Наслаждение

– Дорогая! – инженер остановился посреди залы, забавно переминаясь, переступая с ноги на ногу, сжимая за спиной правые пальцы левыми и более всего напоминая студента на первом свидании.

Истинным наслаждением было наблюдать за тем, как она промедлила, сохраняя вид чрезвычайно увлеченной чтением, затем дважды быстро моргнула и, словно опомнившись и вернувшись к нам от бесчисленных незаконных соитий, подняла на нас рассеянный взгляд широко раскрытых голубых глаз, приветливо и сдержанно улыбнулась мужу, после чего, слегка сощурившись, посмотрела на меня, мало внимания уделяя стоявшему за моей спиной Каброссу. Даже если и не сумела она навести справки о моей персоне, опознать во мне доктора не составляло большого труда. Слуга же мой даже в самом цивилизованном одеянии более всего напоминал грабителя с восточных островов, несмотря на то, что давно уже оставил то занятие.

– Милая. – инженер отступил в сторону, плавным жестом указал на меня. – Это доктор, о котором я рассказывал тебе.

– Но дорогой, – она откинулась на спинку кресла, кончиками пальцев цепляясь за край стола. – Я же говорила тебе, что не нуждаюсь в докторе.

– Но ты же помнишь, как тебе было плохо три дня назад, – он подступил на шаг ближе к ней с осторожностью впервые входящего в клетку к тигру дрессировщика. – Наш дорогой доктор поможет сделать так, чтобы приступов больше не было.

Насторожившись от его слов, я позволил себе внимательнее осмотреть девушку. Некоторые признаки указывали на ее с трудом сдерживаемую ярость. Все вокруг нее полнилось сухим, жестоким напряжением, словно источала она некие неразличимые, но ощутимые энергии, превращавшие ее в существо опасное, яростное и непредсказуемое. Казалось, будто только наше присутствие удерживает ее от воплей и визга, а мужа ее сберегает от необходимости уклоняться от летящей в него книги, за которой, несомненно последовали бы и подставка и стоявшая на столе изящная тонкая ваза из синего стекла с ленивыми в ней пустоцветами, жалобно тянувшими к солнцу алые лепестки.

Вздохнув и словно сдавшись своему мужу, она снова посмотрела на меня с въедливой, хищной заинтересованностью.

– Лармана Аккоре. – губы мои прикоснулись к пальцам, тонким и мягким, выдавшим мне тем самым множество скрытых в девушке страстей.

Представившись, я заметил в ней некоторое довольство, словно звучание моего имени показалось ей приятным.

– Что вы за доктор? – она опустила голову, губы ее сжались, тонкие брови выгнулись в презрительном недоверии.

– Я имею дипломы гинеколога и терапевта. – о своей истинной специализации я предпочел пока не заявлять, оставаясь удивленным ее неведением. – Судя по тому, что рассказал ваш муж, я могу подозревать у вас некоторое нервное расстройство, которое может мешать как вам, так и вашему супругу и которое, как я полагаю, будет легко устранить, не прибегая ни к чему сложнее травяных настоев или парочки очаровательных маленьких таблеток.

– Вы хотите осмотреть меня? – в словах ее послышало странное, дрожащее волнение, предвкушающее нетерпение, неожиданное и настораживающее.

– Да, если вы не возражаете. В этом климате легко подхватить некоторые местные болезни, о которых мало что слышали даже в столице.

– Мне понадобится раздеваться? – губы ее брезгливо сжались.

– Конечно. Ваш супруг может присутствовать, если пожелаете. – я махнул рукой в сторону инженера.

– В этом нет необходимости. Меня же не в первый раз будет осматривать доктор. Служанка позовет вас, когда я буду готова. – она поднялась из-за стола, обнаружив свой невысокий рост, кивнула мне и покинула нас.

– Что вы думаете, доктор? – как только дверь закрылась за ней, инженер бросился ко мне.

