Читать книгу: «Последний вздох как человек», страница 2

Глава 5. Суд пустыни

Песок здесь был белее костей, выбеленных временем и солнцем. Он не просто хрустел – он трещал под ногами, словно рассохшиеся свитки древних пророчеств, которые никто не читал, но каждый боялся забыть. Пыль поднималась в воздух и оседала на коже, в глаза забивалась соль и молчание, тяжёлое и липкое, как дыхание давно забытых богов.

Гор шёл впереди, будто его шагам не нужно было направление – будто сама пустыня знала, куда он идёт, и отступала перед ним. Его силуэт – высокий, ровный, будто вырезанный из солнечного камня, – не качался и не спотыкался ни разу, несмотря на зыбкость под ногами. Белые волосы – немыслимо чистые среди этой бури – не трепал ветер: казалось, пустыня уважала его слишком, чтобы прикасаться без разрешения.

А Тияна… Она шла следом, ни на шаг не отставая, но и не приближаясь. Ни слова. Ни вопроса. Только взгляды, которые время от времени бросала ему в спину – острые, колючие, как песчинки, летящие в лицо. Не знала, кем она теперь была. Пленница? Вряд ли – оков не было. Свидетель? Возможно. Но свидетель чего? Суда? Мести? Перерождения?

С каждым шагом её раздражение росло. Не от жары – от молчания. От этой походки, уверенной, будто он имел право. От этого сияющего профиля, будто выточенного для того, чтобы им восхищались, но не противоречили. От осознания, что он ничего не объяснил. И при этом вёл её за собой, как будто она – принадлежит ему.

Ей хотелось окликнуть его. Бросить ему что-нибудь едкое. Вырвать хоть слово. Хоть взгляд. Но он шёл, как молчаливое пророчество. Как приговор, который уже написан, но ещё не оглашён.

А она – не привыкла быть тем, о ком молчат.

Когда солнце встало в самый зенит, как обнажённый клинок над головой, Гор резко остановился. Его шаги, точные и ритмичные, замерли, будто сама пустыня потеряла право колыхаться под ним. В этот момент всё стихло. Даже ветер – вечный спутник песков – прижал крылья и утих, словно тоже ждал.

Он не обернулся. Просто выдохнул коротко, как приговор:

– Здесь.

Голос был спокоен. Но не пуст. В нём звенело напряжение – будто слова были вложены в бронзу. Холодную. Невозвратную.

– Здесь решается твоя судьба.

Он говорил не громко, но в пустоте каждое слово звучало, как удар в камень. Тияна остановилась на несколько шагов позади, нахмурившись. Под ногами песок был белым, почти сияющим, и казался хрупким, как стекло. Вокруг не было ничего: ни холма, ни тени, ни даже птиц в небе. Только они. Только эта тишина – и небо, распятое на солнце.

Она ощутила, как пересохло горло. Но не от страха – от раздражения. Оттого, как он говорил. Как будто всё давно решено. Как будто её выбор – уже часть какого-то великого плана. А она – не человек, не дочь фараона, не наследница знаний и крови, а всего лишь… элемент в его схеме.

Но она не собиралась молчать. Не здесь. Не теперь.

Тияна прищурилась, заслоняя глаза от беспощадного света. Жар не спадал – казалось, он лился не с неба, а исходил от самой земли, испаряющей терпение. Ни одного дерева, ни одного силуэта на горизонте. Только раскалённый воздух, дрожащий, как мираж, и бесконечное, безжалостное «ничего».

Она медленно провела рукой по шее, стряхивая прилипшие волосы, и сделала шаг вперёд. Небрежно. С вызовом. Она не собиралась играть в чужие церемонии.

– Решается? – переспросила она, проглатывая жгучую сухость во рту. Голос сорвался чуть тише, чем хотелось, но она не позволила ему дрогнуть. – Что ты хочешь, Бог?

Слово было нарочно подчеркнуто. С иронией. Почти с отвращением. Она знала, как подобные титулы звучат из уст смертных – с рабским благоговением. Но её губы произнесли его иначе. Глухо. Ядовито.

Гор повернул голову, и в его взгляде на миг мелькнула не вспышка гнева, а что-то тоньше – словно усталость от тысяч одинаковых обращений, словно брезгливость, что даже она повторяет старую ложь.

