Читать книгу: «Забыть нельзя помнить», страница 2

Лето 1976 года

– Кира! Что с тобой произошло?! – На лице мамы ужас.

– Ничего. Мы просто с Сережей, Сашей и Костей играли… – виновато опускаю глаза и прячу содранные до крови ладошки в накладных карманах уничтоженного платья.

Мама в два шага оказывается возле меня.

– Это, по-твоему, «играли» называется? – Она хватает мое платье за подол и задирает его так, что б я могла видеть разных размеров дыры и грязь.

– Да. Просто Сережа делал самокат, а Костя сказал, что если я помогу найти на свалке подшипники…

– Что, прости? – Мама выпучила глаза, а из ее ноздрей, казалось, вот-вот пойдет пар. – Ты была на свалке? Кира, ты хоть понимаешь, что скажут люди? Ты осознаешь, что твоя мать директор школы, а отец не последний человек в нашем поселке? Ты хочешь, чтоб люди начали судачить о том, что наша дочь по помойкам шастает?

Я ровным счетом ничего не понимаю – чего это мама так злится, ведь не я одна «шастала».

– И откуда ты вообще знаешь, что такое «подшипники», скажи на милость?

– А я и не знала, но мне Костя объяснил. Это такое колечко, с шариками внутри. Но я их так и не нашла. Зато Сережа сказал, что у его папы должны быть, и не ошибся. Они сделали этот самый самокат, доски для него Сашка со свалки принес, и мы все на нем по очереди катались. – Я начинаю сиять от счастья и гордости, а мама все больше чернеет. – Мне разрешили прокатиться первой, и я, с непривычки, заехала в канаву у фермы. А потом выяснилось, что мальчики забыли приделать тормоза.

– Где? – Взгляд мамы метал молнии, а лицо покрылось красными пятнами. – Какая ферма? Какие коровники, Кира?! Только не говори, что ты выкупалась в коровьих испражнениях? Хотя к чему слова, я чувствую, что так оно и есть.

Брезгливо мама хватает меня за растрепанный рыжий хвост и тащит в сторону ванной.

– Жди меня здесь, я пойду, переоденусь. Не очень-то хочется, чтобы один из моих лучших костюмов впитал в себя этот смрад. Хотя знаешь, можешь начинать раздеваться, а я сразу сожгу эти тряпки… – Белоснежная мамина седина стала еще белее, когда она застыла в дверном проеме. – А что с твоими сандалиями?

Я удивленно смотрю на свои косолапые пухлые ножки.

– А что с ними? – по-моему, они не особо пострадали.

– Кира, ты в какие игры со мной играть вздумала? Ты понимаешь, что у меня на все это нет времени! Почему на правой ноге у тебя белая сандалия, а на левой – коричневая?

Я горделиво задираю нос и улыбаюсь:

– Ах, это… Просто Сережа мне рассказал, что если носить целую неделю обувь разного цвета, то ко мне прилетит волшебник и исполнит все мои желания. Он сказал, что волшебники именно благодаря этому замечают детей, у которых много желаний.

Такой гордой и умной, как в эти минуты, я не чувствовала себя никогда.

– Да за что мне все это?! – вскидывая вверх руки, прокричала мама и исчезла…

Из пучины полусна меня вырывает промчавшийся на огромной скорости мимо неопознанный автомобиль, но это не спасает от нахлынувших воспоминаний. Вглядываясь в бескрайний горизонт, я не спешу покидать семьдесят шестой год. Пятилетнюю себя я помню лишь моментами, видимо, самыми важными для подсознания и сердца.

Вся перемазанная зеленкой, уже на следующий день я была передана из рук в руки няне.

Соседская бабулька, которая никогда не была замужем, не слышала в свой адрес теплого «мама» и тем более «бабушка», всегда соглашалась присмотреть за мной. Я любила Прокоповну, а она души не чаяла во мне. Родители доверяли меня ее внимательному взору и заботливому сердцу пять дней в неделю, а иногда и все семь, когда работы было больше обычного. Прокоповна любила меня всем сердцем, часто баловала разного рода вкусностями, даже шила платья, юбки и банты. Кукольная старушка с добрыми глазами цвета неба не скупилась на объятия и поцелуи, на небылицы и сказки. Именно Прокоповна учила меня быть хорошим человеком с большой буквы, и именно она объясняла, какую важную роль в жизни каждого играют любовь и дружба, а еще – как важно любить себя.

