Читать книгу: «Октябрический режим. Том 1», страница 14

Столыпин возглавляет Совет министров

Впоследствии Гурко, верный своему обыкновению подвергать Столыпина нападкам, писал, что тот почти сразу, как вошел в правительство, взял курс на занятие поста Горемыкина. И уж совсем несуразно выглядит мнение Гурко о министре, что «его толкали на это его родство и члены Думы». Впрочем, Гурко оговаривается, что Столыпина к этому толкало не честолюбие, а желание получить больше возможностей для осуществления своих идей.

На самом же деле Столыпину не было никакой необходимости интриговать, добиваясь главенства в Совете министров. Во-первых, он и так выделялся на фоне своих товарищей по правительству как умением говорить с Думой, так и несгибаемой волей в борьбе с революцией. Во-вторых, Столыпин занимал ключевой в те годы пост. Он говорил тому же Коковцеву, «что ему не раз уже дано было понять, что, вероятно, Горемыкин останется весьма недолго и ему, Столыпину, не миновать быть его преемником, так как при теперешнем общественном настроении и при том, что каждую минуту можно ждать самых резких вспышек, естественно, никто другой, как министр внутренних дел, должен быть председателем Совета министров».

По слухам, попадавшим в печать, были и другие кандидаты на этот пост – то правый Стишинский, то хорошо знакомый с конституционным строем Извольский Однако Горемыкин посоветовал Государю остановиться на Столыпине. Впрочем, Государь и сам все прекрасно видел. Он даже как-то сказал Коковцеву, что министр внутренних дел «все больше и больше нравится ему ясностью его ума».

Выбрав Столыпина, Государь тем самым выбрал дальнейшее направление политики – средний путь без уклонений в реакцию или в конституционализм, однако и без отказа от Манифеста 17 октября. Именно таковы были политические идеалы нового председателя Совета министров. Слева Столыпина упрекали за привязанность к исключительным мерам водворения порядка, справа – за «думофильство». На самом деле, не впадая ни в ту, ни в другую крайность, министр удивительно гармонично сочетал в себе либерализм и преданность Монарху.

Сам себя Столыпин считал «чисто общественным деятелем», поскольку он «проживал больше в имении и был рядовым предводителем дворянства» (впрочем, не выборным, а по назначению), и лишь «губернаторствовал короткое время».

«9 августа [очевидно, ошибка: правильно 9 июля], когда отец в сопровождении дежурного чиновника особых поручений вошел к завтраку, чиновник сказал одной из моих маленьких сестер:

– А ну-ка, скажите, как называется теперь должность вашего отца? Он "председатель совета министров". Можете ли вы это выговорить?».

Так дети П. А. Столыпина узнали о начале нового этапа его службы.

В то время Столыпину было 44 года. По сравнению с другими министрами он казался и вовсе «молодым человеком». Газета «Двадцатый век» иронически писала: «никогда еще Россия не имела такого молодого и красивого министерства, как нынешнее». А Шульгин на всю жизнь запомнил, как некий «борзописец» процитировал А. К. Толстого: «брюнет, лицом недурен, и сел на царский трон».

Даже чин Столыпина не соответствовал его новой должности. Однажды Редигер в пылу спора сказал ему: «ведь у вас самого какой-то смешной для вашего положения чин, и это вам не мешает!».

– Где лента его высокопревосходительства? Лента где? – торопился казенный лакей, помогая Столыпину одеваться для какого-то официального приема.

– Никакой ленты у нас нет, – ответил второй лакей, служивший семье министра много лет. – Петр Аркадьевич не генерал!

Портфель министра внутренних дел оставался за Столыпиным. Пример французов (Клемансо и других) показывал преимущество комбинации именно этих двух портфелей в одних руках. Неудобство совмещения двух постов возмещалось удобством контроля за внутренним положением страны.

Столыпин отказался от добавочного жалованья, сохранив за собой лишь оклад министра внутренних дел. На эти 26 тыс.р. он жил со своей многодетной семьей и из этой же суммы оплачивал приемные рауты.

Обязанности министра внутренних дел Столыпин разделил между товарищами: Гурко – земские дела, продовольственная часть, Макаров – полиция, Крыжановский – общие дела министерства, главное врачебное управление, ветеринарная и статистическая части, техническая часть ученых заведений, духовные дела. «…освободите меня от всех этих мелочей», – часто говорил Столыпин Гурко. Лично за министром оставались общее наблюдение, просмотр особо важных бумаг и дела Департамента полиции.

