Читать книгу: «Тени двойного солнца», страница 6

V. Тихая, спокойная жизнь

Оксол, полдень

Мне не следовало быть здесь. Слишком ясное солнце, слишком погожий день. Много гуляк, праздных господ, сплетниц, приставучих детей и их беспокойных нянек. Глаза, любопытные и зоркие, безнаказанно оглядывали улицы, заулки, подворотни и даже самые темные углы Оксола. О, нет. Уж кому-кому, а мне точно не следовало здесь находиться.

– Отойди, – в испуге сказал юнец, прижавшись к стене, и прихватил своего брата или друга за рукав, утянув в сторону. – Слышишь? Сюда, ко мне…

Я осторожно обошел их с правой стороны, даже не коснувшись. Не было причин так широко раскрывать глаза и вжиматься в стену – я не знал их имен, а здесь еще не прослышали о моем. Просто три человека повстречались среди близко построенных друг к другу домов. Просто двое были сильно моложе и меньше ростом. Просто один из них прогуливался по городу, где ему точно не следовало показываться при свете дня.

Нет, мне вовсе не стоило появляться здесь. И все же…

Не потому ли я покинул родную деревню? Не с того ли началась моя взрослая жизнь? Я презирал чужие порядки. Какая забава в том, чтобы всю жизнь плясать под чужую дудку, скажите? О, я обходил все правила, о которых только слышал. В особенности – правила видных людей. Жизнь моя началась как игра. Множество игр. Шалости с бросанием камней перед усадьбой графа Ротфри, затем – игры с чужими медяками, чужими жизнями на задних дворах, ловля купцов в подпитии и роковая ставка на жеребца, после которой я уяснил навсегда: не так уж я и велик для Оксола…

С неба обрушились крупные редкие капли дождя. Я вступил в лужу и раздавил свое отражение. И как так выходит, что старые уроки забываются, и уж нет тебе никакого дела до того, какая придет расплата?

Нет, мне не стоило быть здесь, и все же я шел по улицам, наслаждался скупыми лучами солнца, уступал дорогу женщинам и детям. Правила, правила… от себя не укроешься до конца своих дней. Я пресытился всеми запретами. Прятаться на отшибе, в глуши, где с утра до ночи гнешь спину, пытаясь раздобыть дровишки и пару ломтей хлеба? Я был самонадеян, полагая, что в свои годы легко управлюсь с такой долей.

– Пошли прочь! Вон! – щелкнул хлыстом извозчик, и крепкая двойка скакунов протащила карету по размытой дороге, распугав зевак и дворовых псов.

Грязь облила мои сапоги и правую штанину, но я лишь улыбнулся и неспешно двинулся следом, выбирая островки земли посуше. Лорды погоняют извозчиков, извозчики гонят люд с дороги, а простой люд пинает собак и домашний скот. Таковы порядки.

Всякому городу нужен свой порядок. И всякому порядку нужны его смотрители. Рука, оставшись без пальца, уже не может считаться здоровой рукой, вам ли не знать? Я слишком стар, чтобы устраивать свои порядки, а в душе слишком юн, чтобы подчиняться чужим. Покинув Криг и свой пост смотрителя, я нанес увечья не только городу, но и самому себе.

Глупо, скажете вы? В глуши я понял, что тоскую по городу, иль, быть может, сам город зовет меня. Как уж тут отличить, когда каждый волосок помнит дуновение портового ветра, отличает сквозняк, гулявший по улице Привозов, от легкого ветерка родом с площади. Или буйного, неодолимого порыва, что каждый сезон переворачивал корзины, задирал юбки, срывал гнилую солому и дощечки с навесов рынка?

Нет, мне уж не было места в глуши. Каждому суждено истесаться, сколь крепок бы ни был он от рождения. Жизнь, города, крохотные улицы, по которым мы ходим каждое утро или под вечер, – буйные воды, стачивающие нас. И выходит, что не так уж ты и волен к пятому десятку лет. И все естество стремится к знакомым протокам, поворотам, устьям. Подходит лишь к десятку-другому проторенных дорог. А во всех прочих местах стоишь как кость поперек горла, ни туда, ни сюда.

