«Под брусчаткой, пляж!» С такого лозунга контркультурной революции начинается предпоследний (ко времени второго издания на русском языке вот этой книги, которую вы сейчас держите в руках) роман великого американского затворника Томаса Рагглза Пинчона-младшего (р. 1937), автора восьми романов, горсти рассказов, нескольких статей и примерно такого же количества предисловий к чужим работам, включая музыкальные альбомы. Это, как легко заметить, не очень много для более чем полувековой писательской карьеры. Примерно столько же времени этот человек не появляется на публике и не дает интервью, а некоторые утверждают, что его вообще не существует. Однако это наверняка досужие разговоры. Под брусчаткой – пляж.

Пинчона считают одним из полудюжины поистине великих американских писателей современности, постмодернистом, «черным юмористом» (впрочем, это определение советской критики не прижилось), а для его романов придумывали разные определения, включая «истерический реализм» и «историографическая металитература». Кроме того, его иногда называют «предтечей киберпанка» (видимо, на основании того, что в студенчестве он в соавторстве с приятелем, будущим антиглобалистом и неолуддитом Киркпатриком Сейлом написал научно-фантастическую оперетту о мире, в котором правит «Ай-би-эм») и «сочинителем гипертекстов». Все эти ярлыки, впрочем, сами по себе не очень интересны. Интересно другое: этот человек, практически полностью устранившись от суеты светской жизни планеты, вызвал к жизни один из самых прочных, умных и разнообразных литературных культов современности.

Трудно представить себе более американского писателя. Родился он перед Второй мировой войной в самом сердце Новой Англии – на острове Лонг-Айленд, это чуть правее Нью-Йорка, если посмотреть сверху. Его предок Уильям, английский колонист, богоборец и меховщик, не только основал немаленький город в Массачусетсе, но и написал первую книгу, запрещенную в Новом Свете. Сам Пинчон учился в Корнелле – одном из главных университетов Лиги плюща. Сначала изучал прикладную физику, потом служил на военном флоте, а затем вернулся в тот же университет, но уже на английскую филологию. Говорят, ходил на лекции к Набокову, хотя исследователи спорят об этом факте уже не один десяток лет. Никаких письменных свидетельств об этом не осталось, и знакомство двух великих писателей – такой же предмет для спекуляций, как большинство других фактов частной жизни Пинчона. Бесспорно одно: в студенческие годы (а они заняли практически все 1950-е) Пинчон действительно дружил как минимум с двумя яркими и магнетическими личностями – музыкантом Ричардом Фариньей и будущим экологом Дейвидом Шецлином. Оба написали немного: Фаринья – роман «Если очень долго падать, можно выбраться наверх» (1966, рус. пер. Фаины Гуревич), Шецлин – «ДеФорд» (1968) и «Хеклтус 3» (1969). Они не очень легки для «широкого читателя» и стали, что называется, «культовыми». Видимо, нелюбовь к упрощенным ответам на сложные вопросы (и тяга к раскрепощению пунктуации – примерно как в эпиграфе) прививалась самим учебным заведением.

Однако Пинчон пошел дальше своих друзей. Все остальное с ним происходило уже в 1960-х, и это десятилетие оставило четкий отпечаток на сознании писателя – даже если судить только по его книгам. Собственно, ни по чему иному судить не получится – по крайней мере, до тех пор, пока не вскроют архивы, и будем надеяться, что это произойдет еще не скоро (посмотрите, какие пляски на могиле другого затворника, Дж. Д. Сэлинджера, устроили нежно любящие его трупоеды). Вся биография Пинчона – в его книгах, где важно все, вплоть до мелочей, поэтому интересующихся мы, пожалуй, отошлем к ним. А те, кто робеет перед большим количеством букв (а также перед упомянутой выше раскрепощенной пунктуацией и богатой авторской лексикой), могут прочесть конспект в любой энциклопедии. Эту книгу они вряд ли возьмут в руки. То ли дело мы с вами – но нам же и объяснять ничего не нужно, правда?