Столыпин чувствовал, что переобременен обязанностями. Согласно газетным сведениям, перед открытием Г. Думы II созыва премьер по этой причине то ли просил Государя передать портфель министра внутренних дел Макарову, то ли просто жаловался близким, что хотел бы отказаться от полномочий, да не может. Через несколько месяцев «Temps» писал: «Мы не думаем, чтобы за последние тридцать лет в каком-нибудь государстве на долю одного человека выпала столь тяжелая работа, как Столыпину; однако, он справился с ней, работал, говорил и действовал».

«Рассуждая по-человечески, можно было ожидать, что внезапный скачок в течение 2 месяцев человека в 40 с чем-то лет от губернаторского места к высшему посту в империи если не вскружит голову, то, по крайней мере, изменит во многом наружные проявления личности. Но именно этого никто из окружающих П. А. Столыпина не заметил», – писал кн. Мещерский в 1906 г. А П. П. Менделеев отмечал: «Сам премьер первые месяцы оставался тем простым, скромным Столыпиным, каким я его в первый раз увидел». По свидетельству и его, и Редигера, глава правительства предоставлял министрам свободно высказываться и внимательно прислушивался к их мнениям, так что заседания Совета министров «имели, в общем, характер дружеской беседы».

Уже на следующий день после роспуска Г. Думы Государь записал в дневнике: «Принял Столыпина; от первых шагов его получил самое лучшее впечатление». Вероятно, речь идет о каких-то мерах по полицейской части, поскольку первой задачей было предотвращение беспорядков. В октябре Государь писал матери о Столыпине: «Я тебе не могу сказать, как я его полюбил и уважаю», а в декабре на просьбу министра о приеме – «Приезжайте, когда хотите, я всегда рад побеседовать с вами». «Иногда Столыпин начинает своевольничать, что меня раздражает, однако так продолжается недолго, – говорил Государь сестре. – Он лучший председатель совета министров, какой у меня когда-либо был».

Вскоре вспыхнули военные мятежи, заблаговременно подготовленные агитаторами: 17-20.VII – восстание в Свеаборге, 18.VII – в Кронштадте, 19.VII – на крейсере «Память Азова». Столыпину приходилось часами стоять за телефоном, отдавая распоряжения.

Летом истекал срок действия временных правил об исключительной охране 1881 г. Ранее они продлевались каждые три года, но указ 12 декабря 1904 г. обещал пересмотр правил, и в 1905 г. продление было осуществлено впредь до завершения пересмотра и не долее, чем на 1 год. Столыпин воспользовался этим «старым кремневым ружьем» и 25.VII предложил Совету министров продлить срок действия временных правил еще на 1 год (Высочайший указ 5.VIII.1906).

В те дни в кабинете Столыпина висела карта, где губернии отмечались разными красками в зависимости от наличия исключительного положения. Белыми оставались лишь северные губернии.

Всего на 30.VIII.1906 из 87 губерний и областей (не считая Финляндию) на исключительном положении находились:

на военном положении 25 (16 целиком и 9 частями);

на положении усиленной охраны – 32 (13 целиком и 19 частями);

на положении чрезвычайной охраны – 8 (2 целиком и 6 частями);

на осадном положении – крепость Кронштадт.

Однако Столыпину было не по душе его «кремневое ружье»: «Поверьте, что возможность перехода к нормальной, закономерной жизни никого так не порадует, как меня, и снимет с моих плеч, скажу – с моей совести, страшную тяжесть».

Столыпин подчеркивал: «Борьба ведется не против общества, а против врагов общества. Поэтому огульные репрессии не могут быть одобрены». В частности, Столыпин настаивал на прекращении репрессий против печати. «Я стою за правду, как бы она горька ни была», – сказал он начальнику главного управления по делам печати Бельгардту.

Наряду с борьбой против революции важнейшей задачей правительства была разработка политической программы. Столыпин находил, что следует, подавив революционное движение, одновременно «отнять у него всякую почву тем, что само правительство своею властью выполнит теперь же ту часть прогрессивной программы, которая имеет характер неотложности. Вместе с тем должен быть подготовлен ряд важных законопроектов, которые и будут предложены будущей Думе».

Столыпин был не намерен повторять ошибку Горемыкина, не подготовившего Думе никакой работы. Поэтому срок созыва новой Думы был отодвинут на целых 200 дней, чтобы ведомства успели разработать законопроекты, подлежащие ее рассмотрению.

