Читать книгу: «Рай», страница 3

Они смотрели вслед своему хозяину, пока тот не исчез за поворотом. Тогда Халил обернулся и улыбнулся Юсуфу.

– Может, он приведет с собой еще одного мальчонку, – сказал он. – Или на этот раз девочку.

В отсутствие дяди Азиза Халил уже не носился, как шальной. Старики вернулись на террасу, обменивались жизненными премудростями и дразнили Халила, мол, снова он тут полновластный хозяин. Юноша занимался всеми домашними делами и по утрам наведывался туда, однако ничем не делился, даже если Юсуф проявлял интерес. Халил расплачивался со стариком, который каждый день приносил овощи и входил в дверь сада, сгорбившись под тяжестью корзин. Иногда спозаранку Халил давал деньги соседскому мальчишке и посылал его на рынок. Мальчика звали Кисимамаджонгу, он мурлыкал себе под нос песенки, гонял туда-сюда, выполняя поручения. Держался он как закаленный жизнью мужчина, чем всех смешил, потому что был худой, болезненный, одетый в лохмотья, уличные мальчишки нередко его поколачивали. Никто не знал, где он ночует, дома у него не было. Его Халил тоже именовал кифа уронго. «Еще один. Вернее – первый из вас», – говорил он.

Каждое утро старик-садовник Хамдани приходил ухаживать за деревьями и кустами в запретном саду, чистить пруд и водные каналы. Он никогда ни с кем не разговаривал, без улыбки делал свою работу, тихо напевая стихи из Корана и касыды ¹⁸. В полдень совершал омовение и молился в саду, чуть позднее безмолвно удалялся. Покупатели считали его святым, шептались, что он обладает тайным знанием о лекарствах и способах исцеления.

В час обеда Халил ходил в дом и возвращался с двумя тарелками еды для них обоих, потом уносил пустую посуду. Вечером он относил в дом холщовый мешочек с деньгами и записную книжку. Иногда поздно ночью до Юсуфа доносились резкие голоса. Он знал, что в доме, скрытые от глаз, живут женщины. Всегда там были. Сам он никогда не заходил дальше крана, вделанного в стену сада, но оттуда мог разглядеть сушившееся на веревке белье, цветные, яркие рубашки и простыни и гадал, когда же обладательницы голосов успевают все это развесить. Их навещали женщины, с головы до ног закутанные в черный буйбуй ¹⁹. Проходя мимо, здоровались с Халилом по-арабски, задавали вопросы о Юсуфе. Халил отвечал, отводя глаза, чтобы не глядеть на них в упор. Порой из черных складок выныривала расписанная хной рука, гладила Юсуфа по щеке. От женщин тянуло крепкими духами, как из маминого сундука с одеждой, вспоминал Юсуф. Мама называла это благовоние уд, объясняла, что оно сделано из алоэ, амбры и мускуса – от этих названий почему-то трепыхалось сердце.

– Кто живет там, внутри? – не выдержал наконец Юсуф. Он не решался ни о чем спрашивать, пока дядя Азиз не уехал. Он не мыслил себе иных желаний, кроме возникающих из их образа жизни, а жили они как бы во власти случая, в любой момент все могло перемениться. Средоточием и смыслом их жизни был дядя Азиз, все вращалось вокруг него. Юсуф еще не научился понимать дядю Азиза отдельно от этого движения жизни и лишь сейчас, в его отсутствие, начал разделять его и всех остальных.

– Кто живет внутри? – спросил он. Они уже заперли двор на ночь, но еще возились в магазине, Юсуф отвешивал сахар, а Халил сворачивал фунтики и пересыпал сахар в них. Мгновение казалось, будто Халил не слышал вопроса, даже после того как Юсуф его повторил, но потом юноша замер и посмотрел на своего помощника с кротким удивлением. Не следовало проявлять интерес, запоздало сообразил Юсуф и приготовился к затрещинам, которые Халил все еще отвешивал ему за те или иные промахи, но на этот раз Халил улыбнулся и отвел глаза, избегая напряженного взгляда Юсуфа.