В отличие от прежних текстов Пинчона, «Внутренний порок», который перевел на язык кино другой «культовый» мастер, Пол Томас Эндерсон (2014), – роман очень простой, что не отменяет его загадочности и энциклопедичности. Любители выстраивать книги в тематические серии считают, что он продолжает (или завершает) «калифорнийский цикл» романов Пинчона. Действительно, в нем есть нечто общее с паранойяльной атмосферой «Выкрикивается лот 49», а из «Винляндии» в эту книгу переселились даже некоторые персонажи. Однако гораздо важнее здесь другая – скрытая – параллель. Поистине вселенские романы американца Томаса Пинчона написаны все же об Америке, конкретнее – о том периоде ее истории в XX веке, когда мечта об идеальной жизни (некоторые еще называют ее «американской мечтой») казалась как никогда осуществима. Это даже не очень про «секс, наркотики и рок-н-ролл», которые, несомненно, в 1960-х помогали такую мечту приблизить. Это про стремление к трансцендентности, к некой высшей благодати, что свойственно человеку – как биологическому виду – вообще.

Но идеальный пляж в романах Пинчона был – и остается – скрыт под толстым слоем брусчатки, очень качественно уложенной обществом, политическим режимом, Системой. Парижские студенты, выламывавшие ее из мостовых в мае 1968-го, опытным путем доказали существование под ней слоя песка. Жителям Калифорнии – не обязательно хиппи и сёрферам – тоже удавалось творить такие оазисы идеального бытия. Хотя бы ненадолго, пусть и с применением искусственных расширителей сознания. А Система рано или поздно безжалостно топтала их «железной пятой» и подрывала их радикальные движения изнутри, их вожди продавались власти буквально за понюшку «смешного табака», прилетали «черные вертолеты». Однако вера в идеальный пляж под брусчаткой только крепла.

Нам – особенно тем, кто жил в России во второй половине XX века, – эта книга должна быть особенно близка и понятна. Мы были свидетелями похожих процессов, и нам тоже казалось, что вот-вот перед нами распахнутся даль и ширь, горизонты отступят… Будущее сверкало так ярко, что впору было не снимать темные очки. Во «Внутреннем пороке» Томас Пинчон возвращает нас к этой мечте – и показывает, как она подавлялась снаружи и разъедалась изнутри. И да не смутят нас Лемурия, «переналадка мозгов» и инфернальные непотопляемые яхты. Знаете же, как говорят? Если вы помните 1960-е, значит вы в них не жили.

Переводчик благодарен первому редактору перевода этого романа Шаши Мартыновой, Владимиру Беленковичу, конкордансу PynchonWiki (за внимательность при чтении этой книги) и участникам списка рассылки Pynchon List (за дельные советы).

Максим Немцов, переводчик этой книги

1

Она пришла по переулку и поднялась к черному ходу, как некогда вечно бывало. Док не видел ее год с лишним. Ее никто не видел. Раньше обычно ходила в сандалиях, трусиках от ситцевого бикини в цветочек, линялой футболке «Сельского Джо и Рыбы». Сегодня же вечером экипировалась как на плоскости носят, таких коротких волос у нее он не помнил, – в общем, некогда она клялась, что ни за что не будет так выглядеть.

– Шаста, ты это?

– Думает, у него галлюцинация.

– Наверно, просто новая упаковка.

Они стояли в свете уличного фонаря сквозь кухонное окно, на которое никогда не было особого смысла вешать занавески, и слушали топот прибоя от подножья. Бывали ночи с нужным ветром, когда прибой слышно по всему городку.

– Док, помочь надо.

– У меня теперь контора, знаешь? совсем как настоящий рабочий день, то и се.

– Я видела в телефонной книге, чуть не зашла. А потом решила – всем лучше, если будет выглядеть тайным свиданием.

Ладно, сегодня у нас никакой романтики. Облом. Но деньжат все равно может принести.

– Кто-то глаз не спускает?

– Час по улицам на поверхности шлялась, чтоб неплохо смотрелось.

– Пива не? – Он сходил к холодильнику, из ящика, который держал внутри, вынул две банки, одну протянул Шасте.

– В общем, есть один парень, – говорила та.

