Читать книгу: «Серенада для Нади. Забытая трагедия Второй мировой», страница 2

– Что поделать, такова наша работа. Человек пожилой, устал. Дайте ему тихий номер.

– Не беспокойтесь, Майя-ханым¹⁴.

– Спасибо.

Возвращаясь к Вагнеру, я попросила у официанта двойной виски «Джей энд Би» и белый портвейн:

– Виски со льдом, а еще подайте воду и закуску, пожалуйста.

Но подойдя к профессору, я увидела, что он уснул в кресле: голову прислонил к краю спинки, дышал глубоко и ровно. Вид у него был невинный.

Так было даже лучше. Воспользовавшись ситуацией, я решила поскорее бежать домой. Отменила заказ и попросила официантов не трогать гостя:

– Как проснется, отведите в номер.

Затем взяла на ресепшн листочек, украшенный вензелем «Пера Палас», и написала короткую записку: «Ходжа, вы так крепко спали, я не стала вас беспокоить. Завтра утром в 11 я за вами заеду».

Выйдя из отеля, я направилась к Сулейману. Стараясь выглядеть приветливо и даже слегка коснувшись его руки, я сказала:

– Мы сегодня припозднились.

Я слегка к нему наклонилась, как будто так меня будет лучше слышно:

– Керем ждет ужин. Поехали ко мне? Если тебе не сложно.

* * *

Господи! Сейчас пишу это, и мне немного стыдно. Ну что значит «поехали ко мне»? В попытке расположить его к себе что я такое ляпнула? Разумеется, никакого подтекста в моих словах не было. Когда я печатаю эти строки, я могла бы использовать другие слова, не те, что помню, а более подходящие – я бы не погрешила против правды. Но пусть, я пишу, как приходит в голову, не тревожась и не боясь быть неправильно понятой.

В конце концов, я не писатель. Ценность моего рассказа только в правдивости. Да и находясь в небе, в темноте, когда все вокруг спят, как-то не чувствуешь потребности заниматься самоцензурой.

* * *

Сулейман немного помедлил. Вероятно, думал, какую выгоду он из этого извлечет. Затем он оживился:

– Прыгай в машину, абла. Поехали.

Садясь в машину, я взглянула на белый «рено». В нем сидели трое мужчин, водитель улыбался и курил сигарету. Они смотрели на нас. Или мне показалось?

«Да нет, с чего им на нас смотреть», – подумала я. Но нет, правда смотрели! Ситуация становилась все более странной. Зачем приезжать в отель и ждать на улице? Точно охрана. Либо американское посольство, либо турецкие власти поставили для Вагнера охрану. Значит, это был значимый ученый. Но ведь он профессор права, а не ядерный физик какой-нибудь.

Через заднее стекло мерседеса я увидела, как мужчины, не отводя взгляд, неприятно меня разглядывают. Кто это такие, что за подозрительные типы?

Между тем Сулейман поворачивал ключ зажигания, но двигатель, немного пошумев, глох. От кряхтения мотора машина сотрясалась. По резким движениям Сулеймана было видно, что он одновременно поворачивал ключ и сильно давил на газ. В конце концов он убрал руку, сдавшись, и бросил через плечо:

– Извиняй, машина не заводится.

Я посмотрела на него с недоверием. Мерседес, конечно, был старый, такие поломки случались все время. Но вдруг Сулейман нашел выход, чтобы не везти меня домой? Я никак не могла знать правду.

Выйдя из машины, я растерялась и решила снова зайти в отель. Оглядываясь назад, я не понимаю, почему не села в одну из машин такси, которые ждали под дождем, поблескивая желтыми каплями.

Встретивший меня у входа швейцар, закрывая в лобби свой зонт, с удивлением глядел на меня. Профессор все еще сладко дремал. Его белая кожа как будто еще сильнее побелела. Он слегка приоткрыл рот и спал, как беззащитный ребенок. Аккуратно причесанные седые волосы блестели с голубоватым отливом. Легонько коснувшись его руки, я тихо позвала:

– Профессор… Профессор!

