Моя золотая медаль. История любви к жизни и к женщине…

4

Весна умирала, уступив права холодному уральскому лету. Полуденное солнце едва проникало в чащу леса, отражаясь только в верхушках сосен. Болотный смрад мрачно витал в воздухе, отравляя все живое. Едва трепетали от легкого ветерка резные листья серебристой морошки. Все также лесными затворницами под соснами томились не вышедшие ростом тонкие березки.

В конце лета Алексей, наспех попрощавшись со стариками, последними жителями деревни, погрузил все самое ценное из своих нехитрых пожитков на телегу, и отправился в путь.

Сережа, сидевший на узлах, старался не оглядываться назад. В его глазах стояли слезы. Ему казалось, что эти несговорчивые сосны, возмущенно взиравшие на них с отцом, осуждающе смотрят ему вслед. Особенно тоскливо выглядели темные глазницы почерневших от времени изб. Сереже и без того было тяжело. Он не знал мира за пределами этих болот. Что это еще задумал отец?

Ветер трепал верхушки сосен, а мальчику казалось, что они прощально перешептываются со своими подругами-березами. Добравшись до конца деревни, телега медленно въехала в гору, остановившись на краю леса. Путники обернулись, молча попрощавшись с родными местами. Сердце лесника мучительно заколотилось, когда он в последний раз различил знакомый крест на берегу реки.

Гать, по которой они ехали, была старая, поросшая багульником и осокой. Телега то и дело застревала, но другой дороги из деревни не было. Только она вела до ближайшего поселка.

Путь предстоял неблизкий. «Хорошо бы к ночи добраться» – думал лесник. Ему было тревожно. Чтобы как-то себя успокоить, он поправил висевшее на плече охотничье ружье, с которым никогда не расставался. Мальчик заснул, убаюканный мерным покачиванием телеги и шелестом листвы над головой. Изредка доносились протяжные стоны, всегда пугающие людей, – верный знак самых гиблых мест, где болото наполнено смертоносными газами.

Об этой дороге, проложенной прямо по самому глубокому месту, лесник знал от своего отца. Нередко он ходил по ней в поселок, когда деревня еще дышала жизнью. Здесь, до перестройки, всегда было много гостей, мечтающих поохотиться. Лесхоз бурлил, как большой муравейник, но со временем жизнь в нем замедлилась. Всему виной эта проклятая дорога, каждый год забиравшая людей. Еще в начале шестидесятых здесь пропал не один десяток грибников, трактористов, да и просто прохожих путников. С тех пор и поплыла над этими местами дурная слава. Таинственная гать так и не раскрыла никому своих секретов.

Село пришло в запустение. Некогда большое, обрамленное по окраинам большими садами и огородами, поселение постепенно угасало, как смертельно больное существо. Жизнь медленно и неотвратимо уходила. Сначала уехала вся молодежь, подкрепляемая жаждой странствий и новых ощущений. Затем вслед за своими детьми и внуками потянулись и старики.

Алексею раньше никогда не приходила в голову идея покинуть здешние места, ведь три поколения его родственников – отец, дед и прадед, – были лесниками. И сейчас тяжелое, невыносимо горькое чувство не покидало его. Еще со вчерашнего вечера он пробовал залить свою душу спиртным, но это не помогло, только добавило мучительной головной боли.

Где – то там, в соседней Маркеловке, жила двоюродная тетка Алексея, с которой он время от времени виделся, навещая ее в те случаи, когда ему необходимо было приезжать в село за продуктами. Это была сухощавая старушка в длинном цветастом переднике, который она носила неизменно в любую погоду. Сколько ей было лет, Алексей не знал. Мужчина надеялся пристроить мальчишку к ней, ведь Сереже вскоре нужна будет школа. Он шел, размышляя о том, как будет жить на новом месте, среди других людей. Новизна пугала его, как любого человека, привыкшего жить уединенно, в отрыве от общения с людьми.

