Терапия оглашенных. Хроники молодого психолога

Глава 2
Как кусаются легионеры

Нужно ли мне говорить, что я все еще не чувствую себя уверенно как психолог? Всю ночь я провалялась, ворочаясь, – как обычно, тревожилась. Во-первых, мне ужасно стыдно перед отцом Георгием. Как ни странно, казалось бы, перед священником, которому ты всю жизнь исповедуешься, можно не стесняться своих слабостей. Но работает это прямо противоположно: может, потому, что он и так уже знает о твоих слабостях больше, чем любая живая душа, так не хочется, чтобы он встречал их за пределами исповеди, в жизни. А может, дело еще в том, что на исповеди ты как бы сам признаешься и поэтому уже держишь свои слабости под контролем, тогда как по жизни слабости проскальзывают помимо твоего волеизъявления. Может, поэтому люди так любят обсуждать, как им нужно похудеть или как они вечно опаздывают, – чтобы тоже продемонстрировать: «Я сам все про себя знаю, все под контролем»?

Одним словом, отец Георгий все понял. После предложения открытия психологической службы, которое представлялось на облаках, с конфетти и единорогами, упоминание Клима отозвалось у меня картинкой: стройный ряд психологов с папками дипломов толщиной со словари Брокгауза и Ефрона указывают на меня пальцем и говорят: «Проваливай, теперь пришли настоящие профессионалы, мы справимся без тебя». – Соня, но ты никогда не видела вживую словарь Брокгауза и Ефрона! – Но понятно же, что он огромный, а? В сорока томах или что-то такое. – Одно дело – представлять худший сценарий, другое – рисовать бяки-закаляки кусачие! – Хорошо, какой худший сценарий? – Ты знаешь, это может прозвучать неожиданно, но я вижу худший сценарий так: ты так будешь бояться за свое нагретое местечко, что всячески будешь вставлять этой идее палки в колеса, и ничего не получится. Психология в храме не будет развиваться благодаря тебе же, а ты будешь только и рада.

Эта мысль была для меня как ушат ледяной воды. Конечно. Худший сценарий – не тот, где я терплю какие-то профессиональные неудачи. В худшем случае я теряю свою человечность из-за своих страхов.

Первая мысль – позвонить отцу Георгию и сказать: «Все, набираем психологов, меня увольняем», – в общем, сыграть саму жертвенность. Придержи коней. Давай пока вообще не дергаться, а возвращаться из долины страхов в жизнь, ладно?

На секунду я почувствовала себя в дзене, но тут накатила новая волна – эта супервизия! Что за дурная синхронизация: почему как только про Клима упомянул отец Георгий – тут и он сам, и еще предлагает мне супервизию? Человек знает меня две минуты, но уже – «а нет ли у тебя проблем в работе?» И потом, глаза у него какие-то маленькие, и зачем отращивать усы так, что не выпьешь чая всухую?

Так, применяем техники прохождения через долину страхов. Как давно ты была на супервизии? М-м-м, месяца… два назад. Да, супервизия у меня нерегулярная, но потому что и с клиентами бывают перебои! Возможно, это хороший повод сделать ее более регулярной?

Я поморщилась своему внутреннему дзен-монаху и нехотя согласилась. Нужно сосредоточиться на том, что это полезно для меня и моих клиентов, и моего профессионального развития, и повышения износостойкости моей самооценки. Надеюсь.

* * *

Клиентка сегодня не из простых, но после моей небольшой внутренней инвентаризации я чувствую себя спокойно и сосредоточенно. Должна признать: с первой встречи меня настораживает ее острый нос. Казалось бы, в нем так хорошо выражается ее юность, игривость, целеустремленность даже. Но даже когда она лучезарно улыбнется (мне кажется, она узнала когда-то, что улыбаться нужно лучезарно, и работала над тем, чтобы однажды ее улыбку назвали именно так) – даже когда она вот так улыбнется, как она умеет, этот носик предостерегает меня: Соня, все не так просто.