Он медленно открыл глаза и растерянно оглянулся, видимо, пытаясь понять, где находится. Затем, очнувшись ото сна, посмотрел на меня:

– Извините, я заснул. Извините.

– Не стоит извиняться, – улыбнулась я, – вы четырнадцать часов провели в дороге, ночь и день перепутались, это нормально.

Я немного подождала, пока он придет в себя, потом добавила:

– Ваш номер готов. Пойдемте, я вас провожу.

Я взяла этого слабого старика под руку и помогла подняться с кресла. Мы прошли через кованную решетку в деревянную кабину «аристократического» лифта, когда-то самого знаменитого в Европе. Сотрудник отеля открыл большим железным ключом дверь номера на третьем этаже. Я сразу почувствовала запах плесени. Затхлый запах старого здания. Old man, old hotel!¹⁵

Как любому турецкому читателю, мне на ум невольно пришла загадка Агаты Кристи. В этом отеле она написала «Убийство в “Восточном экспрессе”». Также она однажды исчезла на одиннадцать дней, и никто так и не узнал, где она была. Позже под половицами ее номера нашли большой железный ключ¹⁶.

Как по мне, исчезновение Агаты Кристи связано с банальной интрижкой, на которую способна любая женщина, и ничего таинственного в нем нет. Однако, когда речь заходит о Стамбуле, «Восточном экспрессе», «Пера Палас» и Агате Кристи, фантазия сразу же разыгрывается.

Пока сотрудник заносил чемодан в номер, профессор положил свою скрипку на антикварный комод из красного дерева. Я помогла ему снять пальто.

– Я поеду, ходжа. Завтра у вас обед с ректором, я заеду за вами в одиннадцать.

– Мы ведь хотели вместе выпить, – возразил он. – Я заснул и все пропустил. Могу ли я, по крайней мере, с вами поужинать?

– Я бы очень хотела, но меня дома ждет сын.

Он понимающе кивнул.

Когда я спустилась вниз, мерседес все еще ждал меня. Сулейман широко улыбался:

– Завелась наконец развалюха. Садись, я довезу.

Когда мы ехали под дождем, я вдруг вспомнила и оглянулась – белого «рено» нигде не было. «Хорошо, – подумала я, – уехал». От сердца отлегло. Как прекрасно перевести дух по дороге домой, мягко покачиваясь в салоне автомобиля.

Только я расслабилась, как внутрь закралось подозрение. А уехал ли «рено» на самом деле? Вдруг эти мужчины все еще там? Вдруг они вообще вошли в отель? Уж не задумали ли они навредить профессору! Как украдут его ночью, и завтра я его уже не найду! Затем мне на ум пришла другая мысль: вдруг они тайно за нами следят? Я вздрогнула.

«Что за чепуха, Майя, – сказала я сама себе, – будешь такой подозрительной, с ума сойдешь. Брось».

И все равно, пока Сулейман ехал по бульвару Тарлабаши в сторону площади Таксим, я не могла удержаться, чтобы периодически не оглядываться назад. На дороге было полно белых «рено», но тех мужчин не было видно. Я удивилась такому количеству похожих машин. За один день они не могли так размножиться, но раньше я их не замечала, что показалось мне интересным. Значит, это вопрос восприятия.

Ведь, если бы я высматривала машины другой марки и другого цвета, я бы увидела, что их тоже больше, чем я предполагала. Наверное, это так и работает, когда замечаешь, как много на дорогах люксовых машин, как много богачей в стране. Или как много кругом нищеты и разрухи.

Таким же образом следовало признать: когда я думала, как же много мужчин ведут себя грубо и отталкивающе, такое наблюдение отражало не реальность, а мое восприятие. Или когда я считала какого-нибудь мужчину надежным и привлекательным… Да нет, при чем тут мужская привлекательность и мое восприятие? Я ведь не смотрела бы на того же человека другими глазами, будь у меня другое настроение! Или смотрела бы? То есть роль играло бы мое состояние на тот момент? А если так, как же может человек доверять своим мыслям? Что определяет мои мысли: реальность или мое настроение? Но разве они не связаны между собой?

