Серые тучи низко висели над лесом, почти цепляясь за вершины сосен. Лошадь, похрапывая, легко тащила телегу по накатанной дороге. Балагула, беспокойно поглядывая на тучи, то и дело слегка приударял вожжами по блестящей от пота спине лошади.

– Неровен час гроза, – наконец произнес он, обращаясь к двум путникам, зарывшимся в сено. – Под деревьями не укроемся – вымочит до нитки.

Путники согласно покивали, не проронив ни слова. Они читали наизусть псалмы, готовясь к встрече с ребе. Более плотный, с длинной, начинающей седеть бородой Шимон, танцевал на двух свадьбах, успешно торговал и лесом и зерном. Его друг, Реувен, аскетичного склада, с желтоватым вытянутым лицом, отец шестерых детей, удачно держал аренду нескольких мельниц. Друзья могли бы запросто катить к ребе в роскошном экипаже и, укрывшись под кожаным верхом, не думать о непогоде. Но! Настоящий хасид берет пример с ребе, а духовным наставником хасидов был не кто иной, как Авраам Ангел, сын великого Магида из Межерича.

Ангелом его прозвали за полную отрешенность от дел этого мира. Завернувшись в таллит, увенчанный короной тфиллин, ребе Авраам проводил дни и ночи погруженный в тайны каббалы. Небесные пути были ему знакомы куда лучше улиц Фастова, в котором располагалась его резиденция. Стоит ли добавлять, что образ жизни ребе Авраам вел более чем скромный, и поэтому прикатить к нему в экипаже казалось хасидам верхом неприличия. Самым правильным и достойным было бы прийти пешком, и раньше Шимон с Реувеном так и поступали. Но годы берут свое, и месить грязь украинских дорог друзьям было уже не по силам.

Эта поездка вышла незапланированной. Обстоятельства заставили. У каждого еврея свои беды, а вот дверь спасения у всех одна – ребе. Шимон имел неосторожность взять большую ссуду, деньги принесли прибыль, но непредвиденные обстоятельства съели приварок дочиста. Вырвать из бюджета столь солидную сумму для возврата долга Шимон не мог, поэтому приходилось без конца одалживать и возвращать, просить об отсрочке и снова переодалживать – в общем, сплошная головная боль. В конце концов он решился на поступок: продать лесоторговое дело, на вырученные деньги погасить долг и зажить спокойно. От Ангела Шимон ждал совета и благословения.

Реувена точила другая беда, худшая из тех, которыми мир награждает мужчину: его жена обладала невыносимо вздорным характером. Скандальная без повода и сварливая без причины, она буквально сводила Реувена с ума.

– Соли тебе в глаза, а перцу в нос, – неслось из открытого окна в спину мужу, направлявшемуся на утреннюю молитву.

– Солому в рот, а щепку в ухо, чтоб не знал, что первым вынуть, – приветствовала она Реувена после полуденной молитвы.

– Я тебя так люблю, что не пожалела бы для тебя даже собственной смерти, – объявляла жена после ужина.

– Ты мое сокровище, мой клад. И место твое, как у настоящего клада, в земле, – желала она на сон грядущий.

Реувен терпел много лет, и вот терпению пришел конец. Он твердо решил разводиться и ехал к Ангелу за советом и благословением.

Лес кончился, дорога вилась по равнине, тусклый свет, лившийся через разрывы в тучах, наполнял ее от земли до самого верха, как вода наполняет стакан. Равнина казалась бескрайней, серую полосу низких строений на горизонте с трудом можно было отличить по цвету от неба.

– Вон там Фастов. – Балагула уверенно ткнул пятерней в сторону строений. – Скоро приедем.

Очереди пришлось дожидаться почти до вечера. Слава Богу, не до утра! Помогло согласие друзей зайти к ребе вдвоем. Обычно посетители хотят остаться с праведником наедине, дабы без стеснения беседовать о своих заботах. Но Шимон и Реувен во всех подробностях были осведомлены о беде товарища и не держали друг от друга тайн.

Ребе Авром прочитал два квитла, задал несколько вопросов, а затем прикрыл лицо краем таллита и надолго задумался. Наконец он снял таллит с головы и внимательно посмотрел на друзей.