– Прокоповна, только я вас очень прошу – за Кирой глаз да глаз. Не дай бог ей снова с этими оболтусами повстречаться. Они издеваются над ней, а наша дурочка и рада. Да, и как можно меньше сказок о том, что добро всегда побеждает зло, что нужно всех и все любить, прощать, понимать, принимать и так далее. Нам-то с вами хорошо известно, что эти качества в жизни не особо пригодятся, если не планируешь стать ковриком у двери, о который все желающие вытирают ноги. Кира у нас и без того слишком нежный и доверчивый ребенок, а этому миру нужны другие качества.

– Хорошо, милая, не волнуйся, я за всем прослежу и дурному учить не стану.

Я доедаю молочную кашу, когда мама посылает мне воздушный поцелуй и, разодетая по последней моде, с идеальным, как всегда, каре, исчезает за дверью, оставляя после себя лишь нежный цветочный аромат.

– А о чем это тебе мама говорила? Кто такие «оболтусы» и кто эта «наша дурочка»? – Я погружаю ложку в остатки каши и внимательно слежу за Прокоповной, ожидая ответа.

Бабушка с миллионом морщин на добродушном лице и собранным в пучок инеем волос садится на соседний стул.

– Золотце мое, не бери в голову. – Прокоповна аккуратно заправляет выбившуюся из моего лисьего хвоста прядь за ухо. – Мама твоя хоть и взрослая, хоть и с седой головушкой, но так и не разобралась в жизненных ценностях. Так бывает, когда всю жизнь стремишься к придуманному идеалу, растрачиваешь себя на призрачные цели и из кожи вон лезешь, чтоб быть лучше других, чтоб тобой восхищались и восторгались, чтоб тебя ценили и уважали другие. А в мире ведь не все идеально, и жить нужно в первую очередь с любовью в сердце и для себя, а не ради соседской похвалы. Вот люди и теряют веру в добро, когда вместо восхищения получают зависть, а вместо помощи палки в колеса. Когда судьба раз за разом ставит на колени, а помощи ждать не от кого, ты начинаешь верить, что жизнь слишком суровая тетка, а многие из людей не имеют души. Но это не так. В ней всего в избытке. Да и люди встречаются разные. Главное, чтоб ты была хорошим человеком и шла по жизни с любовью и добром в сердце, стремилась к лучшему ради себя, а не ради кого-то. Хорошие люди ведь как магниты – всегда притягивают себе подобных, а те, кто имеют черноту внутри, просто отваливаются.

– А как это – стремиться к лучшему? Что значит «отваливаются»? Они что, падают? А я хороший человек? – Мне больше не хотелось каши, мне хотелось получить ответы.

Я отодвинула миску и, облокотившись на стол, с широко раскрытыми глазами и оттопыренными ушами, приготовилась впитывать каждое слово.

Прокоповна ласково улыбнулась, и все ее морщинки заиграли особенную мелодию тепла и добра:

– А это так – помогать ближнему и нуждающемуся, не хранить в сердце злобы какой или обиды, не бояться открывать сердце и дарить добро, верить в людей, в любовь и силу прощения. Ведь если б люди не копили ненависть, то и войн и революций не было бы. А «отваливаются» – это не «падают», а отстают от тебя, поняв, что ты не тот человек, который способен разделить их взгляды. Кто бы что ни говорил, в том числе и твоя милая матушка, добро побеждает всегда. С доброй душей легче идти по жизни, нежели год за годом, десятилетие за десятилетием тащить тяжесть черноты в сердце. Вот подрастешь маленько, сама во всем разберешься и поймешь. А пока скажу тебе вот что – ты прекрасный человек и чудный ребенок, Кирочка. Ведмежонок мой добродушный. Разве зацелованное солнцем дитя может быть плохим человеком?

Прокоповна склонилась и чмокнула меня в нос.

– А как это – «зацелованное солнцем»?