В таком случае, что идет первым: мысль или ощущение? Или между мышлением и восприятием существует другая связь? Что-то за пределами простой последовательности?

Что ж, почему тогда я не изучала эти вопросы как следует, не читала соответствующие книги, раз меня так занимали такие вопросы? Это на меня так повлияло академическое сообщество, в котором я находилась? Найти бы ученого, который мог ответить на интересующие меня вопросы, я бы тогда успокоилась. Мне хотелось просто узнавать новое: задавать вопросы, требовать ответов, не бояться спрашивать снова и снова…

Или я была к себе несправедлива? Ведь и окружающие признавали, что я люблю читать, исследовать. Если бы это было не так, стала бы я, как сейчас, ломать голову над столькими вопросами?

Или я не ломала голову, а наоборот, разгружала ее? Чтобы не думать о белом «рено», преследовавшем нас до «Пера Палас», чтобы направить мысли в другое русло…

А, вот и приехали! Под дождем, по пробкам, дорога заняла не менее часа. Ну и прекрасно, еще один день пережили. До утра забуду про белый «рено», профессора, университет, дела…

Я выпрямилась в кресле, где так удобно устроилась. Поблагодарила Сулеймана и вышла из машины с приятным чувством расслабленности. Даже дождь меня не беспокоил. Заходя в дом, я посмотрела время. Шел десятый час! «Керем волнуется, – подумала я. – Да нет, с чего бы ему волноваться? Уверена, он даже не заметил мое отсутствие». Сейчас я поднимусь на лифте на четвертый этаж, открою своим ключом квартиру номер 9 и, пока буду снимать в прихожей насквозь промокшее пальто и ботинки, увижу, что, кроме комнаты Керема, вся квартира погружена во тьму. Через тонкие двери соседних квартир будет доносится приглушенный шум телевизора, изредка женский смех и детский плач. Я все еще буду чувствовать запах разнообразной еды, наполнявший лестничную клетку. Пройду внутрь, включу свет в гостиной, а затем пойду в комнату Керема и найду его за компьютером – он будет сидеть, наклонясь вперед, худой и сгорбленный.

– Привет, как дела? – скажу я.

Не глядя на меня, он пробормочет что-то вроде «нормально».

Пойду на кухню, найду в холодильнике половинку пиццы, оставшуюся со вчерашнего дня, разогрею ее и вместе с банкой колы поставлю перед Керемом. Он возьмет пиццу, не отрывая взгляд от экрана. Я же пойду в ванную и, стоя под горячим душем, буду перебирать в голове события дня. Затем завернусь в белый банный халат и с мокрой головой пойду на кухню, сделаю себе бутерброд с сыром и устроюсь в гостиной перед телевизором. Буду одновременно жевать и смотреть новости про политику и экономический кризис, подробности совершенных сегодня преступлений, как ругаются друг с другом лидеры партий, как скачут на сцене певцы и певицы. Перед сном я пролистаю каналы в поисках какого-нибудь фильма, мне попадется фестивальное кино, очень модное в последние годы: мужчина придет домой и скажет «привет», женщина спустя четыре минуты ответит «привет», так мне снова расскажут об одиночестве и разобщенности в этой стране, где не продохнуть от толп людей.

Потом я крикну: «Керем, ложись уже», прекрасно зная, что он меня не послушает, и сама лягу спать. С полотенцем на влажных волосах я буду мечтать о других жизнях, других мирах. Стоит мне только положить голову на подушку и закрыть глаза, как я уже буду не Майей, а кем-то другим. Иногда влюбленной молодой девушкой, иногда политическим активистом, иногда искателем приключений… Кем-то из них или еще кем-нибудь, но непременно не Майей.

Я прочту про себя стихотворение Эмили Дикинсон «Другое небо», которое повторяю как минимум раз в день со студенческих лет и с которым я, как с молитвой, каждую ночь отхожу ко сну. И читая, буду тосковать по другому небу, конечно.

Выйдя из машины перед своим домом, я сделала все точно так же, как представляла себе, и легла в постель с полотенцем на голове. Но в ту ночь, прямо перед тем, как уснуть, я поняла с удивлением, что профессор произвел на меня впечатление и мне не терпится на следующий день его увидеть. Это что-то новое.

