Неведомому Богу. В битве с исходом сомнительным

John Steinbeck

To A God Unknown

In Dubious Battle

© John Steinbeck, 1933, 1936

© renewed John Steinbeck, 1961, 1964

© Перевод. Т. Осина, 2020

© Перевод. Е. Осенева, 2020

© Издание на русском языке AST Publishers, 2021

* * *

Неведомому Богу

 
Он дает дыхание, и сила – Его дар.
Высшие Божества чтят Его заповеди.
Его тень – это жизнь; Его тень – это смерть.
Кто же Он – Тот, Кому мы готовы принести жертву?
 
 
Могущество сделало Его господином живого светлого мира.
Он правит землей, людьми и животными.
Кто же Он – Тот, Кому мы готовы принести жертву?
 
 
Его силой созданы горы, моря и далекие реки;
Это Его тело и Его руки.
Кто же Он – Тот, Кому мы готовы принести жертву?
 
 
Он сотворил небо и землю; своей волей определил их место.
И все же небо и земля с трепетом смотрят на Него.
Солнце встает и освещает Его.
Кто же Он – Тот, Кому мы готовы принести жертву?
 
 
Он окинул взглядом воды, вместившие Его мощь и породившие жертву.
Он – Бог над Богами.
Кто же Он – Тот, Кому мы готовы принести жертву?
 
 
Помилует ли Он нас – Тот, Кто создал землю, сотворил небо и сияющее море?
Кто Он – Тот, Кому мы готовы принести жертву?
 

Веды

Глава 1

Когда на ферме Уэйнов в Вермонте, неподалеку от Питтсфорда, убрали урожай, когда заготовили на зиму дрова, а земля покрылась первым легким снегом, на закате дня Джозеф Уэйн подошел к креслу возле камина и предстал перед отцом. Мужчины были очень похожи. Обоих отличали высокие крепкие скулы и крупный нос; казалось, их лица слеплены из материала более прочного и долговечного, чем человеческая плоть, – из неподвластной воздействию времени каменистой субстанции. Черная шелковистая борода Джозефа была достаточно редкой, чтобы позволить рассмотреть смутные очертания волевого подбородка, а длинная борода старика давно побелела. Время от времени он осторожно ее гладил, предусмотрительно закручивая концы внутрь. Потребовалось время, прежде чем отец поднял безмятежные, мудрые, небесно-голубые глаза и заметил присутствие сына. Глаза Джозефа – такие же голубые – горели нетерпением и любопытством молодости. Сейчас, стоя перед отцом, Джозеф волновался, не решаясь признаться в новой ереси.

– У нас слишком мало земли, сэр, – робко проговорил он.

Старик поправил на худых прямых плечах пастуший плед и спросил мягким, созданным для простых и правдивых речей голосом:

– На что хочешь пожаловаться, Джозеф?

– Слышали, что Бенджи ухаживает за девушкой, сэр? Весной собирается жениться. Скорее всего, осенью родится ребенок, а следующим летом подоспеет еще один. Земля не способна растягиваться, сэр. Всем места не хватит.

Старик медленно опустил глаза и посмотрел на свои вялые, сложенные на коленях пальцы.

– Бенджамин еще ничего мне не говорил. Впрочем, Бенджамин никогда не внушал доверия. Ты уверен, что он ухаживает всерьез?

– Рэмси объявили о помолвке в Питтсфорде, сэр. Дженни Рэмси ходит в новом платье и выглядит симпатичнее, чем обычно. Сегодня я ее встретил, но она сделала вид, что не заметила меня.

– А! Тогда, наверное, так и есть. Но Бенджамин должен сам сказать.

– Видите ли, сэр, на всех нас земли не хватит.

Джон Уэйн снова поднял глаза.

– Земли достаточно, Джозеф, – проговорил он невозмутимо. – Бертон и Томас привели жен домой, и все благополучно разместились. По возрасту ты следующий. Пора жениться, Джозеф.

– Всему есть предел, сэр. Земля не прокормит такое количество едоков.

Взгляд отца заострился.

