Реки текут к морю. Книга II. Каждой – свое

Две маленькие девочки копошатся в песке у реки. Они копают ямки одинаковыми лопатками, льют туда воду из одинаковых ведерок. Они и сами кажутся одинаковыми, две темноволосые головки, четыре косички, два чумазых личика, четыре ладошки, измазанные песком и илом. Но это нам только кажется. Они очень разные. А еще нам кажется, что они бессвязно лепечут. Это не правда. Они разговаривают. И прекрасно понимают друг друга. Разговоры их полны смысла. В их головах еще хранится память о мире, его происхождении и устройстве. Потом, когда они подрастут, они забудут и этот язык, и эти разговоры, и их смысл. Они станут обычными детьми, которым придется открывать окружающую реальность заново.

Но сейчас этот мир абсолютно ясен для них. И смысл его прозрачен как вода, что течет мимо. Течет, медленно, но неумолимо унося их изначальную память.

Эля и Ленуся

Детские влюбленности

– Девки, играть давайте!

Бабушка пошла по магазинам, оставила их со старшей сестрой. Люське в школу еще рано, и они будут играть. Она открывает мамин шкаф и забирается внутрь:

– Давайте сюда лезьте. Сказку расскажу.

В шкафу темно, пахнет нафталином и мамиными духами. Люська сдергивает с вешалок какие-то платья, они падают на головы. Свито уютное гнездо, и они сидят в нем, как птенцы, тесно прижавшись к сестре. А она обнимает их двумя руками. Начинает рассказывать: «Давным-давно в одной деревне жил-был плут по имени Хикоити. И был у него зонт…» Люська начиталась японских сказок, это у нее сейчас любимая книжка, вот и рассказывает им про хитреца Хикоити, водяного Каппу и лешего Тэнгу, скользящего на широких крыльях над скрюченными горными соснами. Сказки завораживали девочек, они зажмуривались, и в платяном душном мраке вставали перед ними странные нездешние фигуры, совсем непохожие на буратин и снегурочек, дюймовочек и лисичек со скалочками.

– Я буду принцесса Кагуя Химе, а вы будете моими пажами.

Люська напяливает на себя мамино платье. Оно большое, длинное, волочится по полу, но это и хорошо. Так и надо. Ловко накручивает себе на голову пестрый шарф и втыкает в него павлинье перо, что обычно стоит на трюмо в высокой узкой вазе из синего стекла. Да, она настоящая принцесса, красавица. Теперь их очередь наряжаться. Сестра засовывает обеих девочек в шелковую белую блузку, Ленусе достается левый рукав, Эле – правый. На головы им водружается лифчик от маминого купальника, подбитый поролоном, белый в черный горошек, это их шлемы. Так, в одной связке они ходят по комнатам за Люсей, тащат ее шлейф, а она томно обмахивается сложенным из бумаги веером. Вдруг Ленуся спотыкается обо что-то, скорее всего об Элькину ногу, и валится, таща за собой сестренку. Пажи рухнули на принцессин шлейф.

Ш-ш-ших, трещит ткань…

Бум-с, Люся падает на коленки, хватаясь за угол скатерти на большом столе…

Ш-ш-шур, скатерть ползет по столешнице, тащит на своей гобеленовой спине фарфорофую супницу, полную малюсеньких красненьких яблочек.

Кряк, супница спрыгивает на пол, теряя при этом одну ручку, кругленькую, похожую на баранку.

Так-так-так, рассыпаются яблоки, скачут, норовят спрятаться под комод и бабушкину кровать.

– А-а-а, – хором завывают двойняшки.

– Да тихо вы, дурищи, – шипит Люся, выбираясь из кучи-малы и с ходу пытаясь оценить нанесенный урон.

