Дорогие друзья! Эта книга о Сергее Дмитриевиче Серебрякове, о выдающемся российском спортсмене. Он был одним из самых одаренных фигуристов нашей страны, соперничал со многими великими мастерами, участвовал в Олимпийских играх, чемпионатах мира и кубках Гран – при. И к сожалению,… никогда не существовал.

Я искренне надеюсь, что когда- нибудь гении, подобные Юдзуру Ханю, родятся и на нашей земле.

«Он вышел на лед, и огромный стадион замер, затаив дыхание. Тонкие руки фигуриста описали в воздухе невидимую дугу, и вновь взмыли над головой. Послышалось дыхание воина, затем – ритмичные, негромкие звуки тайко². Секунда – и перед зрителями предстал легендарный ниндзя, обаятельный колдун. Он стремительно заскользил по льду, и многим зрителям показалось, что спортсмен парит над стадионом. „Перышко!“ – пронзительные крики раздавались со всех сторон. Перышко, – так прозвали они его, своего золотого кумира…» (об олимпийском чемпионе фигурного катания Хара Юки из статьи японской журналистки Китано Мей, 2018 г. Япония).

1

Багровый закат тонул в сумеречном стакане таинственного леса. Ночь близилась, охлажденная безмолвными струнами озера. Мягко покачиваясь, лодки выполняли вечерний танец в такт ветру. У самой воды разбросало домишки, едва припорошенные осенней листвой. Большей частью они пустовали, эти неказистые деревянные срубы, мрачно темнеющие на фоне голубой глади озера. И название у этой безлюдной деревни было самое подходящее – Кресты.

Стояла поздняя уральская осень, пахнущая сырыми опавшими листьями. Все умирало кругом: лесу оставалась пара недель, чтобы сбросить пеструю одежду и предстать перед дремлющим озером в обнаженном виде. Беспощадная просинь облаков готова была смести последние остатки зелени с осин и омыть их тонкие стволы безудержным серебром сентябрьских ливней. Умирало и солнце, стыдливо прячась за горизонт. Тусклое стекло поверхности Черного озера было почти недвижимым, уходящим под кроны деревьев сетью глубоких болот. Лучи заходящего светила уже не проникали в их загадочные глубины.

Только в маленькой лачуге, притаившейся на самом берегу, где жил лесник, рождалась новая жизнь. Она карабкалась, стремилась выйти, сопротивлялась, и билась в схватке со страшным врагом. В схватке жизни со смертью. Маленький, теплый кусочек жизни рвался вперед.

– Лара, – тихо позвал лесник жену. Темнота поглощала ее, но, благодаря мерцающему блеску свечи, свет иногда выхватывал из этого мрака темноватые локоны и мертвенно бледное лицо.

Они ведь уже и не надеялись, что у них когда-нибудь будут дети. Ребенок… Он родится… Эта мысль пугала и радовала, заставляла испытывать страх, угрызения совести, и в то же время трепет, от которого наворачивались слезы на глаза. Мысли лесника путались, и ему ничего не оставалось делать, как молча сидеть, сцепив руки, глядя на мучения любимой женщины. А она, извиваясь от боли, тихо стонала. Он молча взглянул на образок в углу комнаты, и горько заплакал. Лесник мысленно просил дать ей сил, но он видел, что они покидают его любимую. Он ничем не мог ей помочь, а до ближайшей больницы – сотни километров.

Со всех сторон эту деревушку окружали болота, прозванные в народе Черными озерами за их коварный нрав. Многие смельчаки хотели покорить эти огромные трясины, – их засыпали щебнем и бревнами, осушали, старались построить здесь жилой поселок, но болота, отчаянно сопротивляясь, победили человека.

Люди давно покинули эту деревушку, забытую богом на окраине непроходимого леса. Только они с Ларой да дед Афанасий со своей старухой жили тут и не помышляли о переезде. Старики в молодости работали в лесхозе, приехав сюда по зову сердца из степного Поволжья. Как оказалось, комсомольский задор привел их сюда навсегда. Детей бог не дал, молодость забрали болота, оставив им напоследок покосившийся деревянный сруб и лодку. Этими богатствами они и жили, неспешно, безмолвно подчиняясь законам суровой тайги.

