Читать книгу: «Тени двойного солнца», страница 7

– И я встречу ее, – выплюнул я, навернув круг в переулке.

Вард ушел в глухую оборону. Неловко переставлял ноги, а явно потяжелевшая рука все медленнее отводила удары. Я наступал, зная: я заставлю его упасть на колени, ползать на брюхе, извиваться на спине. И познакомлю его кишки с грязью Оксола.

– Гх… – силился он что-то сказать, и я подловил его.

Керчетта срезала лоскут кожи у его левого бедра. Вард не кричал, только скалился, скалился, бешеный пес с дохлыми рыбьими глазами…

– Если вам так… х-х… не нравилось с нами, милорд, – брехал он, скалясь все безумнее, – почему же…

Загребущая его рука выскочила слева и чуть не вцепилась в мое плечо, я распахнул глаза и отступил к стене, тут же отбежав правее. Вард повернул туловище в мою сторону:

– …вы не ушли раньше?

Хрип. Выпад. Шорох изрезанного промокшего плаща.

– Три года, х-ха?

Я пропустил удар, и Вард толкнул меня в стену. В глазах сплясали звезды. На языке появился привкус железа.

Пять шагов, соседняя стена.

– Пять лет, – выдохнул я и снова ударил, отклонившись в сторону.

«Пять лет я ждал, чтобы зажать тебя в подворотне и услышать твой последний вдох».

Силуэт Варда расплылся, а потом отдалился – тот снова пытался удрать. Шагнув вперед, я скривился от боли.

– Не уйдешь, – прошипел я, ободрав плечо о забор.

Огромная спина исчезла за поворотом, оставив на глиняной стене мокрый след. Я услышал, что валун решил дождаться меня за углом. И я принял приглашение, замахнувшись клинком.

Удар шел сверху – в голову. Керчетта перехватила его, уколола пальцы, пустила кровь.

– Больше ты ничего не заберешь у меня, тварь! – рявкнул я и подрезал сухожилия на его запястье.

Валун даже не вскрикнул, будто перестал быть человеком из плоти и крови, будто забыл про страх, боль. Будто решил, что переживет меня и выберется сухим из воды.

Я увернулся от нового замаха и столкнулся со стеной.

«Дьявол!»

Промедление, шаг влево. Плащ цепляется за стену. Вард заслоняет телом солнце и пинает меня в ногу. Небольшой нож – мой верный помощник на улицах Крига, почти незаметный убийца рыцарей, упавших на землю под стенами замка, – оказывается в правой. Удар, который должен был убить меня, – напарывается на острие, выбивает нож из рук.

– Гх!.. – наконец-то вскрикивает чертов Вард и делает шаг назад.

Меч подрезает ему ногу, идет выше, но не дотягивается до паха. Я поднимаюсь рывком, наступаю на правую, и в глазах темнеет от боли. А потом что-то с хрустом ломается, и я бьюсь затылком о стену, все еще слепым сползаю по ней, отмахиваюсь мечом по памяти, на уровне чужого сердца. Цепляю что-то и падаю в грязь.

«Я сдохну, но заберу тебя с собой!» – рука с опозданием прикрывает шею.

Варду хватило бы одного удара. Вместо этого я услышал ряд торопливых, прихрамывающих шагов по грязи. Я поднялся через боль, рывком. Мир прояснился. Вард убирался прочь, не оглядываясь.

Я шагнул – и чуть не обнялся со стеной.

– Сир, э-э, – мне протянули руку. Гвардеец. Не Лавель.

Как долго они бежали следом? От друзей никакого толку.

– За ним, – прорычал я, – живо!

Почему-то в глазах гвардейца застыл страх. Мне ничего не ответили.

– За ним…

Переулок шатался – шаг влево. Еще шаг – вправо. Дома кончились, ширилась привозная площадь у восточной стены. Незнакомые лица, испуганные, удивленные, рябые. Все – не те. И только одна нужная спина. Вард двигался, хромая, заваливаясь то влево, то вправо. Оставляя отпечатки кровавых пальцев на прохожих. Те что-то кричали, то ли мне, то ли нам вслед. На большом здании, подпиравшем небо, за которым снова скрылся чертов Вард, висели украшения из мокрых, приставших друг к другу перьев.

Я задыхался на бегу, расталкивал детей, женщин, зевак. Уперся ладонью в угол, подставившись под удар.

– На помощь! – кричал кто-то позади.