– А это когда солнышко тебя очень сильно любит и с самого первого дня твоего рождения целует и целует. Веснушки ведь – это солнечные поцелуи, а у тебя их вон сколько! Да и цвет волос огненный, цвет самых великолепных закатов и рассветов. А тепла в твою крохотную душу сколько уместилось… Кирочка, милая моя, запомни, прошу: что бы ни происходило и ни случалось в жизни, в какую бы сторону ни начинал дуть ветер перемен, сколько бы сложностей ни несла в себе жизнь (а так бывает) – оставайся теплым и солнечным человеком. Не позволяй ничьей ненависти и злобе погасить в тебе солнце. Ослепляй им недоброжелателей. Сжигай зависть. Не принимай близко к сердцу чужую глупость, и тогда тебе удастся в жизни все.

– И тогда я буду такой же хорошей и доброй, как ты?

– Да, милая. Да.

Прокоповна улыбалась, а глаза ее были такими печальными, какими никогда до этого момента не были. Столько мудрости было в ее словах, и одному Богу известно, какой ценой эта мудрость ей досталась.

Память – ненадежная штука. Полностью полагаться на то, что больше двадцати лет назад все именно так и было – нельзя, но мои воспоминания – не инструкция по запуску ядерной боеголовки, и некоторые погрешности вполне допустимы. Не так важно, ела ли я в то утро молочную кашу, и посылала ли мне мама воздушный поцелуй, и целовала ли Прокоповна мой веснушчатый нос, важна суть – меня воспитывали в противоречиях. Я впитывала в себя истину о добре и любви, которую исповедовала няня, но и мамины наставления о царящей повсюду ненависти и предательстве тоже не проходили мимо. Все копилось. Все откладывалось. Каждое видение мира в конечном итоге оказалось верным. Каждое посеянное в мою чистую детскую душу зернышко спустя годы дало урожай.

Весна 1977 года

– Кира, а правда, что твоя мама купила для школьных кружков фотоаппарат самой последней модели и телескоп, чтоб на звезды смотреть?

– Правда, – честно отвечаю, широко улыбаясь моим трем товарищам – Сашке, Косте, Сереже, которые редко проходят мимо моего двора, не вовлекая меня в очередное приключение.

Болоньевые куртки в клетку – коричневого, зеленого и синего цветов, висят на каждом из мальчишек, будто на огородных пугалах – кому-то, наверно, вещица досталась от старшего брата, а кому-то, может быть, от сестры. У круглолицего и светловолосого Сережи под носом присохшие намертво сопли, у Сашки-«оглобли» разбита нижняя губа, а Костя где-то потерял два зуба. На ногах у мальчишек резиновые сапоги с таким слоем грязи, что со стороны может показаться, будто они обуты в сапоги из влажного чернозема. Но на то на дворе и конец марта.

Мои ноги наряжены в сочные красные резиновые сапожки, а куртка розового цвета в крупную клубничку. На голове алый берет, из-под которого на плечи падают два курчавых рыжих хвоста, перевязанные малиновыми лентами. Я заметно выделяюсь на фоне мальчишек, и не только этой троицы, а практически всех детей нашего поселка, большинство из которых носят преимущественно вещи черно-коричневых тонов.

– Конечно, мамка с папкой какую хош тряпку достать могут по заниженной цене, а в магазине нашем такого добра не сыскать.

– И не только тряпку. Моя Леночка и мечтать о таких куклах не может, как у этой раскормленной и избалованной председательской дочки.

– Да уж, моя Марина тоже вечно рыдает и клянчит красивые наряды, мол, «у Киры есть, почему у меня не может быть?».

– Из глотки у этих Медведей уже прет, а все никак уняться не могут – постыдились бы!

Подобные диалоги стандартны для нашего поселка, и в силу своего возраста я не понимаю, почему люди с такой злостью отзываются о моей семье и обо мне, ведь я не была жадиной и всегда охотно делилась игрушками и лакомствами со всеми.

Вот и сегодня.

– А ты можешь показать нам их, а то ведь мы для таких кружков по возрасту не годимся, а так хочется хоть в руках подержать такую диковинку, – без стеснения улыбаясь беззубым ртом, говорит Костя, а Сережа ловко растирает локтем то, что скопилось под носом.

– Не могу, – опустив глаза в землю, виновато шепчу в ответ. – Мама строго-настрого запретила прикасаться к вещам, которые числятся школьными. После того случая с глобусами.