«Ручку приклеить, клей взять у папы, я у него в шкафу видела… Прямо сейчас, пока бабушка не вернулась… Одежки в шкаф, может мама не заметит, что платье порвалось. Пока не заметит. Ой, перо перегнулось… Выпрямить… Ладно, в вазе не видно…»

Лихорадочно запихнув мамины шмотки в шкаф, вроде бы именно так и висели, Люся кидается в прихожую. Там у папы в стенном шкафу – огромное хозяйство. Охотничье. Пыжи, патроны, порох… Строго настрого девочкам запрещается сюда лазать. Но сейчас-то особый случай. Надо супницу спасать. Она старинная. Это бабушке с дедушкой на свадьбу подарено тыщу лет назад. Да где же клей-то? Люся шарит по полкам. Ага, вот он, тюбик. Намажем и прижмем.

– Чего расселись?

Маленькие до сих пор сидят на полу и воют.

– Быстро яблоки собирайте!

Эля с Ленусей начинают ползать, собирать яблочки.

– Давайте, давайте, сыпьте в супницу. Я ручку держу, чтоб прилипла.

Девки продолжают подвывать: «Мама заруга-а-ает…»

Заругает… Когда найдет порванное платье. Но может не сегодня…

Скандал был вечером. Сунувшись в шкаф, мама сразу нашла. И сразу оценила ущерб. И понеслось…

– Люська, поганка, опять в шкаф залазила? Сколько говорить…

Бабушка вьется сзади:

– Томочка, не кричи, ой, не кричи… Я зашью, зашью…

Люська прячется в прихожей на тахте за спиной отца:

– Мама, я нечаянно!

– Я тебе дам, нечаянно, – кричит мать, но к тахте не подходит.

– Тамарка, прекрати орать! На первом этаже слышно! Подумаешь платье разорвалось. Новое купишь, – это папа, говорит громко, вот его точно за дверью на лестнице слышно.

Близняшки сидят на подоконнике. Элька плачет, размазывает кулачками слезы. Ленка вопит:

– Мамка – плохайка-а-а! Кармама-а-а!

Они всегда были старательными троечницами. Большего от них и не ждали, бабушка вообще говорила, что у них память одна на двоих, много ли туда влезет. У Эли влезала в память почему-то только история, все события и даты из учебника она запоминала сразу. А Ленуся ни одной цифры не могла запомнить, да и не пыталась, зато стихи любые наизусть учила очень легко. Однажды на спор в пятом классе выучила "У лукоморья дуб зеленый" задом наперед. Не весь, конечно, но здоровый кусок. Вышла к доске и жахнула: "…Хакжон хирук ан мат акшубзи…" ну и все в таком духе. Весь класс под партами валялся, клево получилось. Ну, правда, потом пришлось все заново правильно рассказывать, но это уж потом.

Девочки-двойняшки с самого своего раннего детства знали, что они есть друг у друга. Одинаковые косички, одинаковые платьица, они привыкли быть всегда вместе, даже спали в одной кровати, вернее на одной тахте. Им всегда покупали двух одинаковых кукол, пупсиков или зайчиков, бабушка вязала две одинаковые шапочки, два одинаковых шарфика. Никогда не приходилось что-то делить или отбирать. Так дружно, держась за руки, они пришли в школу в первый класс и тут обе сразу «влюбились» в одного мальчика.

Взрослым легко смеяться над детскими влюбленностями: «Ну, это не по-настоящему, что они могут чувствовать и понимать в семь-то лет, это все игра, ерунда». Может, конечно, и ерунда, а только Эля и Ленуся, как увидели этого мальчика на крыльце школы своего первого в жизни первого сентября, так и остолбенели. А он, высокий, белобрысая челка из-под синей кепочки с помпончиком, новая синяя школьная курточка расстегнута, в руках черный портфель, улыбнулся:

– А вы, куклы, в первый «Б»? Если да, то здесь вставайте со мной рядом, здесь первый «Б» собирается.

Можно подумать, он главный, а не учительница.

Мальчишку этого, как потом выяснилось, когда уже в класс пришли, и учительница с ними знакомиться стала, Юркой звали.