Шимон хорошо помнил рассказы других хасидов о всепроницающих глазах ребе, от которых не скроешь ни одной мысли. О священном трепете, охватывающем человека, когда Ангел останавливал на нем свой взгляд. Увы, он ни разу не испытал ничего похожего. Ребе Авраам смотрел на своих хасидов, как отец смотрит на детей, учитель на учеников, умудренный жизнью старший товарищ на друзей по несчастью.

– Вот что, – негромко произнес он. – Если вы спрашиваете моего совета, то Шимону не стоит продавать лесоторговлю, а Реувену надо отложить в сторону мысли о разводе.

Вот так да! Одной фразой ребе отмел хорошо обоснованные построения, логически безупречные доводы, тщательно подобранные доказательства. Цадик говорит «нет», а это значит, что через его уста сам Всевышний говорит «нет».

Друзья оставили Фастов в дурном настроении. По дороге они пытались хоть как-то утешить друг друга.

– Наверное, – предполагал Шимон, – ребе Авраам увидел, что все образуется само собой и не нужно принимать столь драматические шаги.

– Да, – соглашался Реувен, – к своим болячкам мы уже притерпелись, кто знает, какую новую холеру можно заработать, расставшись со старой лихоманкой.

И пошла, покатилась своим чередом привычная, налаженная жизнь. Неделя привычно следовала за неделей, выстраивались один за другим месяцы, прошел почти год со дня разговора с праведником, а никакого облегчения не наступало, и не было заметно даже малейших признаков его приближения.

В один из дней, когда кредиторы особенно яростно вцепились в израненную грудь Шимона, он не выдержал. Ну ведь все, все просто идеально сходилось: с одной стороны, озверевшие заимодавцы, с другой – необычно щедрое предложение о покупке. Шимон продал лесоторговое дело, закрыл долги и, вложив оставшиеся деньги в торговлю зерном, резко увеличил оборот капитала. Как ни посмотри, блестящая финансовая операция!

Узнав о поступке товарища, Реувен пришел домой в смятенных чувствах. С одной стороны, слово ребе – золотое слово. А с другой – столь явный финансовый успех без помощи Всевышнего невозможен. Вот и думай, вот и гадай. Он попробовал поделиться своими сомнениями с женой, но в ответ услышал знакомую песню:

– Чтоб на твоих кишках вешали белье! Чтобы не ты ребе квитлы писал, а врачи для тебя рецепты!..

Реувен только рукой махнул, взял с полки том Талмуда и постарался так глубоко уйти в чтение, чтобы не слышать скрипучего голоса жены:

– Чтоб ты не узнал унижений и хворей старости! Чтоб я таки умерла, а ты женился на дочери ангела смерти!..

Прошло несколько месяцев, и богач Шимон заболел. Скрутила его беспощадная желудочная хворь, кожа сделалась желтой, точно лимон, глаза погасли, а ноги перестали держать еще совсем недавно крепкое тело. Разумеется, о поездке в Фастов речь уже не шла, и Шимон передал с Реувеном записку ребе с просьбой о помощи. О том, что он поступил вопреки его совету, Шимон указывать не стал. Ребе и сам все поймет.

К Фастову подъезжали на вечерней заре. Его невысокие дома чернели на фоне зеленого неба, вечерние звезды, переливаясь, низко висели над крышами.

«Прошел год, – думал Шимон. – За целый год у меня ничего не изменилось к лучшему, а для Реувена темнота стала еще гуще. Почему ребе помешал нам спастись? Неужели нам всю жизнь суждено мыкаться и бедствовать?»

На пороге дома Ангела сидел рыжий кот с мрачными глазами. Он неодобрительно зыркнул на поднимавшегося по ступенькам Реувена и в знак неодобрения принялся чесать задней лапой правое ухо.

– Брысь, нечистое животное! – вскричал хасид.

Все, происходящее по пути к ребе, вовсе не случайность. Всевышний говорит с нами скрытым языком примет, и тому, кто умеет их читать, открывается многое. Рыжее паскудство на пороге ничего хорошего не предвещало.

– Пошел вон! – Реувен в сердцах замахнулся на кота.