Лиза поет в нашем хоре. Лучше сказать – держит хор на себе. Еще лучше сказать – держит хор в страхе. Так она держит в страхе и меня вот уже два месяца. В первый раз она села и как ни в чем не бывало сказала:

– Я не думаю, что у нас с вами что-либо получится.

– Да? – главное, удержаться от предсказуемого «почему», и я справилась, молодец.

– Я уже была у психолога. У психотерапевта в больнице. Он выписал мне антидепрессанты, и, конечно, я больше к нему ни ногой.

Ох, удержись от еще одного «почему», будь добра.

– Значит, я слышу, что вы пришли ко мне не за антидепрессантами. – Хорошо. – Интересно, пришли ли вы с депрессией?

– Не знаю. Это вы мне скажите. Мне сказал обратиться к вам отец Георгий, потому что я все время исповедуюсь в одном и том же.

Сама не знаю отчего, но я настойчиво решила держаться политики не задавать суперочевидных вопросов, поэтому тут мне пришлось «отразить», не успела придумать ничего лучше.

– Вы говорите, что исповедуетесь в одном и том же?

– Да. Меня все бесит. Не надо говорить «бесит», да? Я постоянно гневаюсь.

– Если вам кажется, что слово «бесит» верно описывает ваше состояние, почему бы и нет?

– «Бесит» значит «от бесов».

– Кажется, я тоже уже начинаю вас бесить?

– Если будете повторять это слово, да.

Так, пауза. Выдохнули.

– Расскажите поподробнее о вашей проблеме.

* * *

Итак, вот уже два месяца мы работаем с Лизой, и для меня это – как сидеть на муравейнике и заниматься тем, что отражать, переживать и анализировать покусывания Лизиных муравьев. Именно муравьев – тараканы хоть и мерзкие, но не кусаются. Здесь наоборот – все стройно, чинно, с пользой – и с болью. Да, и знаете муравьев-легионеров, которые могут вцепиться тебе в веко или губу, и оторвать их удастся только с куском кожи? Они в нашей работе тоже встречаются.

Конечно, я сижу на этом муравейнике два месяца, а Лиза – всю жизнь, и, конечно, там, где я встречаю легионера, для нее это по меньшей мере жук-пришелец из «Людей в черном». Так что это моя работа, но… ох, тяжелая это работа.

За это время мы обсудили вдоль и поперек ее раздражение и то, как ее однажды физически тошнило от оторванной на пальто вешалки. Обсудили ее родителей. Они разведены, живет с мамой, мама, конечно, без чувств, но с требованиями. Такая мама, которая не разговаривала с ней сутки, потому что Лиза застала ее на кухне плачущей и не поверила, что это от лука (мама готовила блины). И мама все еще играет с папой в одном оркестре, хотя разошлись они, когда Лизе было восемь.

Есть еще в Лизе что-то… она часто так полуулыбается, поджимая края губ, и прищуривает глаза, что чувствуешь себя воробышком с подбитым крылом под взглядом куницы. Конечно, Лиза хорошо образованна и любит это нечаянно продемонстрировать. Была в отношениях самое долгое полтора года. Беспокоит ли ее, что ее последние отношения были почти десять лет назад (сейчас ей тридцать два)? В этом вопросе чувствуется неартикулируемое напряжение. Так как Лиза ни разу даже не подходила к этой теме, пока она подвисла.

Я с Лизой, как я уже сказала, сижу на муравейнике. Почему с первой нашей встречи я как будто участвую в соревновании? И кто установил правила, и за что мы боремся? Очевидно, основной вызов для меня как специалиста – выходить из соперничества. Это ясно, очевидно и просто. На словах.

И все же удивительно – я жду наших встреч почти с предвкушением. Что-то есть в этой девушке, что сложно перестать о ней думать. Как будто она какая сирена, сводящая своим пением с ума. Услышав ее однажды, реагируешь на мельчайшее колебание в ветре – ждешь этого опасного щекотания в ушах. Интересно, что мне пришел в голову такой образ, когда она как раз поет в церковном хоре.