Лесник правил лошадью, изредка оглядываясь на спящего сына. Сон Сережи был беспокойным, он то и дело вздрагивал от резких звуков, издаваемых болотами. Лес вслед за ним тоже погружался в ночную дрему, обматывая себя синеватой марлей тумана. Изредка между ветвями мелькали далекие звезды. Старая лошадь по кличке Малька уверенно шла, мотая гривой. Понемногу лесник успокаивался, поеживаясь от ночного холода. Ближе к конечной цели переезд ему уже казался не такой уж плохой затеей. От нахлынувшего чувства облегчения он даже стал немного насвистывать какую- то незамысловатую мелодию.

Уже виднелись огни поселка. Здесь дорога резко поворачивала направо – это означало, что болотистые места закончились. Оставалась пара километров до Маркеловки, ближайшей деревни, где жизнь еще била ключом. Лошадь уже поднимала уши, вслушиваясь в тишину, нарушаемую редкими криками ночных сов. Лесник задремал, все еще обнимая ружье.

Внезапно Малька остановилась, принюхиваясь к незнакомым запахам, и захрипела. Лесник очнулся, спрыгнул с телеги, все еще не понимая, в чем дело. Спросонок ему почудились чьи – то тени между деревьями, повизгивание и возня. Еще немного, и он увидел на дороге небольшую компанию полосатых поросят. Они резво подкапывали смородиновый куст в поисках вкусных кореньев, не обращая внимания на подъехавшую телегу с лошадью.

Алексея охватил ужас. Поросята… Значит, где-то рядом и мамаша… Может, и целая стая кабанов. Через минуту он понял, что не ошибся. Мужчина хотел было подстегнуть лошадь, чтобы та пошла, но не успел. Малька отпрянула, хрипя и задирая морду, и лесник прямо перед собой увидел огромное, черное существо. Лошадь попыталась сдвинуться с места, испугавшись ночного гостя. Телега покачнулась и заскрипела. Алексей схватил ружье, но не успел выстрелить. Сбоку метнулась еще одна тень. Дикий вепрь, похожий на ночного черта, с шумом бросился на него, словно молния.

5

Молодой хирург районной больницы тихо дремал, прислонясь к косяку двери небольшой ординаторской. Голова его клонилась к письменному столу, стоящему у самого входа, вздрагивала, затем вновь погружалась в сон. Ему было всего лишь немногим более двадцати пяти, – тонкие светло-русые волосы, собранные в пучок на затылке выдавали в нем столичного выпускника медицинского вуза, строгое лицо, но совсем еще детское, обсыпанное веснушками, – человека с принципами, решившегося на такой переезд в самую настоящую глушь.

– Владимир Павлович, больного привезли, – полушепотом произнесла вошедшая нянечка, трогая доктора за плечо.

Врач вздрогнул, открыл глаза, немедленно водрузил на нос свои очки с толстыми стеклами, и торопливо поспешил к выходу.

Больница стояла на окраине города, рядом с рекой Пышмой, за которой возвышался густой, непроходимый лес. Изредка оттуда слышались протяжные крики сов, перестукивание дроздов, слышалась маетная суета птичьих стай над вершинами деревьев, потревоженных подъехавшей каретой скорой помощи.

Небольшой городок Заречный спал безмятежным сном. Широкая дорога, ведущая мимо больницы в центр, круто поворачивала на мост, увенчанный белой аркой с надписью, гласящей о названии города. За ней, на небольшом плато, располагались строгие улицы, очерченные рядами корабельных сосен.

Владимир Павлович Ракитников, а для остальных сотрудников просто Володя, смотрел на спящий город с тоской и благоговением, – где то там, в его недрах, на одной из темных улиц, сном младенца спала его возлюбленная, из-за которой он и оказался в здешних местах. Молодой врач усмехнулся, вспоминая лицо своих родителей, когда он сообщил им о своем решении. Володе нравилось шокировать своих интеллигентных родителей, нравилось шокировать своих друзей, которые были искренне удивлены его неординарным поступком. Только ради их удивленных и ошарашенных физиономий можно было поехать в эту богом забытую глухомань, спрятанную среди болот и лесов.