Через несколько часов я проснулась от неспокойного сна с другой мыслью: что мне делать с этим ребенком? Я неправильно его воспитываю, или это все дети такие? Недавно я вычитала в газете, что изобрели программу, автоматически выключающую компьютер, потому что сами дети сделать этого не могут. Купить такую, что ли? Керем со мной совсем не разговаривал. Да и не только со мной, ни с кем не разговаривал. Все его общение было в компьютере.

Когда я с огромным трудом и после долгих убеждений отвела Керема к психологу, тот сказал, что причина в «страхе перед жизнью»: «Вы удивитесь, как много таких детей. Мир стал жестоким и неуютным. Тем более в больших городах. Школы – рассадник насилия. Некоторые чувствительные и развитые дети, стремясь защитить свою личность, полностью закрываются и переносят общение в онлайн».

Лежа на спине, я открыла глаза. Должна была признаться: несколько дней назад, в то редкое воскресенье, когда Керем проводил день с отцом, я включила его компьютер. Мне хотелось узнать, чем он интересуется, и меня встретил поистине ужасающий мир. Я была поражена, увидев, как много порнофильмов предлагают в свободном доступе мальчикам-подросткам. Во всех этих фильмах женщин подвергали страшным унижениям, измывались над их телами ради мужского удовлетворения.

Что только ни делали несчастные девушки. Мужчины не стыдились их мучить, причинять такую боль, что слезы лились из глаз, доводили до рвоты и кровотечения, душили. Девушкам засовывали в рот мячи, их заковывали в цепи, связывали, как пакет, стегали плетьми, заставляли совокупляться с лошадьми, собаками, обезьянами, змеями. Были даже фильмы, где здоровые мужики насиловали маленьких девочек. Естественно, сами они этого не хотели, таковы были требования «рынка». Наверное, в порноиндустрии понятие «рынка» представало во всей своей омерзительности и пагубности.

Здесь не было места любви, ласке, нежности. Это было пространство насилия, враждебного самим основам человечности. «Неужели мой сын с такой стороны узнаёт мир и женщин? – думала я. – Так он планирует вести себя с ними? Он потому совсем не уважает свою мать, что она принадлежит к такому униженному женскому полу?» Это был извращенный мир. Раз зрители, как наркоманы, требовали все больше и больше, они что, в конце концов, начнут расчленять девушек?

Затем я зашла на несколько сайтов, где был зарегистрирован сын. Поскольку требовался пароль, я не смогла их все внимательно изучить, но с ужасом увидела, что на этих сайтах было все: от простых способов самоубийства до инструкций, как сделать бомбу. Над всем, что называется «ценностями», насмехались, а взамен рисовали образ нигилистического, пустого мира, который не стоил того, чтобы в нем жить.

Я выключила компьютер и заплакала. Так вот какой этот мир интернета, который привязал к себе моего сына. Это ад, о котором мы ничего не знали. Пока учителя и родители пытались под видом образования дать какие-то крохи знаний, настоящее «образование» молодежь получала на этих сайтах.

Как можно было закрывать на это глаза? Почему никто не боролся с этой системой, которая настолько наплевала на права человека, которая превращала миллионы таких детей, как Керем, в ненормальных маргиналов с суицидальными наклонностями?

Когда я говорила об этом Ахмету, он отмахивался от меня, старался закрыть тему: «Он еще ребенок, это нормально, переходный возраст, не бери в голову». Ему не хотелось заниматься воспитанием ребенка, которого он спихнул на меня и сбежал, когда можно было провести время с новой пассией.

Должно быть, я так устала прокручивать все эти мысли в голове, что заснула. Когда я снова проснулась под утро, мне вспомнился белый «рено». Может быть, я преувеличиваю, и это всего лишь совпадение?

Но я все же выглянула из окна. В такой час на улице было тихо и безлюдно. Под фонарем стоял припаркованный белый «рено», но я не могла разобрать, есть ли в нем кто-то. Да и сколько таких «рено» у нас в стране? Как я там думала по пути домой… Как много богатых, как много бедных… Я снова легла.

