Читать книгу: «Последний вздох как человек», страница 3

– А теперь… эти дети. Эти женщины. Их молчание. Их глаза. Я впервые чувствую, как хрупка моя броня. Впервые вижу, как много во мне пустоты. Я думала, я сильная. Но вся моя сила – в одежде, в крови, в тени, которую бросает трон.

Она отвернулась, спрятав лицо на мгновение в ладонях, потом выпрямилась и снова заговорила – медленно, отчётливо:

– И всё это время… я думала, что могу править. Что я готова. Что я не такая, как они. Что я.… лучше. А теперь – не знаю даже, кто я. Я вижу этот мир и не узнаю его. Я смотрю на себя – и тоже.

Она перевела взгляд на Гора. Теперь – открыто, без вызова. Только жгучая потребность быть услышанной, не униженной, не прощённой – просто услышанной.

– Почему ты мне это показываешь? – спросила она. – Чтобы я сломалась? Или чтобы перестала быть слепой?

Гор не сразу ответил. Он стоял всё так же, неподвижно, только лёгкий порыв ветра шевельнул его волосы, и пламя за его спиной дрогнуло, будто колебалось вместе с ним.

– Я показываю тебе не для того, чтобы ты сломалась, – произнёс он наконец, голос его был ровен, без тени сочувствия, но и без прежней холодности. – Сломленные не меняют мир. Они сгибаются – и становятся частью системы, которую прежде презирали.

Он сделал шаг внутрь, переступив порог, и теперь его фигура отбрасывала длинную тень на пол.

– Но и те, кто закрывает глаза – не меняют ничего. Ты была слепа. Потому что тебе так было удобно. Потому что в шелках проще верить в справедливость, чем босиком – в правду.

Он подошёл ближе, остановился рядом, но не сел.

– Сейчас ты впервые видишь. Не глазами наследницы, не через слова жрецов. А своими. Это больно. Это должно быть больно. Мир не должен быть приятным на вкус, когда ты собираешься его проглотить.

Он посмотрел на неё – в упор, изучающе, как будто искал в ней остатки гордыни… и нашёл вместо этого что-то другое. Что-то, что ещё не имело имени.

– Я не хочу, чтобы ты перестала быть собой, – сказал он тише. – Но ты должна понять: знание – это не зрение. Истина не в словах, а в выборе, который ты сделаешь после того, как увидела.

Он медленно сел напротив неё, скрестив ноги, положив руки на колени, как человек, а не бог.

– Ты спросила – кто ты. Пока – ты та, кто начал задавать правильные вопросы. Этого достаточно, чтобы продолжать.

На мгновение между ними повисла тишина. Не тягостная – спокойная, как будто костлявые стены хижины больше не давили тяжестью прошлого. Только слабый треск пламени снаружи, только дыхание друг друга.

И в этом дыхании было уже не только молчание. В нём было что-то, что начиналось заново.

Глава 7. Песок и кровь

Утро пришло без надежды. Ни птиц, ни колокольчиков, ни запаха хлеба. Только пустота. И пепел. Он вцепился в волосы, в одежду, в кожу – будто сама земля пыталась оставить на них метку: вы были здесь.

Тияна стояла у выхода из хижины, вглядываясь в тусклый горизонт. Рассвет был не розовым – серым, словно и небо устало притворяться красивым. Она не спрашивала, куда они идут. Гор не говорил, а она не настаивала. В ней ещё пульсировал вчерашний вечер – как раскалённый уголь под кожей. Глаза старика, пустые чаши ладоней женщины, в которых не было ни молока, ни молитвы. Всё это – сгусток, который не отпускал и не давал повернуться обратно.

Он вышел первым, не оборачиваясь. Как всегда. И она, не сказав ни слова, пошла следом. Не как пленница. И не как спутница. Как та, кто больше не может остаться в неведении.

Шли молча. Песок был другим – не золотистым, а выжжено-белым, как кости под солнцем. Тропа почти исчезала под ногами, будто сама земля стыдилась указывать путь. И всё же они шли – шаг за шагом, не делясь словами, потому что слова сейчас были бы слишком лёгкими для той тяжести, что висела между ними.

Она украдкой смотрела на его спину. Высокая, прямая, будто он нес не вес тела, а что-то большее. Не бог. Не судья. Человек. Или тот, кто устал быть кем-то большим.

