Санькя

"Можно спорить с тем,кто ищет истину,с тем,кто хочет утвердиться в своём мнении,спорить бесполезно."

— Бог-то уже совсем к нам свесился, в лицо заглядыват, а мы все никак его не разглядим. Бывалочь, когда в деревне согрешит кто, Бог долго думал, годы и годы, наказать аль нет. А то и на деток грешника откладывал наказание. До самой смерти грешника ждал, что тот исправится. Вот как было: пока вера была человечьей породе. Теперь сразу себя выказыват Господь: как бывалочь отец ложкой бил сопливым пострелам за столом, когда наперед старшего лезли в чугунок за картошкой, так и он. Господь нетерпеливый стал: знать, устал от нас. Раз знак подаст, поставит вешку, два, на третий раз оглоблей по хребту, напополам ломает… Приметили это, милки? — старичок обвел собравшихся взглядом. — Не было у вас вешок по пути?

Матвей смотрел на дедка с интересом, Веня — словно перед ним сидела лесная невидаль, бормочущая на своем неведомом языке, Позик в окно смотрел, Олег — чай пил, выскребывая варенье.

Добив баночку, встал, вышел в коридор и вернулся с пакетом продуктов — из машины прихватил.

— Дед, садись с нами чаевничать, — сказал приветливо, раскладывая еду на столе.

— Я весь чай выпил давно, весь хлебушек свой прожевал. Теперь чужой чей-то ем. И говорю вам: скоро побежите все, как поймете, что от вас устали. Но бежать будет некуда: все умерли, кто мог приютить. В сердцах ваших все умерли, и приюта не будет никому… Думают сейчас, что Русь непомерна во временах, вечно была и всегда будет. А Русь, если поделить всю ее на мной прожитый срок, — всего-то семнадцать сроков наберет. На семнадцать стариков вся Русь делится. Первый родился при хазарине еще. Умирая — порвал пуповину второму, что родился спустя семь десятилетий. Третий Святослава помнил… Пятый в усобицу попал, шестой — татарина застал… Двенадцатый в смуту жил, тринадцатый при Разине, четырнадцатый при Пугаче… Так до меня дошло быстро: семнадцать стариков — сего ничего. Нас всех можно в эту избу усадить — вот те и вся исторья… Мы-то в юность нашу думали, что дети у нас будут, как сказано было, — не познавшие наших грехов, а дети получились такие, что ни земли не знают, ни неба. Один голод у них. Только дурной это голод, от ума. Насытить его нельзя, потому что насытятся только алчущие правды… Вы там в церкву, говорят, все ходите. Думаете, что, натоптав следов до храма, покроете пустоту в сердце. Люди надеются, что Бога приручили, свечек ему наставив. Думают, обманули его. Думают, подмяли его под себя заставили его оправдывать слабость свою. Мерзость свою и леность, которую то милосердьем теперь назовут, то добротой. Чуть что — и на Бога лживо кивают: «Бог так решил. Бог так сказал. Бог так задумал». И снова гребут под себя, у кого на сколь когтей хватает. А откуда им, глупым, знать, что Он задумал, что по Его воле, а что от попустительства Его?… И печаль не о том, что ничтожен человек, а то, что он зол в своем ничтожестве. Чем больше замечает, что другие его ничтожество видят, тем злее становится… Нету выхода вам больше, так.

— Дед, ты опять тут развел свою философию? — усмехаясь, сказал вошедший мужик, хозяин. Он был в серой майке и в трико опять.

— Говорю, трактор стоит, с октября, почитай, — живо откликнулся дед. — Не уедут, говорю. И мужиков в деревне — четыре человека вместе со мной. Ждать надо, пока оттает все.

— Иди себе, шутки твои слышали давно, иди, — хозяин прогонял деда не грубо, но уверенно. Дед и ушел, моргая, — вот-вот то ли заплачет, то ли захихикает.

Гребаная страна, и в ней надо устроиться куда-­то. Мести двор, мешать раствор, носить горшки, таскать тюки и вечером смотреть в телевизор, где эти мерзейшие твари кривляются, рассказывая, как они заботятся о тебе. Их лица... Последнее время Саша начинал болеть, когда видел их лица. Вглядывался в их рты и глаза. Выключал звук порой, и тогда мерзость личин становилась настолько наглядной, что злые мурашки прыгали по спине.

— Саша, послушай меня: в чем смысл? Я тебя спрашивал уже и спрашиваю в последний раз: в чем смысл? Ты думаешь головой своей сейчас или нет? В чем, Саша, смысл? Зачем вы сюда пришли?

— Смысл в том, чтобы знать, за что умереть. А ты даже не знаешь, зачем живешь.

— Саша, ужас в том, что твоя душа умрет раньше, чем ты сам!

— Такие, как ты, спасаются, поедая Россию, а такие, как я — поедая собственную душу. Россию питают души ее сыновей — ими она живет. Не праведниками живет, а проклятыми. Я ее сын, пусть и проклятый. А ты — приблуда поганая.

Ни одна мысль не шла в голову.– Совершенная пустота... – прошептал Саша. – Как в заброшенном сарае... Эй, есть кто-­нибудь? Старье какое-­то ненужное... Грабли, что ли? Наступить, что ли? Нет, не грабли... Ничего нет...

Одиночество, казалось Саше, недостижимо именно потому, что нельзя остаться воистину наедине с самим собой - вне этих отражений, которые оставили в тебе прошедшие мимо, без обидного репья ошибок, и обид, и огорчений. Какое может быть одиночество, когда у человека есть память, - она всегда рядом, строга и спокойна.

и твердое знание при этом было, что ничего не избежать, он, Саша, все сделает, до конца. Словно это уже вне его воли и вне его власти – как приговор. Вынесен, не подлежит обжалованию. Исполнению подлежит.

Фруктовые ряды, с расколотыми сочно арбузами, ленивым, словно заснувшим виноградом, апельсинами с тупыми боками и мандаринами в легко, а порой и неряшливо наброшенной шкурке, – оттого их так легко очищать. Волосатые, как мужеские прелести неандертальца, киви, яблоки разных оттенков, доступные груши, неприличные бананы и еще какой-­то фрукт, напоминающий красный глаз светофора, извлеченный хулиганами.

- Твой народ, - он произнес слово «народ» раскатисто, с двумя «р» в середине, - невменяем. Чтобы убедиться в этом, достаточно было подслушать любой разговор в общественном транспорте… Думаешь, этому народу, наполовину состоящему из пенсионеров и наполовину из алкоголиков, нужна почва?

Гадкое, нечестное и неумное государство, умерщвляющее слабых, давшее свободу подлым и пошлым, — отчего было терпеть его? К чему было жить в нем, ежеминутно предающим самое себя и каждого своего гражданина?