– Не беспокойтесь. Насколько я вижу, ее случай далеко не самый сложный. Думаю, одного сеанса в месяц будет достаточно, но точно смогу сказать только после осмотра.

– Конечно, конечно. – сцепившие пальцы его замерли перед его солнечным сплетением. – Делайте все, что сочтете нужным.

Подозревая в девушке забавную изобретательность, я обошел стол, взял в руки книгу и поднял ее к глазам. Раскрытые страницы явили мне сцену, в которой жена изменяет мужу с пришедшими во время его отсутствия коммивояжерами.

Вернув книгу на подставку, я спросил у инженера разрешения и взглянул в окно. Над высокими деревьями, встававшими переливчатой стеной перед самим домом и тенистыми рядами абрикосовых садов, видневшимися чуть дальше, поднималось до самого горизонта темное, искристо мерцающее море. Посреди его трепетной неподвижности замерли угловатые маленькие острова, поросшие яркой зеленью, а слева, защищая бухту от злобных западных ветров, поднимался высокий клык песчаного утеса. Вид действительно представлялся приятным и я признал то с некоторой завистью. Не портили его даже пароходы, ибо порт и верфь располагались далеко на восток, за мысом Восторга и чередой роскошных пляжей с синеватым песком, избавлявшим, как говорили, от многих недугов вплоть до импотенции.

Повернувшись к инженеру, я хотел высказать ему свое восхищение увиденным, но тут из двери, куда ушла девушка, появилась ее одетая в простое черное платье служанка, юная и непозволительно загорелая, смущенно улыбнувшаяся нам всем по очереди, не посмевшая смотреть при этом в глаза, и сообщившая о готовности ее хозяйки принять меня.

Темные коридоры, высокие и пустые, радовали меня тихой, слегка затхлой прохладой. Зеленые их стены взывали к ярким картинам из тех, какие писали новомодные художники, а ниши тосковали по высоким растениям с тяжелыми, опускающимися до пола лепестками. Видно было нежелание хозяев заниматься домом, словно иное увлекало их и не находили они возможным тратить время и деньги на подобные глупости или же и вовсе не считали его полноценным жильем для себя, предвидя скорую перемену.

Спальня девушки оказалась комнатой весьма просторной, но мало места оставившей в себе свободным. Посередине, между двумя окнами, расположилась широкая деревенская кровать с простыми деревянными изголовьем и изножьем, придавленная высокой периной, на стене над собой благоразумно расположившая для распаления страсти картину, демонстрировавшую изнасилование пышнотелых жительниц прибрежного города морскими кочевниками в мятых стальных шлемах. Возле правой стены устроился белый комод, заставленный высохшими цветами в тонких вазах из разноцветного стекла и жемчужной керамики и фотографиями в стальных и деревянных рамках, по большей части изображавших саму девушку в обществе различных мужчин. Только на двух из них я разглядел ее мужа, немало позабавившись домыслами о том, кем были все остальные. Стена напротив служила прибежищем для трюмо с высоким овальным зеркалом, в раму которого воткнулись уголками бесчисленные фотографии всевозможных знаменитостей и женщины пребывали на них в сценических своих нарядах, едва прикрытые вуалями, прозрачными одеждами и золотистыми украшениями из цепочек и листьев, а мужчины являли себя с обеленными лицами, облаченные, как если бы то почиталось униформой, в черные костюмы и фраки, взирающие с одинаковым высокомерным пренебрежением, сжимая в темных губах сигареты и мундштуки.