Юрка Вихров стал для двойняшек лучшим другом. Всю начальную школу, все три года проходили они втроем. Только что за партой в классе втроем не сидели. Даже, когда всем классом шли куда-нибудь, в кино или в музей, всех парами строили, а они втроем вставали, Юрка посредине, девчонки по сторонам. Учительница сначала пыталась перестраивать, а потом сдалась, пусть втроем ходят.

Юрка у матери один, отца у него нет. Мать весь день на работе, только вечером придет, так мальчишка сам себе обед готовил, и суп разогреет и макароны поджарит. Подружек своих домой приведет и накормит. А они готовить ничего не умеют, у них бабушка есть, она все на кухне делает.

– Так, девчонки, не пойдет, бабушка – это хорошо, но и самим тоже нужно все уметь.

– А нас бабушка не учит. Она говорит: «Идите поиграйте, не мешайте мне», – мы и не мешаем.

– Ну тогда я вас учить буду. Урок первый – «Макароны».

Макароны были длинными и толстыми, через них можно было пить сок из стакана или чай, если холодный. Они так играли, наливали холодный чай в стаканы, и это был коктейль. Но сейчас – не игра, сейчас дело серьезное. Юрка командует:

– Ленка, наливай воду в кастрюлю.

– А сколько?

– Половину.

Ленуся открывает кран и ставит кастрюлю в раковину. Вода ударяет в борт кастрюли и прыскает во все стороны. Смешно!

– Элька, включай газ.

– А-а, сам включай, я боюсь.

– Ну ладно, сам, так сам.

Юрка ловко чиркает спичкой о коробок, зажигает газ на плите, ставит на синий огонек кастрюлю с водой, водружает на нее крышку. Крышку он ставит не ровно, а на один бок, это чтоб вода не убежала, когда закипит.

– Ну пока все. Давайте в фантики играть.

Они усаживаются у стола тут же на кухне, надо следить за кастрюлей, вытаскивают из карманов фантики. В фантики тогда играли все, и во дворе, и в школе. Собирали, выискивали самые красивые, например, от «Мишки косолапого», «Красной Шапочки» или «Белочки», складывали квадратиками и треугольничками, обменивались. И играли на каждой перемене на подоконнике, в классе на парте, на улице на скамейках. Азарт!

– Все, вода закипела, пора макароны закидывать. Ну кто будет?

– Я! – хором кричат двойняшки. Юрка выдает им макароны, девочки ломают их на части и бросают в глубокую тарелку. Потом все это вываливается в кастрюлю, добавить соли и помешать, чтоб не слиплись.

– Я курю, – Ленуся сунула сухую макаронину в рот и манерно держит ее двумя пальцами, потом выдыхает «дым», вытянув губы трубочкой.

– И я, я тоже курю, – Эля копирует сестру.

Когда макароны сварились, Юрка вываливает их в дуршлаг, поставленный в раковину. Он ставит на огонь большую очень тяжелую сковородку, Эля с Ленусей вряд ли смогут такую поднять, но Юрка-то сильный. Сковородка нагрелась, на ней тает и шкворчит сливочное масло. Туда загружаются исходящие паром макароны. Теплый, тугой запах. Щекочет ноздри. Щекочет язык.

– Элька, как есть хочется! Тебе тоже хочется?

Эля кивает сестре. У нее у самой слюнки текут. Девчонки в четыре своих черных галчиных глаза жадно следят за Юркиной рукой, шурудящей большой ложкой в ворохе макарон.

– Скоро там?

– Погодите… Счас…

И вот, все готово, сковородка водружается на стол, и все трое с вилками в руках устраиваются вокруг. Какая это вкуснятина! Желтые, горячие макаронины извиваются на вилках, иногда падают на стол, и тогда их приходится ловить и руками запихивать в рот. Но так еще вкуснее.