– Не называй меня так, – отрезал он. Без эмоций. Но с той интонацией, с которой указывают границы: не переходи.

Он посмотрел на неё сверху вниз – буквально и иронично. И добавил уже тише, как будто это не угроза, а математическая констатация:

– Если хочешь свободы – заслужи её.

Тияна вскинула подбородок. Брови чуть изогнулись. В глазах – не испуг, а почти смех. Полу смешок на губах застыл раньше, чем стал улыбкой.

Он говорит о свободе?

Здесь?

Когда её вырвали из зала совета, утащили в пустыню, окружили жаром, без воды и объяснений?

Ещё и требуют «заслужить»?

Над ней что, суд? Или цирк?

Она уже готовилась ответить. И ответ будет не мягким.

Она вскинула голову резко, почти вызывающе, будто этот жаркий воздух стал легче, когда в ней вспыхнула злость. Солнце отсекло половину её лица тенью, и в этой тени зажглось презрение.

– Ты держишь меня силой, – проговорила она, сдерживая дрожь – не в теле, в голосе, – та, что приходит от несправедливости, – а говоришь о выборе.

Она шагнула ближе. На шаг – в его пространство.

– Что за фарс, Гор?

Слова были короткими, но острыми, как брошенные клинки. Она не кричала. Она стреляла.

Он молчал. Не отвёл взгляда. Только угол его губ дрогнул – почти невидимо. То ли от иронии, то ли от чего-то глубже. Песок вокруг них был мёртв, и всё же между ними что-то шевельнулось, как будто дыхание богов затаилось над этим разговором.

– Я не убил тебя, – сказал он наконец. Тихо. Без угрозы.

– Хотя имел право.

Он не повышал голос. Не подчеркивал свою силу. Но в этих двух фразах чувствовалось всё: власть, сдержанность, и усталость от необходимости напоминать. Не потому, что хотел напугать. А потому что она не слушала.

– Я дал шанс, – добавил он. Просто. Будто этого достаточно.

Тияна вскинула брови. В глазах – смесь ярости и омерзения.

– Шанс? – повторила она, почти шипя. – Быть твоей игрушкой? Или, хуже, стать флажком на твоей моральной победе?

Она склонила голову, будто что-то прикидывая. Потом выпрямилась и заговорила твёрже, чем прежде:

– Убей. Или отпусти. Хватит этих полубоговьих загадок.

Слова вылетали, как камни. Она не пыталась нравиться. Не хотела понимания. Только ясности.

Он долго смотрел на неё. Долго. Молча. Так смотрят на огонь, в котором угадывают будущее. Так смотрят на упрямое дитя, в котором видят и слабость, и силу, и возможность, которая либо разрушит, либо преобразит.

– Умереть… – наконец произнёс он, медленно, точно взвешивая каждую букву.

– Легко.

Он выдержал паузу.

– Жить – сложнее.

И это было не нравоучение. Не угроза. Не приговор.

Это была констатация. Как будто он уже жил слишком долго. И слишком многое видел.

Пески поднялись. Не вихрем – беззвучным приливом. Белым, как кость, как истёртая память, как беспристрастный взгляд времени. Пространство задрожало – не от ветра, а от того, что скрывалось под его гладью. Песчинки застывали в воздухе, будто каждая несла в себе имя, лицо, крик. Мир вокруг утратил форму. В нём не осталось границ.

И в этом белом – отголоски. Образы. Истории. Миры.

Взрывами открывались видения, без пощады и поочередности:

– деревни, сожжённые по приказу трона;

– дети, умершие в тени храмов, где молились за «милость богов»;

– жрецы, пересчитывающие подношения, когда умирающие просили воды;

– её отец, сияющий в маске, что прятала пустоту.

В каждый миг, в каждом отблеске – жизнь, сломанная чьей-то жадностью, чьим-то страхом. По велению того, кого называли «воплощением Гора».

Она видела его. Видела, как самозваный бог вершил приговоры, прятался за священными символами, убивал словом, жестом, без усилия.

А потом – другое. То, что казалось невозможным.