И только дедушка, тоже врач, порадовался такому решению внука. Он сам когда —то работал в закрытых лагерях, затем врачом поселковой больницы и был родом из этих мест. Шепотом, толкая в плечо своего внука, он произнес: «Только там, вдали от столицы, ты узнаешь, что такое настоящее дело и чего ты стоишь!»

Теперь, поработав несколько лет в сердце Урала, молодой врач понял, что имел в виду его дед. Небольшая больница, заполненная до отказа пациентами, которые иногда размещались даже в коридорах, была обветшалой и старой. Сырое здание, видавшее виды, требовало ремонта. Главврач, старенькая бабушка в строгом белоснежном халате, по фамилии Голубь, с вздернутым вверх носом и крупными, чуть навыкате, строгими глазами, вмешивалась во все. Порой Володе казалось, что она ненавидит его начинания, его молодость, задор и веселье. Отношения с начальством, прямо сказать, у молодого доктора не задались сразу.

Сама Корнелия Ивановна Голубь, всеми уважаемый врач, чья слава достигла самых отдаленных уголков Урала, считала себя во всем правой. А как же иначе, – молодежь надо учить. Этого дерзкого, безусого москвича она раскусила сразу, – слабый характером, безвольный, падкий на похвалу и совершенно бездарный… Таким здесь, в условиях сурового края, не место.

Пациента со сложными разрывами брюшной полости привезли рано утром, когда солнце еще только всходило над Пышмой. По впалым глазницам, синюшного цвета лицу и прерывистому дыханию мужчины Ракитников понял, что до областного центра скорее всего они его не довезут.

Нужна была операция, причем незамедлительная. Сам Володя за два года своей деятельности провел их несколько, но что это были за операции – удаление аппендикса да несколько зашитых ран на кожных покровах пациентов. Волнение, охватившее все его существо, заставило молодого хирурга немного перевести дух. «Нужно взять себя в руки и успокоиться» – произнес он про себя, но волнение только усиливалось.

По дороге в операционную он увидел маленького мальчика, испуганно таращившего глаза на людей в белых халатах. Он молчаливо сидел в приемной, забившись в кресло рядом с кабинетом главного врача. Стало быть, этот самый мальчик, о котором говорил фельдшер, доставивший на машине скорой помощи пострадавшего. Тот самый мальчик «маугли», от внешнего вида которого пришли в ужас все санитары, сопровождавшие пациента.

Срочно были вызваны живущие неподалеку анестезиолог, ассистент хирурга и медсестры. Пустынные коридоры вскоре заполнили проснувшиеся от шума любопытствующие пациенты. Операция началась.

Солнце уже давно стояло над темнеющим лесом, заполняя пространство ярким теплом и светом. Сережа спал в кресле, укрытый нянечками теплым одеялом, убаюканный тикающими часами, висящими над его головой. Он даже не услышал, как щелкнул замок в кабинете главврача, не увидел, как его заполнили работники больницы на очередное утреннее совещание. Не услышал он и тяжелой поступи уставшего молодого хирурга, выходящего из операционной, не увидел его мокрого от пота лица. Через несколько минут мимо приемной, на носилках под окровавленной простыней пронесли труп пациента, который скончался, не приходя в сознание.

Уставший анестезиолог, нервно куривший на ступеньках крыльца, печально сдвинув брови, хмуро делился с работниками морга, молодыми парнями в голубых спецовках:

– В чем душа держалась… Если бы не дикий кабан, все равно не жилец был бы …Но наша Голубиха от нашего доктора камня на камне не оставит… Съест, и не подавится…

Коллеги видели, как главный врач, злобно сверкая глазами, распустив полы белоснежного халата, неслась в свой кабинет, где ее, трепеща, ожидали остальные.

Ракитников уже знал, что через несколько минут он будет сидеть за столом в ординаторской, и писать первую в своей жизни объяснительную. Еще через несколько дней он уедет из города обратно в Москву, держа в руке заявление об увольнении по собственному желанию, раздавленный и сломленный духом. На перроне станции он сухо попрощается со своей возлюбленной, и та, горько плача, все еще будет на что-то надеяться.