Понемногу Лиза обвыклась в терапии и стала приносить свое раздражение, говоря, что ей легче, когда есть кому это высказать и при этом ни с кем не испортить отношения. Не сказать, чтобы это была адекватная мотивация для терапии, – но и не сказать, чтобы Лиза могла за два месяца прийти к адекватной мотивации. Поэтому пока так.

Сегодня Лиза пришла разгоряченная и стала рассказывать о том, как прошла служба, которую ей пришлось провести самой. Оказывается, в эту среду старшая регент доверила Лизе вечернюю службу с некоторым намеком, что Лиза могла бы почаще на буднях заменять ее. Это же повышение, это же новый вызов! Конечно, я ожидала некоторой гордости и довольства – ха-ха.

– Служба была полиелейная. И мы вдвоем все это тянули. Ну, я говорю вдвоем – по факту, Саша ждал, что я ему буду тыкать, что читать, а без меня он мог вместо паремий начать читать седальны.

Тут она ухмыльнулась.

– Ну, вы понимаете… Паремии – на вечерне, седальны – на утрене. Паремии – выдержки из Ветхого… В общем, я пытаюсь сказать, что он может перепутать то, что вообще невозможно перепутать!

Итак, основное переживание Лизы – недовольство некомпетентностью коллег по хору и прочих. А чего ты хотела? Однако следует постараться это заметить – это полное отсутствие положительных эмоций. Адекватно ли оно, была ли служба действительно полной катастрофой?

– Кажется, вся ответственность была на вас?

– Вот именно! Священник подходит спросить про величание, алтарники уточняют, какая сейчас песня канона. Какая сейчас песня канона?! Вы серьезно?! Алтарник не понимает, какая сейчас песня канона?!

– Простите мне мое невежество: это тоже что-то, что невозможно перепутать?

– Ну, нет, на самом деле с каноном не так очевидно… Но в общем. Служба закончилась, я собираюсь домой, подхожу к иконе, и тут бабушка: «Девочка, на клир в такой короткой юбочке больше не ходи! Так ходи, а на клир нельзя». Я молчу, а она продолжает: «Думаешь, Господь не спросит? Спросит!»

Здесь промелькнуло что-то в ее голосе, не раздражение, а что-то как будто глубже раздражения.

– И как вам это было?

– Всю дорогу домой я продумывала, как можно было ответить пообиднее. Смотрите, вот мой «список»: «Не клир, а клирос!», «И вас с праздником!». Или вот: «И это ваша благодарность, что я только отпела службу?» Потом я долго крутила в голове варианты, как можно было поймать ее на том, что она ничего не понимает в службе, а еще как сказать, что она берет на себя говорить от лица Бога, что грех-грех. Чтобы ее пронять, наверное, нужно вставить «грех», да?

– Кажется, вам было очень обидно.

– Вы знаете что? Мне было… Тех же щей да пожиже влей! Хочется сказать: «Продолжайте! Накидывайте! Добейте». Понимаете? Ты впахиваешь, чтобы сделать все идеально, а потом тебе все равно прилетает, причем так, что все, что ты сделал, просто идет к черту… «Ты провела службу? Какая разница! юбка – вот что главное!» Они профессионалы. Они всегда найдут то, что меньше всего относится к делу, – и ударят туда. Профессионалы!..

– Кто «они»?

Она зависла с напряженными скулами и слегка покачивающейся головой.

– Люди, наверное.

Пауза. Куда же пойти, чтобы не потерять глубину, которая наклевывается…

– Выберите лучшую фразу.

– Какую фразу?

– Из тех, которыми вы хотели ответить бабушке. Какая лучшая?

– Ну… Пусть будет: «Мешать людям молиться, когда они подходят к иконе, – это грех».

– Хорошо. Представим, что я бабушка.

Она оживилась. Я попыталась немного согнуться и начать потряхивать головой, как Баба-яга скорее, чем как нормальная бабушка, вынуждена признать.

– «Вот, девочка, нельзя в такой юбке в храм, ты больше не ходи, Господь спросит с тебя!»

Она набрала воздуха, с предвкушением, почти готовая напасть, но почему-то вместо того, чтобы отвечать, она набирала воздух раз за разом, теряя улыбку на лице и приобретая вместо нее какое-то окаменение. Потом она отмерла.