Обнаружив себя в глуши без дела, я понял: пусть уж найдет меня сама смерть, Чеканщик со своими побратимами пусть судят меня как им в голову взбредет, со всей звериной жестокостью. Но я отдал свой долг с лихвой. И коль уж осталось мне не столь долго и в груди постоянно хрипит, я не проведу остаток своих дней в тени, как плешивая крыса.

«Что горше всего на закате лет, мой друг?» – спрашивал Симон и тянул гнилостный дым из своей трубки. Я не был ему ни другом, ни братом – и потому молчал. Ему ли не знать ответа? Горечь. Полнейшее и всестороннее знание о том, чего более ты изменить не в силах. И какой толк об этом говорить?

Должно быть, Симон надеялся стать поэтом, каким-нибудь придворным рифмачом. Но мы вместе вытянули плохую карту. Возле смердящих пристаней Крига.

Я вновь уступил дорогу.

– Вы слыхали? – тараторила горожанка со своими подругами. – Мегера-то нашла себе дворнягу!

– Да ну.

– Старый кобель ее издох…

– Уж пять лет как, – перебили ее тут же.

– А щенков не оставил!

Дамы прошли мимо. Я не подслушивал, наслаждаясь прогулкой. Ценил каждый оставленный мне час. У рынка мне не следовало быть ни при каких обстоятельствах, и все же я отправился именно туда.

– Потайте на хлеб, кто сколько мошет… – У входа нищий пытался шепелявить и протягивал свою руку так, словно намеревался ее продать.

Завидев меня, он отвернулся, и пятерня его обвисла. Через десяток шагов я вновь услышал, как он голосит и взывает: еще жалостнее, чем прежде. Зря. Голосить ему стоило бы чуть позже. Через неделю настанет славное время: дни пиршества, графских щедрот. В празднества на улицах промышляют самые пригожие шлюхи, а лавочники выставляют самый роскошный товар, и даже в питейных омывают руки в первой половине дня. В корчме у площади Годари подают фаршированную рыбу на углях, солоноватую и костлявую. Чтобы управиться с такой, требуется половина часа. А если растянуть ее с горьковатой наливкой…

Я окинул взглядом развалы. И в ноздри забился яркий манящий запах.

– Три по две, – одноглазый лавочник указывал на связку сушеных рыб. – Шесть по пять!

Стоило ли ждать празднества? С рынка я вышел, пряча трех окуней под плащом.

Оксол не обещал мне избавления, и все же я был здесь. Шел и едва улыбался. Чьи бы порядки ни правили в городе, эти улицы не могли мне приесться. Каждая напоминала те узенькие дороги в предместьях, где я в последний раз виделся с сестрой перед тем, как крупно задолжать и вымолить пощаду за часовней.

Бессилие. Усталость. Вот что хуже всего, мой покойный не друг и не побратим Симон. В один день проснувшись, вдруг выясняешь, что ноги потяжелели, в спине что-то хрустит и не дышится так легко, как прежде. Воспоминаний больше, чем свежих дум, и каждое новое лицо кажется уже где-то виденным, подспудно знакомым. А к вечеру мечты и вовсе мельчают: хочется долго лежать, изредка переворачиваясь под теплой шерстью покрывала, слушать треск поленьев в печи. И кажется, что стоило больше дружить и меньше драться. И отдавать чуть больше, пока имел.

– Святые угодники! – отшатнулась от меня крестьянка и помазала лоб, когда мы разминулись.

Возможно, меня начали узнавать. А может, вместе с наплывом ветеранов Второго Восхода я утратил приметность: крупные гвардейцы наводнили Оксол в последний сезон. Крупные и неповоротливые, привыкшие драться, дай то пресвятая Матерь, раз в году, они важно рассекали улицы. Каждый из них, столкнувшись в подворотне с парочкой моих умельцев, потерял бы не только весь важный вид, но и жизнь, если бы начал упрямиться. Но в последний год им везло: я пресытился боем.

Мои мечты не столь велики. Я хочу встречать рассвет в своей теплой постели, трижды в день сытно есть, гулять по улицам, не пряча лица. И больше не знать долгов. Много ли я прошу?

Бывали времена, когда я брал больше, чем следовало. И никого ни о чем не просил.

– И я расплатился за них сполна, – пробормотал я, подтянув пояс.