И вдруг Тияна поняла: не важно, куда они идут. Важно – что уже не могут вернуться. Ни туда, где верили в ложь. Ни туда, где молчание было синонимом покоя.

Солнце клонилось к закату, окрасив небо в ржаво-золотой оттенок, будто само светило стыдилось освещать то, что осталось от святыни. Тропа привела их к холму, и за ним, в тени скал, храм возник внезапно – как укор, как выдох прошлого, вырвавшийся сквозь трещины времени.

Когда-то, возможно, здесь звучали гимны. Когда-то аромат ладанников витал в воздухе, и каменные колонны сияли в лучах рассвета. Но теперь храм был мёртв. Не в покое – в насилии. Колонны, некогда прямые, были обуглены и расколоты, как кости старого великана. Камень треснул от жара, и повсюду – зола. Она ложилась на кожу, забивалась в горло, и вонь – смесь дыма, тлена и забытой веры – висела между уцелевшими стенами, не желая рассеиваться.

Тияна замерла у входа, не осмеливаясь сделать шаг вперёд. Слишком торжественно, слишком страшно. Словно каждый камень наблюдал за ней, судил. Она ощутила, как в воздухе что-то дрожит – не ветер. Память. Боль. Осколки прошлого, застрявшие в обугленных нишах.

Гор вошёл первым. Его шаги не были осторожными, но и не несли гнева. Он шёл, как идущий к могиле – без слов, с внутренним знанием, что ничего уже не вернуть.

Тияна пошла следом. Она не знала, куда смотреть: на рухнувший потолок, на остатки символов, покрытых копотью, или на пепел, что, казалось, ещё был тёплым. В этом месте не было криков – они остались в прошлом. Но тишина кричала громче. И каждый её шаг отзывался в груди чем-то вязким, тянущим, как если бы сама земля требовала: «Смотри. Запомни».

Храм был не просто разрушен. Он был унижен. Стерт. И это делали не враги. Это сделали свои.

Тияна остановилась у одного из уцелевших каменных блоков. Его поверхность была покрыта трещинами и копотью, но под слоем пепла всё ещё угадывались очертания – знакомые и одновременно чужие. Она провела пальцами по камню, и сажа осыпалась, обнажая символы – изломанные линии, древние знаки, слишком грубые, слишком честные, чтобы принадлежать нынешней эпохе.

Сердце в груди кольнуло. Она видела эти символы раньше – в старых свитках, в запретных записях, которые прятали в нижних залах библиотеки дворца, под грифом «ересь» и пылью. До жрецов, до тронов, до богов с золотыми масками и храмов из известняка, – были другие. Древние. Те, чьи имена больше не произносят. Те, кто не требовал подношений, не возводил пирамид. Символы жизни и смерти, равные, уравновешенные. И здесь, на разрушенном алтаре, они остались. Вырезанные грубо, но с верой.

– Старые знаки, – пробормотала она, скорее себе, чем кому-то. – До твоих. До фараона.

Слова сорвались с губ прежде, чем она поняла, насколько в них укор. Но Гор не ответил сразу. Он лишь стоял чуть поодаль, глядя на колонны – так, словно слышал их шёпот. Не голос прошлого. Обвинение.

– Здесь молились тем, кого забыли, – тихо сказал он наконец. – Тем, кто не требовал поклонения. Только памяти.

Тияна не ответила. Не могла. Горло пересохло от гари, от тишины, от осознания. Она прикоснулась к знаку ещё раз – и вдруг ощутила, как по коже пробежал холод. Почти страх. Эти символы были старыми, но не мёртвыми. Они помнили.

И она теперь – тоже.

Тияна ступила внутрь с осторожностью, будто боясь потревожить прах, которым была покрыта каждая плита. Её шаги почти не издавали звука, но в голове звенело: хруст сгоревшего, запах угля, обугленные руины, тень от разрушенного величия. Пространство дышало не болью – боль уже давно умерла здесь. Осталось только холодное напоминание: вот, что делают с теми, кто помнит.

Она провела рукой по стене, где ещё угадывались символы. Простой знак, вырезанный грубо, но с верой. Он был ей знаком, хотя нигде во дворце таких не показывали. Потому что эти символы не принадлежали их эпохе. Ни фараону, ни жрецам, ни царскому культу. Это были знаки старших богов – тех, кого забыли. Или заставили забыть.