Вард не оборачивался. Оставлял кровавый след, волочил ногу, хватался за стены, пытаясь удрать. Весь разодетый в новые портки, теплую обувь, шерстяной плащ без заплат. Рядился в обновки на краденые деньги, полученные ценой моей гордости, нескольких лет моей паршивой жизни в Криге.

Я покрашу его обновки в прекрасный бордовый цвет.

– Стой, Вард, – прохрипел я, нагоняя его. Боль отступила. – Забыл, как мы были дружны?

Шаг за шагом я настигал его. Дома кренились влево, вправо, раскачиваясь с каждым шагом. Запахи пропали, на языке собирались железо и соль.

– Куда же ты? – Слова звучали иначе. Что-то в них было неправильное, чужое.

Валун удирал, хоть у него подгибались колени. Убирался прочь, точно слизняк, оставляя мерзкие капли крови. Я шел по его следу, почему-то медленнее, чем мог бы. Громко дышал и дважды споткнулся. Замахнулся мечом, когда спина Варда стала ближе.

– Я похороню тебя, мразь! – крикнул я и сделал выпад.

Клинок пошел вперед, но не проткнул и без того изрезанный плащ. Я сделал еще пару шагов, рассекая воздух. Вард уклонился, припав к земле. Меня качнуло влево. Вытянув руку к стене, чтобы не упасть, я скривился от боли в колене. Дома вновь сдвинулись вправо, а затем подскочили вверх. Я упал на Варда, и что-то больно ткнуло мне в живот.

Нож? Я кашлянул, не успев испугаться. Поднялся на четвереньки, отполз, оттолкнувшись от Варда. Ощупал свое брюхо – цело, не порезано.

– Гх-лг…

Ублюдок не поднимался. Из огромной его груди торчал арбалетный болт. Я уставился на выход из переулка: там стоял удивленный гвардеец, придерживая самострел. Мимо него пробежали Рут и еще несколько человек, которые то расплывались, то снова обретали знакомые черты.

Я медленно распрямился, отдышался, пока багрово-серое пятно под ногами не превратилось снова в моего врага. Вард никуда не спешил. Так и лежал на брусчатке. Что-то бормотал, сжавшись. Скреб пальцами по груди и хрипел.

– Молодх… ой господин…

Керчетта не блестела, изгваздавшись в крови и уличной грязи. Жижа капала с острия, пальцы намокли, казалось, рукоять, вот-вот выскочит и клинок упадет на землю…

– Мне ж-халь… – прохрипел Вард, а может, мне показалось.

Я всадил клинок ему в ногу, пригвоздив к земле.

Вард не закричал, лишь глухо взвыл и оскалился, показав розовые зубы. Я уперся ладонью в рукоять и пихнул ублюдка стопой в плечо, пытаясь повернуть затылком к дороге. Не получилось. Гребаная безразмерная туша, поганый валун…

– Тебе жаль?! Жаль? – я пошатнулся, а потом вновь ударил его пяткой. – Меня?! – Я хотел рассмеяться, но не смог. – На кой хер мне твои сожаления?!

Я пнул его еще раз и прошипел:

– Жаль ему, дьявол… сучий ты потрох, ты…

– Лэйн, – окликнули меня со спины.

– Заткнись, на хер, – огрызнулся я и ударил Варда еще раз. – Из-за тебя, подонок, я стал…

Кем? Последней мразью, под стать Варду, или хуже? Грязью под ногами? Убийцей и лжецом, беднейшим аристократом, воснийской шлюхой для богатых вдов?

Я наступил сапогом ему на лицо. Почему-то в первый раз промахнулся, и испачкал распоротую щеку, задрав лоскут чужой кожи. Поднял ногу еще раз, пошатнулся и ткнул мыском сапога в опухшую от побоев морду.

– Что же ты молчишь, мразь? – выдохнул я.

Почему-то слова звучали не совсем точно. Не так. Согласные, гласные, все плыло…

– Тебе не больно, гребаный камень?

Никакого ответа. Варду стоило бы пырнуть меня ножом, извернуться и вцепиться хоть зубами, хоть здоровой ладонью…

– Эй!

Кто-то схватил меня за предплечье и потащил в сторону. Я выдернул руку из хватки и обернулся:

– Да что еще, твою мать?!

Это оказался Рут. Он поднял ладони, отцепившись от меня, и быстро произнес:

– Он мертв, приятель. Мертв! Он тебя не слышит.