6.

У окраины леса, окруженный невысоким забором, стоял двухэтажный домик из красного кирпича. Двор перед ним, старательно вычищенный от осенней листвы, был широкий и просторный. Он был пуст, если не считать нескольких построек и турников, покрашенных синей краской.

У входа в здание топталась дворничиха с метлой, то и дело зевая, вяло разгоняя прожорливых, скандальных воробьев. Птицы, нахохлившись, старательно подлетали, пытаясь ухватить свое и не допустить на свою территорию стаю не менее наглых ворон.

За окнами этого таинственного дома маячили огни фонарей, освещая широкую улицу. Сережа заворожённо смотрел на них, как на странные земные звезды. Тонкие корабельные сосны дремали под песни сентябрьского прохладного ветра. За ними, словно за частоколом, темнел сквер с длинными- предлинными аллеями. Улица Шаховская, нагроможденная нелепыми двухэтажными клумбами и фонтаном, начиналась прямо за парком, и там каждую ночь бесновалась задорная, легкомысленная музыка. Еще ему нравились пешеходы, вечно куда-то спешащие, с сумками или без, с зонтами и в шапках, в плащах, коротких куртках, или на странных дощечках на крошечных колесиках. Это был чужой мир, в котором ему, мальчику с Черных озер, не было места. Во всяком случае, ему так казалось.

Каждый день к нему приходили какие- то незнакомые люди, лица которых сливались в суете дней, не оставляя в его памяти никаких следов. Он с трудом понимал, о чем они говорят, о чем спрашивают. Ему же хотелось поскорее вернуться туда, где он чувствовал себя счастливым, и он с тоской всматривался в лица прохожих в поисках знакомых черт. Ему казалось, что нужно еще немного подождать, посидеть в тишине, и придет отец, уставший и хмурый, пахнущий костром и рыбой.

Сам Сережа ничего не помнил из той ночи, когда его, перепуганного и уставшего, нашли у самой деревни. Он бежал, стараясь кричать как можно громче… Позднее, когда повзрослел, он прочел в старой подшивке газет статью, которая почему- то гулко отозвалась в его сердце. Он оцепенел, когда увидел на фотографии знакомые очертания своей родной деревни. В нескольких строчках скупого текста был описан случай нападения дикого кабана на человека. Мальчик, находившийся рядом с погибшим, оказался жив. Самое непостижимое в этой страшной истории было то, что ребенок один дошел до деревни и позвал на помощь местных жителей, но отца, израненного опасным зверем, спасти не удалось.

Попав в больницу, ребенок несколько дней молча лежал на кровати, уткнувшись лицом в стену. Когда одна из медсестер насильно попыталась его накормить, он тихо заплакал, втягивая голову в узенькие плечи. Позже обнаружился внезапный паралич обеих ног, – последствия пережитого стресса.

Через неделю Сережу перевели в этот странный дом на отшибе, у самого леса. Мальчик по – прежнему не мог ходить и поэтому одиноко сидел на своей кровати.

Многолюдный дом дышал собственной жизнью – он был полон детворы, просыпающейся в восемь утра, наполняя громады старого здания резвым многоголосьем. Под окном уже с рассвета слышались шаги старой дворничихи, редкий лай мимо пробегавших собак, возня птиц на полуголых ветках. Доносились шумы из столовой – громко топая по коридорам, малышня направлялась завтракать. Затем все затихало – старшие уходили в школу, младшие – в игровую. Сережа, внимательный от природы, еще на входе заметил вывеску на дверях – « Детский дом инвалидов»…Инвалидов! Странное какое-то слово, неведомое, и оттого страшное и отталкивающее. Куда его занесла судьба?