Тот выгнул спину и не спеша отошел с дороги, брезгливо отряхивая лапы.

Против своего ожидания к Ангелу Реувен попал довольно быстро. Увидев хасида, ребе удивленно поднял брови:

– А где твой друг Шимон? Вы же всегда приезжаете вместе.

– Ах, Шимон… – тяжело вздохнул Реувен. – Он тяжело заболел, прикован к постели. Прислал вам квитл.

Ребе Авраам не читая, положил листок перед собой. Его лицо исказила горестная гримаса.

– Тяжело заболел, говоришь… Не иначе он продал часть своего дела, чтобы покрыть долги.

– Да, – подтвердил Реувен. Проницательность ребе его ничуть не удивила. По-другому и быть не могло.

– Ах, Шимон, Шимон, – вздохнул ребе, словно в ответ на вздохи хасида.

Он помолчал несколько долгих минут.

– В прошлый раз ты и твой друг наверняка были очень удивлены моим советом. Как правило, я не приоткрываю завесу, но сегодня нарушу свое правило и расскажу тебе кое-что. Тогда ты поймешь, почему советы праведника иногда кажутся странными, а то и вовсе лишенными здравого смысла.

Реувен невольно подобрался. О такой чести он не смел и мечтать! Видимо, дела у Шимона совсем плохи, коль ребе Авраам решил приоткрыть полог, закрывающий высшую тайну.

– Есть души, которые не успевают произвести в этом мире необходимую работу, и возвращаются ко Всевышнему неисправленными. Тогда, по великой милости своей, Он снова возвращает их в мир страданий и печали для завершения работы. Если исправления опять не произошло, у души остается третья, последняя попытка.

– А если снова не получается, что тогда? – спросил Реувен.

– Об этом лучше не говорить, – мрачно заметил Ангел. – Участь такой души горька и безысходна. Но бывает, крайне редко, однако бывает, что душа вымаливает у Бога еще одну, четвертую попытку.

Ребе заглянул прямо в глаза Реувену, и от этого взгляда его начала бить мелкая дрожь.

– Четвертое воплощение не такое, как предыдущие три. Оно всегда благословлено страданиями, потому, что страдания искупают невыполненную ранее работу. Талмуд сообщает о четырех видах таких страданий: муки бедности, желудочная хворь, притеснения от кредиторов, злая жена.

Реувен вскрикнул и закрыл лицо руками.

Он уже все понял, но ребе Авраам продолжал объяснять:

– Ты и твой друг пришли в наш мир четвертый раз, поэтому ваша жизнь никогда не будет ни спокойной, ни счастливой. Ваше подлинное счастье – страдание, – и я все эти годы старался вести вас по наиболее легкому из путей. Однако Шимон не послушал моего совета, и теперь Всевышний назначил ему другой способ искупления.

– Ребе, – с надеждой спросил Реувен, – а может ли Шимон повернуть колесо обратно? Помогите ему, ребе!

– Это уже не в моих силах, – тяжело вздохнул праведник и перевел взгляд за окно.

Бесконечное звездное небо начиналось прямо над крышей дома Ангела и тихо плескалось, цепляясь за конек.

Бедный, но честный

Когда Ихиель думал о своей жизни, она представлялась ему мокрым от дождя кустом ракиты. Бьет его ветер, нещадно поливает дождь или жарит солнце, а он знай себе растет, цепляясь корнями за поросший травой склон, сбегающий к петлявой речушке.

Этот скромный куст, и хмурое, то и дело роняющее слезы дождя галицийское небо, и низко стелющийся дым из труб польских хат, и холодный туман, ползущий из расселин карпатских гор, были ландшафтом судьбы Ихиеля. Многие годы держал он постоялый двор на перекрестке дорог. Хлопотливый и горький заработок, густо промазанный унижением и щедро смоченный обидами. А деваться некуда, есть-то ведь нужно каждый день! И ему, и жене, и дочке. Вот и приходилось терпеть.