Они любили смотреть диафильмы. Зима, темнеет рано, после продленки заходили к Юрке. Включали диапроектор в полной темноте. Сестренки жались друг к другу на диване, Юрка крутил фильм «Тайна ледяной планеты». Уже, наверное, раз в пятый или в шестой. Ну и что? Это был их любимый фильм. Страшный. Темно в комнате, темно на ледяной планете. Из пещеры появляются огромные монстры с горящими, как огни паровоза, глазами. Что-то пролетает в темноте, врезается Ленусе в грудь. Она визжит. А за ней визжит и Эля. Юрка хохочет. Он швырнул в них плюшевую обезьянку, подобие монстра из фильма.

Двойняшки пытались все повторять за своим другом. В начале второго класса Юрка записался в бассейн. Девчонки канючили дома: «Мама, хотим на плавание». Мать подумала: «Дело неплохое, Люська таскает их летом на пляж, а они плавать не умеют, а в реке – течение, еще потонут. Пусть походят в бассейн», – купила два абонемента. Бабушка сшила пару купальничков. Из простых хлопчатобумажных маек. Зашила снизу, отрезала лишнее, вот вам и купальники. Аппликация на груди, у Лены – мишка, у Эли – зайка, чтоб не путали. Неудобные вышли купальнички. В душе заставляли раздеваться, мыться как следует перед плаванием, а попробуй натяни мокрый купальник на мокрое тело. Не скользит. Растягивается чуть не до колена. Тянешь его вверх, он складками весь. Смеются над ними. Надо синтетический, как у остальных девочек. В Юркину группу они не попали, ходили в другое время. Так что скоро им стало неинтересно. Да и проходили девочки на свое плавание лишь пару месяцев, сентябрь-октябрь. Потом холодно стало: «Шапка на мокрую голову – до менингита недалеко». Мать посмотрела на открытом уроке как ее дочери шевелят плавниками, плывут – не тонут: «Ну и хватит. Нечего зря головы студить». И плавание закончилось.

А в четвертом классе Юрка решил лыжами заняться, в спортивную школу, в ДЮСШ записался. И эти туда же, опять мать за подол дергают: «Мама, купи нам лыжи, мы хотим кататься!» Но тут уж мать не поддалась на уговоры: «Еще чего! Ноги переломать! Зимой с открытым ртом бегать – горло простужать, воспаление легких зарабатывать». И бабушка вслед за ней: «Что вы, девоньки! Разве ж это занятие для девочек? Это пусть мальчишки на лыжах гоняют. Вот Люся в театральный кружок ходит. И вы бы записались. Куда как интереснее. Стихи бы учили, память развивали». Потом была попытка пойти вслед за приятелем в радиокружок в Доме пионеров, и еще самолетики с резинкой, закручивающей пропеллер, настоящие, летучие – авиамоделирование. Но так и не получалось у них вместе с Юркой куда-нибудь ходить.

Эля и Музыка

Чуть-чуть назад отмотаем, в первый школьный год вернемся. Было там знаковое событие.

Эля с мамой едут в Ленинград. Едут к маминой подруге, когда-то они учились вместе, а потом мама уехала домой, а тетя Вера осталась в Ленинграде. Мама и раньше ездила к ней в гости, но тогда она не брала близняшек, потому что Эля и Ленуся были маленькими. А теперь они выросли, им уже по семь лет, и мама решила взять сестер с собой. "Пусть девочки Город посмотрят, в музей сходим, погуляем, им понравится", – вот так мама решила. Но Ленусю пришлось оставить дома, она не кстати простудилась, и ее не взяли. Мама взяла с собой только Элю.

Весь день они втроем с тетей Верой гуляли по городу. Погода была здоровская. Светило солнышко, было так тепло, что мама даже купила Эле эскимо прямо на улице. Сама бы мама ни за что не позволила есть мороженое на улице, ведь не лето уже, осень, но тетя Вера сказала ей:

– Что ты в самом деле, себя вспомни. Это же Ленинград, мы всегда здесь мороженое ели с тобой, даже зимой. Купи уж ей, пусть попробует Город на вкус.

И мама купила. Это было самое-присамое вкусное мороженое на свете.

