Тайна Мёртвого Озера

Предистория

Край северный, глушь заповедная. Сплошь – ельники непролазные да сосны вершинами в небо, да заросли малины по глухим оврагам. Куда ни глянь – леса, леса, леса. Но не спешите решать, что мир этот заброшен и безлюден. Прорублена сквозь чащу широкая просека и бежит по ней хорошо наезженная дорога от деревеньки к деревеньке, от хутора к хутору. И в каждой деревеньке, на каждом хуторе – люди. Сеют хлеб, сады растят, за скотиной ходят, пироги пекут, пиво варят, ездят на ярмарки в соседние городки, а то и подальше – в большие города, и не чувствуют себя оторванными от всего мира. Дома по усадьбам всё крепкие, вокруг домов лепятся хлева, амбары, конюшни, сараи, курятники, сеновалы. Огороды прополоты, сады ухожены, поленницы дров высятся круглыми башенками, сено сохнет на высоких козлах – хозяйственный живёт здесь народ. Неленивый.

Только странно – самый разгар лета, в прежние годы в каждом дворе вишни были бы усыпаны спелыми ягодами, ветви груш и яблонь пришлось бы подпирать, чтоб не обломились под тяжестью плодов, а тут как заговорили – ни слив, ни вишен. Редко в какой кроне мелькнёт зелёное, кислое, как дичок, яблочко или твёрдая, как камень, вся скукоженная груша. Вот уж второй год, как всё изменилось, всё пошло наперекосяк. Сколько ни вкалывай, хоть костьми ляг, что-нибудь да сведёт все труды на нет – то засуха иссушит хлеба, то зарядят дожди без просвета, то неведомый мор нападёт на скотину. В реке рыба перевелась, в лес хоть не ходи – ни ягод, ни грибов – даже мухоморы и те как сгинули.

Кое-кто не выдержал подобной жизни, заколотил окна-двери и подался в город.

Но большинство надеется пережить трудную полосу и, сжав зубы, упрямо цепляется за свою землю. Ну не могут, не могут невзгоды длиться вечно, надо лишь перетерпеть и настанут хорошие времена. Лица у людей посуровели и нечасто теперь озаряются улыбками, – не дай бог – голод, как тогда выжить? Как поднять детей? А что если, тьфу-тьфу чтоб не накликать, и у нас начнётся то, что было в южных землях?! И шёпотом повторяется страшное слово – "Нихель".

Впрочем, босоногой детворы взрослые заботы мало касаются – оттрубил своё в огороде или в хлеву и носись, задравши хвост, допоздна, пока мать домой не загонит.

Глава 1. Вороны. Ссора.

Вообще-то, залесские пацаны неплохо меж собой ладили. Но, стоило завязаться ссоре, – всё, стайка раскалывалась на два непримиримых лагеря. – Одни признавали своим вожаком Йена по кличке Дылда, переростка на два года старше и на две головы выше остальных, за что получили от противников прозвище "дылдиных подлипал". Другие сплотились вокруг худощавого, не по-здешнему смуглого Гийома и прозывались "недомерками".

На этот раз, казалось, ничто не предвещало бучи. Дело шло к вечеру. Ребятня слонялась неподалёку от деревни, не зная чем ещё себя занять – старые игры надоели, нового ничего в голову не приходило. И тут Йен подобрал с земли увесистую каменюку, подкинул на ладони, примериваясь, и, с криком: "Ага, попалась! Получай!" запустил ею в ворон, дремлющих на заборе. Промазал. Вороны дружно присели, недовольно каркнули, но с насиженного места не сдвинулись.

Приглушённые, больше похожие на кашель, смешки – на явные кто бы отважился? – раззадорили Йена:

– Это камень дурной подвернулся. Да, захоти я, от любой из этой горластой своры мокрого места не осталось бы. Вот на спор! Эх, чем бы в них запульнуть?

Тотчас пара-другая услужливых рук потянулась к булыжникам. И тотчас же раздался крик: "Не смей! Не смей их трогать!" Потревоженная этим воплем благородная семейка взметнулась в небо.

– Очумел?! Всех ворон мне распугал!

– Они тебя не трогали? И ты их не смей!

– Это ты мне? Мне? Да я из тебя сейчас не знаю что сделаю! Котлету отбивную!

– Оставь ворон в покое!

– Слушай, Ги, ты меня достал!.

И тут же дружный хор подпевал загалдел не хуже вороньей стаи:\

– Проучи его наконец, Йен! Всыпь ему!