Пески дрожали, будто рассекались временем. Перед её глазами возникло прошлое, где Египет ещё дышал правдой. Где не молились страху, а говорили с солнцем, как с равным. Где богов не использовали – их понимали.

А следом – будущее. Оно вспыхивало и гасло, как искра. В нём всё ещё были храмы, но в них учили. Всё ещё был народ, но с голосом. И была она. И был он.

Гор.

И не только как разрушитель.

Она видела себя – не в цепях, не во дворце, не на троне. В свободе. Но с выбором, от которого мороз под кожей.

И когда последние видения хлынули в неё, как поток кипящего света, Тияна не выдержала. Ноги подломились. Она упала – не униженно, а как падают те, кто слишком долго держался. Колени врезались в песок. Глаза остались открытыми. Плечи дрожали, а рот бессильно приоткрылся – нет слов, чтобы описать то, что только что прошло через неё.

И вдруг – голос.

Спокойный. Даже сухой.

Как будто он знал, как это будет. Как будто он сам когда-то стоял в этом песке.

– Эта жизнь, – произнёс Гор, стоя над ней, как тень от полуденного солнца.

– Во всех её проявлениях. От страха и отчаяния – до любви и созерцания.

Он не смотрел на неё с жалостью. Не подал руки. Не говорил «встань».

Он просто стоял.

Потому что то, что она видела, теперь стало её частью.

И он ждал, примет ли она это – или сгорит.

– Это… правда? – голос Тияны дрогнул, но не сорвался. – Всё, что ты мне показал… Это не ладанные бредни в дымных сводах храма? Не трюки, чтобы сломить дух? Это… настоящее?

Она с трудом подняла голову. Глаза, в которых ещё недавно пылал гнев, теперь были затоплены чем-то другим. Осознанием.

Отчаяние въедалось в грудь. Оно не кричало, не вырывалось наружу. Оно было тихим. Опасным. Тем, которое приходит тогда, когда в тебе что-то умирает – а на смену приходит нечто большее.

– Да, – ответил Гор. Без пафоса. Почти буднично.

– Мир, что ты знала, ограничивался мрамором, челобитными и отрывками из лжи, нашептанной тебе с детства. Но реальность шире. Бесконечно. Она режет кожу и глаза, если к ней не готов. Как сейчас.

Он смотрел на неё сверху вниз – не как палач. Как хирург.

– Не считай меня слепым ребёнком, – прошипела Тияна, глотая остатки слабости. – Я верила не потому, что была глупа. А потому что в этом мире у меня не было выбора.

Она поднялась медленно. Песок стекал по запястьям, по щекам. Внутри всё ныло – но позвоночник выпрямлялся, как древний стержень.

– Я знала. – Она уже не шептала. – Знала, что отец не бог. Что жрецы не несут свет, а только счёт подношений. Что их храмы – не дома богов, а склады страха. И что вся эта империя – груда золота, стоящая на чужих костях. Я это видела. Слышала. Чувствовала. Но до этого дня… не решалась признать.

Пауза. Дыхание.

– Я – не часть этой машины. Не винтик, не тень. Я – сбой в системе. Трещина в фундаменте. Кирпич, забытый архитектором, который однажды запустит обвал. И когда это случится – на обломках я построю не трон, а возможность.

Для них. Для людей.

Она сделала шаг вперёд. Прямо к нему.

– Я не хочу быть коронованной куклой. Я хочу быть выбором.

Гор медленно вскинул бровь. На губах – усмешка, тонкая, как лезвие. Ни снисхождения, ни похвалы – только интерес. Тот, который испытывает наблюдатель, когда у подопытного появляется зубы.

– Как интересно, – протянул он. – Неужели ты способна прозреть?

– Способна. – Тияна встретила его взгляд, не отводя ни на миг. – Покажи мне. Не сказки. Не иллюзии. Жизнь. Всю. Грязь, кровь, надежду, провал. Всё, что ты знаешь. И тогда я решу, кто я. И что должна сделать.

Некоторое время он молчал. Как будто вслушивался – не в слова, а в то, что стояло за ними.

– Запомни эти слова, – наконец произнёс Гор. Его голос звучал тише, но в нём появилась твёрдость. Каменная.

– Сейчас ты прошла одно из испытаний. Первое. Но окончательный вердикт будет впереди. Не я – ты его произнесёшь.