Лармана лежала на кровати, закрытая по плечи белой простыней, положив поверх нее вытянутые руки, закрыв глаза, глубоко и часто дыша. Дверь скрипнула, закрываясь, но девушка никак не ответила на тот звук, сберегая свое испуганное одиночество. Саквояж мой с трудом нашел место на трюмо, сдвинув в сторону стопку книг с неизвестными мне, но намекавшими на различные непотребства названиями и метками столичных издательств. Несомненно, она получала их по почте, что должно было делать их безумно дорогими, учитывая сложности доставки в эту весьма удаленную местность, куда поезд шел восемь дней, а пароход лишь на двое суток меньше, и то при благоприятной погоде. Оставив саквояж открытым, я удалился в ванную комнату, узкую, вытянувшуюся к овальному окну, видом из которого служил аккуратный ухоженный сад с яблонями, розовыми кустами и каменными мозаичными дорожками между ними. Круглая раковина напомнила мне те, какие были в университете. Привычная от подобных воспоминаний тошнота не вовремя подобралась к моему горлу. Отвлекаясь от нее, я посмотрел на себя в маленькое квадратное зеркало, удивившись уже успевшей пробиться, пусть и едва заметными темными точками, щетине и понадеявшись на несущественность подобной мелочи для взволнованной моим первым посещением девушки. Как бы то ни было, несмотря на мою почти лишавшую меня пола сущность доктора, я все же был мужчиной и впервые предстать передо мной обнаженной нередко оказывалось для женщин затруднительно, а иногда и неприятно.

Вернувшись в комнату, я обнаружил позу девушки ничуть не изменившейся. В мое отсутствие она едва ли пошевелилась и, как подумалось мне, скорее всего, не открывала и глаз. Когда я сел на кровать, она едва заметно вздрогнула, губы ее сжались, веки еще сильнее задрожали. Добродушно улыбнувшись и подозревая, что она подглядывает, я осторожно коснулся кончиками пальцев ее руки. Прикосновение мое отозвалось в девушке короткой судорогой, но я перевернул ее руку, успокаивающе погладил, прижимая пальцы к запястью, без труда нащупывая частый, торопливый, сбивчивый, панический пульс.

– Не нужно так волноваться, моя дорогая. – я отпустил ее руку. – Я не собираюсь делать вам больно или неприятно. Если хотите, мы можем отложить осмотр или вовсе отменить его. Уверяю вас, мы обсуждали эту возможность с вашим мужем. Он все понимает и ничуть не будет рассержен.

Девушка глубоко вдохнула, попыталась что-то сказать, снова сомкнула губы, сглотнула, кашлянула и только после этого хриплый шепот смог пробиться ко мне.

– Продолжайте, доктор. – губы ее плотно сомкнулись, едва отдав мне те слова.

Внимательно осмотрев ее руки, я отметил тонкость маленьких длинных пальчиков, бледную кожу, хорошо заметные ровные вены под ней, уже служившие достаточным признаком для того, чтобы заподозрить в ней женщину страстную и склонную к удовольствиям. Осторожно подцепив левыми пальцами тонкую, почти невесомую простыню, правыми я приподнял руку девушку и откинул покрывало. Ногти ее вонзились в мое предплечье, проникая болью сквозь ткань сорочки и, я был уверен, разрывая ее. Глаза девушки широко раскрылись, но смотрела она на потолок, словно брезгуя уделить мне взгляд, губы разошлись, выпуская изумленный и восторженный выдох. Под простыней она оказалась совершенно нагой.

Обычно я просил своих пациенток оставаться в ночных рубашках или ином подобном одеянии, позволявшим им чувствовать себя защищенными и более спокойными. Условие то было озвучено мной по телефону инженеру, когда я объяснял ему, как следует подготовиться к моему визиту, и он должен был передать его жене.

В смятении, я отвернулся.

– Дорогая, я ведь говорил вашему мужу, что во время осмотра вы можете быть в ночной сорочке. Неужели он вам не сказал этого?

– Я забыла об этом доктор. – но застенчивость в ее голосе показалась мне лукавой и лживой. – Я подумала, что вам будет лучше, если на мне не будет одежды.

– Если хотите, можете надеть что-нибудь. Я отвернусь.

– В этом нет нужды доктор. – веки ее снова опустились. – Разве вам так не будет удобнее? Продолжайте.

Имея опыт общения с большим количеством самых различных по характеру и темпераменту женщин, я знал и тех, кому нравилось представать передо мной обнаженными, ибо это волновало и возбуждало их, позволяло чувствовать себя порочными и развратными. В случае с женой инженера, подобное предположение казалось вполне естественным. Несколько успокоившись, я вернулся к осмотру.