Улицы Оксола начали заполняться поденщиками – а значит, закончилось и без того короткое время для моей прогулки. Что же, снова обратно, в тени и углы, точно голодной и молодой крысе. И снова потребуется потолковать с юнцами Даррела, проучить лавочника и его приятеля из Восходов, которые решили, что порядки на каждом углу города должны быть свои.

Порядки, подумать только! Никто из местных не умел вести дела даже в своем жилище: забывали запереть двери, оставляли открытыми ставни, бросали жен с детьми, хранили золото рядом с ночным горшком. Порядка не было ни в головах, ни в деле. Самому солнцу видно, что столь бестолковые люди обирают себя сами каждый божий день.

А мы с Даррелом учим их, расставляем по местам. Забираем малое, покуда жизнь не отняла у них совершенно все. Прибыльное выходит дело – правила вопреки правилам. Единственное дело, которое дается мне лучше прочих. Дело, от которого давно болит голова и нет сна.

Покойный не друг и не брат мой Симон рассмеялся бы, услышав, что я больше не желаю никого учить и наводить порядки.

Я потерял резиденцию из вида и оказался на почти безлюдной улице. Позади надрывалась дочь пекаря:

– Горячее, свежее! Всего за серебряк! Похлебка с потрохами!

Мои потроха сжались, но вовсе не от голода: я прислушался, не замедляя шаг. Один-два. Три. Пауза. Четвертый – не мой. Я свернул через два дома, отправился поближе к заулку, где стоят ночлежки Даррела. Один-два. Третий – чужой.

– Похлебка! – отдалялся детский голосок.

И все-таки в этот раз за мной действительно шли. Нет, это был не Чеканщик и не один из его людей. Первого я бы не успел приметить, не получив перед тем смертельный удар. А его люди не стали бы преследовать меня, долго петляя по улицам города. Все кончилось бы вмиг: один короткий приказ, брошенный в спину на улице. Или крупный отряд в стенах моего дома. Может, ночной визит. Нет таких мест, где Чеканщик не достал бы меня, и нет такого закона, который бы его остановил.

– Вард?

Тем более люди его не стали бы окликать меня по имени, которое я оставил в Криге. Я неторопливо обернулся. Вся улица проглядывалась юнцами Даррела, и зеваки уж давно не совались сюда без спросу: должно быть, за мной шел один из его старых знакомых.

Мой преследователь стоял поодаль, возле арки, увешанной мокрыми перьями по случаю грядущего празднества. Его плащ с правой стороны чуть приподнимался кончиком длинных ножен. Выкрашенная шерсть была подмочена усилившимся к полудню дождем.

– Вы, должно быть, обознались? – деликатно и тихо спросил я, вынуждая незнакомца подобраться ближе.

Он двинулся навстречу неторопливо. Что-то в манере его движений показалось мне знакомым. Плавные и осторожные шаги, но, пусть упадет на меня небо, я не осмелился бы назвать этого человека трусом: он зашел в переулок Даррела, будто не раз выходил отсюда живым.

Я прищурил глаза, и все сошлось.

Так и есть. Молодой господин Тахари, заморский мечник, по глупости удравший из родного дома. Весь ухоженный и разодетый, точно породистый жеребец какого-нибудь величества. В Криге я запомнил его беспомощным, по-щенячьи пугливым. Хорошим мальчиком из богатой семьи, которому вбили в голову, что из покорности выходит толк. Обманутым, постоянно глядевшим себе под ноги, в вечном полупоклоне…

Сейчас в его прямом взгляде не было ни страха, ни угрозы.

– К несчастью, у меня долгая память, – его воснийский стал почти неотличим от говора местных. – Ошибки тут быть не может.

Я слыхал, что он сгинул в землях Бато. Слыхал, что проигрался в карты, или был убит на поединке чести. Но вот он, цел. Почему-то эта новость меня обрадовала. Должно быть, так случается, когда долгие годы делаешь общее дело, пусть и поневоле.

Любопытно, кому из нас двоих меньше нравилась та работенка? Я принадлежал своей работе безраздельно, от того мига, как разлеплял поутру глаза, но и имел все блага, которые мог иметь человек моего сословия в Криге. Тахари прислуживал Симону на поединках, словно поденщик, и обладал немыслимой свободой. Но и жил беднее, чем мог бы жить любой другой дворянин в нашем деле.