Они ходили в музей, Эрмитаж, огромный домина, там было много чего, и картины и статуи, и всякие вещи, очень красивые. Но лучше всего был, конечно, заводной павлин. Это такие часы, большие и старинные. Когда наступил полдень, а тетя Вера специально привела их в этот зал к этому времени, часы прозвонили двенадцать раз, и павлин стал поворачивать голову и шевелить крыльями, как живой. Волшебство!

А после обеда гуляли в каком-то парке, и Эля набрала огромный прекрасный букет кленовых листьев, золотых и красных. Но самыми лучшими в букете были те листья, на которых еще оставался зеленый цвет, пусть где-нибудь с краешку, совсем немного, но это было как воспоминание о лете. Будто листья тоже помнят. А когда они пошли домой, к тете Вере домой, конечно, мама сказала:

– Выброси этот мусор.

Но это было никак невозможно, Эля сжала свой букет в кулачке:

– Это не мусор, это красота.

– Ну не повезем же мы его домой отсюда.

Тетя Вера вступилась за букет:

– Не надо выбрасывать. Принесем домой и прогладим листья утюгом. Тогда букет будет жить всю зиму. Можете оставить его у меня, я буду смотреть на него и вспоминать этот день и нашу прогулку.

Они так и сделали. Эля с тетей Верой аккуратно гладили листья утюгом через газету, и те становились твердыми и гладкими. Потом они связали черенки листьев веревочкой от торта, и поставили в широкую вазу на окне. Вышло очень красиво.

– Ну, вот видишь, как хорошо у нас получилось. Потом за окном пойдет снег, метель будет кружить по улице, а у меня будет теплый сентябрь. И так будет всегда, всю зиму.

Вечером тетя Вера повела их на концерт. Эля никуда уже идти не хотела, но нельзя же было оставить ее одну дома, мало ли что может случиться. Это мама так сказала. Поэтому пришлось снова одеваться, ехать сначала на автобусе, а потом на метро. И приехали они туда, где уже ходили днем, к памятнику Пушкину. Пушкин по-прежнему стоял, вытянув одну руку вперед, на голове у него по-прежнему сидел голубь. «Интересно, это все тот же или уже другой?» Но сейчас было темно, и вокруг памятника горели фонари, а деревья в сквере, казалось подошли к ним поближе, сгрудились тесной толпой, протягивая озябшие черные руки к этим желтым огням, согревая.

Театр, в который они пришли, назывался очень красиво и звучно – «филармония». Тетя Вера объяснила Эле, что это такой специальный театр, куда приходят слушать музыку.

– И что, даже танцевать не будут?

– Нет.

– А петь?

– Нет, Эля, петь сегодня тоже не будут. Будет играть оркестр.

Места у них были на балконе над самой сценой, это называлось «хоры». «Почему хоры, если петь не будут?» И сидели они в первом ряду, поэтому с высоты Эле было очень хорошо все видно: на сцене, в самой ее середине стоял громадный черный рояль, на нем будет играть «солист». Все остальное пространство было заставлено стульями, перед каждым стояла специальная подставка, почти такая же как у них в школе для книг, только побольше и на длинной ноге, «пюпитр для нот». Оказывается, музыку записывают нотами, как слова буквами, и музыканты умеют эти ноты читать, и по ним играют музыку. Вот сколько всего нового узнала Эля за один вечер. Но это было еще не все. В самом последнем ряду у стульев стояли громадные скрипки – «контрабасы», а ближе всего к тому краю сцены, на который с высоты смотрела Эля, стояли барабаны. А перед роялем на самом краю была приподнятая площадочка, такая маленькая сцена на сцене, огороженная со стороны зала перильцами из тоненькой золотой трубочки в виде буквы "П". Это было место дирижера.

– Он держит в руке специальную дирижерскую палочку, и этой палочкой показывает музыкантом, что и когда надо играть. Дирижер руководит всем оркестром, он здесь самый главный, – тетя Вера старалась все объяснить девочке.