– Ну, мне хочется сказать вот так. Знаешь, что, – начала она медленно, как приближающаяся тень в ужастике, – знаешь, что, дорогая моя… Иди ты к черту! Иди к черту!! Я тебя ненавижу, ненавижу, я бы тебя задушила! Задушила!!! Вот прямо… Ненавижу!..

Выдохнула.

– Кажется, вот лучшая фраза. Но тогда меня еще и назовут одержимой, – она усмехнулась. Я на секунду задумалась. Такое чувство, как будто куница оказалась беззубой… Я хочу сказать, что казалось, гнев у Лизы внутри такой, что хватит повторить Хиросиму и Нагасаки. А вышло… не так уж страшно.

– Знаете, как я себя чувствовала? В роли бабушки?

Тут я думаю, что ей не хотелось знать. Но она кивнула, что слушает.

– Я чувствовала, что я очень важна для вас. Что в этой ненависти много всего другого намешано, что не может найти иного выхода, кроме вот таких, простите, проклятий, что ли.

– Да, там еще много чего осталось, это правда. Достаточно, чтобы у бабушки случился инсульт на месте.

– Нет, я говорю не только о негативном. Мне слышалось, что там еще есть… желание отношений. Мне кажется, там слышалось: «Я бы хотела, чтобы вместо этих глупостей ты была бы мне… благодарна. Я так хорошо провела службу».

Она снова приостановилась.

– Я вообще не знаю, что такое благодарность.

Пауза.

– Что это? Вы можете объяснить?

Постарайся не быть экспертом.

– Ну, давайте начнем с простого. Я благодарна вам, что вы постоянно просвещаете меня о том, как устроена служба.

Кажется, переборщила, Лиза напряглась, телом немного отстранилась.

– Значит, благодарность – это когда у тебя что-то могут брать. Как кровь.

Вот-вот, косяк, Соня.

– Кажется, это был не очень удачный пример. Давайте другой. Я благодарна вам, что вы делитесь своими переживаниями.

Здесь были пауза за паузой, так что я уже даже не записываю. Консультация пошла на носочках.

– Я не понимаю. Смысл вам мои переживания?

– Может, тут необязательно понимать? Как вам принимать благодарность?

– Мне… непонятно. Наверное… в груди немного тепло… Вы… можете повторить?

– Я благодарна вам, что вы делитесь со мной своими переживаниями. Я представляю, как это непросто.

Минуту мы как будто вместе прислушивались к ее теплу в груди, а тепло как будто начало звенеть в воздухе.

– Я хотела бы с этим сегодня уйти. Мне еще непонятно. Как раз время.

Замечательная консультация! Молодец! Чувствую себя как первоклассник, который бежит и машет портфелем с пятеркой! – Соня, но у тебя даже не было никогда такого портфеля! – Ну, Чуня сказала бы, что в каждом человеке заключен опыт всего человеческого, так что почему бы и не портфель с советских открыток? – А про отсутствие положительных эмоций забыла. – Не забыла, некуда было вставить. И потом, тогда, когда я была бабушкой, я вставила фантазийную похвалу. – Это не то. – Ничего, за всеми ниточками не пойдешь. – Ты же знаешь, что твоя радость тоже не очень хороший знак? – С чего бы? – Ты как будто получила от клиента конфетку. Или медаль. – Ничего подобного! Это не Лиза меня хвалила, а я довольна своей работой. – И все же. Ты так довольна, потому что все время за эту работу волнуешься. – Что же здесь ненормального? – Контрперенос. – Ба. Ты на все это говоришь. – Потому что он везде есть. – если везде, с ним ничего не поделаешь! Разобралась с одним, появится другой. – Нет, можно…

* * *

В кармане завибрировал телефон. Мама.

– Соня, дорогая, ты до службы в храме?

– Нет, схожу домой перекусить.

– Папа плохо себя чувствовал с утра, лег спать. Ты там постарайся его не трогать, ладно?