– Госпожа, – сказал он и приложил палец к губам, приказывая воздержаться от новых вопросов. Предостерегающе кивнул в сторону задней стены магазина. После этого они вертели фунтики в молчании.

Потом они сидели под хлопковым деревом на краю росчисти, в гроте света, очерченного фонарем. Насекомые бились о стекло, сходя с ума от невозможности броситься в огонь.

– Госпожа безумна, – внезапно произнес Халил и рассмеялся в ответ на тихое восклицание Юсуфа. – Твоя тетушка. Что же ты не зовешь ее тетей? Она очень богата, но она – старая больная женщина. Обходись с ней любезно – авось оставит тебе все свои деньги. Когда сеид женился на ней, много лет назад, он сразу разбогател. Но она очень уродлива. У нее болезнь. Много лет к ней ходили врачи, ученые хакимы ²⁰ с длинными седыми бородами читали молитвы, мганга ²¹ из-за гор приносили свои зелья, но ничего не помогает. Приходили даже целители коров и верблюдов. Ее болезнь – словно рана в сердце. Не человеческой рукой нанесенная рана, понимаешь? Что-то дурное коснулось ее. Она прячется от людей.

Халил замолчал и больше ничего не хотел говорить. Юсуф почувствовал, что, пока Халил говорил, привычная его насмешливость превратилась в печаль, и искал слова, которыми сумел бы хоть немного его ободрить. Что в доме прячется безумная старуха – это его нисколько не удивило. Именно так случалось в историях, которые рассказывала ему мать. В тех историях причиной безумия становилась любовь, которая не привела к добру, или же человека могли околдовать, чтобы присвоить наследство, или же до безумия доводила неосуществленная месть. И с безумием ничего не поделаешь, пока не устранишь его причину, пока не будет снято проклятие. Он хотел сказать это Халилу: не горюй, все еще исправится прежде, чем история подойдет к концу. Он дал себе зарок: если когда-нибудь столкнется с безумной госпожой, сразу отведет взгляд и прочтет про себя молитву. Ему не хотелось думать о маме или о том, как она рассказывала ему истории. Печаль Халила удручала его, и он сказал первое, что пришло в голову, только бы разговорить друга.

– Тебе мама рассказывала истории? – спросил он.

– Мама, мне? – изумился захваченный врасплох Халил.

Чуть подождав – Халил так ничего больше и не сказал, – Юсуф повторил:

– Рассказывала?

– Не спрашивай меня о ней. Ее нет. Никого больше нет. Все ушли, – ответил Халил. Он быстро произнес какие-то арабские фразы и, кажется, готов был ударить Юсуфа. – Все ушли, глупый ты мальчишка, кифа уронго. Все уехали в Аравию. Бросили меня здесь. Мама, братья… все.

Глаза Юсуфа увлажнились. Его охватила тоска по дому. Всеми покинутый… он пытался сдержать слезы. Халил вздохнул, вытянул руку и слегка ударил мальчика по затылку.

– Все, кроме вот этого маленького братца, – сказал он и рассмеялся: Юсуф не выдержал и взвыл от жалости к себе.

Обычно они запирали лавку на час-другой посреди дня в пятницу, но когда дядя Азиз уехал, Юсуф предложил Халилу провести в городе всю вторую половину дня. В дневную жару он различал на горизонте блеск моря и слышал, как покупатели толкуют о чудесном улове. Халил ответил, что никого в городе не знает и гавань-то видел всего один раз с тех пор, как в глубокой ночи его сгрузили с корабля прямо в руки сеиду. И после стольких лет у него так и не появилось в городе знакомых, кого он мог бы навестить, сказал Халил. Он ни у кого не бывал дома. В Ид он всегда сопровождает сеида в Джума-мечеть ²² помолиться, и однажды его взяли с собой на похороны, однако он не знает даже, кого хоронили.

– Так пойдем, осмотримся, – сказал Юсуф. – Можем спуститься в гавань.

– Потеряемся, – нервно рассмеялся Халил.

– Ни за что, – решительно ответил Юсуф.

– Шабаб ²³! Какой у меня храбрый братец! – Халил шлепнул Юсуфа по спине. – Уж ты за мной присмотришь.