Эля представила себе дирижера, с длинной как школьная указка, палочкой в руке, он строго смотрел на музыкантов, требуя от них внимания, а если они отвлекались или начинали разговаривать, он легонько постукивал палочкой по перильцам.

И вот на сцену стал выходить оркестр, это были мужчины в черных костюмах, пиджаки у них были смешные, спереди совсем короткие, а сзади с двумя длинными хвостами, были и женщины, но меньше, в черных длиннющих платьях. В руках музыканты несли скрипки или разные трубы, они рассаживались по местам и совсем не путались, наверное, каждый знал, куда ему надо садиться. Пока они выходили, люди в зале начали хлопать в ладоши. Вот музыканты расселись, и тогда на сцену вышел солист.

Это был здоровенный дядька, с отвисшим пузом, большим красным лицом, лохматыми, наполовину седыми волосами. Некрасивый, Эле он не понравился. «Вон у него какие ручищи здоровые, как он может такими руками делать музыку? У нашего дворника дяди Гриши такие руки, он зараз большущую лопату снега загребает. И этот мог бы». Пока солист усаживался за роялем, все в зале стали хлопать еще громче, видимо им он нравился.

Самым последним вышел на сцену дирижер, совсем-совсем маленький человечек. «Да он не выше Люси!» У него была круглая лысая голова, узкие глазки, их вовсе не видно, когда он улыбался. А он все время улыбался, устраиваясь на своем крохотном помосте. Повернулся к залу, кланялся, смешно сложив ладошки перед грудью. Он не был толстым, но из-за своей круглой головы и какой-то округлой улыбки, сам казался Эле круглым и масляно-блестящим, как колобок, нарисованный в ее книжке. «Как он сможет командовать всем оркестром? Их вон как много, а он маленький совсем, и никакой палочки у него вовсе нет. Они его и не увидят, особенно те, сзади там, с контрабасами».

Потом дирижер, вдоволь накланявшись и наулыбавшись, развернулся лицом к оркестру. Зал прокашлялся последний раз и затих. Маленький человечек поднял над головой руки, слегка крутнул левой ладошкой, и на Элю обрушилась музыка.

Она валилась сверху плотными мощными аккордами. Девочка вытянула голову над барьером балкона, посмотрела вниз и поняла, что дирижеру приходилось совсем не сладко. Музыка падала и на него, и, подняв руки над головой, он старался разогнать ее в стороны. Он толкал эти каскады звуков то влево, то вправо, и вот у него уже стало получаться, музыка притихла.

Но тут за дело взялся солист. Он бросил свои ручищи на клавиши, и музыка, вырвавшись из-под его пальцев, ударила маленького человечка в грудь. Тот пригнулся, выставив руки вперед, будто шел против очень сильного ветра. Но с таким напором ему было не совладать. Музыка сдула его, прижала к перильцам дирижерской площадки. «Вот зачем это сделано, если бы не было заборчика, дирижер свалился бы в зал, прямо на колени тем, кто в первом ряду». Теперь он стоял полубоком, прижавшись к золоченой перекладине, и лишь иногда грозил пальцем пианисту. А еще он улыбался, знал, что сумеет перехитрить музыку.

То, что тетя Вера ошиблась, и дирижер вовсе не управлял музыкой и не командовал оркестром, Эля поняла сразу. Совсем наоборот, маленький человечек просто жил внутри мелодии. То он сражался с ней, когда она становилась мощной и страшной, как ураган или цунами, то, улыбаясь, приплясывал на своей площадочке, разводя руки или крутя ладошками над головой. Или принимался сам делать музыку. Он лепил ее двумя руками, круглый комок музыки, мял его, ловил одной рукой звуки из воздуха и добавлял к уже вылепленному. Но комок становился очень большим, трудно было держать его, тогда он отсекал и отбрасывал лишнее, и снова лепил и лепил в воздухе видимую лишь ему мелодию.

Музыка стала похожа на пушистого птенца, дирижер покачал ее на руках и вдруг подбросил вверх. Эля даже испугалась, что птенец не полетит, упадет и разобьется, она отъехала к спинке своего кресла и протянула обе руки вверх, чтобы поддержать музыку.