Он отвернулся. Солнце уже начинало клониться к горизонту. Песок у их ног медленно успокаивался, будто подстраивался под новые правила.

И только теперь, в этом молчании, между ними появилось то, чего не было раньше.

Признание. Не доверие. Но возможность.

Они сидели у костра.

Огонь потрескивал негромко, как будто не хотел нарушать хрупкую тишину между ними. Искры поднимались вверх, исчезая в густом ночном небе, словно желания, которым не суждено сбыться. Пламя отбрасывало на лица красноватые отблески, и тени на мгновения оживали, шевелились, как призраки чужих жизней – тех, что были разрушены, забыты, принесены в жертву чему-то большему. Или меньшему.

Гор сидел неподвижно, с прямой спиной, как изваяние. Но не камень – плоть. И не бог – мужчина. Его глаза были опущены, и на лице застыла сосредоточенность, нечто похожее на… размышление. Не суд, не приговор, не взгляд, который сверлит. Он смотрел в огонь. Просто смотрел. Как будто там, в языках пламени, была некая правда, о которой он не говорил даже себе.

Тияна, закутавшись в плащ, сидела напротив. Сначала – настороженно, как зверёныш, готовый в любой момент взвиться на ноги. Но время шло, ночь становилась глубже, костёр – ярче. И с каждой минутой она замечала в нём… человека.

Он не командовал. Не говорил. Не жёг мир вокруг своим присутствием. Он просто был.

И в этом «просто» – крылось больше истины, чем в его громогласных речах.

Её пальцы дрожали от холода, но она не замечала. Вместо этого она вдруг поняла, что впервые за всё время с ним… она не чувствует страха. Ни подавляющего веса божественного взгляда, ни давящего пафоса, ни нависшей угрозы.

Он был здесь. Один. Как она.

И в его молчании было больше человечности, чем в голосах целого дворца.

– Ты думал, я сломаюсь? – нарушила Тияна тишину, не поднимая глаз. Вопрос звучал почти буднично, но под ним дрожала искра – та самая, что ещё недавно металась в её голосе, как пламя.

Гор медленно оторвал взгляд от огня. Он долго не отвечал, будто разглядывал в языках пламени силуэт её вопроса. Наконец, негромко – почти с ленивой честностью:

– Я думал, ты откажешься видеть. А это, поверь, куда проще, чем сломаться.

– Прожил тысячелетия, и ты уже читаешь по душам? – она слегка приподняла бровь. – Или у тебя есть небесная статистика по смертной упрямости?

Он усмехнулся. В уголках глаз промелькнула тень – не насмешки, скорее, воспоминания.

– За тысячелетия человек становится предсказуем. Вы живёте вспышками. Пылаете, выгораете. В тебе – ещё жар. Это редкость. Почти… любопытно.

Тияна взглянула на него внимательно. Его лицо – идеально симметричное, будто высеченное рукой безупречного зодчего – не выдавало возраста. Ни морщинки, ни тени усталости. Только эти глаза. Без времени.

– Ты выглядишь… не старше меня, – тихо сказала она. – Это даже раздражает.

– Раздражение – признак честности, – отозвался Гор. – Моя плоть не подчиняется времени. Такой я был, когда звёзды впервые назвали моё имя. Такой останусь, когда их свет померкнет.

Она фыркнула и натянула на плечи плащ.

– Очаровательно. А я, выходит, уже почти труп по твоим меркам. Должна радоваться, что ты вообще разговариваешь со мной, пока у меня ещё все зубы на месте.

Гор слегка наклонил голову, словно что-то в её словах задело струнку, давно не звучавшую.

– Смертные дорожат временем потому, что оно их обкрадывает. Боги… забыли вкус потерь. Иногда – это проклятие.

– Так вот вы какие. Безэмоциональные, но уставшие. Всемогущие, но скучающие. – Она прищурилась. – А говорят, у нас кризис смысла.

– Мы не вмешиваемся, потому что устали от бессмысленного. Ваши молитвы – фон, белый шум под дыхание мира. Но иногда… – он замолчал, бросил взгляд в сторону костра. – Иногда шум становится криком.