Выйдя из лавки, они вскоре столкнулись с одним из постоянных покупателей и поздоровались с ним. Затем влились в уличную толпу и вместе с потоком оказались внутри мечети, на пятничной молитве. Юсуф невольно отметил, что Халил путается в словах и не знает, какие требуются жесты. Потом они прогулялись по берегу, посмотрели на корабли и лодки. Юсуф никогда прежде не бывал у самого моря, он онемел от такого величия. Он думал, на берегу воздух будет свежим и солоноватым, но здесь пахло навозом, табаком и сырой древесиной. И еще какой-то резкий, едкий запах, позднее выяснилось, что от водорослей. На берегу отдыхали рядами лодки, чуть дальше расположились под навесами, вокруг костров, хозяева этих суденышек – рыбаки. Ждут прилива, сказали они. Примерно за два часа до заката начнется прилив. Они подвинулись, и Халил преспокойно уселся рядом, потянув за собой и Юсуфа. В двух закопченных котлах готовилась еда – рис и шпинат. Ее переложили в потрескавшуюся круглую миску, из которой ели все вместе.

– Я жил в рыбацкой деревне на берегу к югу отсюда, – сказал Халил, когда они простились с рыбаками.

Весь день они болтались по городу, смеялись над всем, над чем не боялись смеяться. Купили палку сахарного тростника и кулек орехов, остановились посмотреть, как мальчики играют в кипанде. Не присоединиться ли к ним, спросил Юсуф Халила, и тот важно кивнул. Правил игры он не знал, но за несколько минут наблюдения уловил общую идею. Он подтянул саруни, заправив в набедренную повязку, и, как одержимый, помчался за кипанде. Мальчишки хохотали, награждали его всяческими прозвищами. При первой же возможности Халил завладел битой и передал ее Юсуфу, а тот с небрежной уверенностью мастера принялся зарабатывать очко за очком. Каждую его удачу Халил встречал аплодисментами, а когда Юсуфа наконец выбили из игры, он подхватил его на плечи и понес, как мальчик ни бился, пытаясь вырваться и слезть.

На обратном пути они видели, как на вечереющих улицах собираются псы. В сумерках их тела казались тощими, шелудивыми, клокастая шерсть свалялась. Глаза, столь беспощадные в лунном свете, при свете дня слезились и заплывали гноем. Кровавые язвы на их телах привлекали полчища мух.

После той игры в кипанде покупатели наслушались славословий Юсуфовым подвигам. С каждым рассказом Халил все более преувеличивал достижения своего «братца», а себя все более выставлял неуклюжим чудаком. Он, как всегда, готов был на все, лишь бы рассмешить покупателей, особенно девушек и молодых женщин, так что к тому времени, как послушать эту историю явилась Ма Аюза, игра превратилась в побоище, из которого Юсуф вышел победителем, а рядом с ним плясал его верный шут, воспевая ему хвалу. Юсуф великолепный, благословенный Богом, новый Зу-ль-Карнайн, поразивший народы Яджудж и Маджудж. Ма Аюза вскрикивала и хлопала в ладоши именно тогда, когда следовало, слушая, как сверкающий меч Юсуфа поражал одного воображаемого врага за другим. А под конец повествования, как Юсуф мог бы предсказать с самого начала, Ма Аюза испустила радостный вопль и погналась за ним. Покупатели и старики на террасе смеялись, подначивали ее, науськивали. Бежать было некуда. Она схватила Юсуфа и, содрогаясь от страсти, дотащила до хлопкового дерева, прежде чем он сумел высвободиться.

– Кто эти маджуджи, про которых ты толковал Ма Аюзе? Что это за история? – спросил Юсуф Халила. Тот сначала отмахнулся, озабоченный – только что вернулся из дома после вечернего посещения. Потом сказал:

– Зу-ль Карнайн – маленькая крылатая лошадка. Если поймаешь ее и изжаришь на костре из гвоздичного дерева, и съешь по кусочку от каждой ноги и от крыльев, у тебя появится власть над ведьмами и демонами и упырями. Сможешь послать их, если захочешь, за прекрасной стройной принцессой в Персию, Индию или Китай. Но и цену заплатишь немалую – станешь пленником Яджудж и Маджудж на всю жизнь.