– Что он тут из себя строит?!

И вот уже кто-то сделал шаг и встал за спиной Гийома, кто-то сбился в кучку вокруг Дылды.

На шум назревающей ссоры с любопытством взирали позабытые вороны. Они нагалделись вволю, накружили над пустырём и вдруг, разом, точно сговорились, ринулись к старому вязу. Ветки спружинили, тяжёлая крона заходила ходуном. Одна из разбойниц, не поделив места с нахальной соседкой, гаркнула возмущённо на весь пустырь и долбанула подругу тяжёлым клювом. Колким дождём на головы ребят посыпалась всякая древесная дребедень.

– О! – словно только этого и ждал, обрадовался Йен, – вы, голубушки, ещё здесь? Ну, защитничек, гляди! И вы все глядите! – Вон там, во-он на той ветке дерёт горло птичка. Невеличка. – У-у, бандюга, разоралась! – Сейчас я эту птичку-невеличку одним ударом… – В руке он уже подкидывал новый булыжник. – Попридержите-ка этого больного. Да поосторожнее с ним, а то как бы кого не покусал.

Гийом понял, что не успевает, что вот сейчас от этой бестолковой вороны останется комок перьев, и тогда он рванул через голову рубаху и, размахивая ею, словно флагом, заорал:

– Эгей! Эй! Кыш! Кыш отсюда! Да улетайте же вы!

Вороны, наконец сообразив, чего от них хотят, дружно взмахнули чёрными крыльями и, едва не обломив вяз, с истошным граем рванули в вышину, только их и видели.

– У-у!.. – разочарованно загудел народ.

– Да что он здесь раскомандовался?!

– Хозяин нашёлся!

– Ты!.. Ты!.. – Йен от возмущения слов не находил. Наконец его прорвало: – Да кто ты вообще такой? Приехал невесть откуда, и нате!.. Ты к себе, на юг, езжай, там и командуй! А здесь мы хозяева. Потому что всё здесь наше, не твоё! И пустырь этот наш. И вяз наш. И небо над ним наше. И вороны эти тоже наши. И ты не радуйся раньше времени – всё равно дальше деревни они не улетят. – Тут он победно оглядел ребят – Ничего, мне батяня на днях ружьё даст. Охотничье. И патроны. Вот тогда я с ними поговорю. Не будут здесь больше каркать, не будут цыплят со двора таскать.

А тебя, недомерок, пора уму-разуму учить. Ну, иди сюда, поговорим.

Дерзко задрав голову Гийом шагнул навстречу. Андерс, Ильзе и Метте, не сговариваясь, встали рядом.

– А вы куда? Нет, если кому не терпится получить пару-другую синяков, мне не жалко.

Ги улыбнулся друзьям: – Я разберусь. Сам. – Те неохотно отошли в сторону.

– Он ещё лыбится! – Маленький Петер аж из кожи лез, – Задай ему, Йен! Задай!

– А ну брысь, малявка, не жужжи! – Тут Йен сплюнул под ноги, размахнулся и как со всего маху двинет Гийома по уху… Вот только уха почему-то на месте не оказалось. Как он промазать умудрился? Дылда замахнулся снова, и снова рубанул… пустоту.

– Ах так!.. – не долго думая, он выломал из покосившегося забора здоровенную жердину. – Ну, защитничек вороний, штаны ещё сухие?

– Не дождёшься! – Гийом спокойно, даже нарочито медленно, провёл рукой по заборинам, дёрнул ту, что приглянулась, перехватил поудобней, взвесил по руке.

– Ладно, – криво усмехнулся Дылда. – Сам нарываешься.

– Да брось его, Йен, не связывайся с дураком, соплей не оберёшься.

– Отвали! Дураков учить надо. – Взмахнув дубиной он кинулся на Гийома.

Тот как-то странно, по-паучьи спружинил, крутанулся, присел… Грозная палка просвистела над его головой. Ещё раз. И ещё. Это начинало бесить. А Ги уже не только уворачивался, но и наступал. И даже пару раз задел Йена довольно ощутимо. Было не столько больно, сколько обидно. Дылда взревел и пошёл молотить своей дубиной направо-налево. Со все мочи. Гийом едва успевал уворачиваться. Казалось, ещё минута, и всё кончится чем-то непоправимым. Но, неожиданной тычок под колено заставил Дылду оступиться – он покачнулся и растянулся на пузе во весь рост. Дёрнулся, пытаясь встать, да поздно – в спину ему упёрся острый конец гийомовой "шпаги".