Мама любит заботиться о нас, это неудивительно. Когда я отдыхаю, она просит папу, когда он отдыхает, меня. Когда сама отдыхает… Мама редко отдыхает в дневное время.

– Конечно, а что такое?

– Ничего, давление.

Я внутренне напряглась и внешне улыбнулась. Нет-нет, мама, я дипломированный психолог. Ты что-то скрываешь.

– Так что пусть лежит, ты не заходи, ладно?

– Надеюсь, ты там тоже отдыхаешь, – сказала я, чтобы мы посмеялись и расслабились. Потому что мы обе вели себя неуловимо странно.

Я шла домой бодро. Что же такое? Через две недели у меня день рожденья, вот что такое. А мои родители – мои родители. Подарить прекрасно изданное собрание сочинений Диккенса или заказную мозаику с твоей любимой картиной Тернера – для них незамысловатый подарок. Однажды они решили подарить мне палатку – и, расставив ее в моей комнате, устроили праздничный стол внутри. Как-то, когда я еще была маленькой, они устроили мне контактный зоопарк, когда их еще не изобрели, – одолжили пару хомячков, кошек и крыску у друзей-соседей, и я развлекалась с ними весь день. Это был настоящий праздник, потому что у мамы аллергия, и животных у нас никогда не было. В общем, папа готовит какой-нибудь новый сюрприз. И почему я всегда так жажду их разоблачить? Это что-то на уровне инстинкта. У кошек есть инстинкт охотника – но не слабее инстинкт охотника за спрятанными подарками у человека.

Я уже незаметно была у двери. Хм. Никаких звуков. Дыхание. Неужели правда давление?

Я тихонько приоткрыла дверь. Папа спал полуодетый. Я расслабилась, подошла поцеловать его тихо, чтобы головка-не-боли. В шаге от него вдруг остановилась. Нет-нет, что-то совсем не то…

Папа пах. Папа был пьян.

Я обнаружила себя уже в церкви, заплаканной, у моей любимой иконы. Очевидно, я на автомате ушла, забыв, что пришла поесть, забыв закрыть дверь, забыв переодеться в юбку, что-то еще забыв, не помню что. На меня напало состояние, которого я давно не упомню, – конец. Папа снова начал пить.

Папа пил в том детстве, которого я не помню, но как утверждает мой психолог, сохранила в бессознательном опыте. Я ничего не знаю о том, как он пил и как бросил. Я помню, как он начал пить, когда его уволили с завода, мне было лет десять. Он никогда ничего плохого нам не делал, но делал себе – несколько раз он разбивал голову, один раз несколько дней стонал, а потом наконец допустил до себя маму, и оказалось, у него сломаны три ребра. Я тогда все время пряталась у себя в комнате, хотя, повторюсь, мне ничего не угрожало. Мне угрожали папины стоны, папины шаркающие тапочки, папино отсутствие. Я не боялась за себя – я боялась за него и за маму. Однажды папу увезли на скорой, он долго лежал. Мне не объяснили, что у него было, «белочка», наверное. Я помню, как мы с мамой навещали его. Потом папа мне рассказывал, что не мог смотреть мне в глаза, а когда посмотрел, там было столько застывших слез, что он решил: «Все». И тогда папа бросил и через несколько месяцев устроился в храм сторожем. Так мы незаметно пришли в церковь.

Конечно, вся эта история запечаталась ужасом у меня на душе – и все равно я не ожидала от себя такого беспрекословного, жестокого, безраздельного отчаяния. Как-никак я психолог, я прошла личную терапию, я научилась справляться с паническими атаками, я овладела своей тревожностью… Где все это?

А икона, перед которой я болталась во внутренней стиральной машинке ужаса, была икона Покрова высотой, может, метра в полтора, кисти современного мастера, скромная и убедительная. Богородица на ней стоит в полный рост (на облаке), разводя руки. Когда я подняла на нее глаза, Богородица посмотрела на меня почти растерянно, разводя руки жестом: «Не знаю, что делать». Я на Нее не рассердилась – наоборот, почему-то мне стало легче, что и Она со мной пытается понять, и пусть не понимает, но Она-то поймет, и тогда, может, и мне станет легче понять. Так что я смотрела на Нее с согласием и благодарностью и наконец отошла, оставив ее в тихом размышлении. Дорогая Богородица, помолись за папу, пожалуйста.