Гучков

Биография

Чтобы хоть отчасти понять А. И. Гучкова, придется перенестись на несколько лет назад, в Африку, где он в качестве добровольца участвовал в англо-бурской войне на стороне буров.

«Помню такой случай, – рассказывал впоследствии его сослуживец, – мы отступали на неровном, незащищенном плато, англичане били нас картечью…

Смотрим – близ линии обстрела застрял в яме наш зарядный ящик, запряженный четырьмя мулами. Пропадет! Теперь уж не возьмешь его…

Александр Иванович посмотрел и молча галопом к ящику, прямо навстречу английскому огню.

Мы остановились. И вот что увидели: подъехал Александр Иванович к ящику и в этот момент английская артиллерия заметила смельчака и сосредоточила по нем огонь. Александр Иванович стал распутывать постромки мулов, одного из них уже убили до его приезда.

Англичане жарят картечью по этой живой мишени, а Гучков хладнокровно распутывает постромки, чтобы выпустить мулов. В этот момент картечь убивает еще двух мулов. Гучков отрезал постромки одному оставшемуся в живых, тот помчался как бешеный к нам.

Что же делает Гучков? Он спокойно садится на свою лошадь и шагом, намеренно замедляя ход, едет к нам под градом картечи…

Когда он подъехал к нам – я помню его лицо: оно было спокойно и по обыкновению непроницаемо».

Это лишь один незначительный из подвигов А. И. Гучкова. Его с братом Федором называли «флибустьерами XX века». Их обоих тянуло то в Османскую империю в разгар армянских волнений – собирать материал о положении армян, то в Тибет, конный поход в который занял у них полгода, зато они повстречались с далай-ламой, то на эту англо-бурскую войну, где А. И. Гучков был тяжело ранен, попал в плен, но был отпущен под честное слово.

«Что мне делать с этой моей больной душою, вечно гложущей, истязующей себя?», – написал однажды Гучков. Ничего нельзя было поделать. Должно быть, дух авантюризма был у него в крови от матери-француженки, а упрямство досталось от старообрядцев, предков по линии отца. Он слушал лекции в трех европейских университетах – но прославился там только своими дуэлями. Служил в охране маньчжурской железной дороги, – но был уволен за «задор и бретерство» после коллективной жалобы всех служащих – «выбрасывал вещи служащих этой дороги из приглянувшихся ему квартир и плетью усмирял недовольных».

Только после сорока появилась надежда, что Гучков наконец остепенится: он задумал жениться. Но тут как раз вспыхнуло противотурецкое восстание в Македонии, и он поехал помогать повстанцам. «Не осуждайте меня за Македонию. Вы сами знаете, я шалый», – писал он невесте в утешение. Впрочем, мудрая дама взяла с него слово не переходить границу, от чего новое приключение выродилось в обыкновенную туристическую поездку. В Македонию Александр Иванович не попал. Его мысли были заняты предстоящей женитьбой. В Адрианополе он купил для своей невесты золотую монету времен Александра Македонского – «на память о Вашем Александре, который, если бы не Вы, сделался бы также своего рода Александром Македонским…».

«Ужасно радуюсь, что ты отказался от прежних планов, – писал ему брат Федор, второй «флибустьер». – Откровенно скажу – несвоевременна была эта эскапада на заре новой жизни, которую судьба тебе создает.

Мы, кажется, с тобою, дружочек, отгуляли свой срок. Что ж, срок был не короткий и погуляли вволю».

Впрочем, к чести обоих неисправимых братьев надо сказать, что в конце этого письма Федора Ивановича были такие слова: «А в Македонию меня ужасно, признаюсь, тянет… когда чувствую себя здоровым».

С возрастом приключения неминуемо должны были прекратиться, да и здоровье пошатнулось: А. И. Гучков после раны, полученной в Африке, стал хромать. Однако тяга как к авантюре, так и к настоящему подвигу Александра Ивановича не покидала.

Через четыре месяца после его свадьбы началась японская война. Он поехал в действующую армию в качестве помощника Главноуполномоченного Красного Креста. Здесь в его жизни произошло событие, вошедшее во все его биографии. Сам он описал это чрезвычайно скромно: «Мы покидаем Мукден. Несколько тысяч раненых остаются в госпиталях. Много подойдет еще ночью с позиций. Я решил остаться, затем дождаться прихода японцев, чтобы передать им наших раненых. Боже, какая картина ужаса кругом!». Гучков не задумываясь сдался неприятелю, чтобы помочь нашим раненым солдатам. Московская городская дума назвала этот поступок «подвигом самопожертвования». Так в жизни Александра Ивановича вновь нашлось место подвигу.