Еще когда она лежала под простыней, я успел отметить проступавшие сквозь покрывало очертания ее груди и теперь убедился в справедливости моего туманного ранее впечатления. Крупные и тяжелые, нависавшие над боками, поднимавшиеся крутобокими холмами к напряженным темным соскам, они выглядели достаточно привлекательно, чтобы забыть о некоторых недостатках во внешности девушки, к которым я, руководствуясь собственным вкусом, отнес бы слишком широкие бедра и не желающую тонкости талию. Плоский живот позволял разглядеть очертания мышц, выдавая следование и вдали от столицы ее прилежным привычкам. Ладонь моя легла поверх ее пупа и ответом стала ожидаемая и понятная дрожь. На лобке ее волосы были чуть темнее, но сохраняли приятную пышную легкость, ровно подстриженные, но не исчезнувшие, как то стало обычно у покорных моде девушек. Здесь, должно быть, сказывалось влияние инженера, показавшегося мне мужчиной, не имеющим склонности к подобным веяниям и предпочитающим все наиболее простым и естественным. Медленно поднимаясь ладонью к груди, я наблюдал за девушкой, неподвижным, неморгающим взором смотревшей на потолок. Кончиками пальцев я дотронулся до упругой плоти, но только слегка приоткрылись от того ее губы и я позволил себе большую и привычную смелость. Правая моя рука опустилась на ее грудь, сочетавшую в себе мягкость и упорство в пропорциях, приятных для руки и ложащегося на них тела, а горячий и твердый сосок, крупный, окруженный скромным ореолом, любой мужчина счел бы приятным держать в губах, поводя по нему языком, покусывая его зубами.

– Моя дорогая, я вижу у вас достаточно серьезную проблему. – руки мои больше не прикасались к ней и она удивленно приподняла голову, встревожено глядя на меня.

– Со мной что-то не так, доктор? – недоверчивый испуг широко раскрыл ее глаза.

– Нет, нет, моя дорогая. Ничего страшного. Такое часто случается в этих краях. Вы прибыли издалека и не знаете особенностей этого климата. Он может не самым лучшим образом сказаться на вашем здоровье и прежде всего, женском. Отсюда и ваше плохое самочувствие и приступы.

– Приступы? – она всплеснула руками и упала на подушки. – Так их называет мой муж. Я всего лишь злюсь на то, что он не оказывает мне внимание.

– Вы беспокоитесь о том, как часто он приходит в вашу спальню?

– следовало убедиться, правильно ли я понял ее слова.

– Что вы имеете в виду-? – она приподнялась на локтях, изогнула левую бровь в оскорблении, слишком наигранном, чтобы я мог ему поверить.

– Как часто между вами происходит интимная близость?

– Два раза в неделю, как и подобает. – она сообщила об этом с прилежной гордостью, словно подтверждала соблюдение режима и прием лекарства.

– И вам этого достаточно?

– Вполне. – она пожала плечами, но лобик ее сморщился, как будто она не была уверена в искренности собственного ответа.

– Вы ласкаете себя? – от женщин, полагавших себя находившимися в отчаянном положении, можно было ожидать самых необдуманных поступков.

– Что вы, доктор! – теперь в ее голосе слышалась искренняя обида. – Я же не враг себе.

Согласно кивнув, я положил руку на ее бедро и теперь она уже не дрожала от моего прикосновения.

– В этом климате с вами могут происходить некоторые изменения, не самые благоприятные и способные стать опасными. Вы позволите мне осмотреть вас полностью? – на сей раз я приподнял брови, позволяя ей понять смысл моих слов. – Я уверен, что возникшее в вас нервное напряжение исходит от морских испарений, от цветения садов, от того, что мы пребываем на возвышенности. Все это очень тяжело, особенно для тех, кто родился и долгое время жил на равнине. Я уже видел такие случаи.