Через два часа прозвенел будильник, и я начала в спешке собираться и параллельно пыталась разбудить Керема. Это повторялось каждый день: он не вставал без уговоров до самого моего выхода. Я включала громко телевизор, раздвигала шторы, зажигала свет, но все без толку. Я знала, что после моего ухода он встанет, но не пойдет в школу, а сразу усядется за компьютер. Порой он вел себя нормально, вставал вовремя, и мои потуги его собрать и посадить в школьный автобус не пропадали зря. Однако порой дела шли совсем плохо.

В один из таких дней я позвонила Ахмету. «Твой сын не хочет вставать и не ходит в школу. Я уже не могу с ним, он твой сын тоже, приезжай и забирай его!» – сказала я, но Ахмет, ответив, что спешит на встречу и не может разговаривать, бросил трубку. От обиды я разрыдалась.

И вот очередным утром такого тяжелого дня я выскочила из дома и побежала на остановку маршрутки. По дороге успею купить симит, а в университете выпью чаю. Времени на завтрак не было.

Подходя к своему кабинету, я увидела, что у двери ждет Сулейман.

– Доброе утро, абла! Я к тебе по делу.

– Заходи.

Он широко улыбнулся:

– Как дела?

– Хорошо. Говори, что хотел, я спешу. Несу документы ректору.

– Я как раз об этом.

– О чем?

– Ректор тебя любит… У меня двоюродный брат есть, Хусейн. Я вот думаю, ты бы сказала ректору про него, он бы его пристроил уборщиком или чай разносить.

«Теперь ясно, почему он вчера был такой добрый», – пронеслось в голове.

– Я не могу о таком просить ректора, – ответила я. – У тебя языка, что ли, нет, сам скажи.

Он посмотрел на меня с обидой и злобой. Я решила сменить тему.

– Нам в одиннадцать надо быть в отеле, – продолжила я мягко. – Во сколько поедем?

– В десять нормально будет, – ответил он холодно. Голос был не обиженный, а скорее злой. Но и злоба была не так явно слышна.

Вот такой затаенный гнев на самом деле гораздо опаснее. Ты узнаешь об этом еще в молодости. Открытая злоба обычно создает временные затруднения. Но если человек подавил свой гнев, если ты это почувствовал, тогда берегись. Затаенная злоба может навлечь беду позже.

Наверное, не надо было вот так прямо говорить Сулейману, что я не буду ему помогать. Так на Ближнем Востоке дела не делают. Вот сказала бы я: «Хорошо, я похлопочу о твоем брате», не было бы проблем.

На самом деле хлопотать перед ректором было не обязательно, я могла долго кормить Сулеймана обещаниями. И пока он надеялся, был бы со мной как шелковый, обращался бы вежливо. Каждый вечер подвозил бы меня до дома.

Даже когда стало бы ясно, что ничего не выйдет, он бы все равно оценил, что я ради него постаралась. К тому же за это время он бы отчасти привык обращаться со мной хорошо, так бы и продолжалось.

По правде говоря, на Ближнем Востоке между враждой и дружбой путь короткий, однако Сулейман был не только ближневосточным мужчиной, но, как все турки, еще и европейцем. Я могла бы извлечь для себя пользу из того, что порой он проявлял как западные, так и восточные черты.

Но поскольку я не пыталась обратить подобные ситуации в свою пользу, то в очередной раз страдала, живя в обществе, принадлежащем одновременно и западной, и ближневосточной культуре. А точнее, в обществе, которое не относилось ни к одной, ни к другой…

Сославшись на дела, я оставила Сулеймана и села за стол. Он же развернулся и вышел, прихватив с собой свою скрытую злобу.

Я начала быстро просматривать свежие газетные статьи. С этого начиналось каждое мое утро: найти новости, связанные с университетом и, в особенности, с ректором, выбрать представляющие интерес и собрать их в папку для ректора.

В газетах были две маленькие заметки о профессоре Вагнере. Сообщалось, что сегодня после обеда он выступит в университете с лекцией.