– Ты сердит на братьев, Джозеф? Возникла ссора, о которой я не слышал?

– Нет, сэр, – ответил сын. – Просто ферма слишком мала. К тому же, – он склонился к отцу и заговорил тише, – я давно мечтаю о собственном хозяйстве, сэр. Читал, что на западе есть хорошая дешевая земля.

Джон Уэйн вздохнул, снова погладил бороду и закрутил ее концы внутрь. В комнате повисло задумчивое молчание. Джозеф стоял перед отцом, ожидая решения.

– Если бы ты подождал год, – наконец проговорил старик. – В тридцать пять лет год-другой ничего не значат. Если бы согласился подождать год – точно не больше двух, – я бы не стал возражать. Ты не старший из моих сыновей, Джозеф, однако мне всегда казалось, что благословение принадлежит тебе. Томас и Бертон – хорошие люди, верные сыновья, но благословение я хранил для тебя, чтобы ты смог занять мое место. Сам не знаю почему. В тебе больше силы, чем в братьях, Джозеф. Больше уверенности и глубины.

– Но идет заселение западных земель, сэр. Достаточно всего лишь прожить там год, построить дом и начать пахать, чтобы участок стал твоим. Никто и никогда не сможет его забрать.

– Знаю, слышал. Но представь, что уедешь сейчас. Лишь письма поведают мне, как ты живешь и что делаешь. А спустя год – не больше чем два – сам отправлюсь с тобой. Я уже стар, Джозеф. Да, отправлюсь с тобой – полечу по воздуху, над твоей головой. Своими глазами увижу, какую землю выберешь и что за дом построишь. Все это очень интересно. Может быть, время от времени даже смогу тебе помогать. Например, если вдруг потеряется корова, подскажу, где ее найти: ведь с высоты далеко видно. Подожди немного, Джозеф, и тогда уезжай.

– Но землю быстро разбирают, – упрямо возразил Джозеф. – Прошлый век закончился уже три года назад. Пока буду ждать, все хорошие участки займут. Мне нужна своя земля, сэр. – В голубых глазах вспыхнул лихорадочный, голодный огонь.

Джон Уэйн несколько раз кивнул и плотнее запахнул плед.

– Вижу, что тобою движет не минутное беспокойство, – проговорил он задумчиво. – Может быть, смогу найти тебя позже, когда придет мой час. – И продолжил уже решительно: – Подойти ко мне, Джозеф. Положи ладонь сюда… нет, вот сюда. Так делал мой отец. Старинный обычай не обманет. Хорошо, оставь ладонь там! – Он склонил седую голову. – Да пребудет с этим сыном благословение Господне и мое благословение. Пусть он живет в сиянии светлого Лика. Пусть любит свою жизнь.

Джон Уэйн на миг умолк и произнес главные слова:

– Теперь, Джозеф, можешь отправиться на запад. Я тебя отпускаю.

Вскоре пришла зима, на землю лег глубокий снег, а воздух насквозь промерз и стал колючим. Целый месяц Джозеф бродил по комнатам, не в силах расстаться с молодостью и теми вещами, которые живо напоминали о ней, однако отцовское благословение отсекло все связи. Он стал чужим в родном доме и почувствовал, что братья обрадуются отъезду. Отправился в путь еще до прихода весны, а когда прибыл в Калифорнию, увидел, что холмы покрыты сочной зеленой травой.

Глава 2

После долгих скитаний Джозеф приехал в обширную долину под названием Нуэстра-Сеньора, где занял и зарегистрировал участок земли. Нуэстра-Сеньора – названная в честь Пресвятой Девы протяженная долина в центральной Калифорнии – встретила его разноцветьем пышной растительности. В зарослях дикого овса желтели канареечные цветы горчицы. По узкому лесистому убежищу, по каменистому руслу с шумом мчалась река Сан-Францискито. Вдоль океанского берега тянулись две параллельные гряды холмов. Они замыкали узкое пространство, с одной стороны ограждая его от морской стихии, а с другой – защищая от прилетавших из долины Салинас резких ветров. Далеко на юге холмы расступались, чтобы выпустить реку на волю, а возле этого величественного портала приютилась церковь и вырос крохотный городок Пресвятой Девы. Глиняные стены храма стояли в окружении убогих хижин мексиканских индейцев. Хотя сейчас церковь часто пустовала, святые обветшали, черепица с крыши обвалилась и неопрятной кучей лежала рядом, а колокола разбились, эти люди по-прежнему жили здесь: отмечали свои праздники, танцевали хоту на плотно утрамбованной земле и спали на солнце.