– Кто это сделал? – голос сорвался не сразу. Она не спрашивала «зачем». Это было очевидно. Но «кто»? – в нём сквозила не только жажда ответа, но и осознание личной ответственности. Потому что она – часть этого мира. Этого режима.

Гор стоял чуть позади, у сломанного входного пилона, и смотрел не на камни, а сквозь них. Сквозь пепел, сквозь прошлое, сквозь неё. Его ответ был таким же ровным, как шаг лезвия по сухому стеклу.

– Те, кто боятся забвения.

– Трусость и костры – странный способ быть бессмертными, – фыркнула она, стараясь удержать голос от дрожи. – Я думала, память живёт в словах, в людях. А не в пепле.

Он медленно подошёл. Слишком близко. Она ощутила тепло его тела даже сквозь жар разрушенного храма. И почему-то это заставило её замолчать. Гор остановился рядом, наклонился чуть ближе к выбитым символам на стене. Его пальцы, идеальные, неестественно чистые, коснулись трещины в камне – с такой нежностью, с какой Тияна никогда не видела даже у храмовых жрецов в столице.

– Потому что в людях они и боятся её больше всего, – тихо сказал он. – Пока есть кто-то, кто помнит… они не могут править бесконечно. Слова – опаснее копий. Молитва – сильнее закона. А этот храм… он был напоминанием. Что до их «величия» было нечто большее. Глубже. Честнее.

– И ты это знал? Всё это время? – она повернулась к нему, взгляд – острый, будто вызов.

Он не ответил сразу. Только усмехнулся краем губ. Легко. Насмешливо. И всё же устало.

– Я старше их лжи. И моложе твоего гнева, – проговорил он. – Всё, что ты видишь – я видел уже. Только ты видишь впервые.

– И ты просто… позволял этому быть?

– А ты, принцесса, разве кричала, когда слышала, как народ шепчет в коридорах дворца, боится, прячется? Или тоже позволяла? – Он смотрел ей в глаза. Прямо. Без ярости. Но слишком близко, чтобы ей было комфортно.

Она отвернулась, но не ушла.

– Я не приказывала жечь, – тихо, но жёстко. – Не ставь меня в один ряд с теми, кто делает это осознанно.

– А ты знала, что это происходит. И молчала, – так же спокойно. Без нажима. Но с точностью ножа под рёбра.

Тияна сжала пальцы в кулаки. Потом выдохнула, в который вложила слишком много: стыда, гнева, признания. Гор услышал это. Почувствовал.

– Я не молчу больше, – твёрдо сказала она.

– Я вижу, – кивнул он. И впервые в его голосе не было иронии.

Некоторое время они стояли в тишине, окружённые чернотой угля и полупрозрачной пеленой дыма, что ещё витала в воздухе. Храм мёртв. Но в этот момент Тияна ощутила, что здесь – впервые за долгое время – что-то было живым.

Гор чуть склонил голову, задержав на ней взгляд дольше обычного. Её силуэт, подсвеченный отблесками закатного неба, казался хрупким. Но хрупкость не от слабости – от напряжения. От той боли, которую человек может выдержать и не разрушиться. Он это знал. Он видел.

– Осторожно, Тияна, – сказал он наконец. – Память – это дар. Но и проклятие.

– Как и ты, Гор, – ответила она. И, не дожидаясь, пока он снова усмехнётся, пошла дальше – по залу, где больше не осталось богов.

Из темноты разрушенного святилища, где стены больше не держали света, а полы были исписаны не молитвами, а следами копоти, появилась тень. Она двигалась медленно, будто сама не верила, что ещё жива. В полутьме трудно было различить очертания, но когда шаги стихли, перед ними предстала женщина – или то, что от неё осталось.

Её кожа напоминала высушенный пергамент – не просто морщинистая, а почти прозрачная, изломанная, как старая карта, по которой уже никто не ходит. Волосы – тонкие, как паутина, побелели до цвета соли. Она сжимала в руках пригоршню пепла. Не золы – именно пепла. Словно пыталась удержать в ладонях остатки сожжённой веры, собранные по углам зала, где когда-то звучали имена богов.