– Йен, не сдавайся!

– Вставай, Йен! Докажи ему! ..

Но что тот мог доказать, если чувствовал себя сейчас майским жуком на булавке?

– Проси мира!

– Не буду!

– Ну, так и лежи здесь. Отдыхай. А мне не к спеху.

– Уй! Больно ведь! Хорошо, сдаюсь! Сдаюсь! Ты что, шуток не понимаешь? Шутил я. Проверку тебе устроил, знать мне хотелось – крепкий ты мужик или так себе – тюря.

– Ну и как? Проверил?

– Проверил. Кремень. Ладно, пошутили, и будет. Мир?

– Мир.

Гийом отбросил в сторону обе палки и подал бывшему противнику руку. Тот, кряхтя, поднялся, с силой пожал протянутую ладонь: – Ха, славная вышла шутка. Ты что, не веришь? Да если бы я всерьёз за тебя взялся, от тебя бы тут пух и перья летели! Места мокрого бы не осталось! Ха-ха-ха! Ловко я всех разыграл! Нет, если кто тут не верит, кто надо мной смеяться вздумает!..

– Да что ты, Йен! кто над тобой смеётся?

– Вижу я ваши кривые ухмылочки!

– Так до нас сразу дошло – всё это шутка. А хорошей шутке отчего не посмеяться?

– То-то! Ну а если кто надо мною!.. Пусть только попробует!..

Но ты, Гийом, ты молодчина! Выдержал испытание. На большой палец! Слушай, а кто тебя так драться научил?

– Да есть один человек.

– Ладно, что мы тут глупостями занимаемся? Вот уж стемнеет скоро. Давайте костёр жечь! Ну-ка, лоботрясы, кто больше дров принесёт, тому ближе всех к огню сидеть.

И вот вся большая компания, позабыв ссору, собралась у костра. Пламя притягивало взгляд, завораживало. Одна жуткая история сменяла другую. Чем сильнее сгущалась темнота, тем страшнее становились рассказы. Иногда, увлечённые очередной страшилкой, ребята забывали подбросить хворост, и тогда темнота подступала совсем близко, а огонь прятался в глубине какого-нибудь обугленного полена. Все спохватывались, шевелили пепел палками, подпихивали к пульсирующему голубыми всполохами трепещущему язычку сухую траву и тонкие ветки, а затем наваливали такую кучу валежника, что пламя, гудя и рассыпая искры, взвивалось к чёрному уже небосводу.

Ребята подвигались к костру всё плотнее и теснее, но всё равно, озноб пробирал до костей, а сердца падали в ледяную яму, когда, после хорошо выдержанной паузы, мрачный голос произносил:

– «И тут часы во всём доме пробили полночь: – "Бум-бум-бум!.." – и едва замер последний удар, дверь, запертая на замки и щеколды, вдруг сама-собой распахнулась, и в комнату повалил чёрный-пречёрный дым, встал посреди чёрным-пречёрным столбом – глянь – а это и не дым вовсе, а полчеловека. От макушки до пят как пилой распиленный… – А полчеловека всё ближе, ближе, ближе, а рука у него всё длиннее, длиннее, длиннее, и-и-и… хвать купца за горло!..»

Или тихо-тихо, почти шёпотом:

– «Тут в трубе гул пошёл – "У-у-у! .." – А потом как застучит! – тут рассказчик как грохнет во всю глотку, так что все разом вздрогнули: – "Трах-тарарах! .." – дальше опять горячий шёпот: – И вываливается из камина чёрная кочерга. Чёрная-пречёрная. Только не кочерга это – рука отрубленная. И начинает эта рука по комнате летать…»

Ужас охватывает не только слушателей, но и самого рассказчика.

Вот уж и история закончилась, вот уж все перезадушены, вот уж чёрная рука улетела в камин, но ребята всё не решаются пошевельнуться. Над поляной нависает тишина. И мерещится, что где-то в темноте за спинами притаилось неизвестное, неумолимое, наблюдает за ними, ждёт, на кого бы наброситься.

Чей-то робкий голос решается прервать молчание: – А я слышал, чёрная рука из чёрного шара появляется. – На что рассказчик, со знанием дела, тут же поясняет: – По всякому бывает. Бывает, из шара выскочит, бывает кочергой оборотится, а бывает, откроешь сундук или коробку какую незнакомую, а там она. Сидит. Часа дожидается.

– Ха! – усмехнулся третий. – Это всё выдумки пустые, бабкины сказки, а вот я вам про капурёх расскажу… Такое! – волосы дыбом!