Среди местных жителей, евреев и поляков, Ихиель славился честностью – нетрадиционным качеством для шинкаря. Ведь какой постоялый двор без шинка и какой шинкарь не обсчитывает? Но Ихиель не обсчитывал и водки наливал полную чарку, даже пьяному, уже плохо соображающему, что ему подают. Возможно, поэтому богачом он не стал, сводил концы с концами, и слава Богу. Зато если бы доброе имя Ихиеля можно было намазывать на хлеб вместо масла, сам он и вся его семья постоянно ходили бы с лоснящимися губами!

Заработать доброе имя куда сложнее, чем мешок с золотом. Вот жульничает человек, ворует, обманывает, копит вожделенные денежки, а потом уходит в одночасье, не успев насладиться наворованным. И достаются деньги то развратной молодой жене, то глумливым, непочтительным детям от старой жены. И если даже наследники вспоминают его без уважения и благодарности, то уж те, кого он обмишулил и обвел вокруг пальца, вовсе на землю плюют при одном упоминании. А имя доброе с собой уносит человек, навсегда оно с ним, сколько помнят его люди.

Написано в старых книгах, что награду за заслуги и наказание за проступки муж и жена делят поровну. Все у них общее, не только перина и одеяло. Хася была большой удачей Ихиеля, выигрышным лотерейным билетиком. Во всем его поддерживала, прикрывала, никогда не ругала. Удивительного в том было немного – почти все жены сверстников Ихиеля вели себя подобным образом. Но, в отличие от почти всех, Ихиель был влюблен в свою жену, а она в него, и вот это и был счастливый лотерейный билетик.

Среди евреев Замостья, где родился и вырос Ихиель, спокон веку невесту для сына или жениха для дочери подбирали родители. Люди опытные, пожившие, хорошо знающие свое дитя и лучше понимающие, с кем ему будет хорошо. И действительно, большинство таким образом созданных супружеских пар неплохо уживались друг с другом. Освященная веками традиция всецело властвовала в Замостье, ни одному юноше, а уж тем более девушке и в голову не могло прийти самостоятельно искать себе суженого.

Ихиель не был исключением из правила и спокойно ожидал, пока родители не расскажут ему о будущей жене. Но случилось неожиданное; один из его соучеников по ешиве подхватил где-то заразу вольнодумства. До поры до времени он ловко скрывал свою болезнь, но бдительные духовные наставники все же заметили отступника и, словно муху из борща, выкинули из ешивы.

Это было потом. А пока вольнодумец успел изрядно смутить дух Ихиеля. Главной темой его бунта была любовь. Вдохновение он черпал из романов на польском языке, которые читал по ночам на женской половине синагоги, делая вид, будто занят углубленной молитвой. Романы распаляли его воображение, внутренний жар пек и не давал покоя. Частенько вместо совместного повторения Талмуда вольнодумец сбивчивым шепотом делился с Ихиелем своими впечатлениями.

По романам выходило, что любовь – главное на земле, единственное, ради чего стоит жить, и тот, кто не испытал этого чувство, обделен хуже последнего нищего. Когда Ихиель напоминал вольнодумцу фразу одного из мудрецов: то, что у них называется любовью, у нас зовется грязнейшим из грехов, – тот лишь отмахивался:

– Посмотри на нашу молодежь! Гнилая вода вместо крови! Ни того куража, что у поляков, ни русского упорства, ни немецкой основательности, ни французской лихости. А все потому, что поколение за поколением рождается без любви, в супружестве по обязанности.

– Да с чего ты это взял? – возмущался Ихиель. – И откуда все знаешь!

– Из книжек, – отвечал вольнодумец. – Но не тех, которые мы с тобой зубрим. Из других, свободных книжек!

Когда вольнодумца погнали из ешивы, он оставил Замостье, перебрался в Варшаву и навсегда исчез из жизни Ихиеля. Но посеянные семена взошли в его сердце, и, когда пришло время жениться, он потребовал от родителей полной ясности.

– И что ты называешь полной ясностью? – спросил ошарашенный отец, которому вместо почтительной благодарности от сына-ешиботника пришлось выслушивать непонятные требования.

– Я хочу увидеть девушку до свадьбы и поговорить с ней.

Это был бунт и сотрясение устоев. Немало обидных слов выкрикнулось в тот день, много нервов потратилось, много материнских слез пролилось. Разумеется, о разговоре с девушкой до свадьбы не могло быть и речи, но после долгих препирательств Ихиель вырвал согласие на возможность хотя бы поглядеть.