Женщина подняла взгляд. Помутневшие глаза долго искали лицо – и когда наконец нашли, её губы дрогнули.

– Ты… вернулся? – одними губами, почти беззвучно, как молитву, которую больше не осмеливались произносить вслух.

Гор не двинулся. Его лицо оставалось непроницаемым, как и всегда. Ни гнева, ни раскаяния. Но кивок, сдержанный, осторожный – выдал больше, чем любые слова. Не жест всевышнего, снизошедшего к смертной. Нет. Это был жест сына, пришедшего слишком поздно на похороны матери.

Тияна стояла чуть в стороне, наблюдая за сценой, будто оказалась свидетелем чего-то запретного. Это не было про власть. Не про магию. Это было про боль. Про старую женщину с горстью пепла и мужчину, у которого когда-то отняли дом.

– Они жгли нас, – проговорила она после долгой паузы. Голос звучал, как шорох тряпья по камню. – За молитвы… – её руки дрогнули, пепел начал просачиваться сквозь пальцы. – За слова. За память…

Пепел осыпался вниз, с тихим, хрустящим звуком, будто кости. Тияне показалось, что она дышит этим пеплом. Он проникал в кожу, в лёгкие, в мысли. Всё здесь пахло не гарью – болью.

Гор склонил голову. И на секунду в его лице мелькнуло что-то нехарактерное – вина? Жалость? Усталость? Что бы это ни было, оно исчезло почти сразу. Но Тияна заметила.

Она сделала шаг вперёд, взглянув на женщину. Слишком хрупкую. Слишком реальную. Это была не жрица – это была живая руина. И всё же в её осунувшихся глазах ещё теплел отблеск – остаток веры. Остаток того, что здесь когда-то жило.

– Кто вы? – тихо спросила Тияна, будто боясь спугнуть хрупкий голос.

– Никто. Последняя. Служительница богов, которых больше не помнят, – прошептала та. – Я осталась… чтобы помнить. Пока хоть кто-то вернётся.

Гор смотрел на женщину – долго. Без слов. В его взгляде было не величие. Не снисхождение. Не гнев. А горькое узнавание. Словно он смотрел в зеркало, покрытое пеплом.

И Тияна поняла: это место – было ему домом. Или чем-то, что когда-то было домом. И женщина – не просто выжившая. А одна из тех, кто хранил его имя, когда его самого уже предали забвению.

– Они жгли нас, – повторила она. И её пальцы, дрожащие, снова сжали остатки пепла, будто пытались собрать то, что уже не вернуть.

И только тогда Тияна осознала, что гнев, который она чувствовала раньше – к нему, к миру, к себе – начал таять. Не исчезать. Но трансформироваться. В нечто иное. Глубже. Сложнее.

В сострадание.

Жрецы фараона всё ещё были здесь. Спрятались среди руин, будто сама тень укрыла их страх. Они стояли – те, кто жёг. Те, кто приказывал жечь. Их одежды были чисты, даже сейчас. Как и их лица – холодные, бесстрастные. Без следа вины.

Но один выделялся.

Чёрный плащ с золотыми застёжками, слишком дорогой для простого служителя. Он держал кинжал – не спрятанный, а выставленный напоказ, как вызов. Или как амулет. На шее у него висела табличка с именем Ра, высеченная из обсидиана. Слишком яркая. Слишком показная. Как и вера, за которую он, по всей видимости, убивал.

Он увидел Гора – и задрожал.

На миг воцарилась тишина. Даже ветер, гулявший по залу, стих. Жрец сделал шаг назад, потом ещё. В глазах вспыхнуло не благоговение – страх. Он понял, кого видит. Не образ с фрески. Не идола. Не миф. Он смотрел в глаза богу, которого вычеркнули из храмов, но который стоял теперь перед ним – живой, молчаливый и смертельно реальный.

Жрец рванулся. Попытался уйти. Не быстро – слишком трусливо. Словно надеялся исчезнуть в дыме, раствориться в пепле, стать частью зари.

Но Гор поймал его взглядом.

Тияна не сразу поняла, что произошло. Не было слов, не было жеста. Только взгляд. Но жрец застыл. Как будто тело больше не слушалось. Лицо вытянулось, губы прошептали молитву – неуверенную, короткую, бессильную.