Юсуф тихо ждал продолжения, в услышанное не слишком верилось.

– Ладно, скажу тебе правду, – усмехнулся Халил. – Не стану дурачиться. Зу-ль Карнайн – это Двурогий, Искандер Завоеватель ²⁴, который покорил весь мир. Слыхал про Искандера Завоевателя? Завоевывая мир, он добрался до самой окраины, к народу, который ему рассказал, что севернее живут народы Яджудж и Маджудж, варвары, не знающие человеческого языка, они только и делали, что разоряли соседние земли. Так что Зу-ль Карнайн построил стену, через которую Яджудж и Маджудж не могли перелезть и подкопаться тоже не могли. Эта стена обозначает границу обитаемого мира. По ту сторону – варвары и демоны.

– Из чего была построена стена? Яджудж и Маджудж все еще там? – всполошился Юсуф.

– А я откуда знаю? – рассердился Халил. – Оставь меня в покое наконец. Тебе бы только истории, истории. Я собираюсь хоть немного поспать.

Без дяди Азиза Халил отчасти утратил интерес к лавке. Он все чаще заходил в дом и не так ругал Юсуфа, если тот забредал в сад. Сад был огорожен со всех сторон, оставалась лишь широкая дверь рядом с передней террасой дома. Тишина и прохлада запретного сада, ощутимые даже со стороны, очаровали Юсуфа в первый же день, когда он попал сюда. И теперь, без дяди, он зашел за стену и обнаружил, что сад делится на четверти, в середине пруд, и во все четыре стороны расходятся каналы. Четверти были засажены деревьями и кустами, некоторые как раз в цвету – лаванда, лавсония, розмарин и алоэ. На открытых участках между кустами – клевер и травы, кое-где небольшие клумбы ирисов и лилий. По ту сторону пруда, ближе к дальнему концу сада, на земляных террасах росли маки, желтые розы и жасмин – их распределили как бы случайным образом, в подражание природе. Юсуфу грезилось, будто по ночам благоухание пропитывает воздух, от него кружилась голова. В таком восторженном состоянии ему даже чудилась музыка.

Апельсиновые и гранатовые деревья тоже были прихотливо разбросаны по саду, и, прохаживаясь в их тени, Юсуф чувствовал, что вторгается в запретное, виновато вдыхал аромат их цветов. Со стволов свисали зеркала – слишком высоко, чтобы мальчик разглядел себя в них. Лежа на земляной террасе перед магазином, Юсуф заговаривал с Халилом о саде, о его красоте. И хотя не смел сказать этого вслух, в такие минуты он более всего хотел бы оказаться затворником в тихом гроте – надолго. Гранат, втолковывал ему Халил, царь всех плодов. Он – не апельсин. Не персик, не абрикос, но соединяет в себе все их свойства. Это дерево плодородия, его ствол и плод упруги и податливы, как живая плоть. Но твердые, без сока, семена, которые Юсуфу были предложены в доказательство этого учения – дерзновенно извлечены из плода, висевшего в саду, – вовсе не напоминали вкусом апельсин, впрочем, Юсуф и не любил апельсины. Про персики он слыхом не слыхивал.

– А каковы абрикосы? – спросил он.

– Не так хороши, как гранаты, – сказал Халил и, кажется, рассердился.

– Значит, абрикосы мне не понравятся, – решительно заявил Юсуф, а Халил его словно и не услышал.

Но Халил и правда проводил теперь много времени в доме, а Юсуф как можно чаще наведывался в сад, хотя и понимал, что его визиты не остаются незамеченными. Он слышал, как взмывает внутри дворика при доме жалобный голос, и догадывался, что голос этот поверх стены обращается к нему. Госпожа.

– Она видела тебя, – говорил ему Халил. – Сказала, что ты красивый мальчик. Она наблюдает в зеркалах на деревьях, когда ты гуляешь в саду. Ты заметил зеркала?

Юсуф думал, Халил посмеется над ним, как смеялся над пылом Ма Аюзы, но Халил сделался угрюм и недоволен, чем-то он был озабочен.