Остался бы он еще на год-два в Криге, под крылом у Симона, стал бы ходить в приближенных. Может, мне пришлось бы подкараулить его в переулке и оставить там навсегда, чтобы сохранить свое место. Все-таки это огромная удача, что он ушел в тот год. И, похоже, жизнь ему улыбнулась шире, чем мне: дорого одет, далек от болезни и увечья, вернулся живым из-под флага. Расхаживает средь бела дня, не озираясь по сторонам. Ночует в славном месте, не страдая от блох и вшей. Счастливчик, любимец судьбы.

Мне захотелось разбить его голову о камень на дороге, хоть в этом не было никакой нужды.

– А вот моя память, признаться, уже не так хороша, – я прищурился. – Вы?..

Он неотрывно смотрел мне в глаза, сделал еще несколько плавных шагов и чуть наклонил голову к плечу:

– Лэйн Тахари. Криг. Улица Милль.

Я сдержал ухмылку. Улица Милль. Славное, прибыльное местечко: там мы раздевали захожих купцов, набравших лишнего в корчме. Резали слишком охочих гвардейцев, что мешали Бойду и нашей с ним сделке. И, конечно, проучили самого Тахари. Ему досталось меньше, чем мне, – мальчишка смог убраться из переулка на своих двоих. И, возможно, даже не обделался.

– Ах, верно! – Я сделал вид, что только вспомнил нашу историю. – Давние времена. Помнится, вы повздорили с господином Симоном…

На его лице ничего не изменилось. Впрочем, как и в голосе:

– Тогда, в переулке, ты сказал мне, что тоже отведал грязи. Это правда?

Он говорил словно лорд, перед которым обязаны отчитаться. Я поборол искушение шагнуть ближе и провести его лицом по щебню. Просто кивнул.

– И твоего коня тоже прирезали за золото, которое ты не брал?

До чего наивный, почти детский вопрос. Вот только Тахари уже не казался мне ребенком, каким он был там, в доме Симона, когда пришел, пряча следы побоев под плащом. Я дернул плечами и сказал:

– У меня никогда не было собственного коня, молодой господин.

Хотя уже и нет никакой нужды так его называть, и Симон не скажет ни слова, с тех пор как я сломал ему шею той весной.

Тахари отвел глаза: так не поступают, когда готовятся к схватке.

– И то верно. Только десятки чужих, как я помню.

Я еще раз окинул его взглядом: от начищенных сапог до расшитого отворота плаща на груди. Пришел один, без охраны и друзей, к тому же угодил в наш квартал. По незнанию или с умыслом? Я без резких движений поправил пояс и сказал:

– Все мы стараемся дотянуться выше. Кто уж как умеет, молодой господин, – я улыбнулся и кивнул на меч, спрятанный под его плащом. – Но довольно о былом. Зачем вы здесь?

Тахари поймал мой взгляд в сторону верхних этажей ночлежки, нависших над нами по правую руку. Говорили, что соображает сын Дальнего Излома крайне долго. Так мог говорить лишь тот, кто не видел его на манеже. И столь презрительно о промедлении говорят лишь те, кто не понимает цену ошибки, совершенной второпях.

В конце концов, именно я дал первые уроки терпения молодому мечнику. Тахари выучился на славу: он говорил спокойно и, казалось, взвешивал каждое слово.

– Увидел знакомое лицо. Решил поздороваться.

В Криге этот щенок совершенно не умел лгать. Улица непривычно притихла: не скрипели ставни, которые забывал прикрывать Ван, не кидали кости на бочку за углом, где принимали новичков. А может, мой слух стал слабеть, как слабели руки, спина и когда-то крепкие ноги.

– Помнится, вы не очень-то любили мою компанию в Криге, – я улыбнулся, не отводя взгляда от собеседника.

– Не будем о былом. Случается и так, что люди меняются. В лучшую сторону или худшую – не мне судить. – Нет, до чего удивительно хорош его воснийский! – Может, и вы изменились?

Обычно на меня смотрели с отвращением, страхом, потаенной болью и, конечно же, ненавистью. Такой, от которой сразу понимаешь, чего ждать от встречи. На лице Тахари была лишь усталость и извечная собранность человека, приученного ходить с мечом с самой молодости. Возможно, я так же глядел перед собой, выполняя неприятную работу. Желание содрать щебнем кожу с его лица совершенно пропало.