Гор не двинулся ни на шаг. Он просто смотрел. И в этом взгляде было больше ярости, чем в любой казни. Словно само небо прижало мужчину к земле. Не физически – силой вины. Силой истины.

Тияна подошла ближе. Её сердце стучало резко и громко, будто отбивая пульс мира. Слишком много боли, слишком много смысла, слишком близко к ней.

Она посмотрела на Гора – и впервые за всё путешествие увидела его настоящим. Не как легенду, не как оружие, не как идею. А как мужчину, который знает, что такое предательство. Который стоял перед пепелищем своего прошлого – и держал в руках судьбу того, кто это прошлое сжёг.

– Ты приказывал жечь? – голос Гора прозвучал негромко, но в нём звенела сталь. Не вопрос – приговор.

Жрец вздрогнул, но взгляд не отвёл. Испуг затопил лицо, но под ним – всё ещё жила гордыня. Он расправил плечи, будто надеялся, что слова защитят его лучше, чем клинок.

– Я служу свету Ра! – выкрикнул он, пряча дрожь под громкостью. – Всё, что вне закона – ересь! Всё, что вне закона – должно быть очищено!

Пустые слова. Заученные. И выдохнутые как щит. Слова, которыми прятались от вины.

Гор не ответил. Не сделал ни шага. Только поднял правую руку.

В воздухе вспыхнуло сияние – ослепительное, резкое. Солнечный жар стёк по руке вниз, будто сама небесная кара собиралась обрушиться на смертного. Песок у ног дрогнул. В руинах храма стало тихо, как в гробнице.

Но прежде, чем кара упала – в этот миг между намерением и действием – между ними встала Тияна.

Она не бросилась. Не закричала. Просто сделала шаг вперёд и остановилась между ними. Без магии. Без силы. Только с глазами – полными злости, боли и чего-то ещё. Того, что, едва оформившись, уже впивалось в воздух между ней и Гором.

– Не делай этого, – её голос был не просьбой. Не приказом. Констатацией. – Он – не свет. Он – слепота. Он – то, что делает нас слепыми.

Гор не двинулся. Лицо оставалось каменным, но в глазах – дрогнуло что-то. Незаметное другим. Не ей.

– И если ты убьёшь его вот так, – продолжила она, – то, чем будешь лучше? Ему велели – он сжёг. Ты видишь – и сожжёшь. Это не суд. Это просто пепел за пепел.

Они стояли напротив друг друга, с расплавленным воздухом между.

Молчание растянулось. Секунда. Другая. В глазах Гора было всё: ярость, боль, память, высокомерие, и то странное, что он сам ещё не осознал – но что разгоралась в нём каждый раз, когда она смотрела вот так. Упрямо. Честно. Глубоко.

Рука дрогнула. Свет угас.

Он опустил ладонь. Медленно. Словно возвращал себе не только самоконтроль, но и право быть не только богом, но и кем-то большим. Или меньшим. Зависит от точки зрения.

– Он жив, – сказал Гор. – Не ради себя. Ради тебя.

И впервые, не отводя взгляда, добавил:

– Я всё ещё не решаю, правильно ли это.

Ночь была тяжёлой. Не по погоде – по тишине.

В хижине, у стены, где тусклый свет от костра только касался пола, Тияна сидела, обхватив колени, спиной к входу. Гор стоял у узкого проёма, откуда было видно только пепельное небо да багровую полоску костров, медленно угасающих в руинах храма. Он молчал.

– Ты изменилась, – произнёс он, не поворачиваясь. Его голос прозвучал глухо, как отдалённый удар в камень. Без укора. Но с вниманием, которого раньше в нём не было.

Тияна не ответила сразу. Лишь вздохнула – медленно, словно выдыхала что-то большее, чем воздух. Что-то, что застряло в груди с тех пор, как она вошла в ту деревню, увидела того младенца… услышала: «нам некому».

– Нет, – сказала она наконец, подняв взгляд на его спину. – Я начала смотреть.

Он обернулся. Медленно. Без жеста, без напора – просто смотрел, будто изучал.

– Раньше я думала, что всё вижу, – продолжила она. Голос её был спокойным, почти ровным, но что-то в нём дрожало – не слабость, а оголённость. – Я видела храм, отца, трон. Видела, как падают перед ним ниц, и как я должна буду сесть рядом. Всё было понятно. Всё было правильно.