– Вот и выходит, что вы не такие уж и далекие. Тоже злитесь, когда вас перебивают. – Она чуть улыбнулась. – Даже боги срываются, если слишком громко.

Он не ответил. Просто смотрел на неё, как смотрят на песчинку, случайно оказавшуюся в ладони. Незначительную. Но почему-то остро ощутимую.

– Я всё ещё смертная, – напомнила она, отвернувшись. – И мне нужен сон. Разбуди меня, когда решишь, куда вести дальше.

Она не ждала ответа. Легла ближе к костру, подоткнула края плаща. Её дыхание стало ровным, почти детским в своей тишине.

Гор не двинулся. Сидел молча, как страж или тень, отлитая из ночи. Потом, с лёгким движением руки, поднял песок – он поднялся, не шумя, и обернулся стеной, заслонив их от ветра.

И, быть может, от чего-то большего.

Ночь в пустыне была такой, какой её редко описывают в хрониках и песнях – хищной, бескрайней, звенящей от холода. Тишина звенела, будто струна, натянутая между мирами. Воздух больше не пах жаром, только сухим песком и чем-то древним, нетленным.

Тияна спала, свернувшись на боку, укрытая плащом, как панцирем. Ветви её волос рассыпались по земле – чёрное на белом, как письмена на свитке, ещё не прочитанном до конца. Её дыхание было ровным, но даже во сне черты оставались настороженными – будто она не позволяла себе полностью раствориться в покое.

Гор сидел неподвижно. Его взгляд не был устремлён в огонь – он смотрел чуть в сторону, туда, где песок под светом звёзд казался почти серебряным. Он не думал. Он просто был – редкое состояние для того, кого века учили только судить, карать и наблюдать.

Но он чувствовал. Неожиданно ясно, почти физически. Не жар огня и не холод ветра. А присутствие. Тепло, не похожее на молитвы жрецов или страх виновных. Оно было… живым. Неподдельным. Таким, какого не было уже очень давно.

Она больше не была просто дочерью фараона. И не просто инструментом в его замысле.

Он больше не был только богом.

Их разговоры несли отголоски древней борьбы, но между ними не было больше клинка. Ни словесного, ни иного. Только песок. Только дыхание. Только ночь.

Между ними больше не было льда.

Глава 6. Под чужим солнцем

Жара была иная. Не та, что зовёт к отдыху в тени или щедро разливается по коже – ласковая, домашняя. Эта была другой. Она ползла под кожу, проникала в лёгкие, будто пыль, которой нельзя надышаться, и выжигала изнутри всё лишнее: сомнения, воспоминания, слабость. Не согревала – иссушала. До хруста в костях. До трещин в мыслях.

Пустыня вытягивалась бесконечной лентой, и даже небо над ней казалось не небом, а выжженным полотном, натянутым так плотно, что воздух больше не мог дышать свободно. Никаких облаков. Никаких теней. Только ослепительное, равнодушное солнце – без суда, без милости.

Гор шёл первым. Прямо, будто по чертежу. Его спина была прямой, шаг – ровным, взгляд – наверняка устремлённым куда-то дальше горизонта, туда, где начиналась цель, известная только ему. Он не оглядывался. Не предлагал руку. Не объяснял. Но и не бросал.

Тияна шла следом. Расстояние между ними сохранялось почти ритуально: не слишком близко, чтобы назвать это спутничеством, и не настолько далеко, чтобы быть брошенной. Она не спрашивала, куда они идут. Гор всё равно ответил бы каким-нибудь язвительным философским обрывком – или, что хуже, не ответил бы вовсе.

Молчание между ними не было враждебным. Но и доверием оно не стало. Скорее – соглашением. Временным, шатким, как шатёр, выстроенный на зыбком песке: укрывает, пока не подует первый ветер.

Тияна щурилась от солнца, сжимая зубы, будто это помогло бы бороться с жаром. Кажется, он не чувствовал её. Или чувствовал – но считал неважным. А она… Она чувствовала его. Его силу, его решимость, его отчуждённость. И, как ни странно, в этом была своя тревожная защита. Он мог уничтожить – но не сделал этого. И пока он шёл впереди, она знала: смерть сегодня – не её спутник. А вот кто он – всё ещё вопрос. Судья? Спаситель? Палач?