Зарегистрировав право на землю, Джозеф Уэйн безотлагательно отправился на свой участок. Под широкополой шляпой возбужденно сияли голубые глаза; ноздри жадно вдыхали ароматы долины. Всадник был одет в новые джинсы с медными заклепками на поясе, голубую рубашку и жилет со множеством карманов. На новых сапогах с высокими каблуками сверкали серебристые шпоры. По дороге ему встретился старый мексиканец, который устало брел обратно в городок. Когда Джозеф подъехал ближе, загорелое морщинистое лицо вспыхнуло радостью. Незнакомец снял шляпу и отошел в сторону.

– Где-то праздник? – спросил он вежливо.

Джозеф рассмеялся.

– Получил в долине сто шестьдесят акров земли. Собираюсь здесь жить.

Глаза прохожего замерли на притаившемся под ногой Джозефа зачехленном ружье.

– Если увидите оленя, сеньор, и убьете, вспомните о Старике Хуане.

Джозеф поехал дальше, однако отозвался через плечо:

– Как только построю дом, непременно устрою праздник и приглашу тебя, Старик Хуан.

– Мой зять играет на гитаре, сеньор.

– Значит, он тоже придет, Старик Хуан.

Шурша копытами по сухим дубовым листьям, задевая железными подковами торчащие из земли камни, лошадь энергично пошла дальше. Дорога вела вдоль берега реки, по длинной лесной полосе. Под пологом деревьев Джозеф пережил робость и волнение, словно юноша перед свиданием с опытной и прекрасной женщиной. Лес заворожил и ошеломил. В переплетении веток и побегов, в прорезанном рекой среди деревьев длинном зеленом углублении, в блестящем подлеске присутствовала странная женственность. Бесконечные зеленые залы, коридоры и альковы таили смыслы столь же неясные и многообещающие, как символы некой древней религии. Джозеф вздрогнул и прикрыл глаза. «Может быть, я заболел, – подумал он. – Открыв глаза, пойму, что все это – лихорадка и бред». Чем дольше он ехал, тем больше боялся, что окружающая красота окажется горячечным сновидением и сменится сухим пыльным утром. Зацепившись за ветку толокнянки, с головы слетела шляпа. Джозеф спешился, чтобы ее поднять, а когда наклонился, бережно прикоснулся ладонью к земле. Хотелось поскорее сбросить странное ощущение нереальности. Он взглянул на верхушки деревьев, где в солнечных лучах трепетали листья и хрипло пел ветер. Снова сел верхом и понял, что никогда не утратит страстной любви к земле. Скрип седла, тихий звон шпор, скрежет лошадиного языка по мундштуку сливались в прекрасную, вторившую живой пульсации мелодию. Джозеф чувствовал себя так, словно очнулся от долгого забытья и внезапно обрел чувства; словно только что проснулся после беспробудного сна. В глубине сознания таилась мысль о собственной неверности. Прошлое, родной дом и все события детства утонули в туманной мгле; он понял, что должен найти способ сохранить воспоминания. Если не сопротивляться, новая земля захватит и поглотит целиком, без остатка. Чтобы что-то противопоставить силе природы, Джозеф начал думать об отце: о его спокойствии и умиротворении, о силе и бесконечной правоте. Постепенно различия исчезли; стало ясно, что никакого конфликта нет, что отец и эта земля – единое целое. Джозеф испугался.

– Отец умер, – прошептал он. – Должно быть, мой отец умер.

