каким он был? Полюбопытствовать о причине смерти? Однако, она и не нуждается в моих ответах.

– Не понимаешь, – вздыхает девица. – Маленькая ещё.

Затем, бьёт себя по лбу, растягивает губы в улыбке, и я удивляюсь, тому, с какой лёгкостью преобразилось её лицо.

– Ах да! Тебе надо показать кухню? – пьяно ржёт девица. – Вам- первокурсникам лишь бы пожрать. Ну идём, покажу.

Мы проходим немного вперёд, отворяем одну из дверей и оказываемся в просторном помещении, таком же пугающе-чистом, словно и здесь поработал маньяк-чистюля.

С начала я никак не могу понять, чего на кухне не хватает. Огромный кухонный гарнитур, несколько столов, ряд тарелок в сушилке, пустое мусорное ведро, холодильник, и лишь спустя несколько секунд до меня доходит, что на кухне нет плиты.

– А готовить на чём? – растеряно спрашиваю девицу, плюхнувшуюся на табурет и продолжающую тянуть своё пиво.

– Из нищебродов значит, о бытовых мупах не знаешь, – констатирует деваха, и в её голосе мне чудится некое желчное удовлетворение. – Наш человек, подружимся. Богатенькие ублюдки таких вопросов не задают.

– Знаю, конечно, и даже видела? Но у самой никогда не было. Не заработала на такую роскошь, – чувствую я себя довольно глупо, словно проснулась во время собрания и задала дурацкий, не относящийся к теме вопрос.

– И не заработаешь. Вещи, выполняющие работу без твоего участия- игрушки для зажравшихся козлов. Но наша любимая академия предоставляет тебе эту возможность. Не стесняйся, пользуйся. Продуктов в холодильниках полно, что готовить будем?

Подумав, я решаю, что студенческими традициями пренебрегать не стоит, по сему, нужно, особо не мудрствуя, нажарить картошки, и быстро, и сытно.

Однако, услышав моё предложение, девица скептически кривится, но затем, машет рукой, мол картошка, так картошка.

– Итак, запоминай, – она, как-то тяжело, по- старчески, поднимается, кладёт опустевшую бутылку в ведро, подходит к гарнитуру, достаёт из шкафчика сковороду, кастрюлю, турку и чайник, расставляет всё это на столе. – Кастрюля Лена, сковорода Юлька, можно Ю-ю, чайник Денис, турка – Олег. А вот этот нож Андрей.

Пальцы девушки любовно, словно лаская, пробегаются по лезвию, гладят пластиковую рукоять. Отчего-то моё лицо опаляет жаром смущения, настолько интимным кажется мне этот жест.

– С зелёной рукояткой – мой, об этом здесь все знают, потому и пользуются обычными ножами, не смей трогать, не смей даже прикасаться, убью!

Бьёт взглядом так резко, что я даже не смею усомниться, действительно, убьёт. Сумасшедшая, как и все на этом проклятом острове.

– А почему ты не заберёшь свой нож к себе в комнату? – миролюбиво, стараясь не спровоцировать вспышку гнева спрашиваю я. – А вдруг кто-нибудь возьмёт его по ошибке или по незнанию?

– Я бы рада, – девица опускается на табурет, словно мигом растеряв все силы. – Я бы его у самого сердца носила, гладила бы по самому лезвию, питая своей кровью, ночью бы рядом с собой укладывала. Я бы пела ему песни, говорила обо всём на свете, каждую секунду, каждый миг моей грёбанной жизни. Но эти суки лишают нас даже этого. Студентам запрещено иметь мупы. Суки! Уроды! Скоты!

Девушка хватает себя за волосы, принимается отчаянно мотать чернявой головой.

– Ненавижу богачей! Ненавижу этот остров! Ты понимаешь, что всем им больно! Они всё чувствуют, всё слышат, всё понимают и помнят?!

Студентка, для пущей убедительности, обводит рукой, выставленные на столе вещи.

Застываю в изумлении, не зная, что делать. Подать воды? Позвать кого-то на помощь? К счастью, девица берёт себя в руки, и продолжает уже по-деловому, словно и не было этой странной вспышки отчаяния и бессильной ярости:

– Посуду не бить, не орать на неё, не ломать, поняла?

Она могла бы этого не говорить, воспитанники детского дома, не имея ничего своего, весьма бережно относятся к общественному имуществу, их ответственность к чужому гораздо выше, чем бережливость, обласканных родителями детей к собственным вещам.

– Прикольно так, – осторожно произношу я, страшась очередной непредсказуемой реакции со стороны странной студентки. – Вы своей посуде имена даёте, обращаетесь, как к живым существам.