Она усмехнулась – безрадостно, почти по привычке.

– А потом ты показал мне… не истину. Нет. Ты просто отодвинул занавес. Я увидела – страх. Пустые глаза. Пепел. И поняла, что раньше я смотрела только в зеркало. И верила, что это – мир.

Гор сделал шаг внутрь. Тень от входа легла на его лицо, оставив в свете лишь глаза – золотые, как у статуи. Но живые. Слишком живые, как для бога.

– Твоя гордыня ослабла? – спросил он, чуть склонив голову.

Тияна хмыкнула.

– Моя иллюзия – да. Гордыня? Не уверена. – Она чуть прищурилась. – А твоя?

Он не ответил. Но в уголке его губ что-то дрогнуло. Не насмешка. Почти признание.

– Значит, ты начала смотреть, – повторил он. – Но то, что увидела… – он сделал паузу, – …не вернёт тебе сна.

Тияна подняла подбородок, взгляд её стал жёстче.

– Я и не хочу засыпать обратно.

Он молчал ещё мгновение, затем кивнул. Почти незаметно.

Они остались в молчании. Не холодном. Не близком. В том промежуточном пространстве, где слова больше не рушат, а соединяют. Где пустота между ними – не пропасть, а мост, который ещё не перестроен, но уже не рушится.

Глава 8. Испытание огнём

Солнце застыло над головой – неподвижный, выжигающий глаз диск. Его свет не грел, он карал. Кажется, даже тени боялись появиться под таким небом.

Они вошли в деревню, где земля была потрескавшейся, как губы умирающего, а дома выглядели так, будто их слепили в спешке из песка, глины и молитв, на которые никто не ответил. Воздух был густым, тяжёлым от тишины, и эта тишина была не покоем – нет. Это была тишина страха. Такая, что даже собаки не лаяли, а дети, босые и иссохшие, лишь исподлобья наблюдали за чужаками, не решаясь подойти ближе.

Гор шёл вперёд, выпрямившись, как бы намеренно подчёркивая, что даже в этой покинутой богами дыре он – тот, кто выше страха. Его шаги были ровными, и каждый из них звучал так, будто наступал не по земле, а по чьей-то совести.

Тияна плелась рядом, бросая взгляды в стороны – короткие, острые, как порез. Лица, врезавшиеся в память. Женщины с пустыми глазами, мужчины с опущенными плечами. Не нищие – сломленные. Не злые – лишённые выбора. Всё здесь кричало о безмолвии.

– Здесь недавно прошли сборщики, – произнесла она, почти себе под нос, но достаточно громко, чтобы Гор услышал.

Он не обернулся. Кивнул. Медленно. Как тот, кто чувствует боль не ушами – кожей.

– Это не началось вчера, – проговорил Гор, не оборачиваясь. Его голос был спокоен, почти безжизнен, как высохшее русло реки. – И не закончится завтра. Люди, у которых давно уже нечего брать, продолжают отдавать фрагменты себя. Куски жизней, здоровья, детей. В обмен на фантом – монету, которая всё равно не останется у них. Она исчезает. Плывёт туда, где золото звенит в кубках фараона.

Он остановился на мгновение, уставившись на покосившуюся хижину, у входа в которую сидел старик с пустым взглядом, словно высохшая оболочка когда-то живого. И снова пошёл дальше, будто увиденное не тронуло его вовсе.

Тияна догнала его, шагнула чуть вперёд, бросила резкий взгляд через плечо:

– Я была в столице. Видела, как пиры льются через край. Как на площадях строят арки из хлебов и виноградных лоз. Как сытые танцуют, смеясь. Как обжираются до рвоты, пока здесь… – она замолчала, стиснув зубы. – Пока здесь матери кормят детей грязной водой. И всё это считается нормой? Где эти советники, законы, военные? Никто не видит, что здесь больше нечего собирать?

Гор прищурился. В его взгляде мелькнуло что-то близкое к горечи, но он не позволил эмоциям прорваться.

– Видят, – отозвался он глухо. – Но видеть – не значит действовать. Им удобнее считать это издержками. Крайностями. Исключениями. Пока нищета не касается их сыновей, они называют её "необходимой платой". Пока смерть не входит в их дома, она – лишь цифра в отчётах.