Служба уже начиналась. Мимо меня прошла моя Лиза, кажется, торопливо, не знаю, из-за меня ли или опаздывая. Включили свет, запели «Приидите, поклонимся». Я оставалась стоять как будто под водой, не молясь, не думая – отдыхая от жизни. Вернулась, когда свет стали гасить на шестопсалмие. Темнота храма напомнила мне темноту моего страха. Я стала вслушиваться в псалмы и там узнала эту темноту – Давид тоже ее чувствовал. «Привменен бых с нисходящими в ров, бых яко человек без помощи, в мертвых свободь. Яко язвеннии спящии во гробе, ихже не помянул еси ктому, и тии от руки Твоея отриновени быша. Положиша мя в рове преисподнем, в темных и сени смертней». Я украдкой взглянула на мою Богородицу – не одни мы с Ней, и Давид с нами! И хотя никто из нас еще не сказал слова облегчения, меня они очень поддерживали. Нет-нет, конечно, Давид стал говорить о том, как Господь исцеляет недуги, не до конца гневается, не по беззакониям нашим сотворил есть нам, ниже по грехом нашим воздал есть нам, но явил милость свою на боящихся его и в заповедях его ходящих. Что в этом всем значим мы трое, наша маленькая обычная семья? Я снова взглянула на Богородицу, и Она снова развела руками: «Не знаю». Я решила вернуться домой и лечь спать до того, как все соберутся, до ужина.

Иногда ворочаешься в кровати величественно, как кит в океане. Иногда дергаешься, как под молоточком Доктора Сна-невропатолога. Иногда вертишься так, что, как в романах, «вся постеля под ним была измята». Вот так и я сперва засыпала, думая и думая, ворочаясь в мыслях, как в кровати. Мысленно говорила с папой строго, говорила отчаянно, заламывая руки (если бы я знала, как в жизни это делать, – может, это подействовало бы?), говорила рационально, предлагала анонимных алкоголиков и современные центры. Увозила уже папу в один из таких центров и через два месяца встречала его просветленного, только что третий глаз не открылся. Потом я уже говорила с каким-то старцем, плакала, с удивлением видела, что и он плакал, и он начинал рассказывать, как сам проходил через похожее, потерял семью, все потерял, пришел к Богу. И вот я уже сама оказываюсь на улице, понимаю, что это не папа, это я все потеряла, думаю, что мне теперь делать, и решаю пойти в свой детский садик воспитательницей. Воспитательницей меня не берут, но берут воспитанницей, и я благодарна, чувствую, что теперь не останусь без угла. Сижу, играю с девочками в парикмахерскую, наливаю «шампунь» из пустых бутылочек и массирую голову, типа мою. Тут девочка начинает плакать, и я вижу, что вместо пустоты вылила ей на волосы что-то вязкое, черное, мои руки прилипают, я не могу их оторвать, и вот уже няньке приходится отрезать девочке часть волос, чтобы высвободить мне руки. Я в ужасе, что сейчас меня выгонят, и тут ко мне приходит директор садика и говорит, что за мной пришел папа и «все рассказал». Я чувствую, что меня раскрыли.

* * *

Наутро после службы должна была быть консультация, и часть меня, стоя на службе, настраивалась на работу с клиентом. Другая часть продолжала выстраивать разговор с родителями. Знаете, в институте нам как-то давали задание: нарисуйте круг. Этот круг – ваше сознание сейчас. Разделите его на секторы, представляющие то, что находится сейчас в вашем сознании, причем размер секторов пропорционален значимости сферы. Когда все мы заканчивали резать свой пирог сознания, преподаватель спрашивала: сколько места занимаете собственно вы – здесь и сейчас? И тут начинались вздохи и инсайты.