* * *

Стюардесса почти шепотом спрашивает, нужно ли мне что-нибудь, и я поднимаю голову от ноутбука. У нее в руках мой пустой стакан, она смотрит на меня, слегка улыбаясь, и ждет ответа. Я даже не заметила, как эта высокая блондинка в синем костюме подошла и забрала мой стакан. На этот раз она ведет себя и разговаривает еще вежливее.

Я благодарю и говорю, что мне больше ничего не нужно. Пить портвейн я больше не могу. Да и ноги начали затекать: надо прерваться, встать и походить, сходить в туалет, а потом выпить воды.

2

Когда я вышла из университета, дождь уже прекратился, на дорогах были лужи. Небо по-прежнему было затянуто тучами, но время от времени солнце пронзало их, словно копьем, и било по куполам мечетей, корабельным трубам, крыльям ныряющих в море чаек.

Подъехав к отелю, я сразу с волнением оглянулась, нет ли поблизости белого «рено». Его я не увидела, однако на душе все равно было неспокойно. Может быть, они припарковались подальше или подъедут позже.

Я подошла на ресепшн и спросила о профессоре. Молодой сотрудник развернулся к шкафу с ключами:

– Ключ он оставил. Я не уверен, но, кажется, мужчина вышел.

Было без пяти одиннадцать. Должно быть, Максимилиан встал рано и пошел прогуляться, подумала я и села ждать его в лобби. Там пожилые муж с женой, в которых я узнала американцев, разложили перед собой карту Стамбула и пытались наметить маршрут.

Через несколько минут вошел профессор. Он выглядел бодро и держался прямо. От вчерашней усталости не осталось и следа, Вагнер выглядел отдохнувшим. Под расстегнутым черным пальто на нем был надет серый фланелевый пиджак, а на шее повязан светло-голубой галстук. Он поприветствовал меня, снова сняв шляпу. Я улыбнулась, давая понять, что этот жест мне очень понравился, и поздоровалась в ответ.

– Вы долго меня ждете? – голос у профессора звучал живее.

– Нет, только что пришла. Еще и одиннадцати нет.

– Я немного прошелся после завтрака, – сказал он, словно оправдываясь. – Ведь эти места мне знакомы. Но Пера¹⁷ изменилась, стала совсем другой, я с трудом узнаю́.

По сравнению со вчерашним днем он был более разговорчив.

– Она даже при мне изменилась, а в ваши времена кто знает, что здесь было.

– Помню, улица Истикляль была самым модным местом Стамбула, но, честно говоря… Сейчас словно развлекательный центр.

– Это вы еще мягко выразились. Говорите сразу: «испортилась», я не обижусь.

– Нет, я не это имел в виду. Города меняются, меняются районы, люди. Я достаточно повидал в жизни, чтобы это понимать.

– Но деградация…

– Мы это слово обычно не употребляем. Кто решает, что это деградация, на каком основании? Это все относительно.

Я не стала возражать. Лучше было не спорить, а сказать еще пару слов и закрыть эту тему.

– Вы вышли на Истикляль через улицу Асмалымесджит?

– Да.

– Ее благоустроили, открыли кафе, бары, вы видели.

– Видел, очень мило.

Я увидела, что, прежде чем сесть в машину, профессор дал на чай Сулейману, державшему для него дверь. От денег тот сразу подобрел, рассыпался в благодарностях.

Когда мы выехали на дорогу, Вагнер стал внимательно смотреть в окно, словно не желая ничего пропустить. Он и вчера не выглядел изможденным, но видя его сегодняшнее состояние, я поняла, что вчера старик был очень уставшим.

Он с восхищением смотрел на город. Когда мы выезжали на Галатский мост, он указал мне на мечеть Сулеймание, возвышавшуюся во всем великолепии на противоположном холме.

– Вот! – он заговорил громко и с волнением. – Потрясающее строение. Это не просто здание, у него есть душа. Я иногда приходил посидеть там во дворе, обрести покой.

Мне показалось странным, что американский немец приходил искать покоя в мечеть. Но я воздержалась от комментариев и ничего не спросила.