– Нашёл о чём рассказывать – "капурхи"! Эка невидаль! Да этого добра – на каждом шагу. "Капурёхи." Подумаешь. Пузыри и есть пузыри. Ну, противные они, ну, пищат, лезут повсюду.

– Да? А знаешь, что из этих самых капурёх шары с чёрной рукой и вырастают. Ты видел хоть раз как эта пакость появляется?

– Кто ж не видел-то?

– Словно из ничего возникают, – вот их не было, и вот они тут. В любую щель пролезут, хоть с волосок, хоть с паутинку. И сразу давай раздуваться-раздуваться… А исчезают? – раз, и нет их. И где они появляются, там, непременно, несчастье произойдёт. Или ссора. Или просто неприятность какая. Примета точная. Если собрался куда и по дороге капурёх повстречал, всё, можешь домой поворачивать – пути не будет.

– Капурёхи, капурёхи!.. Ты ещё о солёных огурцах расскажи. А я вот такое знаю – вам и не снилось! Мой дядька Юхан – тот самый, что зимой в Виртенбург подался, в матросы…

– Да знаем мы твоего дядьку.

– Так вот, он в прошлом году в мёртвый лес забрёл, чудом жив остался.

– Брешешь!

– С места мне не сойти!

Шёл себе привычной дорогой – по просеке через березняк на хутор – и вдруг как поленом по голове – ни берёз, ни просеки – голые ели вокруг торчат, словно кости обглоданные. И небо серое, как неродное. Он назад кинулся – и там мёртвый лес. Он и вправо, он и влево – везде одно. И тут кто-то как завоет, как завоет – жуть: – "У-у-у! .. У-у-у! .. Ю-у-ха-ан!.." А за ним целый хор: – "У-у-у! .. У-у-у! .. Ю-ху-ху!.." Дядя Юхан как кинется напролом, не разбирая дороги, сам не зная куда. Всю одежду в клочья изодрал, лицо, руки до крови изранил. Сердце от страха чуть не остановилось, а он всё бежал-бежал, пока ноги держали – может час, а может сто лет. Уж и силы напрочь вышли, а вокруг всё те же остяки еловые, словно он ни на шаг с места не сдвинулся. Дядька мой помирать приготовился, всё, решил, конец. И тут у него в ушах зазвенело, голова закружилась, ноги заплелись, упал он, а как голову поднял – берёзы вокруг, листва зелёная, вниз посмотрел – живая трава. И нигде даже помину нет никакого мёртвого леса. Словно привиделось. Только руки в крови, да рубаха лохмами висит, да хвоинки чёрные в волосах застряли.

– А кто ж это выл в лесу то?

– Как кто! – Известно кто – мертвяки. Скелеты волчьи. Говорят, они мёртвый лес стерегут. А водит их Белая Волчица.

– А до Мёртвого озера твой дядька Юхан дошёл?

– Мёртвое озеро – это сказки, а я не сочиняю, я, что на самом деле было, рассказываю.

– Ха! Вот и видно, – рассказывать ты мастер, да толком ни шиша не знаешь. "Мёртвый лес!" Мёртвый лес – это так, цветочки. А вот за мёртвым лесом, – это моей матери верный человек по большо-ому секрету говорил, – если его сквозь пройти, озеро лежит. С мёртвой водой. Никто того озера не видел. Ни одна душа живая! И не дай бог увидеть! Потому что, кто видел, того уже на земле в помине нет.

– Это отчего так?

– А оттого, что от воды в том озере смертная тоска исходит – войдёт в сердце иглой и, бац! – разорвётся сердце на тряпочки.

– Бабкины россказни!

– Вот погляжу, про какие ты россказни запоёшь, если сам в том лесу окажешься.

Тем временем хворост прогорел, потому как за новым никто и не подумал сходить. Темнота стала плотной, почти осязаемой. Каждый шорох, казалось, таил угрозу. Пора было расходиться по домам. Но как уходить от тёплого ещё кострища? Как идти через пустырь, мимо высоченных зарослей бурьяна, мимо безлюдных огородов и глухих садов? Хорошо кто живёт неподалёку, ещё лучше, кто до самого дома идёт в дружной компании, а если одному пробираться в темноте?

Первым встал Йен:

– Что, мелюзга, дрожалка напала? Ноги не идут? Ну и оставайтесь тут ночевать, а мне пора. У меня с утра дел невпроворот.

Шагнул в темноту и словно пропал.