– Да брось ты! Сама знаешь, какие удобные гнезда для наших несушек получились из самого большого. Знаешь, как куры за них убиваются? А средний мы просто разукрасили. Кто сказал, что наша Земля имеет такие же цвета, как было нарисовано? Согласись, черно-белое намного понятнее: черное – земная часть, белое – водоемы всякие. А маленьким мы до сих пор метко сбиваем с любого дерева все что угодно. И что ж в этом плохого? Мы ведь не выбросили твои глобусы и не уничтожили, а просто придумали, как их использовать в других целях. Полет фантазии, творческий подход, – разве не этому учат в школе на уроках труда и рисования? Так и скажи, что ты просто жадина-говядина!

– Да-а-а! – подхватили Саша и Сержа. – Жадина-говядина, соленый огурец, на полу валяется, никто его не ест!

– Я не жадина!

– Жадина, жадина, – ехидно улыбаясь, шепчет Костя, а я от обиды готова разреветься. – Ребят, пойдем отсюда. Нечего нам с такими жадинами даже стоять рядом.

Костя сует руки в карманы и, гордо вздернув нос, шагает прочь, а Сашка и Сережа шагают за ним.

– Постойте! Я сейчас все принесу. Мама поймет. Вы ведь просто хотите посмотреть.

Я пулей несусь в дом, а когда возвращаюсь с фотоаппаратом на шее, сжимая в охапке тяжелый телескоп, обнаруживаю ребят сидящими на скамейке у дома.

– Вот, смотрите, – протягиваю безумно дорогие вещи своим товарищам, а сама сияю от восторга, что не жадина и что у меня есть такие друзья. – Только недолго. Прокоповна в доме, может выйти в любую минуту, получим же мы все…

– Ну, тогда мы пойдем куда-нибудь и спокойно хорошенько все рассмотрим, а то ведь за минуту не понять – что да как. – Костя крутит в руках фотоаппарат, а Сережа с Сашей принялись исследовать телескоп. – Мы ненадолго. Честно.

– А можно с вами?

– Нет, конечно. Вдруг твоя Прокоповна начнет тебя разыскивать? Будь дома, а мы совсем скоро все вернем. Честно.

– Хорошо. Я буду вас здесь ждать и, если что, так и скажу Прокоповне, что вы совсем скоро все вернете. А если поспешите, то никто ведь и не узнает, что я вообще брала эти вещи.

– Да-да, так и скажи.

Схватив трофеи, парни тут же умчались от моего двора, а я уселась на прохладную скамейку и преданно стала их дожидаться.

Первые минут десять я беззаботно болтала ногами и разглядывала свои сапоги. Затем отыскала на земле веточку и стала рисовать на мокрой, податливой земле всякие каракули. Спустя где-то полчаса я тревожно стала выглядывать в разные стороны дороги, пытаясь отыскать взглядом своих друзей, но безуспешно. В конце концов я дождалась Прокоповну, а ребята пропали, казалось, навсегда.

– Ведмежонок, что нос повесила? – Добрая старушка присаживается рядом и гладит меня по спине.

Прокоповна всегда учила меня быть честной, что бы ни случилось и ни произошло, она настаивала на том, чтоб я говорила правду – «честному человеку легче жить». Я выложила все как на духу.

– Милая моя, то, что ты щедрый и великодушный ребенок, ни для кого не секрет, но нужно и меру знать. – Прокоповна вглядывалась в мое лицо и улыбалась. – Ты хоть представляешь, как твоя матушка огорчится?

– Огорчится… – шепчу я, уставившись в землю. – Но ведь мальчики дразнили меня жадиной! А мне ведь не жалко для них ничего. Со мной и так никто дружить не хочет, а если я еще и жадиной буду…

– Кирочка, девочка моя, со своими игрушками ты вправе обращаться как угодно, но родительские вещи брать нельзя. Тем более фотоаппарат и телескоп, которые не их, а школьное имущество. Даже если ты вынесешь все родительское добро, дразнить тебя они не перестанут. Такие уж вы, дети. Просто не обращай на дразнил внимания. А то, что дружить не хотят, разве в этом твоя беда? Ты замечательный, добрый, щедрый ребенок, да за дружбу с тобой драться должны, а ты ее на игрушки выменять хочешь. Так быть не должно.