Я замер, сделал несколько вдохов – воздуха почему-то не хватало. Затем посмотрел себе под ноги. Вард пусто уставился в замызганный угол мастерской. Рыбьи глаза. Я дрожащей рукой коснулся своего лица. Влага, тепло. Вся ладонь осталась покрыта свежей кровью. Я понял, что дышу ртом. Голова закружилась. Кожу на лице стянула подсыхающая грязь.

– А-а, дьявол… – я запрокинул голову.

– Вам бы к лекарю, сир…

Кто это сказал? Я покачнулся, боль нахлынула резко: голову и туловище словно зажали в тиски.

– Дьявол… – прогнусавил я и попытался вытащить керчетту из ноги Варда.

Рут хлопнул меня по плечу, осторожно толкнул в сторону:

– Я разберусь. Оставь. Проваливай, пока идти можешь. – Он свистнул и попросил кого-то. – Проводи-ка. Там, через два поворота, за углом.

Я шагнул в сторону городской стены. Остановился. Туда ли мне? Куда…

Сначала передавали монеты – что-то звенело за моей спиной. Затем кто-то очень быстро нагнал меня. Я обернулся. Никого, лишь темный фасад глиняного дома.

– Сир?

Я коснулся лба рукой. Под пальцами, казалось, болел даже сам череп. Я двинулся влево – и снова не в ту сторону. Почему-то передо мной снова оказался Рут.

– Ну он тебя и отделал, – приятель не улыбался.

– Сюда, сир, – неуверенно окликнул меня гвардеец и предложил помощь.

Этого еще не хватало. Отмахнувшись, я направился в сторону голосов и к очертаниям башни. После десяти шагов по незнакомой улице я понял, что не могу идти прямо, словно набрался дешевой сливянки. Только даже от самого паршивого пойла в Криге не бывало столь дурно. Я сплюнул горько-соленую слюну под ноги.

– Осторожнее, мать твою, – огрызнулся кто-то.

Гвардеец отпихнул его в сторону.

– Обопритесь-ка, сир, – мне подставили плечо. – Вам надо.

Я помотал головой, но все равно уперся рукой в чужое плечо. Идти стало чуть легче. Прохожие тыкали пальцем, справлялись о здоровье, шутили или обходили стороной. А потом превращались в пятна. Дорога казалась бесконечной. Ноги тяжелели.

– Он точно мертв? – спросил я.

Кровь стянула кожу на горле. Я почесал его – и только больше испачкал руку. Вспомнил, что надо задрать голову: тупая ноющая боль становилась хуже.

– Да, сир. Ужасно мертв, – ответил гвардеец и придерживал меня, когда мы свернули с людной дороги. – Паршивый конец, скажу я вам…

Улыбнуться не получилось. Я убил Варда. Убил. Оставил там, в подворотне, в грязи, как он меня когда-то. Только я – жив, а он – лежит мертвее некуда.

Дома темнели. Солнце садилось? Или…

– Вот мы и пришли, – сказал гвардеец, а я никак не мог вспомнить, видел ли это лицо ранее. И нужно ли его помнить…

Гвардеец раскрыл дверь без стука. Пнул ногой, и мы без спросу ввалились в небольшой дом. Я не посмотрел на вывеску. Лекарь, бордель, курильня или питейная?

Боги, как мне было все равно.

В тесной комнате сидел всего один седой мужчина. Перед ним пустовала тарелка с грязными краями.

– Неужто не видно – я обедаю, – начал возмущаться он. Затем вскочил со своего места и схватил ложку так, будто мог ее метнуть, точно ножик. Потом распахнул глаза и медленно отложил ее в сторону, оглядев меня с ног до головы. – Ах, сир, прошу извинений. Вижу. Вижу. Усаживай, чего встал! – это уже было сказано гвардейцу.

Я рухнул на стул или ящик и тут же прикрыл рот рукой. Отдышался. Кожа на пальцах казалась белее кости. Меня согнуло, и я сплюнул желчь, кровь, бог знает что еще… В углу, за столом, широкая тень собралась, словно укутав чье-то тело плащом. Я уже видел это. Где, когда?

– О, дьявол… – прохрипел я, и меня снова согнуло.

– Кто же вас так, милорд, – фальшиво переживал лекарь.

Когда я распрямился, зрение снова вернулось. По правую руку стояло ростовое зеркало. Солнечный блик, игравший в левом верхнем углу, резал глаза. Мою голову повернули в сторону, и я взвыл.