– Она очень старая? – спросил Юсуф, пытаясь спровоцировать Халила на обычные его подначки. – Госпожа – старая совсем?

– Да.

– И уродливая?

– Да.

– Жирная?

– Да.

– Она сумасшедшая? – продолжал Юсуф, как зачарованный наблюдая за нарастающим, но словно бесстрастным гневом Халила. – У нее есть слуги? Кто готовит?

Халил отвесил ему несколько пощечин, потом сильно ударил по голове. Он зажал голову мальчика между своих коленей и подержал так, а потом резко его оттолкнул.

– Ты ее слуга. Я ее слуга. Мы ее рабы. Ты совсем головой не думаешь? Глупый мальчишка-суахили, жалкий идиот… Она больна. Ты совсем не смотришь глазами? Такому, как ты, лучше сдохнуть. С тобой каких только бед не приключится, а ты так ничего и не сделаешь. Пошел прочь! – завопил Халил, в уголках его рта выступила пена, тощее тело затряслось от сдерживаемой ярости.

Город в горах

1

А потом его неожиданно взяли в путешествие вглубь страны. Он-то уже привык к тому, что время от времени дядя Азиз уходит с караваном. И на этот раз приготовления зашли довольно далеко, когда Юсуф узнал, что и он тоже поедет. Провизию складывали у задней стены лавки и на террасе. Благоухающие мешки с финиками и засушенными фруктами громоздились в одной из боковых кладовок. Пчелы и осы пробирались сквозь зарешеченные окна, привлеченные ароматом и сладким соком, сочившимся из плетенных соломенных мешков. Другие грузы, пахнувшие кожей и копытами, поспешно препровождались в дом. Странной формы, накрыты дерюгой. Магенаo ²⁵, шепнул Халил, контрабанда, отправляется за границу. Большие деньги. Покупатели следили за прибытием покрытых дерюгой грузов, приподнимая брови, обмениваясь довольными взглядами посвященных со стариками, а те, согнанные с привычной скамьи на террасе, преспокойно продолжали наблюдать, рассевшись под деревьями, кивали и ухмылялись, словно были причастны ко всему происходящему. Старики то и дело отлавливали Юсуфа, принуждая его слушать ленивую и осторожную беседу о геморроидальных шишках, работе кишечника или же запорах – в зависимости от того, кому он попадался в руки. И он терпел болтовню о муках угасающих тел в надежде послушать истории иных путешествий, посмотреть, как старики позабывают о своих заботах, возбужденные приготовлениями к новому походу.

В воздухе уже пахло дальней дорогой – густым ароматом иных мест – и звенели громкие распоряжения. По мере того как день отбытия приближался, хаос нехотя сдавал свои позиции. Спокойная, чуть насмешливая улыбка дяди Азиза, его суровое бесстрастное лицо как бы приказывали всем вести себя достойно. В конце концов караван отбывал в ореоле благого спокойствия, его возглавлял трубач, выдувавший из рога журчащую мелодию, барабанщик одобрительно выбивал ритм. Прохожие останавливались, смотрели на караван, улыбались, махали немного печально. Никто из них и не подумал бы отрицать, что походы вглубь страны – предназначение их жизни, и все знали слова, способные объяснить необходимость таких походов.

Юсуф уже много таких караванов проводил, полюбил напористую суету приготовлений. И он, и Халил помогали носильщикам и сторожам, таскали большие и малые грузы, охраняли, пересчитывали. Сам дядя Азиз редко принимал участие в хлопотах. Обо всех мелочах заботился мньяпара, Мохаммед Абдалла. Дьявол! Всякий раз, собираясь в дальний поход, дядя Азиз посылал куда-то внутрь материка за мньяпарой. Тот всегда являлся, ибо дядя Азиз был купец с большими средствами, он мог снарядить экспедицию самостоятельно, не обращаясь за кредитом к индийским мукки. Работать на такого человека считалось честью. А уж носильщиков и охранников Мохаммед Абдалла нанимал сам, обговаривал их долю в прибыли. Он же и следил за их поведением. По большей части это были жители побережья, они сходились издалека – из Килифи, Линди и Мримы. Мньяпара умел внушить им всем страх. Его оскал, порыкивание, безжалостный огонь глаз сулили боль и ничего, кроме боли, всякому, кто его разозлит. Самые простые, заурядные телодвижения он исполнял, помня о своей власти и упиваясь ею. Это был высокий, сильный с виду мужчина, он расхаживал, расправив плечи, готовый ответить на любой вызов. У него были высокие скулы, под кожей ходили жилки, словно от каких-то непростых, едва сдерживаемых порывов. При нем всегда имелась тонкая бамбуковая трость. Он бурно жестикулировал ею, со свистом разрезая воздух, когда злился, обрушивал удар на ленивую задницу, когда кипел от гнева. Было известно, что он бессердечный содомит, в рассеянности он нередко поглаживал свои чресла прилюдно. Говорили (чаще всего те, кому он отказал в работе), что он подбирает носильщиков, согласных в дороге не раз опускаться на четвереньки и ублажать его.