– Но меня все дразнят толстой и жирной и, только когда игрушки у меня новые появляются, начинают со мной общаться… А мне ведь одной скучно… – Я почти плачу, голубые радужки утопают в прозрачной влаге, а подбородок предательски дрожит.

Рука няни легонько касается моих рыжих хвостов.

– Ведмежонок, ты еще совсем юное дитя, но должна кое-что знать о жизни уже сейчас. – Голос Прокоповны звучит серьезно, но в то же время добро. – Есть злые и завистливые дети, жестокие, бессердечные, и даже когда они вырастают, то не меняются, такими уж уродились. Ты у своих родителей получилась прелестной и добродушной, такой и оставайся и дорожи этим. Пусть тебя дразнят, пусть не дружат, пусть другие делают все что угодно, Бог им судья. Ты прощай, улыбайся в ответ и никогда не опускайся до уровня обидчиков и завистников. Даже не слушай никого, а уверенно иди по жизни, зная, что ты самая красивая, милая, добрая и счастливая. Жизнь, она расставит все по местам, но ты должна ей помочь – не опускать собственной планки до чужих оценок и надежд, а люби себя такой, какая ты есть. Самое важное в этом мире – найти свое в нем место, свое счастье, а не плясать под чужую дудку. Так что, милая, не пытайся купить дружбу, а находи свое счастье в себе самой.

Естественно, понимаю я далеко не все, но в маленький еще не засоренный мозг навсегда впиваются слова, что я должна принять и полюбить себя такой, какая уж уродилась. Это и стало моим девизом на долгие годы.

– А что со мной мама сделает, если ребята не вернут школьные вещи?

– Что тут уже сделаешь? – Прокоповна пожимает плечами. – Дождемся вечера, авось твои дружки образумятся и все вернут. А там посмотрим, как нам выйти сухими из воды. А пока пойдем в дом, уж обед давно остыл.

Без особой надежды я еще раз взглянула по сторонам, но, кроме трех старушек, неспешно шагающих в неизвестном направлении, никого не увидела. Расстроенная, но в душевном возбуждении от того, что я красивая и хорошая, я и потопала в дом.

Буквально за несколько мгновений до прихода с работы мамы, Костя, Сережа и Сашка вернули фотоаппарат и телескоп, молча кинули их во дворе и убежали. Разбираться в том, возможна ли их эксплуатация после многочасового пребывания в руках малолетних хулиганов, времени не было, да и Прокоповна ничего в этом не смыслила, а я тем более. На вид все было в порядке.

– В этот раз Бог миловал, – облегченно выдохнула Прокоповна, и мне стало легче. – Но впредь чтоб ничего родительского не брала. Договорились?

Еще бы мы не договорились! Прокоповна уберегла мою мелкую душонку от маминых «уроков мудрости». Вот не знаю, почему так, но няню свою я всегда слушала с открытым ртом и каждое ее слово впитывала, как самая благодарная почва весенний дождь, а маму… Маму я слушала, но ее «мудрости» заметно отличались. Мама всегда и обо всем говорила резко и строго, по-директорски. Не было в ее словах ни добра, ни участия, ни душевности, она без раздумий погружала в мой неокрепший мозг суровую реальность:

«Кира, запомни, в этой жизни никто тебе ничего не подарит и не даст, так что вместо того, чтоб в куклы играть, лучше бы уже сейчас задумалась над тем, как будешь строить свою жизнь».

«Кира, нюни, сопли, телячьи нежности и наивность – недопустимые черты характера, если ты хочешь стать кем-то. Только трезвый рассудок и холодное сердце позволят тебе воплотить цели и планы в реальность, стать личностью».

«Кира, тебе не стоит общаться с этими мальчишками, да и девочками тоже. Дружба – это лишнее. Заводить друзей – значит осознанно приобретать самых сильных и беспощадных врагов, а таковых, поверь, и без «друзей» в жизни будет в избытке».