– Прекрати елозить, ты совсем не слушаешь! – одернула ее мама.

«Я не елозю, я смотрю», – промолчала в ответ Эля. Она зря испугалась, взлетев к самому потолку, музыка рассыпалась там на звонкие золотые снежинки, и под ними приплясывал маленький затейник. Теперь, подняв руки над головой, он вытягивал из рукава разноцветные шелковые ленты, голубые, красные и желтые, и помахав ими, выпускал. Ленты плыли в зал, извиваясь в воздухе. Конечно, никаких лент на самом деле Эля не видела, но она прекрасно их слышала, и их цвет, и шелковый блеск.

Музыка, подпрыгивая, бежала по лесной тропинке, как Красная Шапочка. А потом превратилась в громадного черного медведя, топающего по лесу, не разбирая дороги. Но дирижер тут же кинулся ее усмирять, он обнял музыку за плечи, и пошел вместе с ней, по-медвежьи переваливаясь с ноги на ногу. Он очень хитрый, этот маленький волшебник. Вот только с солистом ему было не потягаться, как только музыку удавалось успокоить, тот сразу принимался за дело – рояль, раздвинув плечом все остальные звуки, вступал мощно и грозно. Но дирижер больше с ним не спорил, с тонкой усмешкой он сразу отступал к золотым перильцам и оттуда следил за пианистом, изредка показывая тому пальцем: «Нет, здесь ты меня не достанешь!»

Эля уже совсем перестала бояться за маленького человечка, тот ловко управлялся с музыкой, как бы она не нападала на него. Но вдруг возникла какая-то короткая тишина, совсем-совсем короткая, только вдохнуть, а выдохнуть уже не успеешь. И, собравшись с силами, и, видимо, за эту тишину забравшись на самый верх, к самому потолку, музыка рухнула оттуда вниз горным обвалом, водопадом, тайфуном. Эля еще успела увидеть, как волшебник на своем пятачке пригнул голову, выставил над ней руки, ладошками отбрасывая аккорды, лавиной летящие на него, а потом, закрыв глаза, она стала сползать под кресло.

– Господи, неужели нельзя посидеть спокойно, сама не слушаешь и всем мешаешь, – это мама вытаскивает ее за шиворот из укрытия, но музыка продолжает бушевать, и Эля сползает обратно.

И вдруг на зал упала тишина. Она прыгнула сверху вслед за особо торжественным аккордом, накрыла его и прижала к полу. Эля сразу открыла глаза и перегнулась через барьер: «Что там внизу?» Дирижер стоял на своей площадке, победно раскинув руки, и на своих ладонях держал тишину.

Но это длилось не долго, зал бешено зааплодировал, завопил разными голосами «Браво! Браво!» Маленький победитель повернулся к зрителям и стал кланяться им, как будто это они выиграли сражение с музыкой. Мама и тетя Вера тоже хлопали, и Эля тоже, все так все.

Потом они спустились в гардероб, стояли в очереди за своими плащами, мама говорила тете Вере:

– Не надо было бы, конечно, ее брать, все равно ничего не понимает, весь концерт провертелась, – это она про Элю.

А тетя Вера говорила:

– Ну, конечно, для маленькой девочки Чайковский – очень сложная музыка, но она – молодец, стойко вынесла.

«Сами вы ничего не поняли. И никакого чая кофского там не было, там была только музыка и волшебник, смотреть надо было лучше», – молчала Эля, надевая перед зеркалом свою шапку и, хитро сощурив глаза, улыбалась своему отражению. Теперь она была Дирижер.