Ответ, как и всё в этой пустыне, плавился где-то на горизонте.

Первая деревня возникла не как обетование – как пятно. Тусклое, обветшалое, чуждое даже самому понятию жизни. Не селение, а след. След чего-то, что когда-то дышало, надеялось, молилось, – но теперь лишь существовало. Как рубец на теле земли.

Грязь здесь не была просто пылью – она въелась в кости построек и в кожу людей. Хижины, перекошенные под собственным весом, будто стыдились того, что ещё стоят. Их стены были исписаны трещинами, как пергамент – проклятиями. Ни одного флага. Ни символа власти. Ни даже следа жрецов. Только тишина – густая, как засохшая кровь на алтаре.

Дети смотрели. Не в лицо, не в глаза, – в пустоту. Их взгляды были ровными, беззвучными, вытертыми временем, как камни на дороге. Не тянули рук. Не играли. Они стояли, как статуи, обтёсанные не скульптором – голодом.

Женщины были ещё моложе, чем казались. Или наоборот – старше, чем должны были быть. Их руки – тонкие, с трещинами и пятнами, словно кора умирающего дерева. Они качали младенцев, чьи лица напоминали урезанные копии боли: острые скулы, пустые глазницы, синеватые губы. Один ребёнок кашлянул, и звук показался Тияне слишком громким – как крик в храме после молитвы.

Старики… молились. Без слов. Без обрядов. Их губы шевелились, но не произносили имен. Ни Гора. Ни Осириса. Ни даже проклятого Ра. Будто забыли – или боялись, что их молитвы услышат.

Ни храма. Ни стражи. Ни надежды.

Только жара, впитавшаяся в каждый камень, и песок, который уже начал хоронить эту деревню, как хоронят ненужные воспоминания.

И в этом пейзаже, выжженном до тишины, Тияна почувствовала себя не принцессой. Не избранной. А посторонней. Чужой под чужим солнцем.

Из-за полуразрушенной стены, где остов пальмы заменял стражу, вышел человек. Старик. Его движения были неторопливы, почти церемониальны – не из гордости, из привычки. Посох, на первый взгляд обычный, был выточен с редкой тщательностью: вдоль всей длины шли вырезанные знаки, истёртые пальцами, временем, ветром. Он не столько опирался на него, сколько сливался с ним – как будто дерево росло из его ладони, а не наоборот.

Одежда была простой, выцветшей до серого цвета пепла, с заплатами, будто за каждую из них приходилось платить собственной плотью. Его лицо было усеяно глубокими морщинами, но в этих складках не было жалости – только усталость и тяжесть чужих лет, прожитых поверх своих. Глаза – тусклые, но ясные. Не безумные, не потухшие. Глаза, которые всё уже видели – и всё же вышли посмотреть ещё раз.

Он остановился перед ними. Смотрел сначала на Гора. Потом на Тияну. И в этом взгляде не было страха. Ни почтения. Только тихая оценка. Как земледелец смотрит на небо перед засухой: он не может повлиять, но может распознать.

Гор остановился первым. И склонил голову. Не церемониально, не театрально. Без пафоса. Просто и тихо. Это не был поклон, это был жест памяти. Жест уважения к человеку, в котором ещё оставалась суть.

У Тияны в этот момент дернулся уголок рта – она не ожидала. Гор, Бог, Судия, – склонил голову перед тем, кого в её прежней жизни даже не пустили бы за стены храма.

«Не из вежливости, – вдруг поняла она. – Из признания».

И от этого стало неуютно. Потому что впервые кто-то здесь был большим, чем она. Не по положению. По смыслу.

– Вы… странники? – Голос старика был не голосом, а тенью. Как если бы само время, иссушенное и натруженное, вдруг решило заговорить. Он не смотрел вверх – только в точку между ними, будто не желая решать, кто из них настоящий.

Тияна чуть нахмурилась – вопрос был прост, но в нём звучало слишком многое. Как будто он спрашивал не об их пути, а о сути их существования. Она хотела ответить первой, но Гор был быстрее.

– Мы ищем правду, – произнёс он ровно. Не громко, но с тем весом, с которым говорят о вещах, от которых нельзя отмахнуться. Его голос не требовал доверия – он оставлял выбор. Верить или нет – дело собеседника.