«Кира, всегда и во всем стремись к идеалу, безупречности. Прежде чем что-либо сделать или как-либо поступить, тысячу раз обдумай все «за» и «против». Никогда ни у кого не иди на поводу, будь личностью уже сейчас. У тебя на все должно быть свое мнение, свои оценки, свое видение. Серой овцой быть удобно, но среди них слишком мало счастливых и самодостаточных».

«Глупые люди говорят, что в этой жизни нужно быть гибким, чтоб тебя не сломали. Но я скажу так – попробуйте сломать кусок стали?»…

И так далее. Подобные нотации вкладывались в мои уши с рождения: я должна была быть лучше и умнее всех; не должна была совершать ошибки, чтобы с легкостью указывать на ошибки другим; первостепенным органом в моем организме считался мозг, все остальное просто бесполезные потроха. Я должна была усвоить, что жизнь жестокая, сложная и несправедливая и поэтому идти по ней нужно, сцепив зубы и отключив эмоции. Как мой детский мозг не взорвался от подобных потоков информации, до сих пор загадка для меня.

Кира Медведь
Ноябрь 1998

В давно отживших свой век ботинках ноги быстро начинают мерзнуть, а транспорта все нет и нет. Меня так торопливо выпроводили за тюремные ворота, что я даже не сообразила поинтересоваться о расписании и маршрутах проезжающих в этом районе автобусов, но что уж теперь сожалеть. Ситуация требует каких-то действий, ежели собственная внушительная жировая прослойка не способна согреть.

Оставляю в покое рюкзак и свое прошлое и начинаю измерять остановку шагами в надежде хоть немного согреться.

– Не помешаю?

Женский голос звучит так неожиданно, что я едва удерживаю равновесие. Отрываю зачарованный взгляд от неба и, схватившись за рюкзак, снова забиваюсь в угол.

Как затравленный долгой погоней зверек, бросаю на появившуюся женщину осторожные взгляды, а все остальное время рассматриваю собственную обувь. Я отвыкла от какого бы то ни было обращения ко мне, кроме: «Немая, на выход», «Немая, обед», «Немая, гулять». Молчу.

– Ну, будем считать, что молчание – знак согласия. – Женщина уверенно размещает свой, не менее объемный, нежели у меня, зад рядом. В нос ударяет стойкий запах дешевого табака и кухни, то есть затхлых помоев. – Даже не знаю, стоит ли спрашивать насчет курева – не против? А, плевать. Это ведь общественное место, а не твой дом, так что кто ты такая, чтоб мне указывать?

За два года тюремного заключения я так и не пристрастилась к сигаретам, хотя изредка, пытаясь себя хоть чем-то отвлечь, не отказывала себе в никотиновой медитации. Но это не мое. Организм не просит еще и не требует добавки, а пассивное курение и вовсе вызывает неприятные внутренние ощущения. Вот и сейчас мне хочется заткнуть чем-нибудь нос, только жаль такой желанный свежий воздух, что проникает в мои легкие с клубами табачного яда.

– Что молчишь-то? Язык кто оттяпал? – Тупой смешок, обычный для заядлого курильщика кашель, и снова сказочный монолог: – Ну и ладно. Мы люди не гордые. От меня не убудет. Только мой тебе совет, голубушка, коль на волю выбралась – по ее законам и жить приспосабливайся. Тяжело придется, ежели себя выше других будешь ставить.

Так и хочется спросить – откуда такая прозорливость? Но желания раскрывать рот не возникло.

Аккуратно кошусь на развязную собеседницу и не нахожу в ней ничего особенного, самая обычная тетка – толстая, вонючая хамка. Такие обычно без мыла куда хочешь влезут – хоть в душу, хоть в преисподнюю. Ей не больше сорока, но что такое косметика, душ и гигиена в целом, она скорее всего не знает. Стеганая куртка цвета мокрого асфальта едва на ней сходится, а заляпанные грязью ботинки не лучше моих. Но, в отличие от меня, на голове у «дамы» имеется шапка, обычная вязаная черная шапка. Может, не только меня сегодня отправили на волю?

– Не хош разговаривать, не надо. А я люблю поболтать. Всегда легче на душе делается, когда выговоришься. – В голове мелькает вопрос «А я тут при чем?», и будто по волшебству я тут же получаю ответ: – Хорошо, когда есть с кем поделиться. А если нет, то и дереву выговориться можно, небу, собаке, кошке, даже крысы слушать умеют.