Под моим подмокшим плащом портилась сушеная рыба. В желудке неприятно потянуло.

– Это все, что вы хотели от меня, молодой господин?

Никакой злости и обиды на бледном лице. Там, в Криге, он и не замечал, как тут же тянулся рукой ближе к клинку, стоило мне окликнуть его или появиться рядом. Должно быть, люди и впрямь способны измениться.

– У меня простые мечты, Вард, – сказал он, чуть повернув голову в сторону людной улицы. – Спокойно просыпаться в своем доме, в теплой постели…

Я ухмыльнулся, зная, что ухмылка останется незамеченной. Тахари продолжил, так и не опустив взгляд к сапогам, так и не сделав ни шага ближе:

– …знать, что завтрашний день будет спокоен. Будет скучнее, чем вся моя прежняя жизнь.

Его рука потянулась к вороту рубахи, пальцы сомкнулись на ткани и потерли ее, будто счищая прилипшую грязь.

– И за эту небольшую мечту, – он снова посмотрел на меня и мягко улыбнулся, – я перебью вас всех до последнего.

* * *

Ставни распахнулись, с силой ударившись о глиняную стену. Из черного проема показалась арбалетная дуга.

– Именем господина Годари, я приказываю…

Слова гвардейца оборвались нечеловеческим воем. Ему вторил кто-то еще, правда, глуше и отчаяннее. Дальше я не смог разобрать ни слова: весь переулок затрещал, зазвенел, а хор голосов и вопли смешались в один сплошной шум, от которого я почти тут же оглох.

Вард отступил, укрывшись за мной, и керчетта, уже выскочившая из ножен, рассекла воздух. От человека с мертвенно-рыбьими глазами пахнуло подмоченной рыбой. Арбалетный болт треснул, столкнувшись с дорогой. Безлюдный и примолкший до того переулок сделался хуже базарной площади. Из-за угла ночлежки выбежала троица с Лавелем во главе, он тоже выкрикнул что-то нелепо-наивное:

– Я вам приказываю…

Что хотел приказать Лавель, самый юный командир в гвардии Оксола, я не разобрал. Валун удирал быстрее, чем породистый скакун, которому прижгли зад. Я бросился следом.

– А ну, стой! – крикнули с верхних этажей ночлежки. Друг ли, враг – какое мне дело?

– Лэйн! – кажется, то был голос Рута. Он отразился от стен и заглох.

Ночлежки пропали из вида – я уже выскочил из арки, через которую заходил в переулок. Вард знал эти улицы лучше меня. Был крупнее, опытнее и точно умел убивать людей самым поганым способом из всех известных. Но я бежал следом, мечтая лишь об одном – снять его голову с плеч.

Видит небо, я должен был сделать это еще три года назад.

– За мной! – крикнул я, даже не глянув, будет ли подмога.

Огромная спина отдалялась с той же резвостью, которую я не раз наблюдал в чертовом Криге. Спина человека, который вытирал о меня ноги, уверенного, что я был рожден для поводка и грязной службы. Нет, спина не человека, а скотины, которая ни во что не ставила жизнь других.

Тяжелое дыхание Варда отражалось от стен. Не такой уж он и валун: камни не устают. Я бежал следом, обнажив клинок. Бежал по петляющим улицам, и каждый шаг давался легко. Там, на проселочных дорогах, по колено в грязи, с поклажей, я ходил целыми днями. Стоптал все ноги в кровь. Голодал, подмывался в ледяных реках, пил воду, от которой разило тиной и грязью. Ладони мои загрубели от лопаты, кожа пропиталась чужой кровью, а от запаха кишок мои потроха уже не сводит. Моя рука не дрогнет, когда я распотрошу Варда на глазах у женщин и детей.

«Кто из нас теперь валун, дряхлая мразь?»

– Пфу! – пыхтел Вард, хватаясь руками за углы домов, пытаясь укрыться за ними.

Я дышал ровно и нагонял его на половинку шага через каждые десять.

– Стойте! Посто… – кричали нам вслед, и я не узнавал голосов.

Бах! Я врезался в гвардейца за поворотом. Тот отливал, полагая, что укрылся от взгляда прохожих. Я грубо толкнул его в сторону, и, судя по воплю, он что-то себе защемил. Ни слова извинений гвардеец не дождался – Вард уже нырнул меж двух широких домов.