Через месяц после своего героического поступка Гучков телеграфировал жене: «Благополучно вернулся через аванпост к своим здоров все прошло отлично». Вскоре вернулся в Россию и там стал одним из делегатов на земском «коалиционном» съезде мая 1905 г. И тут вдруг получил приглашение к Государю. Сам Гучков впоследствии объяснял интерес Государя к себе, во-первых, влиянием Великой Княгини Елизаветы Федоровны, с которой он переписывался по делам Красного Креста, и, во-вторых, своей консервативной позицией на съезде. Гучков приехал в Петергоф.

В первый раз в жизни Гучков встретился с Государем в день Вознесения Господня, 26 мая 1905 г. Императорская чета и он проговорили два с половиной часа. Как раз накануне Государь принимал американского посла Мейера, который предложил начать мирные переговоры с Японией, а затем председательствовал на военном совещании, где было решено приступить к переговорам, хотя бы чтобы узнать требования Японии. Поэтому разговор с Гучковым, приехавшим из действующей армии, естественно, вращался вокруг военных действий и возможности их прекращения.

А. И. Гучков мог рассказать о положении на фронте очень многое и, конечно же, рассказал. Наверняка в его словах был мотив, проскальзывающий и в письмах жене: рано мириться с поражением. Это была излюбленная идея бывшего главнокомандующего Куропаткина, с которым Гучкову по долгу службы доводилось встречаться. «Куропаткин очень недоволен сдачей, считая, по своим сведениям, что [Порт-]Артур мог еще держаться». С другой стороны, «Теперь Гр[иппенберг] всю вину неудачи валит на Куропаткина. Он уверяет, что победа была уже в наших руках, когда было получено приказание от Куропаткина отступать. "Я ручаюсь, что мы остались бы победителями", говорил он в Харбине, "если бы мне разрешили драться еще один день. Японцы совсем не такой опасный противник…"».

Впрочем, это предположения. Сам Александр Иванович впоследствии рассказывал, что советовал Государю продолжать войну и не заключать мира, поскольку «такого нашего унижения не только революционные, но и патриотические круги не простят». Но в то же время необходимо «изменить всю обстановку внутри страны и этим воздействовать на настроение армии».

Вот так ловко Гучков подобрался к политической теме, к излюбленной теме всех русских либералов.

«Мне кажется, что Вашему Величеству надо сделать шаг. Созовите Земский Собор. Не теряйте времени, не утруждайте себя выработкой какого-нибудь сложного избирательного закона. Возьмите закон, который существует. У всех групп есть известное представительство – у дворянства, городского населения и крестьянства, есть свое самоуправление, возможно скомбинировать. Созовите Земской Собор. Если вы лично явитесь туда, скажете слова, которые должны быть сказаны, что в прошлом были известные ошибки, что это не повторится, но скажете, что сейчас не момент давать реформы, что надо довести войну до конца, я убежден, В. И. В., что вам ответят взрывом энтузиазма, и что этот энтузиазм передастся в армию и это почувствует и наш противник – японцы. Японцы находятся в тяжких условиях. В то время, когда силы их приходят к истощению, они почувствуют, что у их противника другое, и тогда не мы, а они будут искать мира. В. И. В. – это последний шаг».

Государь не возражал. «Он очень внимательно слушал, говорил: "Вы правы"».

В конце разговора Гучков добавил: «В. И. Величество, имейте в виду, сейчас наступил последний момент, когда вы можете таким шагом умиротворить страну». Затем Александр Иванович напомнил о земском съезде, который решил послать к Государю депутацию все с той же просьбой о парламенте. «Имейте в виду, – сказал Гучков, – что это [решение] принято против крайних элементов, потому что те избегают найти общий язык или примирение с исторической верховной властью. Очень ждут, что вы откажетесь принять эту депутацию». Последовавший 6.VI прием депутации земского съезда Александр Иванович считал лично своей заслугой.