Лесник обхватил голову руками и мысленно проклял себя за упрямство. Рисковать жизнью жены, единственного дорогого существа… Надо было переехать, как только Лара забеременела. Но ведь она та еще упрямица – и слышать ничего не хотела о том, чтобы ее отвезли в город. Женщина кричала вторую ночь, то затихала, то вновь начинала метаться в горячке.

Ближе к ночи Алексей позвал старуху. Лихорадочно обводя взглядом убранство своей лачуги, мужчина беззвучно плакал, кусая губы до крови. Его взгляд замер на старом трельяже, перед которым когда- то любила сидеть его мать. Потускневшие стекла, обклеенные черно-белыми фотографиями, мутновато поблескивали в темноте. С одной из фотографий, единственной цветной, смотрело лицо смеющейся девушки. В памяти безжалостно обнажались воспоминания – серая неказистая дорога, устланная щедрыми коврами из осенних листьев, была свидетелем странного соединения их судеб. Городская девчонка в необычной одежде и кроссовках, и он, деревенский юноша из глухой уральской деревни… Это же было совсем недавно. Он отчетливо помнил ее темноватую косу и веснушки на высоких скулах. А еще – поразившие его серые, полудетские, широко распахнутые глаза.

Внезапно стоны утихли, заплакал ребенок, и новоиспеченный отец вернулся к действительности. Алексей поднялся и испуганно сделал шаг вперед, пытаясь разглядеть затихшую жену. Старуха держала в руках сверток, немного попискивающий и шевелящийся.

– Что это? – лесник все еще не верил своим глазам. Плечи его дрожали. Он судорожно глотал воздух, будто тонущий, попавший в водоворот и не надеющийся уже выбраться.

– Сын у тебя родился, Алеша. Как назовешь-то?

Лесник, будто пригвожденный к полу веригами, не мог заставить себя сдвинуться с места. Он смотрел на шевелящийся сверток, тоненькие красноватые ножки, торчащие из пеленки, и не осознавал совершенно ничего.

– Сергеем хотели, – прошептал он сквозь слезы, затем обернулся к жене.

– Лара! – снова прошептал он, теряя последнюю надежду. Лихорадка пробивала его насквозь, словно тысячи иголок впивались в его тело.

Женщина лежала молча, уставившись невидящим взглядом куда- то в пустоту. Ее лицо только с одной стороны было прекрасным, точеным, словно лик греческой богини, вырезанный из куска белейшего мрамора. Крупные борозды шрамов разрезали ее щеку с правой стороны, делали лицо неузнаваемым, похожим на маску. Спутанные волосы, разбросанные по подушке, прятали лишь шею, где рубцы были наиболее отчетливые.

– Ларааа!!!…

Тишина убивала сознание, жгла мозг, сдавливала виски, и лесник с облегчением услышал вдруг глухие рыдания. Старуха плакала, обнимая ребенка, уткнувшись в пеленки и сотрясаясь всем телом. Рыдания переходили в вой, протяжный и страшный, раздававшийся в пустой комнате мрачным эхом, отзываясь на стеклах старого дома порывистым дребезжанием.

Лесник снова судорожно сглотнул, пытаясь осознать происходящее. Он тихо позвал жену, едва дотронувшись до мертвой щеки. Память выудила воспоминание, и Алексей, не в силах сдержаться, невольно простонал. Закрыв глаза, мужчина в который раз увидел того бурого медведя, стоящего на звериной тропе, и хрупкую сероглазую девушку, окаменевшую от страха. Секунда – и лютый зверь кинулся на нее, разметав лапами охапки опавших листьев, едва прикрытые снегом. Медведь – шатун… Много раз потом приходил он во сне – дикий зверь, покрытый грязной шерстью. И каждый раз он чувствовал смрад его дыхания, ощущал на себе удары его сильных лап…

Он вспомнил тот злосчастный, страшный день, который стал началом их тихого счастья…

2

Таинственный лес, окруженный Черными озерами, был смыслом жизни этих диковатых людей, оставшихся на обочине цивилизации, в далеком уральском краю. Старое заброшенное лесничество давно никто не посещал, – непроходимые болота северного Урала никого не прельщали. Единственная дорога, ведущая к деревне, проходящая прямо по самому глубокому месту, называемая Черной гатью, давно заросла. Много лет назад здесь бурлила жизнь, пока действовал лесхоз, поддерживаемая энтузиастами, молодыми людьми, приехавшими сюда для покорения загадочных топей. Тогда лесхоз еще действовал, но потом все стало угасать, – всему виной дурная слава, исходящая от этих мрачных мест.