Ну а как иначе, только чего тут кипятиться? Если б ему каждый клиент, начинавший с этого, давал по никелю, он бы уже на Хавайи переселился, бухал бы круглосуточно да врубался в волны Уаймиа – а еще лучше, нанял бы кого-нибудь другого врубаться за него…

– Господин прямолинейных убеждений, – хмыкнул он.

– Ладно тебе, Док. Женатик он.

– Что-то… про деньги.

Она откинула волосы, которые, вообще-то, никуда и не падали, и вздела бровь: и что?

Доку-то ништяк.

– А жена – она о тебе знает?

Шаста кивнула.

– Но она тоже кое с кем видится. Только тут все не как обычно – они вместе одну жуткую аферку крутят.

– Отвалить с мужниным состоянием, ну, я, кажется, слыхал о таком – пару раз в Л.-А. бывало. И… чего именно ты от меня хочешь? – Он отыскал бумажный кулек, в котором принес домой ужин, и стал деловито притворяться, будто что-то на нем записывает: мундир линейной цыпы, макияж должен изображать, что его нет вовсе, или как там – ему светил прежний знакомый стояк, на какие Шаста рано или поздно всегда годилась. Будет ли когда-нибудь этому конец, подумал он. Конечно будет. Уже есть.

Они прошли в гостиную, и Док растянулся на кушетке, а Шаста осталась на ногах и как бы дрейфовала по всей комнате.

– Это… они хотят, чтоб и я туда влезла, – сказала она. – Думают, у меня к нему доступ, когда он уязвим – или уязвимее обычного.

– С голой жопой и спит.

– Я знала, ты поймешь.

– И ты, Шаста, по-прежнему стараешься прикинуть, правильно это будет или нет?

– Хуже. – Просверлила его тем взглядом, который он помнил прекрасно. Когда помнил то есть. – Сколько верности я ему должна.

– Надеюсь, ты не у меня хочешь узнать. Помимо обычного комплекта, каким люди обязаны тем, кого ебут на постоянной основе…

– Спасибо, Дорогая Эбби про то же самое говорила.

– Ништяк. Стало быть, эмоции в сторону – давай глядеть на деньги. Какую долю он за твое жилье платит?

– Целиком. – Лишь на секунду он уловил прежнюю дерзкую ухмылку с прищуром.

– Солидно?

– Для Хэнкок-Парка.

Док насвистел заглавные ноты битловской «Любовь за деньги не купить», забив на то, как Шаста на него посмотрела.

– И ты, конечно, за все даешь ему расписки.

– Гондон ты, если б я знала, что ты злишься до сих пор…

– Я? У меня профессиональный подход, только и всего. Сколько женушка и молчел тебе за это предлагают?

Шаста назвала сумму. Доку приходилось драпать по Пасадинской трассе наперегонки с пришпоренными «роллзами», набитыми возмущенными сбытчиками герыча, – сотня миль в час по туману, давай порули по грубо сработанным зигзагам, – приходилось гулять закоулками к востоку от реки Л.-А., а для обороны в карманах штанов лишь заемный гребень для афрошевелюр, входить в Окружной суд Лос-Анжелеса и выходить из него, владея небольшим состоянием в виде вьетнамской дури, а теперь уже едва ли не убедил себя, что с той безрассудной эпохой, считай, покончено, – однако вот после такого ему опять стало как-то нервно в душе.

– Это… – тут бы осторожней, – тогда это не просто парочка «полароидов» порнухи. Шмаль в бардачок подкинуть – не ‘от такое ‘от…

В былые времена она неделями могла обходиться чем-нибудь не сложнее напученных губок. Теперь же вываливала на него такую тяжелую смесь лицевых ингредиентов, что прочесть их он вообще не мог. Видать, научилась в актерской школе.

– Не то, что ты думаешь, Док.

– Не переживай, думать я начну потом. Еще что?

– Толком не уверена, но, по-моему, они хотят его упрятать в какую-то дурку.

– В смысле – по закону? или типа похитить?

– Мне не рассказывают, Док, я просто приманка. – Подумать только, и такой печали у нее в голосе не звучало никогда. – Слыхала, ты в городе с кем-то видишься?