Он сделал паузу. Повернул голову, бросив на неё взгляд – резкий, испытующий.

– Потому что проще жить с закрытыми глазами. Проще поклоняться порядку, чем признать его гниль. Проще убивать, чем признаться, что сам часть болезни.

Тияна молчала. Не потому, что ей нечего было сказать, а потому что поняла – он знает. Видел. Прошёл через это. И всё ещё идёт, не позволяя себе упасть. Не потому, что не хочет – потому что не имеет права.

– А ты? – тихо спросила она. – Ты по-прежнему называешь это правосудием?

Он не ответил. Но плечи его стали чуть тяжелее.

На площади было тихо. Слишком тихо – не той тишиной, что приносит покой, а той, что хрустит между рёбер, как предчувствие приговора. Люди не говорили. Не переглядывались. Лишь стояли – притихшие, изломанные, чужие в собственной деревне. Кто-то держал ребёнка на руках, кто-то стискивал сухие ладони в кулаки, кто-то смотрел себе под ноги, как будто земля могла спрятать от них правду.

В центре, будто белое пятно на выжженной земле, стояла женщина. Возраст не угадать – солнце и горе выжгли лицо до безвременья. Белый платок сбился на плечо, волосы выбились из-под ткани, а руки дрожали – не от слабости, от того, что держали больше, чем могли вынести. В этих руках, прижавшись к её груди, стоял юноша. Его кожа была покрыта старыми рубцами – не следами войны, а чем-то хуже: дисциплиной. Послушанием. Карами, которые не воспитывают, а калечат.

Он дрожал. Не рыдал, не просил. Просто дрожал – как приговорённый, который уже не ждёт милости. Лицо его было опущено, как у того, кто слишком часто слышал «стыд», «позор», «поздно».

– Это он? – негромко спросила Тияна, остановившись рядом с Гором.

Тот не ответил сразу. Смотрел. Долго. Как судья, но уже не божественный – человеческий, с грузом в груди. Его глаза скользнули по толпе, затем остановились на женщине.

Она взглянула на него прямо, не пряча страха. Только мольба – не жалкая, а упрямая. Такая, которая не требует, а умоляет из последних сил.

– Он не предатель, – заговорила она, и голос её, хоть и хриплый, был чистым. – Он ушёл… потому что больше не мог. Потому что на его плечи легло больше, чем должно нести дитя. Он не бежал из страха. Он… выбрал жизнь.

Тияна стиснула пальцы. Всё внутри неё сжалось. Она видела боль. Она знала слова. Но здесь всё было иначе. Настоящее.

А Гор… стоял.

Словно статуя.

Но в глазах его уже не было камня.

Гор сделал шаг вперёд. Его движения были неторопливыми, почти ленивыми – но в них чувствовалась древняя сила, как в приближающемся песчаном шторме: ты видишь, как он идёт, но не можешь остановить. Толпа расступалась без слов. Одни отводили глаза, другие – наоборот – вглядывались в лицо чужака с таким отчаянием, будто в нём искали ответ, на который давно разучились надеяться.

Он остановился перед юношей. Мальчишка – не мужчина, не воин. Ему бы пасти коз, бегать босиком вдоль арыка, а не дрожать под взглядом бога. Но он не просил пощады. Он не падал ниц. Лишь опустил голову, как будто заранее соглашаясь.

Гор не сразу двинулся. Стоял молча, выпрямившись, как статуя. Его взгляд – ровный, холодный – упал на юношу. Тот не поднял головы. Не дернулся. Не произнёс ни слова. Вся его вина была – в дыхании, которое он ещё не успел остановить.

– Дезертир, – сказал Гор негромко, но голос разнёсся по площади, как удар в камень. – По закону – смерть.

Женщина в белом платке рухнула на колени, обхватив сына так, будто могла защитить его собственным телом. Люди за её спиной не шелохнулись. Только лица вытянулись. Кто-то отвернулся.

А потом – шаг. Лёгкий, уверенный. Голос – резкий, чуть насмешливый:

– Ну конечно. Как удобно, – сказала Тияна, становясь боком между Гором и пленником. – Сослаться на закон, как на призрак, и вычеркнуть жизнь чужими руками.