– Я действительно не очень хорошо чувствую себя в последнее время. – теперь она сдалась и расслабилась. Осторожно поглаживая ее бедро, я чувствовал, как исчезает напряжение в ее мышцах. – Вы можете что-нибудь сделать?

– Для начала, если вы не возражаете, я продолжу осмотр. – рука моя двинулась к ее промежности. Не встречая возражений, я придвинулся, наблюдая за девушкой, за движениями ее глаз и губ. Щеки ее покраснели, широко раздувались ноздри, пальцы рук дрожали, едва заметно сгибаясь и выпрямляясь, царапая ногтями золотистую простыню. Аккуратные, гладкие, ровные губки ее почти не выступали из промежности. Когда моя ладонь прижалась к ним, заставив девушку задрожать и выгнуться, извергая стон сквозь плотно сжатые губы, липкая смазка осталась на моей коже, убеждая меня в недостатке для нее двух посещений мужа. Должно быть, он позволял себе быть невнимательным к жене и к наставлениям мудрецов, недостаточно посвятил времени изучению всего, описанного ими в книгах, пренебрегая необходимостями, без которых совместная жизнь с женщиной представлялась недопустимой и почти невозможной. Средний мой палец ткнулся посредине губок, осторожно двинулся по кругу, раздвигая их и безымянный присоединился к нему, принимая скользкую влагу. Горячий воздух комнаты наполнился едким запахом женского вожделения. Привычным ответом на него была дрожащая моя улыбка. Скрыв ногти во влажных глубинах, пальцы мои замерли, лишь слегка расходясь и сближаясь. Девушка не шевелилась, прислушиваясь к их движениям. Только когда они двинулись глубже, исчезая до второй фаланги, она застонала, прикусила губу и вскинула левую руку, закрывая ею глаза. Медленным и упорным движением, плотно сдвинув пальцы, я полностью погрузил их в ее лоно и она застонала еще громче, мало беспокоясь уже о том, что будет услышана. Изгибаясь, она переместила себя ближе к изголовью, ткнулась в него затылком и мне пришлось несколько поменять положение, забравшись чуть повыше на кровать. Пальцы мои легко и размеренно скользили в ней, останавливались в е глубине, изгибались то совместно, то поодиночке, расходились, кружились, замирали у самого входа, поглаживая шероховатое пятнышко возле него, снова погружались, вытягивая из девушки слезливый стон. Обилие выделяемой ею смазки поразило меня. Редко когда доводилось мне встречать подобное. Не только пальцы мои, но и вся ладонь, почти до запястья, покрылась не желавшей высыхать влагой, источавшей горьковатый пряный запах, расплывавшийся по комнате, заполнявший все пространство ее, пожиравший все прочие ароматы. Перед ним не смогли устоять ни увядающие цветы арфенума, славные своей способностью сохранять силу вплоть до того мгновения, когда начинают опадать их фиолетовые бархатные лепестки, ни столпотворение всевозможных бутыльков и сосудов на трюмо, ни полурастворившиеся ароматические свечи, увлечения которыми не могла избежать ни одна столичная красавица. Теперь он царствовал здесь, вязкий, тяжелый, медленно пробирающийся в легкие, чтобы навсегда остаться в них напоминанием об упущенных удовольствиях, расползающийся по омертвевшим мечтаниям первобытной жадной грезой. Даже у меня, привычного к нему и считавшего себя почти неуязвимым для подобных воздействий, засвербело в носу и немного закружилась в пьянящем мороке голова. Во всем этом я не видел ничего удивительного. Некоторые из женщин отличались тем, что оставляли после себя насквозь промокшие простыни, с другими же приходилось использовать всевозможные смазки и возбуждающие препараты. Только немногие могли произвести аромат столь густой, вязкий и тяжелый, вызывающий желания упоительно древние, отнимающий возможность любых размышлений, превращающий мужчину в самодовольного, одержимого зверя, не желающего больше ни отказов, ни оправданий. Даже мне, при всей моей сотворенной военной дисциплиной сдержанности, не удалось избежать его влияния. Движения руки моей стали более резкими, ускорились, ладонь ударялась о промежность девушки со звучными, влажными шлепками, мне стало тяжело дышать и в какой момент, когда губы мои, вопреки всем моим усилиями, приоткрылись, втягивая не имеющий в себе жизни воздух, я едва удержался от того, чтобы зарычать, вцепиться судорожной хваткой в грудь девушки, протолкнуть в нее всю свою ладонь, зажать ей рот, чтобы не было слышно криков и добраться до самой ее матки, позволяя ей в полной мере ощутить себя женщиной. К счастью, за мгновение до того, как я готов был уже позволить себе некую жестокую вольность, моя лежавшая на ее животе ладонь ощутила знакомое содрогание. Уже через мгновение тряслось уже все ее тело, напряженное и покорное. Сгибаясь, она приподняла голову, брови ее поднялись и изогнулись в страдальческом удивлении, широко раскрытые глаза взирали на меня с назойливой прямотой, сверкая кровожадными откровениями, требуя невозможных даров. Влагалище ее сдавило мои пальцы с такой силой, что мне не удавалось пошевелить ими. Пульсирующие торопливые волны метались по нему и в провалах между ними она едва слышно вскрикивала, прикрывая рот сгибом локтям. Когда наслаждение покинуло ее, она с мягким стоном упала на подушки, широко раскинула руки, всхлипнула, вытянула ноги и медленно закрыла глаза. Осторожно высвободив пальцы из ее чрева, я поднес их к глазам, разглядывая облепившую их густую влагу, принюхался к едкому запаху, вновь восхитившему меня, заставившему вспомнить о подростковых наваждениях. Женский стон вырвал меня из приятных грез. С удивлением взглянув на девушку, я увидел ее изогнувшейся еще сильнее, чем прежде, вновь содрогающейся, прикусившей нижнюю губу, постанывающей и подвывающей, широко раскрытыми глазами уставившейся на невидимое, неотразимое сияние. Руки мои метнулись к ней. Левая снова прижалась к животу, а правая едва успела втолкнуть в нее указательный палец, как резкие судороги вонзились в ее тело, сотрясая его. Крик ее пробился сквозь вдавившиеся друг в друга губы, глаза закатились и я снова ощутил сотрясающее мироздание биение оргазма, обдавшее мои пальцы потоком горячей влаги. Успокоившись, она повернулась на правый бок, прижала колени к груди и, закрыв глаза и тяжело дыша, исчезла для всего сущего.