– Немедленно оста…

Пустые приказы, испуганные возгласы девиц, любопытные дети, каменные дома и срубы – все это хлам.

Грязный отброс Крига и я – вот что имело значение. Ни одного лишнего слова – ублюдок бежал изо всех сил, догадываясь, что просить о пощаде не имеет смысла. Бежал, понимая: если кого и держишь на коротком поводке, рано или поздно тебе вцепятся в горло.

Один раз он замешкался, подумав метнуться влево, но вместо того кинулся вправо. Так я выиграл еще пять шагов.

«Еще десять – и я воткну керчетту в твою поганую спину!»

– Да стойте же! – задыхаясь, кричал кто-то позади.

Вард бежал и не просил о помощи. Должно быть, командир гвардии, объявившийся в их квартале, поумерил пыл бандита. Его дружок Бойд остался в Криге, как и вся их продажная свора. Потому ему оставалось лишь одно. Он уводил меня к предместьям.

И я не собирался ему подыгрывать:

– Вор! – крикнул я, и жители Оксола, пусть и не все, пусть и с неохотой, но принялись мне помогать.

Первого смельчака Вард впечатал в стену, словно разъяренный вол. Молодой восниец остался лежать на земле, подвывая, и я переступил через него. Двух подмастерьев Вард спугнул ножом, блеснувшим в его руке. Те разбежались в стороны, пропустив нас. Я выиграл лишь два шага.

Вард изредка оборачивался, чтобы оценить расстояние. Какая-то смелая женщина попыталась уцепиться за край его плаща. Вард развернулся и отправил ее, визжащую, прямо на мой клинок.

– А-а!

Лезвие керчетты почти распороло платье. Я уклонился и отпихнул девицу в сторону, не остановившись, чтобы помочь. Потерял три шага.

– Кто вор? – недоуменно переспрашивали друг друга крестьяне.

– Энтот али тот? – замешкалось дурачье на перекрестке.

Будто бы воры гонятся за своей жертвой, громко заявляя о том на всю улицу!

Весь мир против. Бестолковые воснийцы. Мне ли привыкать?

– Держи вора! – крикнул я на выдохе, уже ни на что не рассчитывая.

Вард бежал все медленнее. И во взгляде его через плечо все больше виднелся не страх, а готовность к смертельному бою. Я наверстал почти пять шагов.

«Теперь и я заставлю тебя сплясать, подонок».

Я плясал в Криге, точно цепной пес, увечный зверь на манеже: побеждал и проигрывал, когда прикажут. Пил, заискивал, вымаливал потом и кровью заработанные, заслуженные серебряки.

Вся Восния – чертов цирк. Загаженный переулок за мыльней? Жилой квартал с ночлежками и курильней? Дорога перед борделем? Где спляшешь ты, Вард?

Снова зарядил поганый дождь.

– Стой! – крикнул Рут. Или мне так казалось.

Весь мир уменьшился до спины Варда во взмокшем сером плаще. Она мелькала впереди, пытаясь укрыться от взгляда за углами домов, за телами прохожих. Грязь жадно чавкала под сапогами, но я не боялся растянуться и упасть. Я бежал, не опуская керчетту, готовый в любой миг пропороть любого, кто попробует защитить ублюдка, сломавшего мне жизнь.

Саманья говорил, что мечи не спасают в узких переулках, против превосходящей численности врага и там, где нет преимуществ. Я ворвался в подворотни Оксола, желая лишь одного: пустить кровь этой скотине, чего бы мне это ни стоило.

За мной тоже шла погоня:

– Да стойте же, ради всего…

Вард бежал напролом, сбивая прохожих, ломая ящики и разбрасывая все, что стояло на пути, словно раненый бык. Чуял, что не уйдет живым. Хватался за жизнь.

«Ты не уйдешь, мразь» – думал я, петляя между брошенными корзинами.

– Пфу! – фыркнул он и свернул в переулок.

Там могли быть его друзья. Обстрел с верхних этажей, бешеные псы и дьявол знает какая еще напасть. Но я свернул следом, не помедлив.

Пока жив Вард – мне самому не жить.

– Стхо… йте! – хрипело за спиной, все дальше и дальше.