Порой он поглядывал на Юсуфа с пугающей улыбкой, покачивал головой, наслаждаясь. Машалла! – говорил он. Божье чудо! Взгляд его в такие моменты смягчался предчувствием удовольствия, рот приоткрывался в не свойственной этому человеку усмешке, выставляя напоказ испачканные жевательным табаком зубы. Когда ему припадала такая охота, он испускал тяжелые вздохи похоти и с улыбкой бормотал строки песни о природе красоты. Это он сообщил Юсуфу, что его берут с собой, и простые указания, которые он дал при этом, тоже звучали угрозой.

Юсуф вовсе не обрадовался внезапному вмешательству в спокойную жизнь раба, к которой привык за годы. Несмотря ни на что, он не чувствовал себя несчастным в магазине дяди Азиза. Он уже вполне осознал свою роль здесь – рехани, отданный в залог, в обеспечение долгов своего отца. Нетрудно было сообразить, что отец из года в год накапливал долг и этот долг превысил даже ту сумму, которую можно было бы выручить, продав гостиницу. Или же ему не повезло, или он глупо распорядился не своими деньгами. Халил говорил ему, что у сеида это в обычае, чтобы, когда ему что-то понадобится, всегда нашлись люди, кому это можно поручить. Если сеиду позарез требовались деньги, он приносил в жертву кое-кого из должников и собирал нужные средства.

Быть может, когда-нибудь отцу удастся поправить дела и он приедет и выкупит Юсуфа. Он плакал о матери и об отце – когда мог. Иногда впадал в панику при мысли, что их образы постепенно стираются из памяти. Звук их голосов, особые черточки – смех матери, редкая улыбка отца – возвращались, и тогда он успокаивался. Нет, он не тосковал по ним – или, во всяком случае, тоска с каждым днем стихала, но расставание с домом было самым памятным моментом его жизни, вот мальчик и цеплялся за него и грустил о своей утрате. Он думал, сколько всего ему следовало знать о родителях, о чем следовало их расспросить. Думал об их ожесточенных ссорах, которые его пугали. Именах двух мальчиков, отплывших из Багамойо и пропавших в море. Названиях деревьев. Если б он сообразил вовремя расспросить обо всем этом родителей, он бы, наверное, не чувствовал себя таким невеждой, его бы не отделяла от всех и всего зияющая пропасть. Он выполнял поручения, следовал наставлениям Халила, привык полагаться на «старшего брата». Когда разрешали, копался в саду. Старый садовник, Мзе Хамдани, который приходил ухаживать за растениями с утра и до середины дня, оценил его любовь к саду. Старик почти всегда молчал и сердился, если его вынуждали прервать песнопения во славу Бога – некоторые из них он сочинял сам – и выслушивать чью-то речь. Каждое утро он приступал к работе, ни с кем не здороваясь, наполнял ведра и шагал по тропинке, расплескивая воду, словно на свете не существовало ничего, кроме сада и его работы. Когда становилось слишком жарко, он усаживался в тени под тем или иным деревом и читал маленькую книжицу, бормоча, слегка раскачиваясь, погруженный в экстатическое служение. Днем, после молитв, он мыл ноги и уходил. Мзе Хамдани позволял Юсуфу помогать, если тот напрашивался, но не давал указаний, а только не прогонял мальчика. Во второй половине дня, когда солнце близилось к закату, сад целиком принадлежал Юсуфу. Тогда он поливал, обрезал ветки, расхаживал среди деревьев и кустов. Сварливый голос все еще возникал по ту сторону стены и гнал его прочь, когда темнело, хотя порой оттуда в густеющих сумерках доносились и вздохи, и обрывки песен. Этот голос пробуждал в нем печаль. Однажды мальчик услыхал приглушенный вопль тоски, напомнивший ему о матери. Он остановился под стеной и вслушался, дрожа от страха.