Кажется, Гучков постарался выложить Царю всю правду и дать Ему как можно больше советов: ведь этот человек впервые в жизни разговаривал с Царем. Тогда у него не было того ужасного предубеждения против Государя, которое у него появилось впоследствии. Искренность Александра Ивановича и окружавший его ореол легендарного человека не могли не прийтись по душе Государю, а подлинный дар красноречия гостя заставил слушать его речь с большим интересом. В тот день Государь записал в своем дневнике: «Вечером приняли Гучкова, уполномоченного от Москвы по Красному Кресту, приехавшего в отпуск из армии. Много интересного рассказывал».

Той весной Муромцев характеризовал малоизвестного еще Гучкова как «человека с энергической купеческой складкой, ездившего на Дальний Восток и сумевшего понравиться в сферах».

Гучков продолжал принимать участие в земских съездах, возглавляя там умеренное меньшинство: на сентябрьском съезде 1905 г. протестовал против всеобщего избирательного права и автономии окраин, на ноябрьском предложил выразить порицание политическим убийствам, подписал особое мнение с протестом против учредительных функций Г. Думы и польской автономии. После сентябрьского съезда М. М. Ковалевский сказал: «Я видел там только одного государственного человека, это Гучков».

В роковом октябре 1905 г. после ничтожного столкновения с забастовщиками московский городской голова кн. В. М. Голицын вышел в отставку. Заговорили о кандидатуре одного из братьев Гучковых – Александра или Николая. По одним сведениям, городская дума была согласна на любого из них, по другим – единогласно остановилась на кандидатуре Александра Ивановича. Однако он наотрез отказался, рассчитывая пройти в Думу Государственную, и тогда гласные обратились к его брату. Вступив в должность, тот посетил Государя и услышал от него знаменательные слова: "Ваш брат был у нас, и хотя он нам говорил про конституцию, но он нам очень понравился"». «Нам» – то есть Императорской чете.

Конец 1905 г. был отмечен для Гучкова еще двумя важными событиями – участием в совещании, рассматривавшем проект закона о выборах в Г. Думу, и приглашением на пост министра торговли и промышленности. Это были те самые дни, когда после манифеста 17 октября гр. Витте пытался привлечь в правительство общественных деятелей. Удивительно: Гучков мог бы оказаться министром в одном кабинете со Столыпиным! Но вместо Столыпина был избран Дурново, и Александр Иванович отказался, боясь такого сотрудничества.

В декабре 1905 г. в Москве вспыхнуло восстание. Впоследствии гласный московской городской думы ярый черносотенец А. С. Шмаков утверждал, будто бы Гучков вместе с П.Шубинским были организаторами этого восстания. На самом деле в те дни А. И. Гучков вместе с Г. А. Крестовниковым организовали самооборону из артельщиков, а гласный Н. Н. Щепкин даже в глаза назвал братьев Гучковых прислужниками власти.

Провалившись на выборах в Г. Думу I созыва, Гучков решился на отчаянный шаг – 21.IV обратился к Государю с просьбой предоставить одно место в Г. Совете Московской городской думе, о чем та ранее подала ходатайство. «Несомненно, что если она получит это право, она пошлет меня. Государь! Удовлетворите это ходатайство до созыва Государственной Думы: моя служба потребуется Вашему Величеству». Показательны и самоуверенность, и настойчивость, впрочем, обыкновенная для Гучкова, но неуместная здесь, и непременное желание попасть в гущу событий – конечно, с благородными мотивами: «Я жалею, что результаты несчастных выборов в Москве лишили меня возможности в мере моих сил служить своему Государю и своему отечеству в предстоящей борьбе». Однако в Г. Совет Гучков попал лишь годом позже и совсем другим путем.

На заре своей политической карьеры Александр Иванович выглядел не таким, каким мы его видим на большинстве фотографий, снятых позже. Журналистка С. И. Смирнова-Сазонова записала впечатления так (X-XII.1906 г.): «Он совсем не имеет вида агитатора, главы партии. Худощавый брюнет с выразительным, но усталым лицом, он говорит спокойно, голос у него тихий». На А. Н. Наумова (XI.1905 г.) Гучков произвел плохое впечатление: «Не понравились мне его большие, скрытые за пенснэ, карие глаза, несомненно умные, но с каким-то неопределенно-загадочным выражением. При разговоре Александр Иванович часто отводил глаза в сторону и редко смотрел прямо». Наружность была под стать характеру.

Характер

Гучков любил указывать на свои народные корни: «Я происхожу из простого звания. Только благодаря упорному труду я достиг своего положения». Не скрывал и корней купеческих. Однажды гордо заявил Милюкову: «вы сильны наукой и книгами, а я коренным чувством московского купца, который безоговорочно подсказывает, что делать».