– Ну-ну, обождите…

Зеркало отражало пыльную крохотную комнату и двух человек. Один, что постарше, отошел в сторону, и я увидел третьего. Уставившись на свое отражение, я то ли закашлялся, то ли посмеялся. Вытер глаз, заслезившийся от боли.

Рассеченная бровь, разбитый нос, губы – все в крови и ссадинах, будто моим лицом подметали щебень.

– У меня свадьба, – я задрал голову, стараясь забыть образ в зеркале, – знаете? Послезавтра…

Нет, все-таки это было смешно. Я посмеялся, прикоснулся к разбитым губам и взвыл. А затем снова согнулся от смеха. Боли. Смеха?..

– По голове хорошенько дали, да? – засуетился лекарь. Зазвенели монеты. Кажется, одну гвардеец припрятал себе. – Оно и видно. Ничего, ничего, – бормотал он и проходил то слева, то справа. Суетился. Сполоснул руки, судя по звуку. – Сейчас все исправим.

Что-то снова зазвенело. Графин? Железо? К моему лицу поднесли кружку.

– Выпейте. Все-все.

О запахе пойла я мог лишь догадываться, но вкус точно был мерзейшим. Возможно, таким пойлом угощали куртизанки, чтобы обчистить карманы до дна. От первых глотков голова закружилась еще больше.

– До дна, вот так. Ага, – издевался лекарь.

Я не морщился лишь по одной причине – от каждого движения становилось больнее.

– Обождем, торопиться тут не надо. – Лекарь все продолжал что-то говорить. Я не слушал.

«Все кончено», – думал я, разглядывая потолок. Жанетта Малор не станет иметь никаких дел с уродом. Сколько шрамов останется? Буду ли я теперь как оторва Руш? Даже перед смертью Вард отнял у меня последнее – остатки хоть какой-то красоты…

– Кусайте, – мне протянули деревяшку, обмотанную в обрывок застиранной ткани.

– О, дьявол… – только и успел прогнусавить я. На вкус тряпка была даже хуже пойла.

«Казалось, только дела мои пошли на лад – и все снова загублено, потеряно».

– Придержите-ка… вот тут. Так надо! Не плачьте, господин. Станет как было. Как новенький будете!

А потом теплые руки легли мне на лицо, пальцы обхватили нос, что-то хрустнуло и все остальное стало совершенно не важно.

VI. Судьба каждого пса

Ветеран, хирург, могильщик.

Удивительно, сколь многое может уместиться в одном человеке. Гант, отслуживший три года под флагом второго Восхода, пресытился капральским плащом и взялся за лопату. Должно быть, и мертвецы вконец утомили его. Так, по словам Джереми, Гант взялся за врачевание.

Если кому и понадобился бы в Волоке человек, в равной степени разбиравшийся в том, как убивать, как лечить и что делать с телами, следовало искать Ганта.

Так я и оказалась здесь, в холодном подвале с запахом жженых трав и дешевого масла.

– Миледи…

Судя по осанке и цвету кожи, Ганту бы самому не помешало поврачеваться.

Он запустил меня в отдельную комнату. По пути оглянулся по сторонам так, словно боялся, что нас услышат. Затем поманил меня к углу, в котором явно когда-то держали ведро с потрохами. И уже там так долго мялся и бледнел, словно трусил, что и я его услышу.

– Видите ли, миледи. Так выходит, что госпожа Льен ударила саму себя.

Побелевшая старуха лежала на невысоком столе, прикрытая тонкой простыней. Ее мнение было бы бесценно, прозвучи оно сейчас в подвале. Полагаю, она бы рассмеялась над такой дерзостью. Но старуха уже день как была мертвее некуда.

– Собственным же стилетом, – покивал сам себе Гант, ничего не стесняясь. Впрочем, разве стеснение ведомо могильщикам? Ветеранам, врачевателям…

В гулком помещении мой смех прозвучал как хриплый лай.

– Я платила за то, чтобы мне нашли убийцу. – Я хотела присесть, но поморщилась – все поверхности были заняты грязными инструментами или покойниками.

Гант приосанился, его тусклые, глубоко запавшие глаза смотрели с вызовом.

– И я поклялся, что не скажу ни слова лжи!

Я отвернулась в поисках стульев. Запачканное лицо могильщика тут же вновь возникло передо мной:

– …что расскажу вам все, что ведомо мне самому! – упорствовал он. Он подбежал к старухе и сдернул простыню с подбородка, опустил ниже, оголив черный прокол на шее. – Глядите!