За первым углом Варда не было. Я заскочил за второй и тут же увернулся, прижавшись к стене, – Вард бросил камень мне в голову. Он мог выгадать пару мгновений, чтобы всадить в меня кинжал, но не воспользовался случаем и снова побежал прочь.

– Ты не спрячешься, мразь! – крикнул я, позабыв про дыхание.

Сердце бухало в ушах, ноги горели от усталости. Ерунда. Там, в землях Волока, я шел вперед, когда в глазах темнело, а во рту почти не было слюны – так редко получалось утолить жажду. И каждая капля во фляге дарила еще сотню шагов.

После дождя на улицах Оксола влаги было с лихвой.

– Ты за все… мне ответишь, – прорычал я, поскользнувшись в грязи. Нога провалилась в лужу по самую щиколотку.

– Ф-фух, – странно выдыхал Вард.

И поскользнулся дважды, и хватался рукой за стену – мы оба угодили почти по колено в мягкую глину, текшую с городского холма к низинам. Не лужа – целое болото.

Мой враг молча хрипел, будто давно не бегал. Хрипел так, словно приготовился отдавать богам душу до встречи со мной. Это злило еще больше.

– Мы одни, – прорычал я и ухватился левой за стену, стараясь, с одной стороны, догнать мерзавца, с другой – не растянуться в грязи. – Трусливая ты шавка!

Здоровенный, ростом выше всех, кого я когда-либо знал, Вард будто задыхался, отступая по стене. Он шагнул на твердую землю – резиденция высилась за домом, у которого он оказался, – и встал в тени, громко вбирая воздух. Лысая склоненная голова блестела от влаги. Его широкие плечи поднимались и опускались.

Я пошел быстрее, вновь поскользнувшись. Плащ, намокший, отяжелевший от грязи, тянул назад. Семь шагов.

Вард распрямился и будто по-отечески улыбнулся, поведя безоружной левой рукой:

– Я умираю, молодой… х-х… господин…

Четыре шага. Я занес керчетту для удара.

– …вам нельзя меня убивать, если хотите остаться… х-х…

Клинок нацелился в светло-голубой глаз. Узкое пространство оставило мне лишь колющие удары. Вард чуть поднял ладонь.

– …живы…

Ублюдок собрался остановить меня словом. Сколько раз я сам просил оставить меня в покое? Слова! Я чуть не рассмеялся, делая выпад. Глаза Варда широко распахнулись. Острие не дошло даже до горла и впилось в подставленную ладонь. Вард зарычал и сжал клинок, сделав шаг навстречу. Еще одна пядь, и ублюдок смог ухватить бы меня за запястье своими погаными длинными руками. Я отступил в грязь, чудом не поскользнувшись, и распорол ему пальцы обратным движением.

– Гра!

Мой плащ скользнул по стене и зацепился за торчащую щепь.

«Дьявол!»

Я потерял равновесие и чуть не упал на задницу. Плащ порвался, потянул меня вниз. Вард не довершил дело – бросился прочь, все с тем же странным хрипом.

– А ну, стой! – крик прозвучал почти жалостно: кто же остановится в переулке, ожидая человека с мечом?

Снова разрыв в пятнадцать шагов. Я кое-как выбрался из грязи. Мокрые портки, сырые сапоги, вымазанные обшлаги. Все испорчено.

– Тварь!.. – прорычал я, откинув приставучий плащ назад.

Первая кровь – кровь Варда! – притягательно блестела на моем клинке, звала, оставленная на стенах, окропившая сухие участки земли за домами. Запах сушеной рыбы, железа и соли.

– Они вернутся за вами, – обещал он, а бежал все еще слишком резво, – вернутся, кх-х…

«Молодой господин» – добавлял он в иных обстоятельствах, а сейчас закашлялся. И оставлял багровые следы.

Чавк-чавк. Отвратительно хлюпала моя обувь, а часть грязи все-таки просочилась под швы. Узкий проулок сменился широким двором за мыльней. Вскрикнули девицы у дверных створок. Музыканты у входа закончили играть, и визгливый звук флейты оборвался последним. Вард терял кровь и шатался, больше не оборачиваясь, и что-то говорил мне про тех, кто обязательно придет мстить.

– Одумайтесь, – то ли просил, то ли угрожал он.