Они с отцом приехали в местечко под Замостьем и, подгадав минуту, когда Хася вышла принести воду из колодца, медленно прокатили мимо на громыхающей от старости телеге. Образ девушки, осторожно несущей на коромысле два полных ведра, навсегда запал в сердце Ихиеля, а в душе поднялась настоящая буря. Он спрашивал себя: неужели причина его волнения в том, что он впервые смотрел на девушку как на будущую жену? А если бы он просто столкнулся с Хасей на улице, так же бы забилось его сердце, такая же сладкая волна начала бы приливать к щекам и горлу?

– Ну? – спрашивал отец по дороге обратно. – Ну?

– Я должен подумать, – отвечал Ихиель, хотя думать было не о чем, он уже мечтал о встрече с Хасей под свадебным балдахином.

– Неужели вот так все и происходит? – спрашивал он себя в сотый раз. – Неужели это и есть то самое, о чем пишут в романах и без чего человек беднее нищего?

Прошло два дня, и он понял, что это – то самое. Его жизнь полностью преобразилась, хоть внешне все оставалось на тех же местах. У каждого движения, у каждой вещи проявился новый, скрытый до сих пор смысл, связанный с Хасей.

Спускаясь по крыльцу, он представлял, как ступеньки запоют под ее ножками, когда он приведет ее в дом, как жену. Входя в синагогу, думал о том, как вот здесь, на дворе, скоро будет стоять хупа, свадебный балдахин, под который он войдет вместе с Хасей. Открывая том Талмуда, размышлял, что Всевышний скрыл себя в книгах, и написал он в них повеление плодиться и размножаться. От мысли, что он, Ихиель, будет это делать с Хасей, начинала кружиться голова.

И некому было рассказать влюбленному ешиботнику, как ему повезло! Влюбиться с первого взгляда в предназначенную девушку – такое совпадение не просто удача, а высшая милость Небес. Поцелуй Всевышнего, дарованный за неведомые заслуги благочестивых предков.

Когда через два дня отец спросил, что он надумал, Ихиель не мог взять в толк, о чем его спрашивают. Он давно уже все решил и успел привыкнуть к собственному решению. Его голова была переполнена мечтами, а сердце – любовью, и он попросту забыл сообщить родителям о своем согласии.

Ихиель напрасно думал, будто встреча у колодца прошла незамеченной. Хася сразу обратила внимание на юношу, смотревшего на нее во все глаза. Он сразу ей понравился, но ответить на его взгляд она не могла, ведь в доме вовсю шли разговоры о свадьбе и жених был уже выбран. На свадебной церемонии Хася едва не лишилась чувств, когда узнала того самого парня в женихе, подошедшем, чтобы накрыть ее фатой.

Чаще всего распадаются браки по любви. Наверное, потому, что, пребывая в сладких снах, влюбленные не замечают реальности. Пропущенные подводные мины потом взрываются и пускают на дно корабль супружества. Но у Ихиеля и Хаси все было по-другому. Фарватер заблаговременно очистили родители, и судно на всех парусах рвануло в океан житейских событий.

Единственное, что омрачало их счастливую жизнь, – частые смерти детей. До тридцати лет Хася рожала почти каждый год, но в живых осталась лишь одна дочка. Циля стала родительским утешением: добрая, участливая, очень сообразительная и невероятно красивая. Родители много лет копили для нее приданое, чтобы выдать замуж за самого лучшего жениха, первого ученика ешивы. Но вышло совсем не так, как предполагалось.

Одним теплым осеним полуднем, вскоре после завершения Суккот, на постоялый двор заехал солидный еврей. Стояли последние ясные дни перед дождями, ветер уже собирал в охапки золотые листья, пухлые белые облака медленно проплывали по бирюзовому небу. Еврей держался очень степенно, долго и со вкусом обедал, никак не вставал из-за стола, а потом объявил, что плохо себя чувствует и останется до утра. Ему отвели хорошую комнату, лошадей распрягли, завели в стойла, задали корму. Под вечер еврей вышел из комнаты и обратился к Ихиелю:

– Я бы хотел поговорить с вами с глазу на глаз.