Быть может, я не была хороша в колотых ранах, убийствах и прочих увечьях, но кое в чем я разбиралась отменно. Когда мне лгали.

– Слабый укол, – Гант вытащил стилет и приложил его к окоченевшему горлу. – Не зашел и на треть клинка!

Я бросила короткий взгляд на старуху и поморщилась. Потолки в подвалах куда милее того, что обычно прячут могильщики под простынями. По старым балкам ползла жирная муха. Ползла прямо в паутину.

– А вот… – голос Ганта переместился правее. Я опустила взгляд: хирург уже оголил дородного воснийца, почти примерзшего к столу. – Горшечник с Малой улицы, повздорил с кожевниками, у них давняя вражда, коли вам угодно знать. – Я подошла ближе и сделала вид, что полежавшие мертвецы для меня дело столь же привычное, как и ссуды. Гант, по счастью, ничего не замечал. Его глаза горели: – Это, миледи, удары взрослого мужчины. Если быть точным, принадлежат брату покойного, его на неделе будут вешать до службы, в третьем часу. Хорошо ли видно? Тут, я готов побожиться, били походным ножом с чуть затупленной кромкой…

Откуда-то в руке могильщика появился клинок. Осторожно, словно он кормил дикого медведя с ложки, Гант опустил щербатый нож в разверстую рану. Таких ран на подмерзшем теле можно было насчитать целую дюжину.

– Заметьте, как отличаются удары, нанесенные спереди, лицом к лицу! – азарт в глазах могильщика пугал не меньше, чем помутневшая радужка покойного. – Все удары, как видите, примерно одной глубины. – Нож повторил свое преступление, трижды погрузившись в черные полости. На четвертый – не дошел до рукояти. – Только не здесь, миледи: косточка.

Сине-серая кожа с желтыми пятнами, местами будто прожженная углем. В голове плескался туман. Выныривая из него, я еле ухватывала слова Ганта.

– Бакалейщик Бенут, – простыня оголила затвердевшее тело, – заколот у церкви милосерднейшей из матерей…

Я прикрыла нос ладонью.

– Два удара в селезенку и один – в печень, если быть точным.

На мой взгляд, все порезы и уколы выглядели неотличимо друг от друга.

– С ненавистью, миледи, – Гант погрузил тонкие щипцы в рану и положил большой палец у края. Затем извлек клинок наружу и поднес его ко мне так близко, что я перестала дышать. – Колотые раны – главная причина гибели в Волоке.

Я перевела взгляд на дальних мертвецов, уложенных на одном столе. Гант привлек мое внимание:

– Это близнецы, миледи. Не наш с вами случай. Мороз.

Сам он уже в волнении ходил возле старухи.

– Мы видели глубокие раны, нанесенные сильной рукой. – Он полуприкрыл глаза, точно смаковал посмертие. – Но здесь иная картина. Не столь глубоко, без должной точности, словно били вслепую. И, я бы сказал, с безразличием. – Гант без сочувствия обернулся к тому, что осталось от старухи Льен. – При таком порезе, миледи, осмелюсь заявить…

Тем не менее он колебался. Поймал мой взгляд и будто считал то, как мало во мне осталось терпения. Я неспешно приближалась к могильщику, стараясь не коснуться ничего, что лежало на столах.

– …осмелюсь, э-э… При таком порезе еще оставалось время. Кровь можно было остановить при помощи тряпицы. Замедлить ее ход.

Я вскинула бровь и обошла тело старухи.

– Позвать на помощь, если вам угодно. – Гант сдернул часть простыни, обнажив белые старушечьи руки. – Если бы вашу подопечную не удерживали. Или бы она уже была мертва, что исключено, насколько я могу судить…

Старуха была еще теплой, когда мы поднялись.

– Знаете ли, старушечье тело сохраняет любые отпечатки, слабая кожа, хрупкая кость…

Простыня слетела с щиколоток Льен, крючковатые пальцы Ганта указали на отметины у стоп.

– Как видно, пока ее погружали в телегу, миледи, эти следы остались.

Горец сказал, что Льен не сопротивлялась. Что ж, хоть в чем-то два пса смогли договориться, не встречая друг друга.

Все остальное, впрочем, не вызывало ни малейшего доверия.