Видишь ся. Ну-ну.

– О, ты про Пенни? миленькая цыпа с плоскости, по сути, ищет тайных оттягов хиппейской любви…

– И кроме того – что-то вроде младшего окружного прокурора в конторе у Эвела Янгера?

Док приподзадумался.

– Считаешь, там кто-то может пресечь?

– Я далеко не ко всякому с этим могу прийти, Док.

– Ладно, поговорю с Пенни, посмотрим, что рассмотрим. Твоя счастливая парочка – у них имена с адресами есть?

Услышав фамилию господина постарше, он сказал:

– Это не тот ли Мики Волкманн, который вечно в газетах? Шишка в недвижимости?

– Док, об этом никому рассказывать нельзя.

– Глух и нем, работа такая. Телефончиками не желаешь поделиться?

Она пожала плечами, нахмурилась, продиктовала номер.

– Попробуй никогда по нему не звонить.

– Ништяк, а как мне с тобой связаться?

– Никак. Со старой квартиры я съехала, живу где придется, не спрашивай.

Он чуть не сказал: «У меня тут место есть», – хотя его на самом деле не было, – но уже заметил, как она озирает все, что здесь не изменилось: подлинная Доска для Дротиков из Английского Паба на колесе от фургона, лампа с крыльца борделя – с пурпурной психоделической лампочкой, у которой нить накала вибрирует, – коллекция моделей лихих тачек, спаянных исключительно из банок от «Курза», пляжный волейбольный мяч с автографом Уилта Чемберлена, оставленным люминесцентным фетровым маркером «Дэй-Гло», картина по бархату, и прочее, и прочее, – с гримасой, надо признать, отвращения.

Он проводил ее вниз по склону до машины. Вечера среди недели здесь не слишком отличались от вечеров по выходным, и эта часть городка уже вся бурлила гуляками, питухами и сёрферами – они орали в переулках, торчки вышли на промысел хавчика, парни с плоскости выгуливали стюардесс, а плоскостные дамочки с чересчур приземленной дневной службой надеялись, что их за таковых примут. Выше по склону и за полем зрения поток машин по бульвару с трассы и на трассу издавал гармонично фразированные выхлопы, которые эхом летели к морю, где экипажи нефтеналивных танкеров, слыша их, могли б решить, что это своими ночными делами занимается дикая природа экзотического побережья.

В последнем кармане тьмы, перед сияньем Набережного проезда, они помедлили – неизменный маневр пешеходов в этих местах, обычно он предваряет поцелуй или хотя бы цап за жопу. Но Шаста сказала:

– Дальше не ходи, уже могут присматривать.

– Позвони мне или как-нибудь.

– Ты меня, Док, никогда не подводил.

– Не волнуйся, я…

– Нет, я в смысле – по-настоящему.

– А-а… да подводил.

– Ты всегда был верен.

На пляже темно уже не первый час, много Док не курил, и мимо никто не проезжал – но не успела Шаста отвернуться, он бы поклялся, на лицо ее упал свет, оранжевый, будто сразу после заката, такой поймает лицо, повернутое к западу поглядеть на океан, – кого принесет оттуда последней волной дня, прибьет к безопасному берегу.

Машина у нее хотя бы та же – «кадиллак» с откидным тряпичным верхом, он у Шасты всегда был, «эльдорадо-биарриц» 59-го: его купили с рук на какой-то стоянке по Западной авеню, где они стоят близко к проезжей части, и запах того, что́ они там курят, сдувает прочь. Когда Шаста уехала, Док присел на лавочку на Эспланаде – за спиной в гору уходил долгий склон горящих окон – и стал смотреть на светящиеся цветы прибоя и огни запоздалых машин, что чертили зигзаги по дальнему склону Палос-Вердес. Перебрал все, чего не спросил: к примеру, насколько она теперь зависит от гарантированного Волкманном уровня праздности и власти, насколько готова вернуться к стилю жизни бикини-с-футболкой и насколько не станет ни о чем жалеть. Менее всего спрашивабельным было: много ли страсти питает она к старине Мики? Док знал вероятный ответ: «Я его люблю», – что ж тут еще? С невысказанным примечанием, что в наши дни словцо слишком уж заезжено. Если претендуешь на хиповость – непременно всех «любишь», не говоря о прочих полезных примененьях вроде завлечения людей в половые игрища, заниматься которыми при наличии выбора им, может, и не слишком бы захотелось.