Я хотел одного: еще больше его крови на своем клинке, стенах Оксола, в грязи проулков и на своих сапогах.

– Пресвятая богиня! – кричали люди на балконах и закрывали ставни.

Другие бежали прочь, убираясь с дороги.

– Убивают!

– Грабят! Стража, стра…

– Святые боги, что деется! На помощь!

Я скалился, глубоко дышал и шаг за шагом сокращал дистанцию.

– Стойте же, мать вашу! – все еще кричали нам в спину. И чьи-то сапоги тоже мерно чавкали, попадая в ритм скорых шагов.

Мыльня сменилась игорным домом, затем – курильней. Слуха коснулись полуденные утехи в борделе – и стихли за новым поворотом. Над арками изредка висели фигурки милосердной Матери солнц. Бестолковые идолы, которые еще никому не помогли в этом краю.

– Что вы себе позволяете? – начал гвардеец, ошалело посмотрев на меня, и поднял руку. Я не отвечал.

Пять шагов. Еще немного. Вард слабел. Багровое пятно ширилось по всему рукаву, перепачкало темный штопаный плащ, и брызги помельче красовались, как кожная сыпь, вдоль штанов. Таким я и нагнал его за двором кузни, сам уже похрипывая от усталости, ярости или одним богам ведомо чего. Вернулся сладковатый запах курильни, горелой ткани, мыла – мы сделали еще один круг?

– Стой!.. – прорычал я.

Три шага. Вард повернулся, и я только успел заметить, как распахнулись ледяные рыбьи глаза при виде керчетты, летящей навстречу. Чирк! Лезвие разрезало его щеку, обнажив бело-розовую кость. Я не успел сообразить, почему острие не попало в глазницу. Не успел и отшатнуться. А потом крепкий удар оттолкнул меня, почти свалив с ног. Я быстро отступил назад и споткнулся.

Больше всего я мечтал сократить расстояние до Варда – и тут же поплатился за это. Человек-валун бил, крепко стоя на земле. На левой его руке был намотан плащ, точно тряпичный бордовый баклер.

Первый удар пришелся вскользь, в плечо, и не зацепил мою одежду. Но вторая – казалось, обескровленная – пятерня увела мой клинок в сторону, и я не смог прорезать намотанный на нее плащ. Дзынь! Керчетта жалобно вскрикнула, столкнувшись с каменной стеной, брызнули искры. А я отступал, обтирая дома, цепляя заборы одеждой.

Мы завертелись, как бестолковые псы в драчке – рычали, пытались ухватить друг друга, подранить и были слишком далеко друг от друга, и клинок мой тщетно искал цель – слишком короткий для схватки с верзилой, чьи руки в любой миг, пусть и получив порез или укол, тут же обхватят меня и довершат дело, и слишком длинный – ибо размахивать мечом в узких стенах становилось все сложней.

– Хр-р… – хрипел Вард, и не то кровь, не то слюна текла по его подбородку.

В небольшом переулке ублюдок казался еще больше – заслонял солнце, перекрывал выход к кузне, и притом все время избегал клинка. Вард готовил удар, и холод в потрохах заставлял меня жаться к стенам. Увечное лицо показывалось из-за бордового тряпья, и я подавался вперед, мечтая снять с него кожу.

– Хр-х…

Вард резко раскрылся, подготовив правую руку для захвата, и я замер, так и не сделав выпад. Попятился, коснувшись лопатками стены.

– Выходит, вы не готовы… х-х… еще умереть? – оскалился Вард. И глаза его казались безумными: лоскут кожи свисал со щеки и подзапекшаяся кровь смывалась новой, свежей, обляпывая оставшиеся зубы и рисуя темные ручьи до самой шеи.

Он хрипел, точно бешеный пес, и я отступил еще на два шага влево.

– Уходите прочь, – рявкнул он, лязгнув зубами. – Вам-х-х… стоит встретить добрую… старость!

Позади послышались шаги, и в этот миг все сложилось. Я выйду из этого переулка один, или мне не увидеть следующего дня. Вард, этот бешеный ублюдок, никогда не даст мне жизни. Он пересек четверть Воснии, не отстал от меня и за два года, забирая все, до чего смог дотянуться. И он заберет мою жизнь и свободу, если я не оставлю его на этой земле.