Противный смешок, и клуб дыма практически мне в лицо.

– Серьезно говорю. Знаш, сколько за теми серыми стенами этих уродливых тварей? М-м-м, точно больше заключенных.

Ясно. Она тоже появилась здесь, покинув пределы «Касатки».

– А если б они умели говорить… – женщина усмехнулась, – половина персонала враз в клетке оказались бы, такого иногда спьяну наболтаешь, так душу наизнанку вывернешь… На какое-то время даже грызуны исчезают, и яду никакого не надо. Вот так-то.

Судя по всему, мою «собеседницу» абсолютно не смущало мое молчание, а треп просто был в радость, и она без умолку болтала и болтала, не требуя ничего взамен.

– Знаш, как моя прабабка говорила: «Держать внутри дерьмо негоже. Если скопилось – выплесни наружу, а то захлебнешься». А оно-то ведь так и есть. Даже уборные в деревнях время от времени чистят, а чем наше нутро хуже?

Тетка ловким движением избавляется от окурка и начинает копошиться в своей сумочке. Сумочка – единственная приличная вещь в ее гардеробе. Черненькая, блестящая, с двумя ручками, в которую точно не войдет три кило картошки, но пару книг спокойно. Хотя было бы странно, если б эта женщина вытащила на свет божий томик какого-нибудь романа.

В руках женщины появляется целлофановый пакет, и я сначала чувствую кислый запах умершей в прошлом веке еды, а затем вижу носителя этого аромата. Огрубелые пальцы с килограммами грязи под ногтями сжимают чью-то ножку, возможно, на ней когда-то бегала курица, а быть может – утка. В другой руке появляется кусок черного хлеба.

– Хош? – Женщина почти приветливо улыбается и протягивает мне свои лакомства. Едва взглянув на нее, затем на предложенное, я опускаю глаза и все так же молчу, но нос прикрыть не решаюсь. – Ну и зря. Автобус ведь не раньше чем через час, а то и через два явится, а голодный желудок только холод и притягивает.

Тетка с аппетитом принимается поглощать скисшие продукты, но, похоже, ее этот факт не смущает. Я едва успела порадоваться, что хоть на какое-то время ее рот будет занят чем-то, кроме бесполезного трепа, и она перестанет насиловать мой привыкший к покою мозг, но не тут-то было. Вместо клубов дыма, вперемешку со словами, из ее рта теперь вылетали кусочки пищи. Отвратительное зрелище и звуки – чавканье, плямканье, шмыганье носом и бесконечный поток слов.

– Так о чем это я? Ах да, язык ведь нам для чего Господь дал? Думаешь, только чтоб то, что в рот кладем переминать? Ну и дура, значит. Только без обид. Я человек простой, что на уме, то и на языке, а коль судьба свела нас в этот час, то это не просто так. Значит, быть так должно. А почему должно? А кто ж его знает! Только не случайно в наших жизнях многое. Коль ты молчать вздумала, я перед тобой, как перед батюшкой, покаюсь во всем. Кто его знает, когда случай подвернется в церковь сходить?

Мне хотелось убежать, не дожидаясь автобуса, спрятаться от навязанного общества и противного общения, но… Почему-то я продолжаю сидеть на скамье, будто меня приклеил кто. Возможно, дело в том, что очень-очень глубоко внутри мне хочется услышать историю жизни этой бесцеремонной дамы, чтоб доказать себе, что у других и хуже бывает. Хотя вряд ли это возможно.

– Вот что ты делала в «Касатке»? – Женщина нервно стряхивает с себя крошки и вытирает подбородок, по которому стекает сок протухшей птицы, грязной ладонью. – Можешь не отвечать, мне-то какое дело. А я вот расскажу, мне скрывать нечего. Работаю я там уже добрый десяток годков, а до этого десяток сидела. А до этого мне было семнадцать и вагон возможностей – хош за тракториста Макара замуж, хош за конюха Игната, хош дояркой, хош свинаркой. Деревенская я, да все детство мечтала о городской жизни. Чтоб квартира своя, а не двор, загаженный дерьмом, да гектары земли, да бесконечный труд. Ленивой я была… – Сколько ностальгии и тоски в голосе прозвучало, а на губах едва заметная улыбка мелькнула. – Мама с утра до ночи знай одно твердила: «Работай, работай, работай, работай… А то кому ты нужна будешь, неумеха с задом размером с райцентр». А она, судьба-то, по-другому распорядилась.