Ночью ему было особенно тоскливо и страшно. Молодая воспитательница Елена Антоновна, беззвучно проходящая между кроватями, то и дело поправляя подушки своим подопечным, немного вносила успокоение в мятежную душу Сережи. Но стоило ей так же беззвучно закрыть за собой дверь, страх вползал снова, будоража воображение и рисуя жутковатые картинки на потолке обветшалого здания. Сон не шел, и мальчик, тихо плача, вспоминал холодные разводы сосен над Черным озером, тонкие резные листья осыпавшихся осин у порога родного дома. Необъяснимая тоска мучила его сердце, не давая покоя. Он все время находился в напряжении, словно кого- то ждал. Воспитатели обнаруживали в нем странную сосредоточенность, которую он проявлял, когда кто- нибудь входил в комнату. Под утро мальчик все же засыпал, убаюканный воем ветра за стенами здания, и ему сквозь дрему казалось, что он снова на Черных озерах, снаряжает с отцом лодку, готовясь к утренней рыбалке.

Ранним утром в спальню детей пришел тщедушный старичок в нарядном пиджаке, с длинными усами и лукавым взглядом из- под белесых ресниц. Был он немного подслеповат, с огромной лысиной на макушке. Возле него стояла обеспокоенная Елена Антоновна.

– Иван Сергеевич, третий день ничего ест, – прошептала воспитательница, и Сереже показалось, что это не она, пронизанные холодным ветром осины жалобно трепещут за окном.

– И кто это у нас тут главный бунтовщик? Казнить его немедленно! – неожиданно басом произнес старичок, весело поглядывая на малышню. Дети замолкли, притаились, и в полной тишине все услышали мерное постукивание настенных часов. Это был не страх перед строгим взрослым, это была игра, давно известная обитателям детского дома. Этот строгий на вид старичок был директором этого учреждения, которого ребята обожали. Они с интересом наблюдали за ним: детское любопытство заставило их прекратить свои незамысловатые забавы и посмотреть, зачем же пожаловал сюда самый редкий гость. Мужчина подошел к кровати Сережи, потрогал его за плечо.

– Это ты главный бунтовщик Степан Тимофеевич Разин, знаменитый разбойник и плут?

Мальчик повернул голову и удивленно вскинул тоненькие брови. Старичок отметил бледность лица, ввалившиеся глаза, полные немого страдания.

– Так, стало быть, ты проглотил язык? – предположил старичок. Ну- ка, покажи, проглотил?

Малыш испуганно высунул кончик языка.

– Фуф, ну слава богу, – облегченно вздохнул директор, – а то я думал, как же ты будешь дальше жить… без языка.

С неподдельным интересом мужчина взглянул на мальчика.

– Ну а как, хочешь прокатиться на настоящем автомобиле?

Сережа мотнул головой. Сердце его забилось. Неужели сейчас его отвезут к отцу, домой, на родные болота?

– Отлично. А силенок-то хватит? Кто ж, брат, садится за руль автомобиля без обеда?

Мальчик повернулся к своему собеседнику всем телом, и сел на кровати. Старичок пристально посмотрел на малыша. Ничто не ускользнуло от глаз опытного педагога – ни невесть откуда взявшаяся седая прядка, спрятавшаяся в русых волосах мальчика, ни глубокий, смотрящий точно в душу, пронзительный взгляд. Он много видел на своем веку, работая в детском доме инвалидов больше тридцати лет.

«Плохо дело» – думал директор, глядя на эти потухшие глаза, растрепанные волосы и опущенные худенькие плечики. Малыш явно не хотел жить, не видел смысла в дальнейшем своем существовании. Было видно, что он все еще шокирован происходящим, – многие предметы быта, люди, стены, даже игрушки производили на него гнетущее впечатление.

В спальной комнате он не знал, как заправить постель, в туалете – как пользоваться унитазом, не умел играть и не знал никаких игр, в столовой видел впервые вилку…«Маугли, чисто Маугли» – шептались нянечки, удивляясь этому странному ребенку.

– Нельзя, брат, не обедая, ездить на автомобиле….а мне позарез нужен шофер. Выручай.

– Я… не умею…

Голос Сережи сорвался в хрип.