Лошадь вышла из прибрежного леса и зашагала по гладкой извилистой тропе, очертаниями напоминавшей след питона. Тропу эту протоптали копыта и мягкие лапы одиноких пугливых зверей, которые ходили по ней, словно радуясь даже призрачной компании. Бесконечные истории сменяли друг друга на каждом шагу. Вот тропинка почтительно огибала большой раскидистый дуб, где когда-то давным-давно пума поймала добычу и пометила место, чтобы преградить путь соперникам. А вот обходила стороной гладкий камень, где гремучая змея любила согревать свою холодную кровь. Не пропуская ни единого предупреждения, лошадь мудро выбирала середину дороги.

Неожиданно тропа привела на просторный луг, в центре которого, подобно зеленому острову посреди светлого озера, высилась дубовая роща. Подъезжая к деревьям, Джозеф услышал отчаянный предсмертный визг. Он обогнул рощу и увидел огромного кабана с загнутыми клыками, желтыми глазами и потрепанной рыжей гривой. Зверь жадно пожирал еще живого поросенка. Дикая свинья и пятеро уцелевших поросят в ужасе убегали прочь. Едва почуяв посторонний запах, вепрь на миг замер, однако лишь фыркнул, вернулся к визжащей жертве и продолжил трапезу. Джозеф натянул поводья. Лицо исказилось гневом; глаза побледнели, став почти белыми.

– Черт подери! – громко воскликнул он. – Ешь других тварей, а не собственных детей!

Он выхватил из чехла ружье и прицелился между желтых глаз. Однако в следующий миг напряженный палец ослаб, так и не нажав на курок, и ствол опустился. Джозеф коротко рассмеялся.

– Слишком много на себя беру, – проговорил он вслух. – Этот кабан уже произвел на свет полсотни поросят и произведет еще столько же.

И поехал своей дорогой, оставив зверя в покое.

Тропа повела вдоль длинного узкого холма, надежно защищенного кустарником: ежевика, толокнянка и дуб заостренный переплелись так плотно, что даже кроликам пришлось прогрызать в зарослях тоннели. Дорога поднялась на гребень и привела к полосе разнообразных дубов: здесь росли дуб американский, дуб виргинский и дуб белый. Среди ветвей возник крошечный белый клочок тумана и тут же легко взлетел над верхушками деревьев. Вскоре за ним последовал другой прозрачный лоскут, а потом еще и еще один. Становясь все больше и больше, они парили подобно частично материализованному привидению, пока не наткнулись на поток теплого воздуха и, став маленькими облачками, не поднялись в небо. По всей долине рождались и уносились ввысь хрупкие крошечные облачка. Наверное, точно так же из спящего города улетают души умерших. Казалось, они исчезали в голубом просторе, однако солнце отдавало им часть своего тепла. Лошадь подняла голову и принюхалась. На вершине холмистой гряды возвышались огромные земляничные деревья. С суеверным страхом Джозеф заметил, насколько эти странные создания напоминают человеческие мускулы: длинные красные сучья торчат, как освежеванная плоть, и извиваются, как тела на дыбе. Проезжая мимо, Джозеф прикоснулся к одной из веток: кора оказалась холодной, гладкой и жесткой. Однако на концах ужасных побегов росли блестящие ярко-зеленые листья. Земляничное дерево – жестокое и страшное растение. В огне оно кричит от боли.

Джозеф поднялся на вершину и посмотрел вниз – на простор своих новых владений, где от легкого ветерка перекатывались серебристые волны дикого овса, где в прозрачном вечернем свете синели островки люпинов, где маки на соседних холмах напоминали яркие солнечные лучи. Он остановился, чтобы впитать красоту обширных лугов, в которых царственно возвышались группы виргинских дубов, правя миром. Следуя собственному причудливому замыслу, по долине капризно струилась прикрытая деревьями река. Впереди, на расстоянии двух миль, возле огромного старинного дуба белело крошечное пятнышко: палатка, которую Джозеф поставил и тут же покинул, чтобы зарегистрировать право на землю. Сейчас он долго сидел неподвижно, любуясь долиной и чувствуя, как тело заливает горячая волна любви.