Многочисленные политические враги часто подтрунивали над Гучковым за его неблагородное происхождение. Петрункевич, например, как-то заметил, что его оппонент «мерит все на аршин московского купца», а гр. А. А. Бобринский писал, что у Гучкова «аршин нет-нет да и торчит из-за фалды». Порой Александра Ивановича прямо именовали «аршинником», но на самом деле в нем почти ничего купеческого не было. Заполняя анкету члена Г. Думы III созыва, Гучков даже не упомянул о купеческом звании, указав, что принадлежит к сословию потомственных почетных граждан.

Московское купечество справедливо не считало Гучкова «совсем своим человеком». Богатые купцы «относились к нему несколько свысока, как к человеку, не владевшему собственным капиталом и ведшему дела П.П. Боткина (чайного торговца)». Как видно из вышеизложенного, Гучков действительно оказался белой вороной в своей среде. Впрочем, он сочетал банковскую деятельность с политической, занимая должность управляющего Московским учетным банком, где получал солидное содержание в размере 10 000 р. в год. Будучи избран в совет петербургского Учетно-ссудного банка, Гучков заявил, что отказываться не собирается и прекрасно совместит финансовые занятия с политическими.

Он получил блестящее образование. «Душа, воспитанная на классиках, сказалась», – писал он жене из Афин. В устной речи Гучкову, сыну француженки, порой было легче подобрать французское выражение, чем русское: «Когда защищают то, что французы называют "mauvaise cause", то трудно выбраться из тяжелого положения с большим умением, чем это сделал председатель Совета министров»; «Мне казалось, что если не будет такой санкции со стороны старой власти к новой власти, образуется пропасть, le néant, пропасть, ничего».

Однажды, проезжая через Берлин с группой членов Г. Думы и Г. Совета, этот «купчишка» произнес, глядя в окно: «Помните, Золя в своем "Париже" пытался одним словом определить символ жизни столицы… Если бы он писал о Берлине, он нашел бы для него слово характеристики. Это – автомобиль, прорезающий воздух сигнальными рожками, обгоняющий конную и человеческую силу, опережающий культуру, выбивающий все из колеи…».

Даже в поездках по Африке и Азии Гучков не расставался с томиком стихов Гейне, о чем при случае не преминул сообщить немцам. «Вот вам русский человек, возящий с собою вместе Пушкина или Лермонтова немецкого автора-стихотворца! – негодовало «Русское знамя». – Вероятно полякам он заявит, что не расстается с Мицкевичем, а евреям, что его настольная книга – премудрость Соломона».

Характер Александра Ивановича тоже был далеко не купеческим. Лучше всех об этом написал хорошо знавший своего единомышленника А.Столыпин: «В Гучкове ищут купеческой лукавинки, чего-то гостинодворски мелкого. Между тем в нем силен казацкий и старообрядческий атавизм. Храбрость и закаленное невзгодами терпение. Раньше, чем он произнес свое "мы ждем", я бы сказал, что он из тех, которые умеют ждать, но ждут страстно, не охладевают и добиваются».

А В. М. Дорошевич предполагал наличие в Гучкове «капли крови тех купцов, что Сибирь покоряли и со Стенькой "гулять" по Волге ходили».

Хорошо знавший Гучкова Савич писал о его «упрямом характере, не терпевшем противодействия его планам».

Род Гучковых в начале XIX в. был старообрядческим (федосеевское согласие), однако в 1853 г. перешел в единоверчество. Это была эпоха николаевских гонений на староверов, когда им запрещалось вступать в купеческое сословие. Купцы переходили в единоверие вынужденно, чтобы не лишиться своей торговли, и с точки зрения прежних братьев по вере становились отступниками. А женитьба на француженке, похищенной у первого мужа, – это для старообрядца и вовсе чудовищный шаг. Такова была семья, воспитавшая Александра Ивановича, и неудивительно, что в его личности соединились старообрядческое упрямство и нетвердость нравственных убеждений.

Вероятно, по той же линии Гучков унаследовал неприязнь к властям и холодное отношение к господствующей церкви. Тем не менее, он был относительно благочестив – посылал родным иконки (невесте в 1903 г., умирающему Столыпину в 1911 г.), в путешествиях посещал монастыри (в Болгарии – Рильский, в Киеве – Лавру), приписывал в конце писем «Христос с тобой!».