– Ну, это, брат, пара пустяков, научиться… Ну- ка, Зоя Алексеевна, – обратился директор к своей помощнице, – принесите нам борща, да котлеты захватите! Срочное, понимаешь, дело, нужно ехать, а шофер мой новый еще не заправился!

Спустя минуту перед мальчиком возникла тарелка с борщом и котлетами. Он ел без аппетита, едва вращая ложкой по тарелке, но это была первая маленькая победа педагогов.

– Ну вот, – продолжал рассуждать директор, – ты пока подкрепляйся, дорога нам предстоит дальняя, и мы с тобой, дорогой друг, должны быть готовы!

Насвистывая, он засунул руку в карман и выудил оттуда ключ.

– Это ключ от автомобиля. И попрошу не опаздывать. Через полчаса жду вас, господин хороший, у выхода.

Малышня открыла рот от удивления, а директор, все также весело насвистывая, удалился восвояси.

Автомобиль был припаркован во дворе детского дома и всегда приковывал взгляды детдомовцев – шутка ли, настоящая иномарка, на которой не каждому доводилось прокатнуться! Старичок проворно открыл лакированную дверцу и ласково улыбнулся. Елена Антоновна с трудом выкатила инвалидное кресло на крыльцо. Сережа на минуту задержал взгляд на деревьях, посаженных вдоль забора, потом перевел глаза на здание. Там, в стеклянных громадах, он увидел детские лица припавших к окнам воспитанников. В их лицах он прочитал нескрываемую тихую зависть.

Сырая осень набирала свои обороты. Осыпанные золотом березы нервно дрожали на ветру, промозглый ветер подхватил концы плохо завязанного шарфа на шее мальчика. Он с наслаждением нырнул в теплое нутро машины и почувствовал запах бензина.

Иван Сергеевич, словно фокусник, достал из ниоткуда огромный игрушечный руль, усадил мальчика на переднее сидение и весело подмигнул малышу:

– Ну что, поехали?

Они свернули на широкое шоссе, усеянное высотными домами, похожими друг на друга. Маленькое тельце мальчика вжалось в сидение автомобиля, пальцы впились в ручки кресла. Сердце Сережи зашлось от страха и восхищения.

7.

Огромное здание детской областной больницы, у которой они остановились, было наполнено удивительными людьми. Точно таких же людей в белоснежных халатах Сережа видел, когда они забрали и увезли его отца. Они сновали тут и там, в одинаковой одежде и с высокими головными уборами. Одни мрачно переговаривались между собой, другие весело хохотали, третьи передвигали непонятные тележки с какими-то инструментами. Все двигалось, бурлило, грохотало, и от всего этого становилось невыносимо страшно и тяжело. Мальчик не знал, кто они такие, но окончательно понял, что не всем людям, улыбающимся и говорящим хорошие слова, стоит доверять.

Сережа лежал на кушетке, молча скрестив руки на животе. Вошел человек, в светло – синей рубахе и таких же шароварах. Этот наряд, отличающий его от всех остальных, немного успокоил Сережу, и он доверительно взглянул на него.

«Вон те, в белых халатах – враги, а этот, в синем, – вроде ничего» – решило его детское сознание. Человек был к тому же еще и очень высокий, плотный, похожий на сказочного Деда Мороза. Лица его не было видно, – оно было закрыто маской так, что мальчик видел только серьезные, направленные прямо на него, прищуренные глаза. От него веяло теплом, приятными запахами с примесью трав, какие давал ему отец, когда он мучился в простудной лихорадке.

– Э, брат, да ты, кажется, помирать собрался, – протянул человек, глянув на скрещенные руки малыша.– Напрасно… Рановато тебе еще…

Он деловито ощупал Сережино запястье, приложил какую- то штуку с железным круглым наконечником и долго молчал, прислушиваясь к чему-то. Затем, буркнув что-то себе под нос, пощупал живот, ноги и сел, откинувшись на спинку кресла. Лицо его приняло задумчивое выражение.