– Все это мое, – тихо, просто проговорил он. Глаза наполнились слезами, а сознание с трудом приняло удивительную новость. Он до жалости, до боли любил траву и цветы; деревья были его детьми; сама земля была его ребенком. На миг он воспарил и взглянул с высоты. – Это моя земля, – повторил уверенно, – и я должен о ней заботиться.

В небе собирались облака; целый легион спешил на восток, чтобы присоединиться к уже выстроившейся на холмистой линии армии. Из-за западных гор наступали скудные серые океанские тучи. Ветер налетел внезапно и вздохнул в ветвях деревьев. Лошадь легко пошла по спускающейся к реке тропинке, то и дело поднимая голову и принюхиваясь к свежему сладкому аромату подступающего дождя. Облачная кавалерия промчалась, и теперь на смену ей под ропот грома с океана медленно подступала огромная черная фаланга. Джозеф вздрогнул от радости, предвкушая разгул стихии. Что-то взволнованно бормоча встречным камням, река спешила по своим делам. И вот начался дождь: тяжелые капли лениво зашлепали по листьям. Гром прокатился по небу, как обоз с боеприпасами. Постепенно капли становились мельче и чаще, наполняя воздух и с шумом пробиваясь сквозь деревья. Уже спустя минуту одежда Джозефа промокла насквозь, а шкура лошади заблестела. Форель в реке заметалась, ловя утонувших насекомых, а стволы деревьев потемнели от влаги.

Тропа снова отступила от реки. Когда Джозеф подъехал к палатке, тучи уже откатились с запада на восток, подобно занавесу из серой шерсти. Позднее солнце осветило умытую землю, засверкало на мокрой траве и зажгло искры в серединках цветов. Джозеф спешился, расседлал лошадь, бережно протер тряпкой ее мокрую натруженную спину, отпустил усталое животное пастись и остановился перед палаткой. Закатное солнце играло на темных висках, вечерний ветерок шевелил бороду. При взгляде на протяженную долину голод в его глазах сменился алчностью. Жажда обладания переросла в страсть.

– Все это мое, – проговорил Джозеф нараспев. – Мое с начала и до конца – вширь и вглубь, до самого центра мира. – Он потоптался на мягкой земле. Ликование переросло в острую боль вожделения, горячим потоком захлестнувшего тело. Он бросился на траву и прижался щекой к мокрым стеблям. Пальцы впивались в растения, вырывали их с корнем и впивались снова. Бедра тяжело бились о землю.

Когда приступ неистовства иссяк, на смену пришли холод, недоумение и страх перед самим собой. Джозеф сел, стер грязь с губ и бороды.

– Что это было? – спросил, обращаясь к деревьям. – Что на меня нашло? Неужели вожделение способно овладеть мной с такой силой?

Джозеф попытался вспомнить, что случилось, и понял, что на миг земля стала его возлюбленной.

– Надо срочно жениться, – решил он. – Без жены здесь будет слишком одиноко.

Он устал. Тело болело, как будто пришлось поднять огромный камень, а внезапная страсть пугала.

Потом Джозеф развел небольшой костер и приготовил скудный ужин, а когда пришла ночь, сел возле палатки, посмотрел на холодные белые звезды и почувствовал, как мерно дышит его земля. Костер догорел, оставив лишь кучку углей. Среди холмов хохотали койоты, над головой с криком пролетали маленькие совы, вокруг суетились в траве мелкие зверьки. Через некоторое время за восточной грядой показалась медовая луна. Прежде чем золотое лицо поднялось над холмами, оно осторожно выглянуло из-за решетки сосен. На мгновенье острая верхушка пронзила диск и тут же пропала: луна взошла во всей красе.

Глава 3

Задолго до того, как появились повозки со строительными материалами, Джозеф услышал сладостный, хотя и грубый лязг колокольчиков – маленьких, но громких колокольчиков, предупреждавших встречные повозки об опасности столкновения на узкой дороге. Джозеф успел подготовиться к приему гостей: умылся, расчесал волосы и бороду. Глаза сияли радостным ожиданием, ведь уже две недели он не видел ни единого человека. Наконец среди деревьев показались большие телеги. Лошади двигались коротким напряженным шагом и с трудом тянули тяжелый груз по грубой, еще не утрамбованной дороге. Первый погонщик снял шляпу и приветственно помахал; на медной бляхе сверкнул солнечный луч. Джозеф вышел навстречу и уселся на козлы рядом с человеком средних лет, с коротко остриженными седыми волосами и смуглым, похожим на табачный лист лицом. Погонщик переложил поводья в левую руку и протянул правую.