Вернувшись к себе, Док постоял и сколько-то поглазел на бархатную картину одного мексиканского семейства – из тех, что по выходным ставят свои прилавки вдоль бульваров по всей зеленой равнине, где по-прежнему ездят на лошадях, между Гордитой и автотрассой. Из фургонов в рань спокойных утр являлись Распятия и Тайные Вечери шириной с диван, байкеры-изгои на детально прорисованных «харли», забияки-супергерои в прикидах спецслужб, с «М-16»-ми и тому подобным. У Дока на картине изображался южнокалифорнийский пляж, которого никогда не существовало: пальмы, девки в бикини, доски для сёрфинга, все дела. Док считал картину окном, в которое можно выглядывать, если не по силам смотреть в обычное стеклянное в другой комнате. В полумраке вид иногда вспыхивал – обычно, если Док курил шмаль, словно бы у Мироздания ручку контрастности сбили в аккурат до того, что все засветилось изнутри, до лучезарного края, и все стало обещать, что ночь вот-вот как-то обернется чем-то эпическим.

Но не сегодняшняя – эта скорее обещала работу. Док сел на телефон и попробовал дозвониться Пенни, но ее не было – наверное, ватусила ночь напролет нос к носу с каким-нибудь обскубанным адвокатом с многообещающей карьерой. Ну и фиг с ней. Затем позвонил своей тетке Рит, жившей дальше по бульвару, с той стороны дюн, – больше в предместье, где были домики, дворики и деревья, из-за которых район и назывался Древесным кварталом. Несколько лет назад, после развода со впавшим в грех лютеранином Миссурийского синода, владевшим автосалоном «тандербердов» и неизбывной тягой к шебутным домохозяйкам, каких обычно встречаешь в барах кегельбанов, Рит переехала сюда с детьми из Сан-Хоакина, занялась торговлей недвижимостью – и совсем немного погодя у нее уже было собственное агентство, которым она теперь рулила из бунгало на своем бескрайнем пустыре, где у нее и дом стоял. Если Доку требовалось узнать что-нибудь касаемо мира недвижимости, он шел к тетке Рит – поучасточными данными землепользования от пустыни до моря, как выражались в вечерних новостях, она владела феноменально.

– Настанет день, – предрекала она, – и для этого будут компьютеры, в них только набей, чего ищешь, а еще лучше – просто скажи ему, как тому ЭАЛу в «2001, Космической одиссее»? – и он тебе тут же выдаст столько всего, сколько тебе и не надо, про любой участок в Лос-Анжелесской низменности вплоть до испанских землеотводов: водные угодья, закладные, ипотечная история, чего б душа ни пожелала, попомни мое слово, так и будет. – Пока же в подлинном не-научно-фантастическом мире оставалась лишь теть-Ритова сверхъестественная чуйка на все, что касалось земли, на истории, которые редко возникали в актах или договорах, особенно брачных, на семейные распри многих поколений, большие и малые, на то, где как течет – или раньше текла – вода.

Она сняла трубку на шестом звонке. В глубине орал телевизор.

– Только быстро, Док, у меня сегодня прямой эфир и еще четверть тонны грима накладывать.

– Что ты мне можешь сказать про Мики Волкманна?

Если даже секунда набрать воздуху ей потребовалась, Док не заметил.

– Уэстсайдская мафия хохдойчей, крупнее не бывает, строительство, сбережения и займы, где-то в Альпах зарыты необлагаемые миллиарды, говоря строго – еврей, но хочет быть нациком, часто расходится вплоть до буйства, если кто-то забывает писать его фамилию с двумя «н». Чего он тебе?

Док вкратце изложил ей суть визита Шасты и ее рассказ о заговоре против состояния Волкманна.