В глазах этого пожилого мужчины было детское любопытство. Он смотрел вокруг внимательно, прямо-таки тревожно: на ходящие туда-сюда корабли, на торговцев балык-экмеком¹⁸ в маленьких лодочках, на толпу, идущую по Галатскому мосту, на рыбаков, Золотой Рог, голубей перед мечетью Йени-Джами…

Не отрываясь от окна, Вагнер задумчиво произнес:

– Стамбул словно неверная возлюбленная.

Я почувствовала, что за этими словами кроется глубокая боль, но ничего не сказала. Глядя на город, он говорил как будто не со мной, а с самим собой. Немного помолчав, профессор добавил:

– Он тебе изменяет, а ты все продолжаешь его любить.

На этот раз я спросила:

– Стамбул и вам изменил?

Он не ответил и продолжил смотреть из окна. Потом сказал:

– Здесь очень, очень красиво.

Должно быть, он сменил тему:

– Византия, Османская империя, дворцы, мечети… Как в сказке. Как бы сказать… Пряный город.

– Но это туристический Стамбул, профессор. Мой Стамбул совсем другой. У меня нет времени смотреть на эти красоты.

– Не забывайте, я тоже не был здесь туристом. Два года проработал.

– Но времена были другие. Жизнь была проще.

Он отвлекся и повернулся ко мне с горькой улыбкой:

– Во все времена бывают свои трудности, но ничто не сравнится с военными годами. Надеюсь, вы никогда не увидите войну.

– Не дай Бог.

– Не дай Бог, – повторил он, улыбнувшись.

Я заметила, что Вагнер периодически оборачивался назад. Может быть, и ему казалось, что за нами следят? Вернее, что-то заставило его так думать? Я тоже оглянулась, но, кроме множества машин, ничего не увидела.

– Если у нас есть время, я бы хотел выйти на пару минут, – сказал он.

Даже если бы времени не было, я бы все равно не могла ему отказать.

Выйдя из машины, профессор осмотрел исторические университетские ворота и пожарную башню османских времен.

– Прекрасно. Сейчас время словно остановилось.

Он говорил относительно тихо, но эмоционально.

Я тоже посмотрела на строения, как будто в первый раз. Ворота университета в самом деле производили впечатление, от архитектурных деталей и золоченых надписей захватывало дух. Я давно не смотрела на здешние места таким взглядом, такими глазами.

Сколько же лет я не рассказывала о районе Беязыт. Некоторые относили возникновение здесь университета к XIV веку, считая его предшественниками находящиеся на этом холме византийские училища. Другие ученые называли годом основания 1453-й, непосредственно после захвата города турками. Было известно, что султан Мехмед Завоеватель сразу основал здесь учебное заведение.

– Вы ранее говорили о войне, – заметила я. – В этом здании некоторое время находилось военное министерство Османской империи.

– Эх, университеты и правда мало чем отличаются от поля битвы.

Профессор хотел немного пройтись, поэтому я отослала Сулеймана, и мы вошли через ворота. Пройдя большой сад, мы направились к зданию ректората. В саду были сотни студентов – молодых людей и девушек. Вагнер неторопливо шел среди оживленной толпы. Как и по дороге, сейчас он тоже внимательно глядел по сторонам.

– Почему на входе стояла полиция?

– Они уже много лет охраняют университеты от учащихся.

Мой ответ еще больше озадачил профессора. Не время для таких ироничных, язвительных, многозначительных рассуждений. Надо было не морочить голову пожилому человеку, а ответить кратко.

– В последние годы полиция здесь из-за студенток в хиджабе. Поскольку девушкам запрещено заходить в университет в традиционном мусульманском платке…¹⁹

Он остановил меня жестом. Я замолчала, немного погодя он спросил:

– А что делают девушки в хиджабах?

– Кто-то снимает платок на входе и надевает шапку, кто-то вовсе уходит из университета. Есть даже те, кто носит парик, чтобы не были видны волосы.

– В мои времена мы с таким не сталкивались. Студентки хиджаб не носили.

– Вот и я говорю, профессор, Турция очень изменилась.