Старик усмехнулся. Резко, как хруст ветки под ногой. Без радости.

– Тогда вы опоздали… – Он качнул головой, и это движение было печальнее, чем любая жалоба. – Лет на тридцать. Или на триста. Здесь уже давно ничего не ищут. Здесь только платят. За воду, за солнце, за тишину. А правду… – Он медленно ткнул посохом в песок. – Её похоронили вместе с последним жрецом, который говорил честно.

Гор ничего не ответил. Лишь опустил глаза на песок, будто в нём и вправду можно было отыскать кости истины. А Тияна… она вдруг почувствовала, как что-то внутри неё сдвинулось. Ещё не сломалось. Но уже треснуло.

– Мы желаем остаться в деревне этой ночью, – спокойно произнёс Гор, не возвышая голоса, словно не просил, а заранее знал, что просьба будет принята. – Позволите осмотреться?

Старик задержал взгляд на нём чуть дольше, чем было нужно. В этих глазах не было страха, только усталость того, кто слишком много видел, чтобы удивляться.

– Если вы не избалованы роскошью, – глухо отозвался он, – то, быть может, найдёте себе угол. – Он развернулся неспешно, опираясь на посох, и направился вглубь поселения, не оборачиваясь, не уточняя, пойдут ли за ним.

Гор двинулся следом, как будто всё происходящее было заранее разыгранной пьесой. Тияна задержалась на мгновение, лишь на миг, чтобы посмотреть вокруг – на то, что некогда называлось деревней.

Нет. Не деревня. Остаток. След памяти о жизни. Слишком мёртвый, чтобы быть живым, и слишком живой, чтобы быть окончательно забытой. Костлявые тени когда-то сильных людей – женщины с пустыми глазами, мужчины, от которых остались лишь углы и шрамы, дети – не бегающие, а сидящие, тихие, как мыши в разрушенном храме.

Тияна шла медленно. Молчала. Впервые не потому, что выбирала саркастичный выпад, а потому что не находила даже горечи. Что-то внутри неё стыдливо сжалось. Как будто драгоценные камни, сверкавшие на её наряде, обожгли кожу. Как клеймо.

На ней всё ещё было золото. Оно не поблекло даже под палящим солнцем, не померкло после дней в пустыне. Оно блистало – в лицо тем, у кого и кожа облезла от жары. Она чувствовала эти взгляды. Они не были злыми. В них не было и осуждения. Только безмолвный вопрос: почему вы живёте, а мы выживаем?

И она не знала ответа. Не сейчас.

Во дворце всё было иначе. Даже у слуг были вены, по которым текла кровь, а не песок. Их кормили. Их лечили. Их учили говорить красивыми словами. А здесь… здесь люди не говорили вовсе.

Тияна опустила взгляд. И в который раз за последние дни ей показалось, что она не идёт за Богом. Она идёт за правдой. И она страшнее.

Среди хаоса и отчаяния, поглотившего это место, Тияна заметила их – мать и дитя. Она не сразу решилась подойти. Женщина сидела на земле у покосившейся хижины – прямо на сухой, потрескавшейся глине, словно была частью этой земли, вытекшей из трещин, из слез, из забытых молитв. Младенец в её руках не плакал. Он даже не шевелился – только тяжело дышал, хрипло, как сквозь песок.

Тияна присела рядом, машинально поправив на себе полы драгоценного плаща, и тут же ощутила, насколько нелепо он смотрится на фоне истертых лоскутов, в которые была завернута мать. Украшения звякнули – слишком громко. Почти дерзко. Она больше не ощущала их как защиту. Это были цепи, звенящие её слепым прошлым.

Женщина взглянула на неё, но взгляд был не враждебный. Уставший. Глубоко, изнуряюще уставший. Как будто любое движение языка требовало сил, которых не осталось даже на дыхание ребёнка.

Тияна посмотрела на малыша. Его лицо было будто вытянуто временем: кожа натянута на череп, глаза – без блеска, только две тени страха и пустоты. Её сердце сжалось, непрошено и жестоко. Это был не страх. Это было что-то хуже – стыд.