– А ведь я смеялась, когда мне сказали, что в спальню средь бела дня проник убийца и ушел незамеченным. Могу похвалить тебя. – Я изучила его взглядом: этот дурень просиял. – Легкая победа: такое объяснение никуда не годится. Это худшее, что мне довелось услышать!

Он поднял руки и попробовал возразить, но я повысила голос:

– Существует десяток способов свести счеты с жизнью. Без боли и лишнего шума! Корень заморки, отвар Бунье, петля, наконец! Ты хочешь сказать, – я сделала шаг в сторону, и Гант попятился, – что человек в здравом уме способен порезать себе горло и простоять в комнате, не проронив ни звука, пока жизнь не покинет его?!

Нет, такой взгляд мало кому понравится: уверенный, прямой, будто бы честный.

– Я хочу сказать только одно, миледи, – набрался он храбрости, – что удар был нанесен усилиями покойной, да сохранят боги ее душу…

Мы кругом обошли старуху Льен – единственную преграду между мной и могильщиком.

– А остальное мне неведомо! – осторожничал он, укрываясь за другой стороной стола.

Мне захотелось показать, с какой силой разгневанная женщина может всадить тупой походный нож в человека. К тому же он лежал совсем неподалеку – на углу. Пальцы нащупали рукоять.

С дальнего угла послышались шаги с отзвуком металла.

– Я же сказала не беспокоить нас!

Бряц-бряц. Потерянный и виноватый, возле тела бакалейщика появился Джереми.

– Миледи, – склонил голову пес, – господин Коул просил передать вам, что…

Так скоро? Сегодня? Через час?..

Что-то теплое и давно забытое всколыхнулось в груди. Я бросила нож в сторону могильщика и уже направилась к лестнице.

– Подумай еще. Подумай как следует, – бросил Вуд врачевателю, придержав дверь сапогом.

* * *

Место нашей встречи обходили стороной.

Не меньше двадцати псов окружили палисадник в Волоке. Поланцы, воснийцы, два южанина… Когда мне было шесть, я не могла уединиться в саду даже по малой нужде: десятки глаз неотрывно следили, куда я бреду, дышу ли я и не пора ли обедать. Стояли псы у арки с розами, сидели на ступенях к дому, глазели с балконов и из-за ставней. Наверняка какой-нибудь стрелок еще сидел на самой крыше и нянчил арбалет.

Столько вооруженных мужчин всегда пугали нежных барышень из высоких домов Крига. Я часто думала: не по той ли причине меня сторонились? И не потому ли у меня так и не появилось подруг? Вооруженные мужчины стали моей тенью, дышали в спину. Стая цепных псов. К страху привыкаешь, когда он каждый день тащится за тобой по пятам. А может, я куда лучше обращалась с псами, чем с людьми. Знала их повадки.

Простая наука: брось каждому из них пару монет, и он кинется на своего соседа, будь они трижды друзьями.

– Едут, – хрипло подметил поланец с копьем.

Я увидела карету, обляпанную дорожной грязью, с подмерзлой соломой в колесах. Экипаж остановил двойку скакунов, и меня могло бы обрызгать бурым снегом, но я все равно подошла слишком близко, точно привороженная. Дубовый остов, дверца с резьбой, знакомый запах. Дверь открыли снаружи, и на порожке появился укрепленный сапог. Неловко нащупал опору. Затем рядом появился второй, и из темного проема высунулся… дряхлеющий старик. Цепь на моей шее показалась тяжелее.

«Отец», – вертелось у меня на языке, но я не смогла произнести это слово.

Нет сомнений, что это был именно он: глава семейства Коул.

Дорога измочалила его. Сеть морщин пролегла возле светлых глаз, и казалось, они вот-вот потускнеют. Дорогой дело не обошлось. Время изувечило сухие кисти рук, которые не знали тяжелого труда. Эти когда-то крепкие руки поднимали меня вверх, к самому потолку. Там я думала, как вот-вот смогу пройти по воздуху, прошагать вокруг опорных балок, намотать на палец ту надоедливую паутину в верхнем углу. И верхний угол казался тогда нижним, а весь мир – маленьким и понятным.

Теперь руки отца мелко дрожали, и он мог выронить ложку, не то что удержать мой вес.

– Сьюзи!

Вымученная улыбка появилась на его лице. Он потянулся ко мне, чтобы обнять, но неловко пошатнулся, зацепившись за что-то больной ногой. Я подставила ему руку и крепко обхватила второй, приняв часть веса на себя.