Ну и как разговаривать с этими психами? Даже с директором школы и взбалмошной Полинкой было легче. Деваха желчно ухмыляется, в огромных глазищах зажигается нездоровый блеск, щёки вспыхивают гневным румянцем. Того и гляди, схватит свой зелёный нож и бросится с ним на меня.

– Как тебя зовут? – в голосе девахи скрежещет металл.

– Илона.

– Я не удивлюсь, если через полгода на нашей кухне появится умная сковородка Илона, или кастрюля Илона, или чайник Илона. Кто твой куратор?

Вопрос звучит неожиданно, слишком буднично, по сравнению с тем бредом, что она несла, и я даже на несколько секунд застываю в недоумении, лишь потом, под пытливым взглядом странной девицы отвечаю:

– Молибден.

Выражение лица новой знакомой меняется. Вот так метаморфозы! Куда делась злоба, замешанная на отчаянии, желчная ненависть и обида? Круглое, словно тыковка личико расслабляется, в глазах блестят слёзы. Слёзы чего? Облегчения. И вздыхает чернявая тоже как-то облегчённо, словно ожидала услышать дурную новость, но так её и не услышала.

– Повезло, -кивает она, не то с удовлетворением, не то со скрытой завистью. – Молибден – сильный маг и сам недавний выпускник. В нём хотя бы что-то человеческое ещё сохранилось. А наша Викуля срать на нас хотела. Такое впечатление, что она специально топит. Ладно, не будем над душой стоять, пусть готовят. Юль, мы картошки хотим, приготовь пожалуйста.

Студентка осторожно капает на дно сковороды масла, затем, вынимает из ведра картофель и, тоном милой жёнушки обращается к своему любимому ножу:

– Андрюш, картошки начистишь?

Нож ловко подпрыгивает, поддевает коричневую картофельную кожуру лезвием и принимается её срезать. На стол летят тонкие, зигзагообразные очистки. Сам же овощ становится жёлтым и круглым. Затем, лезвие ножа споро и с таким же проворством стучит по доске, превращая кругляш картофеля в аккуратные ломтики.

Стою, открыв от изумления рот. Однако, ловлю себя на том, что моё удивление не восторженное, а, напротив, неприятное, таящее некую угрозу. Обычно такое бывает во время болезни. Тебе снится яркий, наполненный красками и сюрреалистичными образами сон, а ты желаешь поскорее проснуться, сбросить пелену одурманивающего, тошнотворного бреда, пока не поздно. За окном неподвижно, подобно исполинским свечам зеленеют кипарисы, кухня заполнена золотом полуденного солнца. Неужели это моя реальность? Неужели ещё совсем недавно я мокла под дождём, ёжась от пронизывающего ветра?

– Спасибо, – говорит девушка, когда нож заканчивает работу и ложится на стол. Берёт жёлтые ломтики, укладывает на дно сковороды. Та начинает шкварчать. По кухне плывёт домашний, уютный запах подсолнечного масла.

– Купальник нашла? – голос девицы отрезвляет, встряхивает. – Идём, окунёмся. Море сегодня – просто супер! А Юлька и без нас справится. Кстати, меня зовут Олеся.

Морской залив, словно чаша, наполненная бирюзовой, прозрачной водой. Стенки этой чаши – лиловые скалы, облитые мёдом полуденного солнца, дно – мелкая гладкая галька. Я лежу в этой чаше, вдыхая терпкий солёный дух, с благодарностью принимая мягкие касания волн, тихих, ласковых. Вода, то легонько подталкивает назад, то отступает. Впитываю всем телом нежную прохладу, запрокидываю лицо к пронзительно- синему небу и смотрю на реющих в вышине крикливых чаек, белых, беспечных и свободных. Телом овладевает приятная лень, душой – эйфория, а в голову приходит шальная мысль: «Разве место, где есть вот эти скалы, это море, солнце и чайки может быть страшным? Так стоит ли бояться таинственного острова? Стоит ли стремиться туда, где меня вовсе не ждут? Там, на большой земле слякоть, холодный дождь, съёмная однокомнатная с плесенью в ванной и протекающим краном на кухне. А здесь…»

– Что, проняло? – насмешливый голос Олеси обрывает поток вялых размышлений, словно острым кинжалом. – Знаешь, когда мне плохо, я всегда прихожу сюда, и мне, чёрт побери, помогает. Они специально зарядили это место энергией абсолютного счастья, чтобы мы окончательно не свихнулись.