– Как же так?.. – прошептала она. Это не был вопрос. Это был обрыв сломанной иллюзии, крик, заглушённый пылью.

Женщина моргнула, медленно, будто из глубины сна. Не то чтобы не поняла. Не то чтобы не захотела ответить. Просто для неё этот вопрос давно перестал быть вопросом. Он стал пеплом.

– Мы больше не молимся, – наконец сказала она, почти беззвучно. – Нам… некому.

Тияна попыталась что-то сказать. Хотела – но не смогла. Язык не шевельнулся. Песок под ногами показался вдруг слишком хрупким. Всё её знание, вся риторика и бунтарские речи рассыпались. Она смотрела на женщину, как на зеркало. И в этом зеркале не было ни дворца, ни богов. Только обнажённая правда.

Она шла, опустив взгляд, как будто сама земля отказывалась её принимать. Камни под сандалиями хрустели слишком громко. Драгоценные подвески на подоле звенели, как насмешка – звон из другого мира, к которому эти люди никогда не прикоснутся. Каждый её шаг – как клеймо. Её походка, её осанка, даже запахи масла и благовоний, впитавшиеся в кожу, – всё кричало о принадлежности к тем, кто никогда не знал голода.

Стыд сжимал её горло. Не тот, что публичен. Глубокий, тихий. Такой, что ест изнутри. Стыд не за чужие поступки – за собственное неведение. За то, что жила в золоте, не зная, что у подножия её трона гниют деревни. За то, что называла верой – удобный спектакль, а подлинная вера давно умерла, не дождавшись ответа.

Она шла молча. Ни одного вопроса, ни одной ироничной реплики. Только редкие взгляды по сторонам – украдкой, будто боялась, что сама деревня осудит её за роскошь. А она заслужила бы это.

Старик остановился у низкой, наполовину осевшей постройки, чьи стены были исписаны выцветшими символами – когда-то это, возможно, был дом ремесленника. Теперь – просто укрытие.

– Этот дом пустует, – сказал он, повернувшись к ним. Его голос звучал уставше, но не ожесточённо. – Жившие здесь ушли в пустыню. Некоторые – в поисках воды. Некоторые – в поисках смерти. Если не страшитесь душ, что ещё бродят между этими стенами, – переночуйте здесь.

Гор слегка склонил голову. Почтительно, но без излишних церемоний. Благодарность – это не всегда слова.

Старик ушёл, оставив их перед домом. Тияна стояла, как прибитая. Не из страха. Из онемения. Слова застряли где-то глубоко, между горлом и сердцем. Она могла бы поблагодарить. Спросить. Отреагировать как-то – но не смогла. Внутри всё звенело тем самым стыдом, от которого невозможно защититься.

Она просто смотрела на дверь, покосившуюся, как спина старика. И чувствовала, как под её богатым одеянием – становилось холодно.

Хижина была темной и прохладной, несмотря на дневной зной. Стены, покрытые трещинами, хранили запах старости, пепла и чего-то неуловимого – как будто здесь не просто жили, а медленно исчезали. Тияна сидела на полу, прислонившись к стене, колени подтянуты к груди, руки обвивали ноги. В её глазах не было слёз – они будто выгорели ещё на пороге деревни.

Гор стоял у проёма, в котором когда-то была дверь. За его спиной размыто мерцал костёр. Он не нарушал тишины. Не задавал вопросов. Не смотрел на неё с насмешкой. Просто ждал.

Тияна молчала долго. Сначала – потому что не знала, с чего начать. Потом – потому что боялась услышать собственный голос. И всё же он сорвался, тихий, словно не ей принадлежал:

– Я не знала, что всё так…

Она сглотнула, с усилием выпрямилась, смахнула ладонью с колена песчинку, хотя её и не было.

– Я думала, что знаю. Что понимаю, как устроен мир. Что жестокость – это часть власти, что подчинение – это плата за порядок. Так нас учили. Так было всегда. Так удобно было верить. – Она усмехнулась криво. – Всё, что я видела… было вычищено, отполировано, как поверхность алтаря. Всё, что не вписывалось – прятали за стенами дворца. За улыбками жрецов, за речами отца. За моим собственным невежеством.

Она подняла голову. Голос стал чуть тверже, но всё ещё срывался на едва слышный хрип.