– В недвижимости, – заметила Рит, – бог свидетель, нас мало таких, кто чужд нравственной двусмысленности. Но есть застройщики, рядом с которыми и Годзилла – борец за охрану окружающей среды, и тебе, Лэрри, туда лучше бы не соваться. Кто платит?

– Ну…

– На авось, значит? вот так удивил. Послушай, если Шаста не может тебе заплатить, вероятно, Мики ее кинул, а она валит на жену и жаждет мести.

– Возможно. Но вот, скажем, мне захочется потусоваться и потрындеть с этим Волкманном?

Это раздраженный вздох?

– Пробовать твой обычный подход я б не рекомендовала. Он ездит везде с десятком байкеров, главным образом – выпускники Арийского братства, они ему тылы прикрывают, все говнюки такие, что клейма ставить негде. Попытайся в кои-то веки записаться на прием.

– Минуточку, я общественные науки, конечно, много прогуливал, но… евреи и АБ? Разве там нет… какой-то, как ее… ненависти?

– В Мики главное что – он непредсказуемый. Последнее время все больше и больше. Кое-кто сказал бы – эксцентрик. Я же – что он обдолбан до полного охуения, ничего личного.

– А громилы эти его – они ему верность хранят, даже если побывали там, где могли дать какую-то присягу, а в ней, возможно, там и сям пунктики про антисемитизм?

– Приблизишься к чуваку на десять кварталов – они тебе под машину бросятся. Не остановишься – гранату под колеса катнут. Хочешь с Мики поговорить, никакой спонтанности не надо, и ловчить даже не стоит. Подергай за ниточки.

– Ага, но Шасте я тоже гимора не хочу. А где, по-твоему, на него наткнуться можно, ну, типа случайно?

– Я младшей сестренке своей слово дала – ее малыша никакой опасности подвергать не стану.

– Да мы с Братством кореша, тетя Рит, я знаю, как им руку жать и прочее.

– Ладно, сраку не чью-нибудь подставляешь, пацан. Мне тут еще проблему жидкой туши для глаз решать, но мне рассказывали, Мики подолгу бывает на своем последнем надругательстве над живой природой – там у него какой-то кошмар из ДСП, называется «Жилмассив „Вид на канал“».

– А, тот. Лягаш Бьёрнсен им рекламу клепает. Вкрячивают ее в странные фильмы, про которые ты и не слыхала.

– Так, может, этим должен заниматься твой старый мусорный дружок? В ПУЛА^[1] звонил?

– Про Лягаша я, вообще-то, думал, – ответил Док, – но только к трубке потянулся – вспомнил: он же Лягаш и все такое, а поэтому скорей на меня же всё и повесит.

– Может, тебе с нациками лучше, я твоему выбору не завидую. Будь осторожней, Лэрри. Позванивай время от времени, я тогда смогу успокаивать Элмину, что ты хотя бы жив.

Ебаный же Лягаш. Ну вот поди ж ты. По какому-то сверхчувственному наитию Док потянулся к ящику, включил и перемкнул на один несетевой канал, по которому крутили только древние телефильмы да непроданные пилоты – ну и, само собой, перед ним предстал лично старый бешеный пес-хиппиненавистник: здесь он левачил после того, как весь день нарушал гражданские права, – двигал в массы «Вид на канал». Под эмблемой значилось: «По замыслу Майкла Волкманна».