Ректор ждал Вагнера у входа. Он учился в Германии, поэтому заговорил с ним по-немецки, и я ничего не понимала. Пройдя с ними до кабинета ректора, я оставила их одних.

Вернувшись к себе, прежде чем приступить к накопившейся работе, я проверила телефон. Да, два пропущенных звонка. Я выключила звук при встрече с профессором и не услышала, что два раза звонил Тарык. Он отправил СМС: What’s up honey?²⁰

Сообщение на английском… Многих уже таким не удивишь. Молодые люди, особенно относительно успешные из них, бизнесмены, банкиры привыкли теперь говорить наполовину по-английски. То и дело от них слышалось: «грейт», «вау», «дрэстик», «харизма», «тренди», «бенчмарк», «саксес стори».

Немного помедлив, я нажала кнопку вызова и, отбросив прежние мысли, начала разговор.

– Как там твой старик?

– Элегантный и учтивый. И красавец.

– Поздравляю! – весело засмеялся он. – Уже начала засматриваться на восьмидесятилетних?

– Да не в этом смысле, пошляк!

– Шучу-шучу. Не будь такой серьезной, я же тебе все время говорю.

– Жизнь у меня серьезная, что поделаешь.

– А ты не бери в голову, расслабься. Тем более, ты же сама недавно говорила, что чувство юмора – это тоже серьезно.

– Тарык, ну при чем тут «расслабься» и чувство юмора?

– Ладно-ладно! Вечером встретимся?

– Вряд ли.

– Почему?

– Похоже, пока профессор здесь, я буду с ним.

– Хорошо, как знаешь.

Он не стал никак комментировать, что мы не сможем встретиться, и сменил тему:

– У меня скоро для тебя будут хорошие новости.

– Какие?

– Денег заработаешь.

Мне это хорошей новостью не показалось, так как я не поверила. Сумасшедший…

– Ты с ума сошел? Премьер-министр сказал, что начался самый тяжелый кризис за всю историю Республики²¹. Биржа рухнула, лира еле дышит. Все кругом плачут, а я денег заработаю?

Раздалось хихиканье:

– Увидишь!

Он повесил трубку. «Точно торопится найти себе другую девушку на вечер», – подумала я со злостью.

– Нахал! – невольно вырвалось сквозь зубы. Хорошо, что рядом никого не было.

Мы с Тарыком встречались уже давно. И хотя я уже в первые дни понимала, что ничего хорошего у нас не выйдет, все равно продолжала отношения. Так и тянулось: я не очень хотела с ним встречаться, однако отношения не заканчивала.

Должно быть, его беззаботность объяснялась тем, что ему больше не надо было меня добиваться и я соглашалась часто с ним видеться. Но не только это. Кажется, он что-то заработал на бирже. А с ростом заработка бесконечно выросла и его уверенность в себе. Он начал смотреть на окружающих свысока – каждый обладатель портфеля ценных бумаг начинает считать дураками всех, кто зарабатывает меньше.

Возможно, я была к Тарыку несправедлива. После горького опыта с Ахметом я относилась к мужчинам с предубеждением, а потому стригла всех под одну гребенку. Если бы сейчас ко мне явился строгий посланник с небес и спросил, что плохого мне сделал этот парень, я не смогла бы ответить. Он внимательный? По-своему да. Добрый, помогает в тяжелые моменты? Да. Дает почувствовать себя красивой и желанной? Да. «Тогда на что ты жалуешься?» – спросил бы посланник. Я не знала, правда не знала. Может быть, я искала длительные, очень длительные отношения, привязанность до конца жизни? Мне было недостаточно просто приятно проводить время? Тарык вызывал у меня непонятное, необъяснимое раздражение.

Погрузившись в размышления, я заметила, что взяла со стола телефон и кручу его, зажав между указательным и средним пальцами. Еще один признак нервозности и беспокойства! Прокрутившись несколько раз, телефон замедлялся, и я снова раскручивала его двумя пальцами.

«Может, хватит?» – подумала я неуверенно. Внутри было желание написать Тарыку: «Не звони мне больше». Или не писать, а продолжать играть с телефоном?