– Йен, погоди, и мы с тобой!

– Некогда мне вас дожидаться, сами до дому дойдёте, не заблудитесь. – Переждал немного, и как ухнет утробно, словно филин ночной – «У-гу-гу! Гу-гу! Скелеты из мёртвого леса!» – да как завизжит резаным поросёнком: – «Кочерга! Спасите! Кочерга!»

– Вот дурной!

– Не нашутилась ещё деточка.

Всё стихло и вдруг: – «Ду-ушат!»»

Гийом не выдержал, ринулся на истошный вопль. Ильзе, Андерс и Метте за ним.

И застыли на месте. – Им навстречу из темноты выплывала тощая длинная лапа с корявыми пальцами. Чёрная рука!

Чёрная рука неумолимо приближалась. – У-у-у! Задушу-у!..»

Вдруг Ильзе фыркнула и ткнула Андерса в бок.

– Ты чего?

– «Чёрная-чёрная рука!» – перед ними стоял Дылда, ухмылялся во весь рот и размахивал сухой яблоневой веткой. – Ну, ловко я вас разыграл?

И тут уж загоготали все.

– Ладно, недосуг мне с вами попусту болтать, меня отец с братяней ждут. – Завтра, чуть свет, едем дальнее поле сторожить, а то кабанов развелось – прорва! Отец берёт с собой ружьё. С особыми патронами! Сам набивать помогал. С такими не то-что на кабана – на медведя можно ходить. Отец обещал, что и мне пострелять даст. Слово дал.

Петер сразу заныл:

– Йен, возьми меня с собой! Ну возьми, а?..

– Ещё чего! Будет у меня там время мелюзге сопливой носы утирать.

– Ну что тебе стоит?

– Да ты хоть раз в жизни кабана живого видел? Нет? Ты хоть знаешь, что это за зверюга? От такая гора! Мчит, не разбирая дороги, и всё на пути сметает. Глазюки у него как у чёрта лютого, клыки из пасти торчат – во! – Дылда размахнул руки во всю ширь. – Такого хлюпика, как ты, на один клык наткнёт, другим прихлопнет! Так что сиди лучше, деточка дома.

Оглядел всех победно, и снова шагнул в темноту.

И сразу все поскучнели, и заторопились по домам. Глазом моргнуть не успели – на пустыре не осталось ни души живой.

Гийом с друзьми уже подходили к заброшенному колодцу, когда чей-то отчаянный крик: "Погодите! Я с вами! Постойте!" заставил их оглянуться. Из темноты, громко топоча, вылетел Маленький Петер. Он тяжело сопел и размазывал слёзы по грязным щекам.

– Ты чего?

– Да-а, вам хорошо. Вы, вон, вместе. Я меня бросили. А мне через всю деревню!.. Одному!.. А там собаки!.. А я!.. А мне!.. – И захлюпал носом.

Гийом вздохнул – не было печали. И так дома ждёт хорошая взбучка. Но вслух произнёс бодрым голосом: – Ну что, проводим ребятёнка?

Андерс аж захлебнулся от возмущения: – Ребятёнка? Ничего себе, ребятёночек! Шкура и ябеда!

Положа руку на сердце, каждый был согласен с этими словами. Но Петер гляделся таким несчастным, что Метте оттаяла: – Не вредничай, Андерс. Он ведь и в самом деле маленький. И Ильзе, неожиданно для себя, её поддержала: – Да ладно, есть о чём говорить – на полчаса раньше домой придём, на полчаса позже, шуму всё равно не миновать. Эй, ребятёнок, дай пять – будет десять! – И она протянула Петеру руку.

Петер заулыбался во весь щербатый рот, вытер о штаны мокрую пятерню и буквально вцепился в протянутую ладонь.

– Вы только не думайте, я не трушу. Только у нашего соседа, у Йоргена Хромого, не псина – людоед! Злющая – страсть! Клыки – во! – похлеще, чем у того кабана! А как встанет на задние лапы – башка выше забора! С такой только на медведя или на кабана ходить!

Кабан явно не шёл у Петера из головы. Чуть не полдороги он, не умолкая, трещал о том, как повезло Дылде. – Будет он жить в лесу. В самой чащобе. Будет с ружьём ночью огород сторожить, костёр жечь, хищное зверьё отпугивать.

На ехидный вопрос Андерса, "откуда в чащобе поля-огороды?" и отвечать не стоило. Сказал бы прямо, что обзавидовался до смерти! Петер и сам завидовал. Ещё бы не завидовать! – Эх, мне бы туда! Я бы тоже с ружьём! А вдруг на них и в самом деле кабаны нападут? Вот счастье-то!