Еще на рассвете лесник заприметил вертолет, редкий гость в здешних местах, который спугнул стаю птиц, столовавшуюся на самой крупной зеленой поляне неподалеку от деревни. Он давно отвык от людей пришлых, с детства окруженный стенами непроходимой чащи. Вертолет искал, видимо, старую площадку, которая когда-то принимала гостей с «земли», в бытность лесничества. Трезорка, старая охотничья собака лесника, учуяв неладное, завыла, глядя на незнакомую «птицу». Она опустила на передние лапы свою тонкую морду и притихла. Страх сковал все ее существо.

Подойдя к деревне, лесник услышал смех и увидел небольшую группу людей. Все они были одеты в странную для лесника одежду, подходящую для знойного лета, но явно не защищающую их от таежного клеща и мошкары. Это были совсем молодые парни и одна темноволосая девушка. Лесник с удивлением разглядывал ее, да так, что привлек внимание остальных. Они весело приветствовали хозяина и назвали именем его отца. Видимо, на «большой земле» не знали о том, что отец Алексея давно умер. Из разговора с пришлыми гостями стало ясно, что они – журналисты, и хотят снять фильм о Черных озерах, печально известной сети непроходимых топей, издавна пользующихся дурной славой.

Собака сначала бросилась на незнакомцев, затем увидев прицелы фотокамер, протяжно завыла и спрятала голову в лапы. Лесник окликнул ее и она, урча и продолжая голосить, отодвинулась подальше от незваных гостей. Трезорка еще долго не могла успокоиться, обходила и обнюхивала людей, а они, вначале опасаясь диковатую собаку, затем со смехом начали дразнить ее.

Лесник, угрюмый и немногословный, жестом пригласил их в свою избу. Было трудно определить его возраст – немного согнутая фигура напоминала старческую, худые натруженные руки были покрыты ссадинами и рубцами. Длинные волосы белокурого цвета покрывали широкие плечи, и оттого его внешность напоминала викинга, невесть каким образом добравшегося до Северного Урала. И только лицо, почти мальчишеское, с грубоватыми чертами, с широким лбом, ясными голубыми глазами, говорило о еще непрошедшей юности. Ему было всего двадцать с небольшим. Он давно жил сиротой, один в своей лачуге. Тайга забрали его семью, – мать пропала на болотах, а отца, тоже лесника, когда – то давно задрал медведь.

«Ларка, смекай, какой жених», – шутя подмигнул молодой журналистке пожилой летчик. Темноволосая девушка, сидевшая в углу и не принимавшая участие в разговоре, продолжала молчать, увлеченная своим делом. В полумраке он видел лишь тонкий силуэт, склоненный над разложенной на полу картой.

Ранним утром, выходя на крыльцо, лесник заметил ее одинокую фигурку на мостках у озера. Девушка сидела на маленькой деревянной пристани, расположенной в двух шагах от домика лесника. В ее руках был фотоаппарат. Стройные ноги облегали узенькие джинсы, сверху – небрежно наброшенное на плечи шерстяное пончо. Он подошел ближе, к самой воде, и девушка обернулась. У нее было красивое лицо с правильными чертами, строгое, словно вырезанное мастерски из белоснежного мрамора. Всем своим обликом, – полудетскими губами, глазами, слегка влажными от разреженного свежего таежного воздуха, – журналистка напоминала знаменитую Мадонну Микеланджело, и если бы лесник знал, кто это, наверняка сравнил бы эту девушку с шедевром на полотне великого итальянца.