Он давно уже не расспрашивал о госпоже. Такие вопросы лишь сердили Халила. Это не наше дело, не задавай бессмысленных вопросов. Ты навлечешь кисимни… злосчастье. Хочешь обрушить на нас беду? Юсуф понимал, чего требует от него гнев Халила: помалкивать о госпоже, – но невольно перехватывал взгляды, которыми обменивались покупатели, расспрашивая, как того требовала вежливость, о делах домашних. Бродя вечерами по городу, Халил и Юсуф видели огромные молчаливые дома с глухими передними стенами, где жили богатые оманцы.

– Они выдают дочерей только за сыновей своих братьев, – объяснил мальчику кто-то из покупателей. – В иных из этих крепостей заперто слабое потомство, о котором никогда и словом не упоминают. Порой видишь лица этих бедолажек, они прижимаются к решетке окна там, на самом верху. Один Бог знает, в каком смятении они взирают на наш жалкий мир. А может, они сознают, что это кара за грехи отцов.

Они ходили в город каждую пятницу – молились в соборной мечети, играли в кипанде и футбол на улице. Прохожие кричали Халилу, что ему пора уже стать главой семьи, а не забавляться с ребятишками. Люди будут говорить о тебе, приклеят к тебе грязные клички, предупреждали они. Однажды старуха остановилась и несколько минут смотрела на игру, пока Халил не подошел ближе, тогда она сплюнула наземь и ушла. На закате они прогуливались у моря и разговаривали с рыбаками, если кто-то из них оставался на берегу. Им предлагали покурить, и Халил с благодарностью принимал, не давая Юсуфу. Он слишком красив, чтобы курить, говорили рыбаки. Это его испортит. Курево – дьявольская уловка, грех. Но как без него жить бедняку? Юсуф вспоминал трагические истории Мохаммада, нищего побродяги, – как он лишился любящей матери и орошаемой земли к югу от Виту – и нисколько не противился такому запрету. Рыбаки рассказывали о своих приключениях, о чудесах и ужасах, случавшихся с ними в море. Тихо и торжественно говорили они о демонах, спускавшихся прямо им на голову с ясного неба в образе внезапной бури или же поднимавшихся из темной ночной пучины в образе гигантских светящихся скатов. Снисходительные друг к другу, они обменивались вымыслами о достопамятных битвах против могущественных и доблестных врагов.

Потом мальчики смотрели, как играют в карты возле кафе, или покупали еду и ели на открытом воздухе. Иногда на улице случались танцы или концерты, затягивавшиеся до поздней ночи, – так отмечались сезонные праздники или чья-то личная удача. Юсуф чувствовал себя в городе как дома, он бы охотно наведывался туда чаще, но он видел, что Халилу там не по себе. Счастливее всего Халил был у себя за прилавком, перекидываясь шуточками с покупателями, нарочито усиливая свой арабский выговор. Такому общению он радовался совершенно искренне, смеялся подначкам, насмешкам над собой с таким же удовольствием, с каким смеялись сами покупатели, внимательно и сочувственно выслушивал истории о жизненных тяготах, о незаживающих болячках. Ма Аюза сказала, если б она не была уже просватана за Юсуфа, она бы присмотрелась к Халилу, ничего, что он тощий и суетливый.