– Думал, приедете раньше, – заговорил Джозеф. – Неприятности в пути?

– Не то чтобы неприятности, мистер Уэйн. У Хуанито подломилась ось, а у моего сына Вилли переднее колесо угодило в яму. Уснул, наверное. Последние две мили дорога никуда не годится.

– Ничего, – успокоил Джозеф. – Когда проедет побольше телег, земля уплотнится и дорога станет ровнее. – Он показал пальцем: – Разгрузим возле того большого дуба.

На лице погонщика отразилось сомнение.

– Собрались строить дом под деревом? Напрасно. Может отломиться большая ветка, и тогда крыше не поздоровится. Да еще, чего доброго, упадет на вас, когда будете спать.

– Это молодой крепкий дуб, – заверил Джозеф. – Не хочу строиться вдали от деревьев. Разве ваш дом стоит на голом месте?

– Нет. Потому и предупреждаю. Проклятая лачуга оказалась как раз под деревом. Сам не понимаю, как меня угораздило туда залезть. Немало ночей провел без сна, прислушиваясь к ветру и представляя, как ветка толщиной с бочку проломит крышу. – Он остановил лошадей и обмотал поводья вокруг тормоза. – Все, приехали! – крикнул товарищам.

Выгрузив доски, привязав лошадей головами к центру – так, чтобы в случае опасности животные смогли отбиться задними копытами, – и надев им на морды торбы с овсом, погонщики расстелили в повозках одеяла, а Джозеф тем временем развел костер и принялся готовить ужин. Держа сковородку высоко над огнем, он то и дело переворачивал куски копченой свинины. Старший из троих погонщиков – Ромас – подошел и сел рядом.

– Двинемся в обратный путь рано утром. Без груза скоро доберемся.

Джозеф убрал сковородку с огня.

– Почему не отпускаете лошадей пастись?

– Во время работы? Нет, ни за что. Трава не дает силы. Чтобы выдержать такую дорогу, нужно жевать что-нибудь обстоятельное. Если хотите приготовить мясо, лучше на минуту поставьте сковородку в огонь.

Джозеф покачал головой:

– Не знаете, как нужно правильно жарить бекон. Только на слабом огне и постоянно переворачивая. Иначе весь жир вытопится.

– Все равно еда, – возразил Ромас. – А еда и есть еда.

Хуанито и Вилли подошли вместе. На смуглом лице Хуанито ярко сияли голубые глаза. Покрытое пылью, но все равно бледное лицо Вилли обезобразил какой-то неизвестный недуг, а глаза смотрели воровато и испуганно: никто из посторонних не знал, какие приступы сотрясали по ночам его тщедушное тело и какие мрачные видения терзали во сне его расстроенный ум. Джозеф приветливо улыбнулся.

– Видите мои глаза? – заговорил Хуанито задиристо. – Я не индеец. Родился в Кастилии. У меня голубые глаза. Взгляните на кожу. Она смуглая, но это от солнца. А у кастильцев глаза голубые.

– Парень всем рассказывает свою легенду, – вставил Ромас. – Любит найти незнакомца и сообщить красивую историю. В Нуэстра-Сеньора каждый знает, что его мать родом из индейского племени. А кто отец – одному Богу известно.

Хуанито смерил обидчика гневным взглядом и прикоснулся к висевшему на поясе длинному ножу, однако Ромас лишь рассмеялся.

– Уверяет, что непременно кого-нибудь убьет этим ножом, и страшно собой гордится. Но сам знает, что никогда этого не сделает, а потому не особенно задается. Лучше поточи палочку, чтобы есть бекон, Хуанито, – посоветовал Ромас снисходительно. – А когда в следующий раз начнешь врать насчет Кастилии, заранее позаботься, чтобы никто из слушателей тебя не знал.