Купол блаженства, небывалой эйфории вздрагивает, идёт уродливыми трещинами и рассыпается на множество жалких розовых осколков, оставляя после себя, горечь и едкую обиду, детскую, беспомощную. Люди, похитившие нас, могут всё, и напугать, и обрадовать. Им подвластны даже наши эмоции. Однако, страх слегка затаивается, затихает, укладывается где-то за грудиной, а мысли опять возвращаются к сестре, нашему с ней отдыху на море.

Прошлым летом я сняла скромную, как по метражу, так и по комфорту, квартирку на окраине небольшого приморского городка, и каждое утро мы с Полиной спешили на пляж, где словно сосиски лежали такие же отдыхающие. Полька ныла, что мы вновь припёрлись в самое пекло, что ей не хочется лежать среди потных красных тушек, что лучше никакого отдыха, чем такой. Однако, море творило чудеса. Стоило нам оказаться в воде, сестра тут же преображалась и превращалась в весёлую, озорную девчонку. Хвалилась тем, что может доплыть до буйков, брызгалась и ныряла. Затем, наплескавшись всласть, мы выходили из воды и направлялись в ближайшее кафе, где обедали и ели мороженное. Как же я была счастлива, безумно, невероятно. Чёрт! Сбылась моя мечта. Мы с сестрой на море! Я забыла, что жизнь не щадит тех, кто самозабвенно упивается своим счастьем, и в нашу сказку ворвался Тимофей. Мы встретили его на пляже, как раз, среди красных потных туш, так призираемых моей сестрицей. Оказалось, что Тим приехал недавно, что мы с ним из одного города, и что он очень симпатизирует Полине.

На меня, а вернее на мою левую ногу он смотрел с видимым, нескрываемым отвращением, стараясь разговаривать только с Полькой, не обращаясь ко мне.

– Ни на какую дискотеку мы с ним не пойдём. Ещё чего? – заявила я, пританцовывающей и поющей у зеркала Польке. – По всей видимости, этот парень счёл нас дурочками, тратящими своё время на глупые танцульки.

Говорила насмешливо, дабы сестра не почувствовала давления. Обычно, подобный тон действовал всегда безотказно. Всегда, но не сегодня.

Полька оборвала пение на полуслове, обернулась ко мне, и в её глазах, впервые за всю нашу жизнь, я прочла презрительную, гадливую жалость. Ту самую жалость, которую мне приходилось порой ловить во взглядах прохожих и коллег на работе.

Загорелые щёки вспыхнули румянцем, губы, густо обмазанные блестящей помадой, скривились, нервно задрожал подбородок.

– Ты не идёшь, – глухо проговорила она, сбрасывая с себя халат. – Танцы- не твой конёк. А вот я иду, потому, что в отличии от некоторых, могу и люблю танцевать.

Сестра легко переступила через розовую лужицу халатика и направилась к шкафу, выбирать наряд для дискотеки. На меня она больше не смотрела. Тогда я ещё не знала, что Полька переступит через меня так же, как переступила через свой халат.

В тот момент мне страшно не было, отчего-то, казалось, что Полька одумается, успокоится, почувствует себя виноватой и попросит прощения.

Отдых превратился в муку. Никогда я не чувствовала себя столь одинокой и ненужной как в эти десять отпускных дней. Утром Полька, не дождавшись меня, бежала на пляж, чтобы встретиться с Тимом, а я, оставалась в душной квартире, ожидая её, как, забытая хозяином псина. Без сестры мне ничего не было нужно, ни моря, ни солнца, ни южных фруктов. В обед сестрица прибегала, сбрасывала купальник, долго мылась под душем, натягивала сарафан и устремлялась то на экскурсию, то на морскую прогулку на катере, разумеется, в компании своего Тимоши.

За окнами темнело, голоса гуляк становились громче и развязнее, музыка веселее и задорнее, запах шашлыка резче, то и дело раздавались взрывы хохота. Зажигались рыжие уличные фонари, а я бродила по квартире, собирая, разбросанные Полькой, вещи, и чутко прислушиваясь к шагам за дверью, в страхе, что Полина не придёт ночевать. И это произошло. Однажды, она не вернулась, оставив меня в страхе и неведении, мечущуюся раненным зверем в пустой квартире. В какой клуб она могла направиться? В какой ресторан? Где остановился этот Тимофей? Богатое, но весьма безжалостное воображение рисовало картины одну страшнее другой. Полина изнасилованная обкуренными ублюдками, Полина убитая в грязной подворотне, Полина в искорёженном автомобиле, за рулём которого был пьяный Тим.

Всё! Хватит вспоминать, мусоля собственные обиды, обсасывая неприятные эпизоды. Какой от этого толк? Нужно, как можно быстрее найти способ выбраться с проклятого Корхебеля.