Она улыбнулась, отодвигая локоны сияющих на солнце волос, и протянула ему свое тонкое запястье для рукопожатия. Лесник смутился, немного обтер свои ладони об шероховатую куртку и поздоровался. Ее рука была холодная и мокрая, но Алексей как- будто этого не замечал. Он лишь наблюдал, как тоненькие белоснежные пальцы скользят по затвору фотоаппарата, как сбившиеся темные локоны треплет невесть откуда набежавший легкий ветерок. Это не ускользнуло от внимания девушки, и ее бледные щеки немного порозовели от смущения. Впрочем, сам лесник был уверен, что это от свежего весеннего воздуха.

Журналисты поначалу ходили в лес в сопровождении Алексея, которого они в шутку между собой называли «хозяином тайги». С течением времени они освоились и стали совершать вылазки без него. Телевизионщики уходили засветло, возвращались, радостно потирая руки. Работа кипела. Торжественная красота тайги завораживала, манила к себе отважных молодых людей. Они не могли оторвать глаз от сокровищ, которые каждый день открывал лес, все дальше заманивая в свое логово. Глухие ложбинки с целебными травами, грибами, редкими видами ягод и растений, обнажались перед ними, поражая разноцветием красок. Как же отличался этот девственный лес с его задумчивыми мощными соснами от той укрощённой человеком природы, которую они видели раньше.

А потом спустя несколько дней отряды милиции, брошенные на поиски пропавшей группы, будут докладывать о том, что никто не найден. Тайга поглотила за время своей древней истории не один десяток таких безрассудных мечтателей. Черные озера вновь оправдали свою дурную славу.

Проходили месяцы, а группу пропавших журналистов так никто и не нашел. Напрасно вертолеты наматывали километры над озерами, не было ни следа, ни одной зацепки. Надвигалась уральская осень, известная своими ранними заморозками.

Лесник продолжал свою обычную работу, бродя в одиночестве по окрестностям, сооружая для зверей кормушки. Коварство болот ему хорошо было известно – тайга неохотно делится своими сокровенными тайнами с первым встречным. Он как мог, помогал в поисках ребят, но понимал, – болота забрали их, как многих, пришедших сюда, мечтающих о покорении здешних мест. Из-за странного чувства, которое наполняло его, а сам он никак не мог понять, что с ним происходит, – лесник часто выходил на болота, долго сидел на кочках, прислушиваясь к тишине, надеясь хоть на какой-нибудь знак.

Через неделю после того, как поиски закончились, молодой лесник наткнулся на полуживую изувеченную девушку. Лара сидела под деревом, вокруг нее тянулся кровавый след. Она не помнила, кто она, откуда, но лесник сразу понял, что это – та самая девчонка из пропавшей экспедиции. Медведь разорвал на ней одежду, оставив на лице страшные багровые борозды. Неизвестно, почему дикий зверь сначала оставил ее в живых, полумертвую, лёгкую добычу и беспомощное существо, отошел в сторону. Затем, присев на задние лапы, принялся терзать в громадных лапах кинокамеру.

Увидев Алексея, медведь зарычал, отодвигаясь всем корпусом назад. Холодок пробежал по спине лесника – от точно такого же зверя, голодного шатуна, когда – то давно погиб его отец. Косолапый двинулся на человека, причем тот сознательно отошел в противоположную сторону от девушки, отвлекая внимание животного от более легкой добычи. Лезвие ножа блеснуло в его руке лишь на секунду, затем с силой вонзилось в тяжелую мохнатую холку. Но зверь не собирался так просто сдаваться. Он изо всех сил рванулся на человека, стараясь громадными лапами разорвать его на куски.

Схватка началась. Алексей чувствовал, как стальные зубы зверя проникают в его плоть. От боли он на мгновение потерял чувство реальности, затем собрался с силами и снова вонзил нож в меховой бок. Медведь рычал, но не разжимал лап. Еще удар….Еще… Глухой рык пронзил пустое пространство. Зверь обмяк и рухнул у ног лесника.

Израненный и измученный, он нес Лару через болота, как драгоценную ношу, боясь не успеть. Вертолетом ее доставили в Екатеринбург, в какую- то больницу. Лесник остался дома, в своей деревне. Он иногда думал о ней, вспоминал по вечерам, глядя на вечернюю позолоту листвы на прибрежных осинах. Ему чудился ее голос, а пронизанная лучами листва напоминала ее сияющие локоны. Через несколько месяцев, после длинной и изнурительной зимы, она приехала в деревню. Он ругался, кричал. Выгонял ее и даже пару раз отвозил ее на соседнюю станцию. Она, тихо плача, возвращалась вновь.