– Да, – со вздохом согласился Андерс, – счастливчик! – и не поймёшь , то-ли язвит он, то-ли всерьёз.

– Врёт твой Йен, и не запнётся. – вот уж Ильзе откровенно усмехалась. – Если кто на него нападёт, так это комары да слепни. Зато шуму будет! Нос задерёт и пойдёт заливать: – "Сидим мы у костра, репу стережём, и вдруг – кабаны! Дюжины две, не меньше! И у всех клыки с мою руку! И глаза как угли горят! Окружили. Землю копытами роют. В общем – не шутки шутят. Вы бы уж точно в штаны наложили. А я ружьё в руки: – бац-бац! – половина наповал, половина драпала впереди своего визга. Больше они к нам не сунутся!"

Отсмеявшись, Гийом вздохнул: – Всё равно, нам бы туда! Пусть без кабанов. Пусть без ружья. Жить где-нибудь в шалаше. Одним, без взрослых. Словно лесные разбойники.

– И что это за разбойники – без ружья?

– Ну, хорошо, просто, ночевать в лесу, костёр жечь. Хоть грибы собирать.

– Тоже скажешь – грибы! Девчоночье дело! Да и нет их в лесу.

– В конце-концов, не в грибах дело, можно просто пожить одним в лесу. Недельку. Или хоть дня три.

Ребята давно подошли к дому Петера. В окнах горел свет. За белыми занавесками вели привычную перебранку два голоса. – Мужской тихо оправдывался, женский громко обвинял: "А ты за него не заступайся! Завёл, поганец, моду, с матерью не считаться! Где его до сих пор черти носят? Вот пусть только появится, пусть порог переступит!.. Это он с тебя пример берёт! Дерзить стал, огрызаться, а ты и ухом не ведёшь!" – "Сама парня забаловала, только я на него прикрикну – мамочка грудью на защиту!" – "А ты не кричи без дела, толку от твоего крику! Тряпка ты, а не мужик, не можешь сына разок выпороть хорошенько!"

Наши друзья поспешили попрощаться – похоже, их тоже ждала хорошая головомойка.

Глава 2. Бабушка прилетела!

Прошло несколько дней. Всё это время мысль о походе в лес не покидала ребят, но дома и слышать об этом не хотели. А чего в лесу бояться? – Места все хоженые-перехоженые. Даже если заблудятся – ничего страшного, зато интересно. И потом, где заблудиться, если каждый овраг знаешь, как свои пять пальцев? Подумаешь, капурёхи разлетались! Кто их боится, капурёх этих? – Но взрослые говорили о каких-то тревожных временах, о чужаках с юга, почему-то – о дождях и неурожае, и шёпотом, оглядываясь – о каком-то таинственном Эмиссаре. Ну так что ж, что эмиссар, неужели теперь из-за него всю жизнь у мамкиной юбки просидеть? Ко всем огорчениям, зарядили дожди, нудные, холодные, серые тучи нависли над деревней, превращая день в сумрачный вечер, а вечер в позднюю ночь. деревенские вздыхали, что и в этом году сгниёт урожай, и скотину зимой прокормить нечем будет, и репа как горох, и на кур мор напал, и у пчёл мёд горький, словно полынь, и крыши ни с того ни с сего стали протекать, хотя только вот настелили, и вообще – что-то в мире изменилось.

Каждый вечер был похож на другой – пасмурный, промозглый. Вот и сегодня то сеяло нудной моросью, то лило как из ведра. Элис уже который час, забыв обо всём на свете, сидела, уткнувшись в книгу. Старинную. Толстенную. В потёртом кожаном переплёте. Выписывала что-то скорописью в маленькую тетрадку, чертила пером тонкие замысловатые линии.