Как многие лос-анжелесские мусора, Лягаш – его так прозвали за предпочитаемый метод проникновения в дома – лелеял тягу к индустрии развлечений и, вообще-то, успел сыграть уже немало хара́ктерных ролей, от комических мексиканцев в «Летучей монашке» до помощников психопатов в «Странствии на дно морское», поэтому теперь платил взносы в ГКА^[2] и получал гонорары за повторные показы. Может, продюсеры этих рекламных пауз про «Вид на канал» были до того безрассудны, что рассчитывали на какую-то узнаваемость – а может, как подозревал Док, Лягаша неким манером втянули в махинации с недвижимостью, на которых все и держалось. Но как ни верти, человеческое достоинство при этом особо не учитывалось. Лягаш возникал перед камерой в прикидах, которых стремалось бы даже смертельно серьезное калифорнийское хипье; сегодня на нем была бархатная накидка до лодыжек, вся в огурцах стольких несочетающихся «психоделических» оттенков, что ящик Дока – аппарат нижайшего класса, купленный пару лет назад на автостоянке «Зоди», когда там устроили распродажу «Полнолунное полоумие», – за ними не очень поспевал. Лягаш дополнил наряд «бисером любви», темными очками с «пацификами» на стеклах и гигантским афропариком в полоску – красно-китайскую, индиго и шартрёз. Зрителям Лягаш частенько напоминал легендарного торговца автостарьем Кэла Уортингтона – только если тот прославился тем, что у него в рекламе снимались настоящие животные, у Лягаша в сценариях фигурировал отряд малолетних террористов: они лазили по мебели образцово-показательных домов, непослушно ныряли бомбочками в дворовые бассейны, улюлюкали, понарошку стреляли в Лягаша и при этом орали: «Власть уродам!» и «Смерть Свинье!». Зрители бились в экстазе.

– Детишки-то, детишки, – восклицали они, – ух, это же что-то с чем-то! – Никакой перекормленный леопард так не раздражал Кэла Уортингтона, как эти детки доставали Лягаша, однако тот был профи, куда деваться, и ей-же-ей мужественно все претерпевал – пристально изучал фильмы У. К. Филдза и Бетти Дейвис, когда их показывали: набраться уму-разуму и, может, понять, что делать в одном кадре с детишками, чья прелестность для него всегда оставалась в лучшем случае проблематичной.

– Мы подружимся, – хрипло каркал он как бы себе под нос, делая вид, что не может не дымить сигаретой, – дружбанами будем.

Тут в наружную дверь забарабанили, и Дока вдруг осенило, что это наверняка сам Лягаш – сейчас опять эту дверь лягать станет, как в стародавние времена. Но оказалось – Денис, живший ниже по склону; все произносили его имя так, чтоб рифмовалось с «пенисом», и теперь он выглядел ошалелее обычного.

– В общем, Док, я по Дюнной иду, знаешь, там аптека еще, и тут типа вижу их вывеску – «Аптечный»? «Магазин»? Ничего себе, да? Тыщу раз мимо ходил, а никогда не замечал – Аптечный, Магазин! отпад, чувак, в общем, захожу, там за стойкой Улыба Стив, а я ему такой типа: «Ага, здрасьте, мне б у вас аптекой разжиться?» – ой, на, добей, если хочешь.

– Спасибо, я себе только губу обожгу.

Денис уже заплыл на кухню и шарил в холодильнике.

– На хавчик пробило, Денис?

– А то. Знаешь, как Годзилла всегда Мотре говорит: пошли сметем чего-нибудь?

Они поднялись на Дюнную и свернули влево, в веселые кварталы. «Канальная Пицца» вся ходила ходуном, дым столбом, хоть топор вешай, другого края стойки не видать. Музыкальный автомат, слышный аж до Эль-Порто и дальше, играл «Сладко-сладко» «Арчиков». Денис пробрался на кухню разузнать насчет пиццы, а Док стал смотреть, как Энсенадский Дылда управляется в уголке с машиной Готтлиба. Дылда владел и рулил мозговой лавочкой неподалеку – «Вопящим ультрафиолетовым мозгом», – а здесь был чем-то вроде сельского старейшины. Выиграв десяток бесплатных партий, он прервался, заметил Дока и кивнул.

– Пива хочешь, Дылда?

– Я на Проезде не Шасты ли тачку видал? Здоровую, со складным верхом?

– Заглянула на минутку, – ответил Док. – Чудно́ с нею снова встретиться. Всегда прикидывал, что в следующий раз увижу ее по ящику, не лично.

– Во как. Иногда мне и кажется, не она ли там, возле края экрана? только это всегда кто-нибудь похожий. И вечно глаза напрягаешь, само собой.