Лесник смирился со своим счастьем, но нарочно хмурил брови и отмалчивался. Теперь для него было главным наслаждением смотреть на нее при свете костра, когда огонь отбрасывал цветные блики и выхватывал бледные скулы и тонкий профиль, с одной стороны прочерченный красноватыми шрамами.

3

За деревней высилась старая церковь, тонувшая в зарослях пахучего багульника. Ее выстроили когда- то раскольники. Ее покосившаяся колокольня едва была видна среди деревьев. За ней, как водится, находилось старинное кладбище. Его край тянулся далеко вглубь леса, красивейшей голубой тайги, изредка перемежающейся тонким березняком. Отсюда и название деревни – куда ни глянь, всюду сплошь кресты.

Дорога к церкви давно заросла. Трава в человеческий рост, загораживала резные старинные двери, плотно закрытые от незванных посетителей. Иногда Алексею, гулявшему вдоль старых полуразрушенных стен, чудился запах ладана. Он подходил к деревянным балясинам, на удивление хорошо сохранившимися у крыльца, вдыхал запах дерева и удивлялся, – древесина бережно хранила память о прошедших временах, словно глубокий колодец холодную воду в летний зной.

Еще с самого рассвета Алексей с дедом Афанасием прилаживали сети, заваривали чай в котелке, нагретом на углях, тихо переговариваясь между собой. Солнце, пронзающее толщу воды холодными осенними лучами, медленно восходило над лесом, освещая их лица. Оно бродило по зеленым скалам, играя разноцветными камнями, и казалось, что герои сказов Бажова ожили, и сейчас, между этими стенами зеленого малахита появится Медной горы хозяйка.

Могила Лары вышла с краю, у самой дороги, примыкающей к озеру. Она заметно чернела на фоне ярко-зеленого мха, покрывающего все вокруг. Алексей специально выбрал это место – каждое утро, сидя у костра с дедом Афанасием, отхлебывая взвар из кружки, он мысленно приветствовал ее, свою любимую, с потерей которой так и не смог смириться. Потом он надолго задерживал свой взгляд на верхушках сосен – там, между ними, синели клочки осеннего неба. Иногда леснику казалось, что среди тяжелых туч, он видит знакомое до боли изувеченное, но прекрасное лицо…

Алексей пил чай, закусывая шероховатыми кусочками сахара, жевал бутерброды, припасенные Афанасием, и снова готовился к сплаву по тягучим волнам озера. Он поднимался вверх к березняку, ловко орудуя веслом. В том месте, где к озерам примыкала темноводная река Пышма, он пускал лодку осторожно, заставляя ее замирать над безмолвной гладью.

Вечерами они возвращались домой, нагруженные свежим уловом. Серебристая рыбья чешуя светилась в желтоватом сиянии луны, когда Алексей подплывал к маленькой деревянной пристани у самого дома. В молчаливом приветствии улиц, в мертвых глазницах заброшенных изб, стоящих над озером, пряталась вечерняя мгла, таившая в себе зловещую тишину. Только в окнах дома деда Афанасия горел свет – их ждал ужин, заботливо приготовленный старухой.

На железной кровати безмятежным сном спал младенец. Алексей подходил к нему, пристально всматриваясь его черты. Ребенок блаженно улыбался во сне, скормленный козьим молоком, запеленатый в потрепанный кусок ткани. Потом, помолившись, лесник тяжело опускался на соседнюю кровать, погружаясь в тяжелый, полный спутанных сновидений, сон.

Мальчик рос болезненным и хилым, не сучил ногами, как все дети. Через год в положенный срок он не смог пойти, – слишком он был слаб. Лесник подолгу гулял с сыном, придумав ему сумку, в которую клал ребенка. Зимой возил мальчика на санках. Ко второму году жизни Сережа сделал свои первые неуверенные шаги.