Он перевёл взгляд на неё. Долго. Почти лениво. Ирония в глазах, как всегда – лёгкая, почти безобидная. Почти.

– Тебе нравятся мёртвые герои, Тияна?

– Нет. Мне надоели живые палачи, – парировала она. – Ты называешь себя богом. Так будь им. Судья не по приказу, а по разуму. Или ты боишься увидеть в нём не врага, а человека?

Тень, лёгкая, едва заметная, прошла по лицу Гора. Он не ответил сразу. Но рука, что ещё мгновение назад могла бы поднять пламя, осталась опущенной. В голосе – не гнев. Усталость. И что-то другое, личное:

– Ты слишком часто говоришь о страхе, будто знаешь, что это.

– А ты слишком часто молчишь, будто это избавляет от вины, – отрезала она. – Посмотри на него. Он не просит пощады. Он уже умер, когда убежал. И знаешь что? Он был прав. Умереть за фараона – глупость. А выжить – преступление?

– Ты сочувствуешь слабым, потому что веришь, что сама сильна, – сказал Гор тихо, почти без эмоций, но с той самой гордой точностью, от которой перехватывало дыхание. – Но сострадание – это не справедливость. Не путай одно с другим.

– А ты всё ещё прячешь свою жестокость за справедливостью. Не путай это с божественностью, Гор.

И тут он улыбнулся. По настоящему – впервые за весь день. Уголок губ чуть дрогнул, а в голосе появился металл:

– Ты стала опасной, Тияна.

– Я всегда была такой. Просто раньше ты слушал только своё эхо.

Он замолчал. На несколько долгих секунд. А потом – резко повернулся к толпе. Голос снова стал громким, ясным:

– Вы знаете его. Он жил среди вас. Он дышал тем же воздухом. Если вы сочтёте его недостойным жизни – так тому и быть. Но это будет ваш суд. Не мой.

Он сделал шаг в сторону, освобождая пространство. И добавил негромко, но ясно:

– Когда вынесете приговор – я решу, что будет дальше.

А потом – уже вполголоса, только для неё:

– Ты не выигрываешь, Тияна. Ты лишь заставляешь меня колебаться.

– И это пугает тебя? – прошептала она, наклонившись ближе.

– Это делает тебя… интересной, – ответил он, не отводя взгляда.

И снова между ними повисло молчание – не как оружие, а как танец, в котором никто не хотел делать первый шаг, но оба уже были втянуты.

Шепот пошёл по толпе, как горячий ветер по сухой траве – сначала тихо, едва слышно, но с каждой секундой набирая силу. Одни кивали, другие бросали короткие взгляды на Гора, как на меч, висящий над их шеями. Третьи – испуганно косились на Тияну, будто её слова могли обернуться гневом небес.

– Он нарушил закон, – выкрикнул кто-то из задних рядов. – Если ему простят, другим покажется, что бежать – можно!

– А если бы это был твой сын? – рявкнул другой голос, дрогнув от гнева и страха. – Что тогда? Ты бы тоже поднял камень?

Споры захлестнули площадь. Казалось, само пыльное небо нависло, сдерживая бурю, которая могла разразиться в любой миг. Старики шептались, женщины вытирали ладонью слёзы, молодые – сжимали кулаки. Кто-то тряс головой, кто-то глядел в землю, как будто правда могла быть вычитана из пыли.

И тут – выкрик. Яркий, как удар молнии.

– Я видел её на церемонии! – закричал молодой голос. Парень с обмотанной головой, покрытой пылью, шагнул вперёд. – Это она! Дочь фараона! Я видел, как она несла нефритовый знак перед храмом! Она вышла из дворца – и встала за нас! Она пошла против отца!

Толпа отпрянула от него – и тут же снова сомкнулась. Кто-то ахнул. Несколько человек упали на колени – не из страха, а от ощущения, что перед ними – не просто чужестранка, а женщина, способная бросить вызов богам.

– Она говорит за нас, – прошептала старуха с белыми глазами. – Значит, мы должны говорить за него.

Сотни глаз обернулись. В их центре – юноша, всё ещё дрожащий от ожидания удара. И рядом – его мать, вцепившаяся в него, как в последнее тепло. Над ними нависла толпа, но на этот раз – не как суд, а как щит.