Ихиель отвел его в заднюю комнату, плотно прикрыл двери, усадил за стол.

– Меня зовут Шебсл, я габай одной из синагог Люблина. Для точности, самой большой синагоги, и еду сейчас по важному делу в Пшемысль. Со мной большая сумма общественных денег, пятьдесят золотых монет по двадцать пять злотых. Честно признаюсь, я боюсь оставлять их на ночь при себе и прошу вас спрятать в надежном месте. Мне столько рассказывали про вашу честность, что я вручаю их вам с совершенно спокойной душой. – Шебсл вытащил из сумки металлическую шкатулку и поставил на стол. – Шкатулка заперта. Взломать ее невозможно, только разбить на куски, что весьма непросто. Ключ у меня, вам не нужно ни пересчитывать, ни проверять. Завтра утром просто отдадите мне шкатулку.

– Конечно, конечно, – ответил Ихиель, для которого такая просьба была вполне привычной.

Многие отдавали хозяину постоялого двора на хранение деньги и ценности, одни опасаясь воров, другие боясь пропить. Ихиель давно оборудовал в доме несколько укромных местечек, найти которые постороннему человеку было практически невозможно. Взяв шкатулку, он запрятал ее в одно из таких мест и спокойно занялся своими делами.

Поздно вечером, когда Хася с помощницами перемыла всю посуду, чисто прибрала шинок и готовилась закрывать на ночь, в дверь ввалились два парня разбойного вида. Были они явно в подпитии и, судя по всему, хотели добавить. На всякий случай Ихиель подал условный знак жене, и та поспешила будить Грицька, здоровенного хлопца, жившего при постоялом дворе. Работа его состояла в том, чтобы разнимать драчунов и наводить порядок в шинке. Получалось у него весьма неплохо – если Бог не оделил Грицька умом, то, видимо, в качестве компенсации с избытком одарил силой.

Парни потребовали водки. Выпили. Потребовали еще. Выпили еще. Заказали по третьей. Ихиель вежливо попросил расплатиться за выпитое. Ему со смехом отказали и потребовали немедленно налить. В эту минуту появился Грицько, злой из-за прерванного сна.

– Это что за непорядок?! – заорал он, подступая к парням. – А ну, живо деньги на стол.

Вид у Грицка был устрашающим. Но один из парней вместо ответа выхватил из-за пояса нож и всадил его прямо в грудь Грицька с той стороны, где сердце. И, видимо, попал, Грицько, не успев охнуть, повалился на пол лицом вниз.

Ихиель обомлел. Многое он повидал за годы на постоялом дворе, видал и убийства, но никогда еще на его глазах человека не закалывали столь спокойно и обыденно.

– Ну как, будет по чарке? – спросил убийца, отирая лезвие ножа о рубаху Грицька.

Ихиель бросился наливать, понимая, что чаркой дело не ограничится и что впервые на шинок налетели настоящие разбойники. К счастью, посетители постоялого двора разъехались, остался только Шебсл.

«К счастью ли? – обливаясь холодным потом, подумал Ихиель. – У Шебсла ничего нет, а это значит, что разбойники возьмутся за меня. Ох, только бы пережить эту ночь!»

От удара ногой дверь с грохотом распахнулась. В шинок ввалились еще два бандита, по виду куда опаснее первых.

– Атаман, добро пожаловать! – заорал один из сидящих у стойки разбойников. – А мы тут с жидком водочку пьем, о жизни калякаем.

– Некогда рассиживаться, – бросил атаман, хмурый мужчина лет сорока, до глаз заросший пегой бородой. – Живо по комнатам, почистить всех.

Разбойники кинулись выполнять приказ.

Атаман подошел к стойке, перешагнув через тело Грицька, как перешагивают через колоду, и негромко бросил:

– Деньги отдай. Все, что есть. Припрячешь хоть злотый, башку оторву на хрен.

Ихиель молча собрал всю выручку и положил на стойку перед атаманом.

– Негусто, – пробурчал тот. – Еще давай.

– Больше нет. Хоть весь дом обыщите.

– Обыщем. Начнем под юбками у твоей бабы и соплячки.