В его чертах угадывалась мать – те же глаза, серые, будто дождливое небо, точеные скулы. Большая голова с белокурыми вихрами была несоразмерна тонкому телу, весь он был как былинка, – тщедушный и хрупкий. Выцветшая одежда, перешитая из старых вещей матери, висела на нем. Во всем его облике ярким было только одно: поражал его взгляд, абсолютно недетский, осмысленный, глубокий. Он словно осознавал свою немощь, будучи еще ребенком, свое половинчатое сиротство.

Подолгу они вдвоем с отцом сидели на прогнившей скамейке у старого кладбища, бродили возле могилы матери.

Сережа примечал все – необычно сложенный лист осины, удивленно вскинутые ветки тонущей в болоте березы, сочные песенные переливы лесных птиц. Его восхищала красота скал, отражающихся в реке, затейливый рисунок на спинках суетливых ящериц, изумрудно – лиловых, греющихся на утреннем солнце. Он все это любил своим простым детским сердцем, как любит младенец своих родителей только потому, что это – часть его.

Зачастую мальчик оставался на попечении стариков. «Бабушка», как называл ее Сережа, научила его читать и от удивления причитала, – малыш схватывал на лету. Чтение и письмо, несмотря на пятилетний возраст, давалось ему чрезвычайно легко. Рассказы о матери и о жизни родителей стали неотъемлемой частью его бытия – он хотел знать все, чем дышали Черные озера до него.

Образ матери, такой далекий и такой близкий, все отчетливее вырисовывался в воображении ребенка, по крупицам собираемый из обрывков чьих-то невзначай оброненных фраз. Он видел, как страдает отец, старательно избегая разговоров, и лишь иногда, когда ловил на себе его взгляды, слышал тихое, беззлобное «весь в мать».

Лесник полностью отдавался своему горю только тогда, когда забирался глубоко в чащу. Сначала он долго бродил по болоту, выискивая в памяти все, что было связано с тем счастьем, которое у него было. Дуновение легкого ветра, мягкая болотная трава, склоненная к его ногам, дрожащие мертвые березы – утопленницы, – все сочувствовали ему, сидящему на берегу с невидящим взглядом. Потом он неспешно вставал, вытирая рукавом мокрое лицо, и возвращался домой.

Старики примечали, как лесник угасал, словно болотная трава поздней осенью. Впалые щеки, давно не тронутые бритвой, густо заросли бородой и сделали молодого мужчину похожим на изможденного и бледного старца. Его рубахи стали ему велики, руки и ноги высохли. К еде он стал совершенно равнодушен, безрадостно смотрел вокруг себя и будто никого не видел. Его мучила тоска, хорошо знакомая тем, кто когда – то оставался в одиночестве после нескольких лет счастья.

– Жива твоя Ларка, понимаешь? – в сердцах однажды сказал леснику старик, наспех прилаживая к берегу лодку. Ему не терпелось сказать Алексею то, что он считал важным. – Напрасно ты меня не слушаешь.

Он взглянул на лесника своими выцветшими глазами. Алексей заметил, как задрожали руки старика, испещренные бороздами вздувшихся вен. Там, где заканчивался пологий берег Черного озера, почти нетронутые травой, высились могилы его братьев и сестер, первой жены и троих детей. Последних, совсем еще маленьких, которых унесла ненасытная холера, ему, пережившему войну и послевоенную неустроенность, было особенно жаль, но против судьбы бессильны даже самые храбрые духом люди.

Лицо Алексея не выражало ничего, кроме молчаливой покорности. Только глаза, словно затухшие угли, в которых едва теплится еще не остывшая жизнь, подрагивали набежавшей слезой.

Старик не оборачиваясь к Алексею продолжал. Его глаза смотрели куда – то вдаль, туда, где темно-зеленый лес играл с каплями воды в лучах заходящего солнца.

– Вот в нем жива. Он и есть твое продолжение. – добавил старик, показывая на свернутого калачиком на дне лодки спящего Сережу. Из – под рогожи, которой он был укрыт, торчали худые лодыжки и беспомощно разбросанные в разные стороны тонкие ручонки. – Ради него надо жить, понимаешь?!…

1. Юдзуру Ханю – олимпийский чемпион по фигурному катанию среди мужчин – одиночников 2014 и 2018 годов, родом из Японии.

2. Японский традиционный барабан, издает громкие специфические звуки.