– Вы более нежный, чем мне представлялось. – в то мгновение я вытирал руки извлеченным из саквояжа платком.

– О чем вы? – я поднял глаза и взглянул на ее отражение в зеркале передо мной.

– Вы же волаптолог. – сидя на коленях, она левой рукой поглаживала свои груди, перескакивая ладонью с одной на другую, правые пальцы спрятала в своих волосах, разлепляя их, слипшихся от пота, ничуть не стесняясь своей наготы.

– Вы знали это? – до того мгновения мне казалось, что очарование недоговоренности позволяло ей считать меня кем угодно другим.

– Конечно. – Лармана равнодушно пожала плечами, провела ладонью по простыне, растворяя волны. – В столице я много слышала о таких, как вы. Но не думала, что это коснется меня.

– Почему же?

– У моего мужа достаточно большой член и он красивый мужчина. Я была уверена, что с ним буду счастлива.

– Разве это не так? – откровенность ее несколько смутила меня, но я уже чувствовал в ней мятежную волю, противостояние которой позабавило бы меня как мужчину и отняло бы много сил у любого волаптолога.

– Мне не хватает его, но я не могу требовать, чтобы он причинял вред своему здоровью. – Девушка вздохнула, повернулась к окну, подставляя моему взору острый профиль.

– Не беспокойтесь. Все поправимо. Обещаю вам, не пройдет и месяца, как все ваши проблемы останутся в прошлом.