Джозеф поставил сковородку и осуждающе взглянул на Ромаса.

– Зачем вы на него нападаете? Что в этом хорошего? Оттого, что парень родился в Кастилии, никому не станет хуже.

– Это ложь, мистер Уэйн. А одна ложь ничем не отличается от другой. Если поверите в первую ложь, он тут же придумает следующую. Через неделю окажется кузеном испанской королевы. Хуанито – погонщик, причем чертовски хороший. Не могу допустить, чтобы он стал принцем и бросил работу.

Однако Джозеф покачал головой и снова взялся за сковородку. Не поднимая глаз, произнес:

– И все же я верю, что Хуанито – настоящий кастилец. Голубые глаза и что-то еще. Не знаю почему, но думаю, что так и есть.

Хуанито посмотрел твердо и гордо.

– Спасибо, сеньор. Вы говорите правду. – Он выпрямился. – Мы понимаем друг друга, сеньор, потому что оба – кабальеро.

С едва заметной улыбкой Джозеф разложил мясо по оловянным тарелкам и налил кофе.

– А мой отец считает себя почти Богом. Впрочем, так оно и есть.

– Не понимаете, что творите, – возмутился Ромас. – Что мне делать с этим кабальеро? Теперь наверняка откажется трудиться. Будет ходить и восхищаться собой.

Джозеф подул в кружку.

– Когда окончательно возгордится, найду ему применение. Здесь кастилец всегда пригодится.

– Проклятье! Он отъявленный мошенник!

– Знаю, – спокойно ответил Джозеф. – Джентльмены всегда таковы. Их не заставить работать.

Хуанито торопливо поднялся и уже собирался было скрыться в сгустившейся тьме, однако Вилли пришел ему на помощь и пояснил:

– Всего лишь лошадь запуталась в привязи.

На западе по-прежнему серебрился последний свет, но долина Нуэстра-Сеньора уже наполнилась тьмой вплоть до вершин окружающих гор. Появившиеся на стальном небе звезды мигали, тщетно пытаясь победить ночь. Четверо мужчин сидели вокруг догорающего костра; на сильных лицах играли тени. Джозеф гладил бороду; глаза смотрели задумчиво и отрешенно. Ромас обхватил руками колени. Сигарета у него во рту напоследок вспыхнула и погасла. Хуанито держал голову прямо и сквозь опущенные ресницы пристально наблюдал за Джозефом. Бледное лицо Вилли висело в воздухе независимо от тела, а рот время от времени искажался нервной гримасой под тонким длинным носом, напоминая клюв попугая.

Когда костер почти погас, оставив на виду лишь лица, Вилли вытянул худую руку, и Хуанито с силой сжал его пальцы. Он знал, как пугает товарища темнота. Джозеф опустил в костер ветку, зажег огонек и обратился к старшему из погонщиков:

– Ромас, трава здесь сильна, а земля тучна и свободна. Нужно лишь вспахать. Почему же она до сих пор пустовала? Почему никто ее не взял?

Ромас выплюнул окурок в костер.

– Не знаю. Люди не спешат приходить в этот край. Слишком далеко от большой дороги. Думаю, если бы не засушливые годы, кто-нибудь обязательно бы здесь поселился. Они надолго нас задержали.

– Засушливые годы? Когда они случились?

– О, между восьмидесятыми и девяностыми. Тогда вся земля пересохла, колодцы истощились, а скот пал. – Он мрачно усмехнулся. – Уж поверьте, было так худо, что хуже не бывает. Половине из тех, кто здесь жил, пришлось уйти. Кто смог, перегнал скот к реке Сан-Хоакин. Там на берегах еще оставалась трава. Коровы дохли прямо на дороге. Я тогда был молодым, но до сих пор помню мертвых коров с раздутыми животами. Мы в эти животы стреляли, и они сдувались, как проткнутые воздушные шары. Вонь стояла нестерпимая.

– Но дожди все-таки вернулись, – торопливо возразил Джозеф. – Сейчас земля полна влаги.