Однажды вечером они пошли в центр старого города на индийскую свадьбу – не в качестве гостей, а в составе немытой толпы, явившейся посмотреть, как выставляют напоказ семейное преуспеяние и подобающие чувства. Все были поражены богато расшитыми платьями и золотыми украшениями, хлопали при виде веселых разноцветных мужских тюрбанов. Воздух полнился тяжелыми древними ароматами, густой дым благовоний поднимался от медных горшков, расставленных на дороге перед домом. Благовония заглушали запах, доносившийся из крытых сточных канав вдоль дороги. Процессию, которая сопровождала невесту, возглавляли двое мужчин, они несли большой зеленый фонарь в форме многокупольного, с луковичными сводами, дворца. По обе стороны от невесты двумя рядами выстроились молодые люди, они пели и прыскали розовой водой на тех, кто толпился у дороги. Некоторые юноши казались смущенными, зеваки почуяли это и принялись осыпать их насмешками и оскорблениями, чтобы еще больше смутить. Невеста выглядела совсем юной, девочка-веточка. С головы до ног она была закутана в шелковые, затканные золотом покровы.

На ее запястьях и лодыжках тускло сияли тяжелые браслеты, большие серьги мерцали, словно яркая тень, из-под вуали. Яркий свет фонаря выхватил из тени силуэт склоненного лица, когда новобрачная входила в узкую калитку дома, где жил ее супруг.

Затем на улицу вынесли блюда с угощением для зевак – самосу ²⁶, ладду ²⁷, миндальную халву. Музыка играла до поздней ночи, струнные и ударные инструменты сопровождали голоса, которые звучали с прекрасной ясностью и точностью. Слов этих песен никто в толпе перед домом не понимал, но все равно люди остались послушать. Песни делались все более грустными по мере того, как ночь тянулась, и постепенно зеваки начали молча расходиться, спугнутые той печалью, что сулили эти песни.

2

Киджана мзури. «Красивый мальчик», – произнес Мохаммед Абдалла, остановившись перед Юсуфом. Он обхватил его подбородок ладонью – на ощупь ладонь была неровная, чешуйчатая. Юсуф мотнул головой, высвобождаясь, в подбородке запульсировала кровь.

– Ты едешь с нами. Сеид велел, чтобы ты был готов к утру. Поедешь с нами, будешь учиться торговать, узнаешь разницу между обычаями цивилизованных людей и обычаями дикарей. Настало тебе время повзрослеть и увидеть мир, а не возиться в грязной лавке.

По лицу надсмотрщика, пока он это говорил, расползалась улыбка, оскал хищника, напомнивший Юсуфу о псах, которые проникали в тайные закоулки его кошмаров.

Юсуф поспешил к Халилу в надежде на сочувствие, но тот не стал жалеть его и плакать о его участи. Он рассмеялся и ткнул «братца» кулаком в плечо – вроде бы игриво, но больно.

– А ты хотел вечно сидеть тут да копаться в саду? И петь касыды, как сумасшедший Мзе Хамдани? Там тебя тоже ждут сады. Одолжи у сеида мотыгу. Он их много дюжин везет, будет меняться с дикарями. Они обожают мотыги, эти племена. Откуда мне знать почему? Я слыхал, драться они тоже любят. Но тебе все об этом известно. Могу не трудиться рассказывать. Ты сам родом из диких краев – там, в горах. Чего ты боишься? Тебе отлично будет. Скажи им, что ты один из местных принцев, вернулся домой подыскать себе жену.

В тот вечер Халил избегал его, возился в лавке, увлеченно болтал с носильщиками. Когда же не мог более его избегать, поскольку они улеглись рядом на циновках, отшучивался в ответ на любые вопросы, какие Юсуф пытался ему задать.

– Может, в этом путешествии встретишь своего дедушку… Вот будет событие… А все эти непривычные виды, дикие звери… Или боишься, что у тебя за это время уведут Ма Аюзу? Не бойся, братец-суахили, она твоя навек. Я скажу ей, что ты плакал перед разлукой, боялся, некому будет погладить твой стручок там, среди варваров. Она будет ждать тебя. А когда вернешься, придет, чтобы спеть. Скоро ты сделаешься богатым купцом, будешь ходить в шелках и благоухать, как сеид, будешь носить кошельки на брюхе и четки на запястье, – болтал он.

– Да что с тобой такое? – вскричал Юсуф, голос его задрожал от обиды и жалости к себе.