Муж ее поджидал меня возле двери спальни.

– Я слышал. – взволнованно заламывая пальцы, он бросил взгляд в комнату. – Неужели все настолько плохо?

– Случай несколько более сложный, чем я мог предположить. – ободряюще улыбнувшись, я положил руку на его плечо и заметил, как расширились его ноздри. Полностью стереть с пальцев истечения его жены мне так и не удалось. – Не стоит волноваться. Со всем можно справиться. Но мне придется посетить вас несколько раз в самое ближайшее время.

– Конечно, конечно. – рука его взмахнула, отрицая любые страхи. – Я и сам думал, что это понадобится, но не осмеливался просить.

Кабросс подошел ко мне и, понимая происходящее, уже достал из кармана свой обтянутый красной кожей ежедневник, в котором вел все мои записи.

– Следующий свободный день будет только через две недели. – он вытянул из нагрудного кармана своего пиджака гладкую черную ручку, сжал ее в зубах, открутил колпачок и занес над разлинованной бумагой золотистое перо.

– Так долго? – инженер вскричал от ужаса, но тут же вернул себе самообладание. —Конечно, доктор. Я сделаю все, что необходимо.

Как только мы выехали за ворота, Кабросс рассмеялся и посмотрел на меня через маленькое овальное зеркальце посреди лобового стекла.

– Что там было? – его всегда забавляли и возбуждали мои рассказы, а я немало развлекался, наблюдая за реакцией моего слуги на самые непристойные подробности.

– Похотливой самке мало ее мужа. – расстегнув пуговицы пиджака, я устроился поглубже на сиденье, принимая как высшее наслаждение теплый ветер из окна. – Ничего необычного.

– Я так понимаю, мы часто будем ездить сюда? – взор его вернулся к дороге.

– Думаю, понадобится сеансов десять, прежде чем удастся успокоить ее хотя бы на год. – по тому, как сощурились глаза Кабросса я понял, что он уже считает мой доход, который с полным основанием считал и своим. На службе у меня он получал намного больше, чем предполагалось за выполнение подобных обязанностей и связано это было прежде всего с необходимостью хранить в тайне не только мои собственные, но и чужие секреты. Именно из-за недостаточной способности к тому и был уволен мой предыдущий слуга, а мне пришлось покинуть уютный маленький город, окруженный яблоневыми и грушевыми садами.