Ихиель помертвел. В эту минуту в шинок вернулись разбойники, таща за собой Шебсла. Из расквашенного носа капала кровь, вид у габая был плачевный.

– Больше никого нет, атаман. Только это шмендрик.

– А что у него?

– Да почти ничего, пара злотых.

– Ха, никогда не поверю, что такой важный господинчик отправился в дорогу без денег. Наверняка спрятал их где-то. Ну-ка дайте ему огоньку!

Один из разбойников схватил свечу и поднес к бороде Шебсла. Волосы затрещали, запало паленым. Шебсл дернул головой, схватился руками за тлеющую бороду и взвизгнул от боли. Разбойник тут же врезал носком сапога ему в голень, Шебсл завыл и рухнул на пол.

Атаман взял его за шиворот, поднял и прислонил к стойке:

– Ну, расскажешь где деньги?

– У него. – Шебсл показал на Ихиеля. – Шкатулку ему отдал на сохранение.

– Значит, ты мне соврал, – зловещим тоном произнес атаман, обращаясь к Ихиелю. – А я ведь тебя предупредил. Теперь не жалуйся.

– Это он со страху говорит, – отказался Ихиель. – Ничего он мне не давал.

– Врет, значит, – буркнул атаман и перевел взгляд на Шебсла: – Ты зачем, сука врешь?

– Я не вру, – заверещал тот. – Это он, он вас обманывает.

– Это мы сейчас выясним, – зловещим тоном произнес атаман. – А ну, тащите сюда его бабу и дочку. Будет вам забава, ребятки.

– Это не мои деньги, – ответил Ихиель, стараясь говорить твердо. – Свои я все отдал.

– Опять врешь. А ну, неси, сука, шкатулку. Ребята, пойдите с ним, проверьте, может, он в своем укромном месте еще что прячет.

Когда Ихиель отодвинул обшивку панели, сопровождавший разбойник ударом сбил его с ног, залез в тайник и вытащил шкатулку.

– Где еще деньги? – зарычал он.

– Больше ничего нет, я ведь уже сказал!

– Ты много чего наболтать успел. Пошли к атаману.

Атаман покрутил шкатулку, попробовал открыть и спросил Ихиеля:

– А где ключ?

– Не знаю, мне его не дали.

Атаман повернулся к своим подручным и зарычал:

– Я же велел притащить сюда баб!

– Не можем найти, сбежали, – ответил один из разбойников.

– Ну, свечка пока никуда не сбежала, – ухмыльнулся атаман. – Святой огонь творит чудеса, а шинкарь?

Дверь распахнулась, и внутрь ввалился еще один разбойник:

– Колокольцы на дороге. Много, целый обоз. Пора когти рвать.

– Этого с нами. – Атаман ткнул пальцем в Шебсла. – А ты, жидок, Богу своему молись за спасение. Пошли, хлопцы!

Несколько дней Ихиель приходил в себя. Объяснялся с полицией, давал показания, много молился. Искал замену Грицьку, испросил у жандарма разрешение на оружие и нанял не одного, а двоих охранников. Стоило это ох, как немало, не ведь банда могла вернуться, а рассчитывать на второе чудесное спасение Ихиель не хотел.

Вечером третьего дня, когда в шинке все затихло и Хася заперла входную дверь, он позвал ее для разговора.

– Шебсл отдал мне на хранение общественные деньги, – сказал он, когда супруги уселись по одну сторону чисто выскобленного стола. – Я не знаю, что с ним приключилось, но деньги наверняка пропали. И в этом моя вина тоже.

– Какая твоя вина? – осторожно спросила Хася. – Что ты мог сделать против разбойников?

– Я слишком рано испугался. Он только пригрозил, что возьмет в оборот тебя и Цилю, и я тут же отдал шкатулку. А вас к тому времени уже не было на постоялом дворе.

– Не вини себя, – сказала Хася, положив ладонь на чуть подрагивающую руку мужа. – Разве в таком положении можно трезво соображать? Кроме того, мы тоже потеряли всю выручку за день. И расходы на похороны Грицка, и помощь его семье. Совсем немало.