– Ах, что же ты, бельчонок, – он махнул ладонью, покачнувшись. – Я еще не так стар…

– Вы плохо выглядите, – я крепче сжала его предплечье, – что говорит Мельцер? – На меня поднялись усталые глаза с красными прожилками возле уголков. – О, должно быть, он только и делает, что говорит! Никакого толку от этого пустобреха. За что вы ему платите, отец?

Он то ли закряхтел, то ли вздохнул от досады. Мой локоть держал его, точно крючок – ослабшую рыбу. Смотреть на его упрямство и ложную молодцеватость было почти невыносимо. Мы двинулись по широкой тропинке вглубь палисадника.

– Боюсь, против старости нет снадобья, – будто виновато пошутил отец и снова вытер лоб свободной рукой. – Как бы мне ни хотелось поколотить Мельцера, стоит признать: свое дело он знает. И не имеет привычки лгать, что в наши времена стоит дороже золота…

Мы шли вдоль осеннего сада, приминая ногами погибшие листья. Шурх-шарх – подволакивал ногу отец. С того дня, как напали на него у резиденции, ноющая боль не уходила: казалось, под шрамом продолжает ветвиться железо, выворачивая стопу к своей соседке, рождая страшное, однобокое косолапие. От этого тоже не было снадобья, только пустая брехня Мельцера и столь же нелепые его утешения.

Шурх-шарх. Отцу полагалось гулять, а я была его палачом в этот день. Надсмотрщиком, почти дознавателем. Сеть морщинок на его лице стала глубже – после дороги каждый шаг отдавался болью.

Сколько раз мы еще сможем выйти вот так, погулять в чужом саду, на разоренных землях?

– Вы мало гуляете.

– Время, бельчонок. Время. – Задумчиво сказал он, часто вдыхая носом. – Дела не решаются сами собой, пока я наслаждаюсь видами яблонь или цветущей вишни.

Я поискала взглядом фруктовые деревья. Осень раздевала леса. Когда в последний раз я видела, как они цветут? И чем цветы яблони отличны от вишневых, грушевых? Все ли фруктовые деревья красивы по весне? Казалось, это совсем иная жизнь, иные заботы. Теперь это не имело значения. Я собираю иные плоды: все, чем плодоносят разорившиеся графы, проигравшиеся сержанты, алчные рыцари Восходов. Знаю, как расцветают они, едва получив нужную сумму или выпросив ссуду, еще не представляя, что придется отдать и как скоро наступит другой сезон, пора возврата, пора увядания. И не останется у них ничего, кроме вялых опадающих листьев.

Я вспомнила Венира и крепче прижала руку отца. Украдкой взглянула на его плечо. Когда я доросла до него, я не знала, что к замужеству уже обгоню отца в росте на половину ладони. Сейчас, сгорбленный, он был ниже меня сразу на две.

– Как он выглядел, Сьюзи?

Я вздрогнула. Сморгнула набежавшие слезы так, чтобы отец их не заметил.

– Тот человек, – настаивал отец.

Багряные листья разлились по дороге грязными бурыми пятнами, подобно луже у тела старухи Льен. Я повела плечами и завела вторую руку под теплую шерсть плаща.

– Большой безволосый разбойник с длинными руками, а глаза – как у мертвеца.

Я запнулась. Показалось на миг, что отец вздрогнул. А может, тому виной старая рана?

– Представился Густавом, но я не поверила. Вы знакомы? – чуть склонив голову набок, я неотрывно следила за каждой тенью на его лице.

Отец не смотрел мне в глаза и не был рассеян.

– Что? О, нет, нет, – он нелепо отмахнулся и покачал головой. – Нет. Спрашивал ли он… о чем-либо?

Я стиснула зубы.

– Только пожал мне руку и оплатил долг графа. – Я решила добавить: – Густав носил перчатки, я не разглядела ме…

– Пожал руку, – эхом повторил отец. – И что граф?

– Убрался транжирить деньги дальше. Если те у него остались. – Я подняла плечи, чтобы согреться.

– И ты ничего не сделала по этому поводу?..

Отец посмотрел мне в глаза с такой строгостью, что стало холоднее.

– Я отправила старуху Льен по следу Густава.

Желваки заиграли на его сухом лице. Я начала оправдания:

– И…

– И она мертва, как я слышал. – Я отвела глаза. – Сколько раз мы говорили – осторожно, без спешки, шаг за шагом…

Без спешки! Скоро мой отец не сможет ходить без посторонней помощи.