– Ну вот что, друзья, – громко сказал он, нахмурив брови и обращаясь к Ивану Сергеевичу, расположившемуся рядом.– мы с вами поступим таким образом…

Далее он заговорил на языке замысловатых терминов, и Сережа, совершенно ничего не понимая, почему- то успокоился. Запах трав снова напомнил ему о доме, о полуденных переходах по болоту, когда они с отцом не возвращались домой на обед, а оставались на поляне, посреди зеленого ковра яркой листвы. Отец заваривал чай на костре, и аромат чудодейственной травы растворялся в молоке туманного леса. Тоска, навалившаяся на него в последнее время, понемногу стала отпускать, освобождая место для новых, еще непонятных ощущений.

Иван Сергеевич, наоборот, был немного подавлен. Они с доктором еще долго о чем- то разговаривали, заговорщицки перешептываясь между собой. За ширмой Сережа, лежащий на кушетке, видел только расстроенное выражение лица директора и горы бумаг на столе этого странного « деда мороза».

– Он совершенно асоциален, некоммуникабелен, – доносились обрывки фраз, – Усыновление практически невозможно…

– Поймите, ему, как никому другому, нужна семья…

Сережа не понимал значений этих загадочных слов, его морил сон, и сквозь дремоту он услышал только обрывки фраз доктора.

– Очевидно, стресс… тоска по отцу… Необходима активная социализация… У ребенка серьезнейшая депрессия, – полное отсутствие аппетита и резкая потеря веса… Если не принять мер, последствия будут необратимы…

Голоса сливались в единую музыку, ту, что звучала на болотах, когда весной птичий концерт можно было услышать почти во всех уголках Черных озер. Мальчик дремал, а тем временем двое неравнодушных мужчин решали его судьбу.

Один из них – доктор Шейнов, был талантливым детским врачом, с редким чутьем и очень развитой интуицией. Иногда, в глухих деревнях или маленьких поселках, встречаются такие самородки с удивительно добрым сердцем, несущие свою тяжелую ежедневную службу и сами даже не осознающие своей нужности этому миру.

Другой, Иван Сергеевич, не менее талантливый педагог, неслучайно привез мальчика к Шейнову – ему нужен был совет дельного человека. Вместе они решили одно – Сережа должен быть усыновлен, хотя это в нынешней ситуации практически невозможно. Ведь он дикарь, «маугли», не привыкший к благам цивилизации, к тому же еще парализован. Ему необходимо дорогостоящее лечение, которое он не сможет получить здесь, в маленьком уральском городке. Его необходимо срочно отправить в Москву…

Проблема слишком серьезная. Впрочем, Ивану Сергеевичу в компании с Шейновым приходилось решать задачки и посложнее.

8.

Москва встретила его ранним утром, полная огней и шумной суеты. Он никогда не видел такого количества людей. Голова маленького Сережи пошла кругом, тут и там носились какие – то люди с аппаратами в руках. Это были вездесущие журналисты. История мальчика, спасенного в тайге от лап дикого зверя, набирала обороты.

У входа в здание вокзала он увидел среди прочих семейную пару. Они заметно нервничали и то и дело поглядывали на часы. Позже стало ясно, что это были его приемные родители.

– Повезло пацану, – сказал за спиной Сережи кто- то из репортеров, – это же Серебряковы, знаменитые фигуристы…

Женщина явно выделялась из толпы, – внешне эффектная черноволосая брюнетка, с огромными карими глазами, чуть вздернутым носиком и капризными розовыми губками была скорее похожа на манекен из салона дорогой и стильной одежды. Белоснежная норковая шуба дополняла «голливудский» образ красавицы и притягивала к себе взгляды – восхищенные мужские и завистливые женские. Это была та самая Елена Дымова – Серебрякова, всемирно известная олимпийская чемпионка по фигурному катанию.

О ней говорили разное. Журналисты ее боготворили, рассказывая о ней, как об эпохальной спортсменке, начавшей новую эру в фигурном катании, коллеги – о ее капризах и коварном характере.