– Я был обязан беречь общественные деньги куда строже, чем свои, – ответил Ихиель.

– Ты хочешь их вернуть, – сказала Хася, убирая ладонь. – Но это ведь огромная сумма, где мы ее возьмем?

– Не знаю. Пока не знаю.

– Съезди для начала в Люблин, выясни, вернулся ли Шебсл, да и вообще как обстоят дела. Может, он все придумал?

А дела обстояли очень плохо. Шебсл действительно был габаем центральной синагоги Люблина, неделю назад уехал по делам и бесследно пропал. Вместе с ним исчезли все деньги из общественной кассы синагоги, около 1250 злотых золотыми монетами с изображением Александра Первого.

– Бедный Шебсл, – расплакалась Хася. – Они его убили, а тело зарыли где-нибудь в лесу. Бедный, бедный Шебсл…

– Подождем две недели, – решил Ихиель, – а там будем посмотреть.

Прошли две недели, но ничего не изменилось. Ихиель вытащил из укромного местечка приданное Цили, отсчитал 1250 злотых и отправился в Люблин.

Нет, просто так деньги у него не взяли. Состоялось большое обсуждение с несколькими раввинами. Те сыпали цитатами из трактата «Бава Кама» Вавилонского Талмуда и «Шулхан аруха» гуще, чем сыплют соль на мясо для кашерования. Ихиель быстро потерял нить рассуждений, да и немудрено, раввинам надоело приводить цитаты целиком, вместо этого они стали обмениваться номерами страниц с указанием количества строк сверху или снизу. Тот, кто знал все эти книги наизусть, мог понять, о чем идет речь, остальным оставалось лишь хлопать ушами.

Спустя три часа оживленной дискуссии раввины пришли к однозначному выводу, что Ихиель не должен возвращать деньги. Если же он все-таки настаивает, то такой поступок выходит за рамки принятого поведения и Всевышний вознаградит его за проявленное благочестие. Ихиель отдал деньги и вернулся домой.

Прошло много лет. Ихиель и Хася постарели, ослабели, но все еще арендовали постоялый двор. А деться куда, есть то ведь нужно каждый день! Им самим, и дочке, и ее мужу и семи внукам. Разбойники больше не появлялись, и спустя несколько лет Ихиель оставил только одного охранника.

Без большого приданого Циля вышла замуж за хорошего парня, но не самого лучшего ученика ешивы. Верный своему принципу, Ихиель позволил им встретиться, юноша и девушка приглянулись друг другу, свадьбу сыграли с легким сердцем и приподнятой душой.

Хася предполагала, что молодые останутся жить с ними, зять будет помогать Ихиелю, а потом примет его дела, а Циля продолжит свои хлопоты по хозяйству. Но зять попросил разрешения еще пару лет продолжить учебу в Замостье. Разумеется, Ихиель и Хася согласились – какие еврейские родители не желают видеть своего зятя мудрецом, погруженным в изучение Торы?

Пара лет превратилась в пять, а на шестой год после свадьбы зять неожиданно легко сдал экзамены на раввина и тут же получил должность. Выяснилось, что за эти годы он успел написать несколько серьезных трудов по своду законов, разослать их ведущим раввинам Польши и получить их горячее одобрение.

Циля с мужем и четырьмя детьми переехала из Замостья в Билгорай, где зять получил должность раввина. Подобно матери, Циля рожала каждый год, только дети не умирали, все до одного росли здоровыми и крепкими. Зять продолжал писать книги и становился все известнее и известнее. Когда посетители постоялого двора узнавали, что хозяин – тесть самого билгорайского раввина, то сначала изумленно приподнимали брови, а потом преисполнялись почтительным уважением. Было, было от чего чувствовать себя счастливыми. Одна беда – внуки жили далеко!

Неделя перед Шавуот выдалась ненастной. Целыми днями за окнами постоялого двора шумел дождь, раскачивая кусты лаванды в палисаднике. Ее мохнатые стерженьки нежной фиолетовой раскраски источали дивный аромат. Хася ухаживала за ними с тщательностью бабушки, живущей вдали от внуков и не знающей, на что употребить заботливость, которая переполняла ее, подобно тому, как молоко переполняет груди кормящей матери.