– Время против нас. Вы знаете, Волок едва оправился после войны. Всем нужны деньги, но мало кто готов их возвращать. Венир был единственным, кто…

– Сьюзи. Сьюзи, – отвлек он меня. – Черт с ним, с Волоком. Что было – то было. Венир от нас не уйдет. Я хотел поговорить о другом. Ты нужна в Криге.

Я почти взвыла от досады. И почему рядом с родней так сложно держать лицо?

– Разве моих братьев мало? Разве же не вы говорили мне, что новые возможности там, где нет порядка? – Я обернулась и вдруг поняла. – Постойте. Вы… вы боитесь его! Человека с длинными руками. Густава. Вы знакомы! И не отпирайтесь, ни в коей мере! – Я повысила голос: – Мне не десять! Выкладывайте. Сейчас же все выкладывайте, или…

Ноша стала тяжелее.

– Ох-х… – закряхтел папа и упал на одно колено.

Я не успела удержать его. Наклонилась, беспомощно встала рядом, и руки задрожали. Отец держался за сердце и жмурился, хрипло дыша.

– Вам плохо?..

Конечно, ему плохо, безмозглая ты белка!

– …Мельцер, – я обернулась в сторону кареты. – Я тотчас позову его…

– Нет, – отец с силой вцепился в мою руку. – Останься. Уф-ф. Скоро… скоро все пройдет.

От моей злости не осталось и следа. Отец не выглядел хуже: он давно был плох. Но сердце? Если это и был трюк, грязный трюк, – как же в нем упрекнуть старого человека?

И почему мы столь бессильны перед теми, кого любим?

Мне стоило спросить про маму. Про страх перед лысым человеком, которого потеряли беспризорники. Про связь со смертью Льен. Но я стояла и не могла проронить ни слова, пока отец не раскрыл глаза вновь.

– Вам лучше, папа? – мой голос выдал меня.

– Ох… Уф… Потихонечку.

Он сам взял меня за руку. Сам попросил помощи, чтобы подняться. И сам опирался, когда мы продолжили прогулку.

Мы шли, и больше отец ни о чем не спрашивал, погрузившись в раздумья. Он нашел все ответы. Сквозь тонкий шлейф хвойного масла пробивался стойкий запах старости, дряхлости, увядания. С каждым годом я ждала наших встреч все больше, и притом боялась их. Неопрятность в одежде, затуманенный взгляд, который раньше был вдумчиво-острым. Я смотрела на отца, этого грозного человека, и все меньше узнавала его. Сколько еще времени ему подарит судьба? Сколько времени осталось у меня?

Его голос прозвучал столь неожиданно, что я дрогнула:

– Неделю назад хоронили Уилла.

Он умел переводить тему, как никто другой. Я сделала вид, что удивилась.

– Да?..

Отец вздохнул:

– Я понимаю, этот брак… Но, Сьюзи, его семья!

Семья? Наши партнеры, не более того. Их наследники получили доступ ко всем благам «Арифлии и Коул». Им не на что жаловаться.

– Ты могла хотя бы отправить ответ…

– Я, должно быть, пропустила письмо о его гибели. – Развернув послание, улыбалась целый день, оставшись вдовой.

Мы некоторое время шли в молчании, и сердце отца не беспокоило.

– Черт бы с ним, с Уиллом, – так же легко согласился он. – Мы найдем тебе достойного мужа.

Я распахнула глаза, и те заслезились сами собой от холода:

– Папа, как же можно! Я в трауре…

Мы остановились, уставившись друг на друга. Я шмыгнула носом. Отец рассмеялся первым, и я подхватила его веселье. На мгновение показалось, что все теперь будет как прежде. И нет никакого времени, нет Густава, нет ничего, что могло бы…

– Вернись к семье, – отец аккуратно пригладил ткань моей перчатки. – Малышка Сильвия плохо спит…

Но никакие слова и улыбки не изменят того, что произошло.

– Я всегда со своей семьей, – я сжала его руку крепко-крепко и боковым зрением приметила, как он поморщился. – В те дни, когда гуляю с вами в саду. В те дни, когда не разгибаю спины, сидя за бумагами в кабинете. Когда слежу за ссудами, продолжаю наш род и высылаю золото гувернерам, нянюшкам и стряпухам. Когда дважды в году посещаю могилу матери и думаю, сколь скоро мы все окажемся закопаны рядом, пока эти мерзавцы…