Мы с Олесей сидим на балконе, пощипывая крупные грозди золотистого, словно светящегося изнутри, крупного винограда. Сочные душистые ягоды лопаются на языке, изливаясь кисло-сладким соком. На смену дневному зною, приходит мягкая, бархатная прохлада. Стрёкот цикад и сверчков становится более торжественным, более мощным. Густую черноту южной ночи пронизывают серебряные нити полной луны. И эти нити, вплетаются в струи фонтанов, опутывают стебли трав и иглы кипарисов, окутывают нежным, таинственным сиянием чаши цветов. Вечерний ветерок пахнет сладостью магнолий, йодом и, разомлевшей от дневного зноя, травой. Он гладит щёки, слегка покачивает лозы, шуршит листвой. И в этот момент хочется верить в то, что всё будет хорошо, всё образуется.

– А что, всё-таки происходит с теми, кто не сдал сессию? – спрашиваю я.

В глазах девушки дрожат осколки луны. Олеся тянется за очередной ягодой, срывает, кладёт в рот, долго и тщательно пережёвывая. Отвечать на мой вопрос ей, явно, не хочется, и я уж было собираюсь смириться с молчанием новой знакомой, как она вдруг отвечает:

– Понимаешь, первокурсникам это лучше не знать. Вообще, это лучше никому не знать, я считаю. Но на втором курсе мы всё равно узнаём. Это ужасно, бесчеловечно, чудовищно. У кого психика более слабая, срывается в истерику, пытается покончить с собой, и вот таких, слабонервных, сразу же отправляют к тем, кто не сдал.

– А нас, стало быть, жалеют пока? – спрашиваю и машинально тянусь за ягодой. Вкусовые ощущение, ровно, как и наслаждение вечерними запахами и звуками пропадают напрочь. По позвоночнику бежит неприятная дорожка холодного пота. А в голове трусливо пульсирует мыслишка: «А хочу ли я знать ответ?»

– Эти сволочи никого не жалеют, – отрезает Олеся, и её лицо дёргается, как от болезненной судороги. Их устраивает и твоя успеваемость, и твоя неуспеваемость. У них здесь безотходное производство. Лучших обучают, а посредственностей – в расход. А узнаём мы на втором курсе о подвале лишь потому, что чёрную работу выполняем, в качестве наказания. Одна штрафная отметка ровняется дню работы в подвале. О самой работе не скажу. Нам специальную настойку молчания дают, дабы мы не проболтались, так что если даже захочу рассказать, из горла ни слова не вырвется. Да и без настойки, честно говоря, не решилась бы это сделать.

– За нами следят?

Опасливо оглядываюсь по сторонам в поиске камер.

Олеся невесело, как-то даже натужно смеётся, затем берёт мои пальцы в свою липкую от винограда пухлую ладошку, как когда-то делала сестра. Гоню мысли о Полинке, сейчас не до воспоминаний. Однако, прикосновение кажется приятным, дружеским, очень тёплым и неожиданным от малознакомого человека.

– Здесь любую технику можно легко заменить магией, что и делается. Не ищи камеры, их нет. Вся информация о тебе отражается в воде. Не даром на территории столько фонтанов. Даже вода в графине на твоём журнальном столике способна выдать любую твою тайну.

– А после обучения сбежать отсюда можно? – сама не знаю зачем спрашиваю. – Ведь нас, как я поняла, будут отправлять на большую землю, для выполнения заданий.

– Нет, конечно, – Олеся невесело смеётся. – После окончания первого курса, ты примешь присягу – привяжешь себя к острову. И на большой земле сможешь пробыть не более месяца. Затем, если не вернёшься в срок, начнёшь медленно умирать, станут отказывать органы и системы, постепенно, словно позволяя тебе передумать и вернуться. Государь и его шавки инквизиторы всё просчитали.

Последнюю фразу девушка произносит глумливым тоном, давая понять, что далеко не фанатка государя.

В звуки вечерней природы осторожно втекает медленная, тихая мелодия, тягучая и клейкая, как мёд, от чего хочется смежить веки, раскинуть в стороны руки, выбросить из памяти все тревожащие мысли и погрузиться в мягкие, едва шелестящие волны сна.

– Всё, отбой, арфа заиграла, – Олеся зевает, встаёт с плетённого кресла, намереваясь направиться к себе в номер.

– А будить нас на учёбу тоже арфа будет? – спрашиваю, едва ворочая языком. Усталость бежит по венам, смешиваясь с кровью, голова становится тяжёлой, ещё немного, и рухну прямо здесь, на балконе, с виноградиной в пальцах.