Грустно, а правда, как всегда грит Дион. В средней школе Плайя-Виста четыре раза подряд в ежегодниках Шаста становилась Красавицей Класса, в школьных постановках вечно играла инженю, грезила, как прочие, о кино и, едва смогла, тут же умчалась вдоль по трассе искать в Холливуде съемную квартирку подешевле. Док же, не считая того, что был у нее чуть ли не единственным знакомым торчком, не сидевшим на героине, а оттого у них обоих имелась масса свободного времени, так никогда и не понял, что́, помимо этого, она в нем разглядела. Да и вместе они пробыли не то чтоб так уж долго. Вскоре ей звонили из актерских отделов, ее нанимали в театр, как на сцену, так и за нее, а у Дока началось собственное ученичество – разыскивать сбежавших должников, – и оба они, потихоньку определяя различные кармические термали над мегаполисом, наблюдали за отплытием друг друга к разным судьбам.

Денис вернулся с пиццей:

– Забыл, с чем просил. – Такое в «Канальной пицце» бывало каждый вторник – «Ночь Дешевой Пиццы», когда пицца любых габаритов с чем угодно стоила ровно $1,35. Теперь Денис сидел и пристально ее разглядывал, точно она сейчас что-нибудь отмочит.

– Это кусман папайи, – предположил Дылда, – а вот это… свиные шкварки, что ли?

– И йогурт с бойзеновой ягодой на пицце? Денис, ну честно – вле-э-э. – Это Сортилеж, раньше она работала у Дока, а потом из Вьетнама вернулся ее дружок Костыль, и она решила, что любовь важнее постоянной работы, – по крайней мере, Доку мстилось, что он запомнил ее объяснения так. По-любому ее таланты располагались в чем-то другом. Она общалась с невидимыми силами, умела диагностировать и решать всевозможные задачи, как эмоциональные, так и физические, и занималась этим по преимуществу забесплатно, однако время от времени брала не наличкой, а травой или кислотой. Док не знал случаев, когда она бы ошиблась. Теперь Сортилеж рассматривала его причесон, и Дока, по обыкновению, скрутило спазмом оборонительной паники. Наконец, энергично кивнув: – Сделал бы уже что-нибудь?

– Опять?

– Лишний раз сказать не помешает – смени прическу, поменяй жизнь.

– Что посоветуешь?

– Тебе решать. Как интуиция подскажет. А ты не против, Денис, если я у тебя, вообще-то, позаимствую этот кусочек тофу?

– Это суфле, – ответил Денис.

Вернувшись к себе, Док свернул мастырку, включил ночное кино, нашел старую футболку и сел рвать ее на короткие полоски шириной в полдюйма, пока не собралась горка штук в сто, после чего ненадолго зашел в душ и, пока сохли волосы, одну за другой собирал узкие пряди и накручивал каждую на эти лоскуты футболки, которые потом закреплял простыми кнопами, – так он прошелся по всей голове, а потом сушил, может, полчаса феном и за это время то ли уснул, то ли нет, затем развязал узлы и все расчесал кнаружи вверх тормашками, чтобы вышло, на его взгляд, относительно презентабельное подобие афро белого человека, полутора футов в диаметре. Аккуратно сунув голову в магазинную коробку из-под бухла, чтоб сохранить форму, Док лег на кушетку и на сей раз действительно заснул, а под самое утро ему приснилась Шаста. Не то чтоб они совсем уж еблись, но что-то вроде. Из своих других жизней они оба выплыли – так, бывает, паришь в предрассветных снах, – дабы встретиться в странном мотеле, который в то же время был вроде бы парикмахерской. Шаста твердила, что «любит» какого-то парня, но по имени его ни разу не назвала, хотя Док, когда наконец проснулся, прикинул, что она, должно быть, имела в виду Мики Волкманна.

Спать дальше бессмысленно. Он доковылял вверх по склону в «Уэволны» и отзавтракал с упертыми сёрферами, которые сидели здесь всегда. Подошел Флако-Гад.

– Чувак, тебя тут опять тот легавый искал. Что это у тебя на голове?

1. Полицейское управление Лос-Анджелеса. – Здесь и далее примеч. перев.

2. Гильдия киноактеров.