Напротив неё, подперев голову рукой, скучал Гийом. Перед ним тоже лежала раскрытая книга. Потоньше. Отнюдь не старинная. Но Ги даже не пытался делать вид, что читает. Он весь извертелся от скуки – то залезет с ногами на стул, то начнёт раскачиваться как на качелях. Чуть не грохнулся. Элис механически произнесла: "Перестань баловаться!", но даже не повернула головы в его сторону, не оторвала глаз от страницы. Тикали часы. За окном заунывно скрипели сосны. А на пожелтевшем пергаменте что-то всё время неуловимо менялось – какие-то слова вдруг исчезали, и на их месте появлялись новые. Крохотное пятнышко разрасталось в яркую картинку на целый разворот. А минут через пять картинка начинала зыбиться, бледнеть и исчезала совсем. Высвечивались золотом или пурпуром руны на полях. Гийом пытался разглядеть хоть что-то, но что увидишь из-под тёткиной руки? Огонёк свечи плясал, словно на ветру. На бревенчатых стенах, на дощатом потолке вытягивались и умалялись тени. В какую-то неприметную щёлочку влетела капурёшка, закружилась вокруг трепещущего огонька, словно мотылёк. Гийом замахал на неё рукой, пытаясь отогнать: "Брысь! Брысь, тебе говорят! Фу!" – Огонёк заметался и чуть не погас. Уродливые тени на стенах тоже заметались и сердце как-то неуютно сжалось. Капурёшка обиженно пискнула и пропала.

– Гийом, это свинство!

– Элис! Да оторвись от своей книги! Элис!

– Ну что ты за человек такой, минуты посидеть спокойно не можешь!

– Минуты?! Да ты с самого утра как в неё уткнулась, так словно гвоздями тебя к стулу прибили.

– Ты видишь, я занята? И перестань сейчас же раскачиваться на стуле, ты мне чернильницу перевернёшь!

– Вечно я тебе мешаю. А я тоже, между прочим, живой человек. Элис, а про что там в твоей книге написано?

– Вот это не твоего ума дело.

– А что моего ума дело? Ты за весь день со мной словом не перемолвилась. Вот опять молчишь. Элис, мне скучно.

– Сейчас найму тебе оркестр.

– Элис, ну дай хоть картинку поглядеть!

– Нет здесь никаких картинок – это взрослая книга.

Ну разве можно так! Вот же она – яркая, словно всё не нарисовано, а видится въявь – высокие белые башни на крутом холме, стены, заросшие виноградом, где-то далеко внизу – синее-пресинее море. А если очень-очень постараться и очень-очень сильно напрячь слух, можно услышать, как с тяжким гулом бьются волны о каменистые склоны. Но Элис резко дунула на страницу и картинка исчезла, словно её погасили.

– Ну и вредная же ты! Жалко тебе, что ли? Погоди, вот прилетит бабушка, всё ей расскажу! Ну и ладно! Ну и оставайся тут одна! – Рванул со стула и выскочил из комнаты. Элис даже не обернулась. Гийом постоял в коридоре, потом спустился по узкой крутой лестнице и распахнул входную дверь. Снаружи было так же муторно, как у него на душе. – Никому он не нужен, никому не дорог, – вот он сейчас умрёт или уйдёт в дождь, а Элис даже не заметит. Или обрадуется, что никто ей не мешает. Он ощущал себя совершенно забытым и несчастным. Нет, он не позволит не замечать себя! Он всё ей выскажет! Он заставит её оторваться от книги, он припомнит все обиды, все до единой, а потом хлопнет дверью и уйдёт в дождь. Решено! «Тётка!» – Скажите пожалуйста, сама ещё девчонка сопливая, а строит из себя невесть что!

Но когда он вернулся в комнату, обижаться расхотелось – а ведь Элис действительно ещё сопливая девчонка. – Вот она сидит над этой злосчастной книгой, худющая, вся зелёная, под глазами круги, и пишет-пишет, с утра не разогнулась, кусочка хлеба не съела, глотка воды не выпила. Ладно, так и быть, он её прощает и зла на неё не держит. Но всё равно, он не мебель, и не позволит обращаться с собой как с мебелью! Гийом снова уселся за стол: – Тебе всегда лишь бы запрещать. Взяла власть надо мной и пошевельнуться не даёшь. Только и слышу: "Нельзя! Не ходи! Не шуми! Не дыши!" Вот объясни, почему ты не пускаешь меня с ребятами по грибы?

– Какие грибы? Скоро деревня в остров превратиться, по лесу в лодках будем плавать.

– Да кончится этот дождь, не завтра, так послезавтра кончится, а после дождей как раз самые грибы и пойдут. Я с тобой разговариваю или с печкой? Андерса отпускают. И Ильзе. Даже Метте. Я один хуже всех!

– Гийом, ты мне мешаешь. Завтра поговорим обо всём.

– Я тебе всегда мешаю. Скоро всё Залесье надо мной смеяться будет. Деревенские ходят в лес сто раз на дню, ночуют у костра, коров там пасут, коз. И никто их не съёл. Никакие капурёхи. Никакие нихели.