Давно уже установив непременным правилом один визит в день, я поблагодарил себя за то, когда, вернувшись, с трудом взобрался по лестнице и, едва добравшись до кабинета, рухнул на кожаное сиденье кресла, задыхаясь и чувствуя, как тяжелые и частые удара сердца с каждым мгновением приближают меня к благословенной и последней темноте. В верхнем ящике стола хранилась стеклянная цилиндрическая бутылочка, затерявшаяся между тяжелыми тетрадями в плотных черных обложках, меднокожими патронами для пистолета и варварскими костяными фигурками, привезенными мной из южных странствий. Только проглотив две хранившиеся в ней белые таблетки, оставившие на языке приятную колкую горечь, я почувствовал себя немного спокойнее. Затылок мой прижался к высокой липкой спинке, глаза закрылись, руки обмякли на подлокотниках. Темнота стала вязкой сладостью, стук копыт и трепетный шепот автомобильных шин, сопровождаемый гневным стрекотом двигателей, слились в тень добродушной тишины и я признал себя усталым, но умиротворенным. Мягкой иноходью постукивали часы на столе, на первом этаже разговаривал по телефону Кабросс. Слабость отступила от рук, увлекая за собой головокружение, проникшая в тело взволнованная дрожь требовала действия. Подняв веки, я провел пальцами по гладкому дереву стола, раскрыл лежавшую на нем тетрадь, вытянул из подставки слева от круглого позолоченного корпуса часов перьевую ручку и следующие полчаса старательно записывал все случившееся за день, допуская и пространные отстраненные размышления, и описание привидевшегося мне в автомобильной полудреме многолапого зверя, и некоторые мои касавшиеся моей профессии мысли, знать которые не следовало даже Каброссу, и заметки, предназначавшиеся для мемуаров, если когда-нибудь я найду в себе силы приступить к их написанию. Дневники те я вел на далаурском языке, неизвестном почти никому в этой части мира. Из далауров была моя мать, научившая меня тому певучему наречию вопреки возмущению отца, считавшего ее язык мертвым, бесполезным и недостойным траты времени. В редком том случае он оказался неправ и знание далуара я счел весьма полезным, ибо оно позволяло мне сохранять самые мои потаенные мысли нетронутыми, но сохраненными в подробностях. Поначалу Кабросс регулярно просматривал мои записи и я посмеивался, обнаруживая намеренно оставленные мной волоски и пылинки сбитыми его прикосновением, наслаждаясь его незаконным любопытством. Невозможность понять содержимое моих записей вскоре успокоила его. В отличие от моего прежнего слуги он, хотя бы, не присваивал себе деньги, довольствуясь как назначенной платой, так и некоторыми дополнительными вознаграждениями, которыми я регулярно его поощрял. Положив ручку поверх сероватой, вспоротой красными линиями бумаги, я откинулся на спинку, чувствуя себя уже намного лучше. Причиной того могла быть и грезившаяся уже вечерняя прохлада, намекавшая на свое скорое пришествие порывами ветра, и действие таблеток. Погрузившись в расслабленные раздумья, я неожиданно обнаружил возникшими передо мной образы моей новой пациентки. На мгновение мне даже показалось, что я чувствую пряный запах ее истечений. Впечатлительность всегда была свойственна мне. Неоднократно мне доводилось признавать очарование моих пациенток оказавшим на меня неподобающее пагубное влияние. О некоторых из них я позволял себе вспоминать и по прошествии многих лет с последнего сеанса. Лармана Аккоре обещала пополнить тот список, если только оказался я прав в своих предположениях.

В том кабинете я всегда ощущал себя находящимся посреди уютного, рассудительного покоя. Полутьма его пребывала в окаменевшей неподвижности. Запрет мой, не позволявшей ей ни менять расположение закрывавших окна и опускавшихся до пола темно-синих штор, ни допускать к себе какие-либо источники света, кроме устроившейся с левой стороны стола лампы, соблюдался с величайшим тщанием.

Инженер договорился с Каброссом о следующем моем посещении, обязанном состояться через две недели, но намного раньше того срока я вновь услышал о восхитившей меня девушке.

Телефонный звонок вторгся в вечернюю тишину дома, отвлек меня от изучения восхитившей меня работы коллеги, с которым я несколько раз встречался в столичных учреждениях, посвятившего жизнь изучению клитора и утверждавшего, что орган сей представляет собой нечто более значительное, чем представлялось ранее и уходить далеко вглубь женского тела, выставляя из него лишь крошечную свою часть. Уверенный голос Кабросса донесся с первого этажа, прозвучало лишь несколько фраз. Положив ручку, не сумевшую дописать начатого слова, я поднял взгляд на стоявший слева от часов дополнительный аппарат и протянул к нему руку, чтобы снять его после первой же звенящей дрожи.

– Жена инженера Аккоре. – насмешливая скромность слуги смутила меня, позволяя множество неприятных подозрений.

Изумленно кашлянув, я позволил ему соединить меня с девушкой.

Голос ее, приглушенный, мягкий, растворившийся в электрическом пульсирующем шуме, показался мне вкрадчивым, немного смущенным и растерянным, но вместе с тем уверенным в собственном соблазняющем очаровании.

– Я знаю, доктор, что вы очень заняты. – так пуля могла бы флиртовать с осужденным на расстрел.

– Дорогая, я не смогу появиться у вас раньше, чем назначено. – улыбнувшись, я признал слишком знакомыми для себя умоляющие те дыхания.

Печально вздохнув, но ничуть от того не расстроившись, она придала своему голосу наигранную веселость.