***

Наверное, именно с той поездки Эля заболела Ленинградом. Она собирала открытки с видами Города, читала путеводители и что-то из истории, даже «Справочник ВУЗов Ленинграда», случайно увиденный и тут же купленный в киоске «Союзпечать». Бесконечно приставала к матери с расспросами: «А где вы жили? А где был ваш институт? А вы купались в Неве? А самые вкусные пирожные в «Севере», да?» Это продолжалось годами. В девятом классе у них была поездка в Ленинград, вернее в Петродворец. Это был уже конец учебного года. Года, как всегда, оконченного на тройки с тоненькой прослойкой четверок и пятеркой по истории.

Майская теплынь. Беготня по парку и фотографирование в обнимку с сестрой у каждого фонтана. Юрка взял с собой фотик и теперь щедро тратил кадры на своих подруг. Экскурсия по Большому дворцу – подавляющая роскошь, бесконечная череда разнообразной красоты. Стеклянные бутылочки пепси-колы, купленные в буфете возле «каретного сарая». Восторг и упоение.

Сидя в автобусе на обратном пути, глядя в последний раз на проносящиеся в рыжем свете вечерние улицы Ленинграда, Эля поняла, что хочет жить только здесь, только в этом Городе, переполненном под завязку строгой красотой каменных домов с перебивкой зелеными пятнами парков. В этом Циркаче, прыгающем через мосты с берега на берег бесконечных рек, речек и каналов. В этом Галантном Кавалере, окончательно и бесповоротно вскружившем ей голову. «Я приеду сюда поступать на исторический факультет ЛГУ и останусь здесь навсегда».

Она прекрасно понимала, что ни в какой институт, а уж тем более в университет она со своими тройками не поступит. Со средним баллом аттестата «три с половиной» поступить она могла только в культпросветучлище в их городе. Ну может еще в медучилище, но это было совсем не то. Хотя мама настойчиво предлагала именно медучилище. Скорее даже, безапелляционно навязывала. В последние школьные дни Эля обошла всех учителей и попросила, нет потребовала, именно потребовала дополнительных заданий на лето и занятий по повторению в июне вместе с двоечниками. «Все лоботрясы, как могут, отлынивают, а Верховцевой, понимаете ли, приспичило!» – пожимали плечами училки, но отказать Эле не могли.

Эля с Ленусей удивлялись, что их вообще взяли в девятый. Другие с таким же количеством троек безропотно пошли в путягу, а их оставили в школе. Грешили на мать. Может она сходила, поприседала перед учителями. Негоже, чтоб ее дочери в ПТУ оказались. Старшая – на заводе вкалывает, и младшие туда же. Семейка недоумков, стыдобища – на улицу не выходи. Но в данном случае они ошиблись. Откуда им было знать, что еще в начале восьмого класса, в сентябре, на первом педсовете директриса заявила:

– Верховцевых не трогать. Как хотите, хоть натягивайте, хоть дополнительно с ними занимайтесь, а в девятый они должны пройти. Они на себе всю школьную самодеятельность тащат. И стенгазету школьную в придачу. Девочки безотказные, без фанаберии, что скажут, то и сделают. Кого я на городские смотры выставлять буду? Еще есенинский конкурс… Без Лены Верховцевой мы бледно выглядеть будем. Как она в прошлом году полчаса без остановки шпарила, помните? В общем, вы меня поняли.

Но девятый уже закончен, остался последний школьный год, знания на нуле, отметки аховые. Ленинград рискует остаться несбыточной мечтой.

И Эля начала учиться. Весь июнь она бегала в школу, повторяла, а скорее проходила заново эти чертовы алгебру с геометрией, химию с физикой. Боролась с ними, как с личным врагом. Рыдала над задачами, не желавшими сходиться с ответами. Сдавалась: «Сдохну, а не выучу. Это невозможно понять! Ну его совсем!» Но размазав слезы по щекам, начинала заново. Впереди, в мерцающей золотыми блестками розовой дали манил к себе рукой сладостный красавец – Ленинград. Город, где уже жила ее старшая сестра Люся. И наверняка, по мнению Эли, каждый день радовалась этой жизни, наслаждалась этим Городом, вкушала его, как самый дорогой деликатес. Уж она, Эля, точно бы смаковала каждый день, прожитый там.