– Грибы он выдумал! Нет в лесу никаких грибов. И ягод нет. И орехов. А тебе вот сейчас на орехи достанется!

И как раз в этот момент на полях книги появилась, словно невидимой рукой нарисованная, руническая вязь. Всего пару секунд она была яркой и чёткой, но вот начала дрожать, расплываться, тускнеть и исчезла прежде, чем Элис успела толком разглядеть её.

– Доигрался! Молодец! Ты хоть понимаешь, что натворил? От кого это весточка? Что там было? Теперь не узнать!

Гийом и сам перепугался:

– Ты только не переживай, Элис. Я всё запомнил. Ей-ей запомнил. Каждую закорюку.

Честное слово! Дай-ка мне ручку. – Он поспешно кунул перо в чернильницу. – Вот, они точно такие были, я ничего не напутал. Что тут запоминать-то? У меня, знаешь, какая зрительная память! Элис вздохнула: – Выпроть тебя некому! Эх, оболтус ты, оболтус! Ну давай-ка, быстренько, беги в спальню! Быстро, а то застудишься, я открываю окно.

Ага, как же, ушёл он! Ждите! Гийом со всех ног кинулся к окну. Оттуда сквозь дождь послышалось хриплое карканье. С воплем: "Ура! Бабушка прилетела!" Ги распахнул створки. И тотчас в комнату ворвался холодный ветер вперемешку с тяжёлыми злыми струями, чуть не загасил свечи. А вместе с порывом ветра в комнату влетела ворона. Мокрая. Взъерошенная. Взгромоздилась на спинку стула. Отряхнулась так, что брызги полетели на раскрытые страницы. Ещё раз громко каркнула. И хотя парнишка смотрел на неё, не отрывая глаз, он так и не уследил, когда исчезла ворона и когда появилась эта высокая немолодая уже женщина в длинном платье цвета тёмного вина, с распущенными по плечам иссиня-чёрными, чуть тронутыми сединой волосами. Он никогда не мог уследить этого момента. Женщина привычным жестом собрала волосы в строгую причёску, сколола серебряными шпильками, и только тогда произнесла:

– Неплохо бы закрыть окно – ребёнок простудится.

Ну, здравствуйте, мои родные! Дайте-ка. я вас расцелую.

Элис, перестав наконец-то быть взрослой и строгой, прижалась к ней, уткнулась лицом в тёплый бархат рукава:

– Мамочка, родная, наконец-то!

Гийом повис с другой стороны:

– Бабушка! Бабушка!

Потом удивлённо потрогал платье, дотянулся до волос:

– Сухие! Всё сухое!

– А как ты думал? Невелика радость в мокром ходить. Ну, внучек, понял ты, кто твоя бабка?

– Ведьма! – Восторженно завопил внучек.

– Ну, зачем так грубо? Давай скажем иначе? – ну, например, "колдунья."

– "Ведьма" лучше.

– Хорошо, пусть будет "ведьма", раз тебе так больше по душе. Но, надеюсь, ты понимаешь, что рассказывать об этом нельзя? Никому. И никогда.

– Да что я, маленький что ли?

– И орать на всю деревню: "Бабушка прилетела!" тоже не обязательно. Ладно, не расстраивайся, я тебя не ругаю. Ты у меня на самом деле уже достаточно взрослый. Достаточно умный. И, в какой-то мере, осторожный. И всё же, поверь, даже очень взрослый, очень умный, очень опытный и осторожный человек, сам того не желая, может проговориться. В пылу ссоры. В дорожной беседе со случайным встречным. За чаркой вина – хотя, об этом тебе рано. Даже во сне. Впрочем, уберечься от этой беды в нашей власти. – И Элинор поднесла ладонь к губам внука, словно запечатывая их, и произнесла нараспев несколько слов на незнакомом гортанном языке.

– Ну вот, теперь никакой силе не вытянуть из тебя то, чего чужим знать не надо, теперь я спокойна.

В ужасе глядел Гийом на Элинор. – И это его родная, его любимая бабушка! За что? Что он сделал плохого?

Его язык внезапно одеревенел, словно в него впились тонкие и острые ледяные иголки. Это не было больно, но было очень неприятно. И несправедливо. Иголки почти тотчас растаяли, но говорить он всё равно не смог бы – слёзы обиды подступили к горлу.

– И не надо обижаться на меня, Гийом. Ты же сам сказал, что уже взрослый? А если взрослый, должен понять – сейчас настали времена, когда опасным может стать самое, казалось, безобидное слово.