– Да, через десять лет наконец-то пошли дожди. Целые потоки. Тогда трава снова начала расти, а деревья зазеленели. Помню, как мы радовались. Люди в долине танцевали прямо под дождем; только гитаристы сидели под крышей, чтобы не намочить струны и не испортить инструменты. Все напились допьяна и плясали в грязи. Причем не только мексиканцы. А потом пришел отец Анджело и заставил прекратить праздник.

– Но почему? – удивился Джозеф.

– Потому что люди творили в грязи непотребное. Отец Анджело страшно разозлился. Сказал, что мы призываем дьявола. Прогнал дьявола, заставил всех разойтись по домам и вымыться. На каждого наложил епитимью. Да, тогда отец Анджело не на шутку рассердился. Остался с нами до тех пор, пока дождь не кончился.

– Говорите, все были пьяны?

– Да, целую неделю. И делали плохие вещи – раздевались догола.

Хуанито перебил:

– Они радовались. Прежде колодцы стояли пустыми, сеньор. Холмы стали белыми, как пепел. А когда пришел дождь, люди обрадовались. Просто не могли сдержать восторг и от счастья делали плохие вещи. Люди всегда делают плохие вещи, когда слишком счастливы.

– Надеюсь, такое больше никогда не повторится, – тихо проговорил Джозеф.

– Отец Анджело решил, что это было наказанье за прегрешенья, а индейцы сказали, что на памяти стариков такое уже дважды случалось.

Джозеф нервно поднялся.

– Не хочу думать о плохом. Уверен, что больше такое несчастье не случится. Смотрите, какая высокая и сочная трава.

Ромас развел руками:

– Возможно. Но особенно рассчитывать на милость нельзя. Пора спать. Нам вставать с рассветом.

Джозеф проснулся, когда холодная заря только занималась. Разбудил его пронзительный крик. «Наверное, сова, – подумал он. – Во сне звуки кажутся громче и страшнее». Однако, прислушавшись, различил сдавленное рыданье. Натянул джинсы, сапоги и выбрался из палатки. Из повозки доносился тихий плач. Рядом, перегнувшись через борт, стоял Хуанито.

– Что случилось? – спросил Джозеф, приглядевшись и поняв, что тот держит за руку спящего Вилли.

– Ему часто снятся страшные сны, – тихо пояснил Хуанито. – Иногда не может проснуться без моей помощи. А иногда, проснувшись, думает, что это сон, а то, что было, – явь. Ну же, Вилли, ты уже проснулся. Да, сеньор, ему снятся ужасные сны, и потому я его щиплю. Ему страшно.

Из соседней повозки донесся голос Ромаса:

– Вилли слишком много ест на ночь, а потом страдает кошмарами. С детства. Ложитесь спать, мистер Уэйн.

Однако Джозеф склонился, увидел на лице Вилли ужас и попытался успокоить:

– Не бойся, Вилли. Ничего плохого не случится. Если хочешь, иди в мою палатку.

– Ему постоянно снится какое-то ярко освещенное место – сухое и мертвое. Из нор выходят люди и начинают отрывать ему руки и ноги, сеньор. И так почти каждую ночь. Смотри, Вилли, я рядом. А вокруг собрались лошади и смотрят на тебя. Иногда, сеньор, лошади ему помогают. Он любит спать возле них. Как будто оказывается в этом страшном, сухом, мертвом месте, но добрые лошади защищают от злых людей. Ложитесь, сеньор, я с ним побуду.

Джозеф прикоснулся ко лбу Вилли и ощутил каменный холод.

– Сейчас разведу костер, чтобы он согрелся.

– Бесполезно, сеньор. Он всегда такой холодный. Никогда не может согреться.

– Ты хороший парень, Хуанито.

Хуанито отвернулся.

– Вилли – мой товарищ, сеньор.

Джозеф согрел ладонь о теплый бок лошади и вернулся в палатку. В слабом свете утра сосновая роща на восточном гребне казалась черной зазубренной линией. Трава лениво колыхалась при вздохах пробуждающегося ветерка.