В этот момент руки женщины опустились и расслабились до такой степени, что мне показалось, будто наполовину обглоданная ножка и сухарь вот-вот окажутся на земле. Но этого не случилось, а случилось то, что глаза женщины начали сиять, а губы посетила самая теплая улыбка, которая только может быть. Сама я давно так не улыбалась. Кажется, вообще никогда.

– Мне шестнадцатый год шел, когда к нам в деревню пожаловала бригада строителей. Молодые парни и мужчины из разных уголков страны были направлены к нам для расширения нашего коллективного хозяйства. По государственному плану они должны были за год построить несколько десятков домов для молодых семей, готовых проживать и трудиться на благо родине в нашей деревеньке. В общем, в одного из них я влюбилась без памяти. Ему было двадцать пять, и мои родители не одобряли мой выбор, а мне было плевать. Красавец с копной каштановых волос, богатырь, знавший миллион шуток и прибауток, трудяга, равнодушный к алкоголю. Как можно в такого не влюбиться? Едва мне исполнилось шестнадцать, мы поженились и уехали строить жизнь к нему, в большой город. Как же мне нравилась та жизнь!

И тут тетка будто опомнилась и снова принялась за свой обед или завтрак.

– Я выучилась на повара, а он продолжал мотаться по стране – куда пошлют, воздвигая десятки домов. Правда, теперь его командировки длились не дольше трех месяцев. У нас была идеальная жизнь. Жизнь, о которой можно только мечтать. И с его родней мне повезло, несмотря на то, что его отец был архитектором, мать простой домохозяйкой, а прежде штукатуром. Отец настаивал на том, что сын должен знать все нюансы строительства изнутри, ведь вся надежда на продолжение династии архитекторов была на него. Но был у них еще и младшенький – лодырь, которых поискать и который даже не пытался стать кем-то в этой жизни. Учился кое-как в университете, в который его отец пристроил, и дальше завтрашнего дня планов у него никогда не было. По большому счету я тоже никогда не рвалась пахать сверх нормы, но одно дело в деревне дерьмо за скотиной прибирать, а другое – в кабинете сидеть, при галстуке.

Женщина замолчала, пусть и ненадолго. Бросив в урну голую кость, хлебный огрызок она бережно завернула в кулек и отправила в сумочку, а потом продолжила:

– Дело вот в чем, дорогуша. Когда мне было восемнадцать, я забеременела. Это было самым большим счастьем на земле. Родила здоровую красивую девочку. К тому времени родители моего мужа оставили сыновьям квартиру и отправились коротать свои пенсионные дни в дачный поселок, им уже не нужен был ни город, ни молодежь, им хотелось спокойной старости. Но квартира одна, пусть и четырехкомнатная, а сыновей двое. И я еще с дитем. Это и сыграло с нами самую жестокую шутку, которую только могла придумать природа.

Улыбки больше не было, а глаза потухли, как церковные свечи после службы. Женщина снова заняла рот, и в этот раз сигаретой.

– Уж не знаю, что не давало покоя нашей полугодовалой крошке всю ночь, но что бы мы ни делали, она не замолкала дольше чем на минуту. Под утро явился в дом пьяный в стельку братец и со словами: «Если вы ее не заткнете, это сделаю я, причем раз и навсегда» – ушел восвояси. Но разве я или мой супруг могли подумать, что спустя каких-то полчаса этот монстр выскочит из своей комнаты и, выхватив из моих рук малышку, вышвырнет ее в окно? Знаешь, я по сей день задаюсь вопросами – почему мы тогда не вызвали машину «скорой помощи», если сами не могли разобраться, что с нашей доченькой? Почему в ту ночь у нас не хватило мозгов к приходу неадекватного братца быть в больнице, а не дома? Зачем мы самостоятельно пытались разобраться с проблемой, успокоить наше дите?.. Если б мы еще с вечера уехали в больницу, не случилось бы никакой трагедии. Но…