От старообрядцев Александру Ивановичу досталось и равнодушие к крепким напиткам. Тут он был похож на Столыпина, который говорил: «У нас старообрядческий дом: ни папирос, ни вина, ни карт».

Александр Иванович был до крайности себе на уме. Природная скрытность усугублялась политическими соображениями. С.Володимеров писал, что «у г. Гучкова никогда не срывается с языка лишнее, по его мнению, слово». Челноков характеризовал тактику Гучкова меткой формулой: «что думаю – не говорю, что говорю – не думаю». Сам лидер октябристов признавался, что «и на трибуне, и на партийных совещаниях чувствует себя точно в наморднике» и «завидует идиоту Пуришкевичу, который может молоть всякий вздор».

«Он дипломат и человек расчета, – говорил некий «его высокопревосходительство». … – Он никогда не скажет вам прямо, чего от вас хочет. Говорит он с вами, вы даже сразу и не раскусите, чего именно он от вас хочет, а уйдет: ах, черт возьми, оказывается вы то ему и сказали, чего, может быть, и не следовало говорить и что было ему нужно от вас узнать».

В том же смысле высказался кн. А. П. Урусов: «Гучков является редким для России дипломатом: человек, который, стоя во главе партии, никогда не скажет ей сегодня, что он сделает завтра. … Несомненно, у А. И. Гучкова есть какая-то цель в будущем и может быть цель его оправдает его средства. Этот иезуитский девиз под стать ему как дипломату».

Скрытность Гучкова нередко переходила в прямое искажение истины. Поэтому никогда нельзя верить тому, что он говорил, особенно репортерам. Для них у него всегда была наготове приглаженная версия событий, выставляющая его и его друзей в лучшем свете.

Лидером он был крайне властным, тяжелым. «По своему характеру Гучков не выносил противодействия своей воле, своим убеждениям. Он не умел быть снисходительным к инакомыслящим, они для него становились немедленно врагами, которых надо сокрушить, сломать, сбросить со своего пути».

При всех этих неприятных чертах характера Гучков искренно думал, что руководствуется возвышенными чувствами. Он был наделен чудесным качеством: не мог спокойно пройти мимо несправедливости. В этом он не знал меры. Но огромное самолюбие мешало ему делать добро только ради добра, и к нему очень подходят слова апостола о тех, кто делает великие дела, но любви не имеет, а потому – ничто.

Чтобы понять какой-либо поступок Гучкова, надо искать самый возвышенный и благородный мотив. Например, поездка на англо-бурскую войну осуществлена ради спасения буров, дуэль с гр. Уваровым – чтобы уберечь от дуэли Столыпина, заговор о дворцовом перевороте – для спасения России.

«Г.Гучков любит красивый жест, – писал В. М. Дорошевич. – […]

Он привык с грохотом, с фанфарами, с трубами, с барабанами, с бенгальским огнем.

Англичане стреляют, хунхузы мечутся с дикими воплями, японцы вопят:

– Банзай.

А в середине А. И. Гучков».

Поэтому Александр Иванович на первый взгляд казался выдающейся фигурой. Л. А. Тихомиров поначалу назвал его «умнейшим из людей, каких только выдвинула эпоха реформы». А.Столыпин посвятил своему единомышленнику яркие строки: «Сущность его характера меня подкупила давно, еще при первых встречах, когда только еще чуть-чуть намечалось его будущее значение: эта сущность состоит в бескорыстном, действительно, пламенном патриотизме. Он любит родину деятельной, неусыпной любовью, – без фраз, без театральных преувеличений, без треска и риторики».

Однако, в отличие от того же А.Столыпина, у которого патриотизм был в крови, Гучков не умел быть патриотом, хотя и стремился им быть. Великолепно эту тонкость выразил Рославлев (Колышко) после очередной громкой дуэли Александра Ивановича: «Он любит родину и готов, ради этой любви, полезть на стену. Но в родине он любит – себя. И в конституции он любит лишь себя. И в дуэлях, в задоре, в бретерстве он также любит лишь себя. "Эмоционально" Александр Иванович лишь себя любит. Вот почему его патриотизм не находит отклика в сердцах; его политическая догма, после 3-х лет долбления, оставила страну равнодушной; его "рыцарство", его храбрость, его купеческая корректность – возбуждают не столько уважения, сколько брезгливого страха».