Сейчас мой пирог сознания выглядел вот так:

Интересно, что когда я обращаю внимание на каждый кусок, он на минуту становится больше. Это нормально, специфика внимания. Вообще, с этим пирогом можно много придумать задач для анализа: где здесь чувства? Какие сферы представлены? Что относится к настоящему/прошлому/будущему? Наконец, чего хотелось бы поменьше, чего побольше, и чего вообще не хотелось бы, а чего вообще нет, хотя хотелось бы? И тому подобное. Попробуйте как-нибудь.

Где здесь собственно я? Когда задаю себе этот вопрос, чувствую тревогу и раздражение. Мне непросто сейчас обернуться на себя.

По плечу кто-то похлопал, и меня окатили холодные мурашки, как будто это я себя похлопала по плечу, прося обернуться на себя и говоря, что испортит мне жизнь за то, что я ее игнорирую, на манер Вильяма Вильсона.

– Сонь, отойди, сейчас батюшка будет проходить, – говорит мне Любовь Васильна.

Уже молебен. Отец Иоанн, пожилой батюшка, больше всего любящий говорить о том, «как раньше было», кропит толпу, приговаривая: «Благода-ать!.. Святаго Духа…» – так, как будто мы все не на молебне, а паримся в бане, и кропило у него как дубовый веник. Я это люблю, всегда улыбаюсь, и кусок «служба» увеличивается, хоть и не с метафизической начинкой, но с церковно-общинной тоже пойдет.

Клиента, с которым мы встречаемся после службы, зовут Владимир. Ему тридцать шесть, в браке десять лет, работает чем-то мелким в государственной системе, плохо понимаю чем. У нас уже было три встречи, и, признаюсь, мы так и не вышли на ясную формулировку запроса. Начал он с того, что ему неожиданно трудно переносить беременность жены (это их первая беременность, жене тридцать два), и это она его попросила сходить к психологу. На первую встречу он пришел вовремя, на последующие неизменно опаздывает на пять-десять минут. Даже без опозданий всем своим духом он сообщает, что ему это все не нужно. Разумеется, ему нужно. Это человек, подошедший к кризису среднего возраста и до сих пор не познакомившийся с самим собой! Чувства он различает плохо, все с моей подсказки. Желания у него на уровне «ну, съездить в отпуск». – «А что в отпуске?» – «Да все то же».

Он определенно умен. Меня не покидает чувство, что этот психологический дуболом – какая-то роль, которую он на себя взял.

Разумеется, главная моя трудность – не вовлекаться так, чтобы мне это было больше нужно, чем ему. Платит он спокойно обозначенную стоимость.

Сегодня опоздание семь минут. Классика! Садится, здоровается. Выглядит он всегда опрятно, по-офисному в рубашке и с сумкой. Он говорил, что занимается спортом, и это видно: многие в двадцать пять в худшей форме находятся. Меня всегда удивляют современные мужчины, которые смотрятся как офисный тестостерон – рубашку распирает от мускулов. Есть в этом какой-то парадокс, оксюморон какой-то. Как Шварценеггер из «Близнецов» – ну нереалистично же!

Да, и конечно, этот непростой клиент добавляет в копилку Чуниного убеждения, что «у меня проблемы с клиентами-мужчинами».

– Не знаю, с чего начать, – так он всегда начинает. Прекрасно он знает, с чего начать! С того, чтобы передать эстафетную палочку мне.

– Как прошла ваша неделя?

– Нормально. Я старался отслеживать, когда раздражаюсь, как мы обсуждали.

– И как?

– Э-эм… Ничего нового. Все так же.

– А что могло бы быть новое?

Хороший вопрос, выбил разговор из колеи.

– Я как-то думал, что если стану замечать, буду меньше раздражаться. Само уйдет.

– А как выходило?

– Я просто думал: «Ну, вот, опять».

– Чем это отличается от того, как вы раньше замечали свое раздражение? Вы же с ним пришли, значит, уже его отслеживали.

– М-м-м… Вот, может, и ничем. То есть я просто неправильно делал? А как надо было делать?

– Расскажите, как именно вы отслеживали.

– Например, жена заходит в комнату. Я вижу ее взгляд и начинаю заводиться. Тогда говорю себе: «О, смотри, ты опять завелся».