Мужчина, стоящий рядом с ней, знаменитый тренер, выглядел более простоватым – крепкий, стройный, одетый в темное пальто, с открытым, взволнованным взглядом. Светлые волосы, немного длиннее, чем обычно, дополняли образ человека, совсем не подходившего внешне этой жаркой красотке в ослепительной шубке.

Сережа растерянно смотрел по сторонам, пытаясь уловить хоть один отчетливый звук, но их было так много, этих разных звуков, что было трудно понять, откуда они идут. С тоской он смотрел на старинные постройки исторической Москвы, современные, только что отстроенные в духе нового времени, стеклянные громады. Он ничего не понимал в этой странной красоте, – удивительном сочетании древней столицы и деловой Москва – Сити. Вокруг все было чужим, неизведанным, пугающим.

Женщина все время что- то говорила, мужчина молчал, обнимая и прижимая к себе мальчика. Сергею они показались добрыми, эти люди, принявшие его. Но на вопросы все же отвечал мало. Ему совсем не хотелось говорить. Душа его, измученная и уставшая, уже не была способна ни на какие эмоции. Бесконечная смена обстановки и людей уже стала привычной – за несколько месяцев он успел побывать в двух детских домах и в нескольких больницах.

Наконец, они подъехали к огромному особняку, располагавшемуся где – то за городом. За оградой Сережа разглядел лес, вдали поблескивала жемчужная гладь неизвестной реки.

Мальчик впервые за свои семь неполных лет ночевал в собственной комнате. Она была очень уютная – мягкий ковровый пол был похож на лесной мох, такой же изжелта – зеленый. В углу – огромная гора игрушек, но играть ему совсем не хотелось. Сережа лег на пол и долго лежал, ни о чем не думая. Мыслей не было, словно все то, что он пережил, умерло в нем.

Ему казалось, что он там, на болотах, среди знакомого гомона птиц, укающих темных трясин и кусочков рваных облаков над головой. Ему снова вспомнились сильные руки отца, сидящего на берегу среди старых лодок, и прилаживающего новые снасти. Ночью ему показалось, что отец вошел в комнату, потрепал его по голове, и заботливо перенес на кровать. Сережа протянул к нему руки, засмеялся тихим, заливистым смехом и радостно, сквозь сон, пробормотал:

– Папка, ты живой…

Алексей присел на краешек кровати, немного помолчал, обнимая сына, и растворился в темноте, неловко смахивая слезы…

Утром Сереже удалось разглядеть странные портреты в кабинете напротив, откуда постоянно доносилась чья- то неясная речь. На них были изображены какие- то люди в странных штуках на ногах, выписывающих различные фигуры. Полки и шкафы в этой комнате были завалены золотыми кубками с надписями на непонятных языках, на цветных лентах поблескивали странные кругляшки, похожие на крупные монеты.

– Нравится? – улыбаясь, спрашивал мужчина, встречая Сережу в дверях кабинета.

И Дмитрий Иванович, – так звали этого человека, – погружался в странные разговоры об этих таинственных людях, несущихся по гладкому льду на коньках. Сереже все нравилось, он немного отвлекся от боли в ногах, от вечного ожидания, терзающего его душу. С портретов улыбались незнакомцы и незнакомки, застывшие в красивых позах, словно древнегреческие статуэтки на полках какого – нибудь пожилого коллекционера. Это впечатление от увиденного было настолько ошеломляющим, что мальчик просидел весь вечер в кабинете тренера, слушая о победах знаменитых фигуристов.

Постепенно образы, которыми он жил, стирались. Его память неизбежно заставлялась новыми удивительными событиями, и воспоминания о прошлом стали угасать.

Дни сменялись за днями. Снова люди в белых халатах приходили в его маленькую жизнь, трогали живот, ноги, качали головами, отправляли на процедуры. Он уже привык к суете вокруг себя, послушно выполнял, что ему говорили.

Сереже с трудом удавалось уснуть после каждого напряженного дня, словно он не жил в богато обставленном доме, полном всякого добра, а пребывал на вокзале, где снуют тысячи людей, торопящихся куда- то и совершенно занятых и погруженных в свой внутренний мир.