– И что происходит дальше?

– Говорю себе: «Успокойся, перестань». Да, я так всегда делал, это не то.

– Вы чувствуете, чего вам не хватает здесь?

– Не знаю.

Ждет подсказки.

– Вы как будто сразу же стараетесь изменять состояние, не поняв, в чем его смысл.

– А. Да, это правда.

– Что такого было во взгляде жены?

– На нее находит такое настроение… «Мне чего-то не хватает, не знаю чего, но ты должен сделать так, чтобы мне всего хватало». Такое «пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что».

– Это все читается в одном взгляде?

– Вы знаете, как супруги быстро схватывают.

Нет, не стоит идти в сторону выяснять, додумывает он за нее или нет. Потом как-нибудь.

– И что вы чувствуете в этот момент?

– Я говорю, я завожусь.

– Что это за чувство?

Владимир и сейчас заводится, возвращаясь в ситуацию.

– Я… чувствую, что я должен. Должен сейчас угадывать, чего она хочет.

– Но это не чувство, а мысль. А какое при этом чувство?

– Чувство… что я не хочу. Это чувство? Нежелание. Конечно, это не совсем чувство, но мне кажется, это хорошее направление.

– Это чувство встречается только во взаимодействии с женой? Или еще где-то?

– Сложно сказать. Иногда кажется, что везде.

Вот и мне так кажется.

– Так может быть? – уточняет он. Владимир относится к тем клиентам, которые постоянно сверяются с психологом, что нормально, что нет.

– Как вам самому кажется?

– Не знаю, почему-то эта мысль меня радует. Значит, наверное, это правда. Мне просто ничего не хочется.

– И как вам это?

– Я говорю, мне это прямо нравится. Это нормально вообще?

– Это так, как есть.

– Но это значит, у меня какие-то проблемы?

– Как вам самому кажется?

Никогда еще Владимир не был так включен, поэтому моя задача была только подкидывать дровишки.

– Нет, это ненормально. С этим надо что-то делать. Или подтягивать вожжи.

– Иногда понять что-то – это уже много сделать.

– Да… А, так вот что значило «отслеживать свое раздражение»? Как сейчас? Конечно, это совсем другое.

Если честно, я, конечно, не давала такого задания, как то, что мы проделали сейчас, но важно не то, что ты дал, а то, как клиент взял.

– Мне вспомнилась очень глупая вещь… В детстве у бабушки в деревне… были куры. У нее все было, но я вспомнил именно это. Как-то бабушка мне показывала, как курицы купаются в пыли. Не знаю, видели ли вы такое? Смешно так барахтаются… В общем, я спросил: а зачем? Бабушка сказала, к дождю. Но зачем? – спросил я. Нравится им, ответила бабушка. Я думаю, я застал ее врасплох. Я помню, какие они были довольные! Потом я, уже взрослый, думал, как забавно, у этого явления же точно есть какое-нибудь биологическое объяснение, а мы, люди, решили, что они получают удовольствие, потому что так нам понятно. А сейчас я думаю: а что, если куры правда просто кайфуют?

Это был замечательный образ, богатый и собственный, его нужно было взять в работу.

– Когда вы в последний раз «валялись в грязи»?

– Давно, – сразу же подхватил Владимир. – В институте. Я вспомнил, как я буквально валялся, хотя вы, я предполагаю, имели в виду – получал удовольствие от жизни. Я тогда, правда, пьяный был, но все равно – как мы хорошо валялись на лужайке перед общагой! Да… давно.

– Тогда я могу спросить: как вы видите сейчас свой запрос на нашу работу?

– Запрос значит, чего я хочу? Я хотел бы… научиться хотеть. Вспомнить, как хотеть.

– Заметьте, сейчас вы уже сделали первый шаг к тому, чтобы вспомнить.

– Да? Какой?

– Вы сказали: «Я хотел бы…»

– А. Да, точно, – улыбнулся, как клиенты часто улыбаются, когда им приятно, что я уловила что-то неочевидное. – если бы и с остальным было так просто.