Василий Шуйский, всея Руси самодержец

– Не хочешь ли вина погорчее?

– Хочу, князь! Разбередила меня сладкая романея.

Василий Иванович достал сулею с двойным русским вином. Агий хватил из горлышка, уронил голову на грудь. Князь затормошил его.

– Расскажи, что в Новгороде было.

– Бесовство, князь. Чего ж еще, Содом и Гоморра. Звери так друг друга не терзают, как человек человека… Знаешь, с чего поход-то начался? Никто не знает… Посылал меня Малюта в Горицкий монастырь за жизнью княгини Евфросиньи*, матушка князя Владимира Андреевича, двоюродного брата Ивана Васильевича. Своими руками утопил я старицу, а с нею двенадцать черниц. Чтоб и слуху про то не было… А уж потом пошли в поход… Сколько мы тогда городов пограбили, сразу и не вспомнишь. Все богатые дома в Клину были наши. Все девы опорочены, их отцы, их матери все зарезаны. Потом в Твери резали и грабили. Не на сотни убитым счет, на тысячи… На Новгород впереди себя Иван Васильевич Зюзина пустил, по городкам, по селениям как метлой шваркнул, чтоб в Новгород никто не ушел, не предупредил. Ладно бы, изменников-бояр, так мужиков побили, а баб, какие на то гожи, ставили вдоль дорог опричникам на утеху… Вышний Волочек, Торжок, Валдай… Господи! Видел белого всадника в иных церквах, с косой? Так знай, мы косили усерднее.

Агий хлебнул горькой, заел молоками, горстью залез в икру.

– Побаловал ты меня, князь… А ты хорошо из лука моего стреляешь! – засмеялся. – Мой лук заговоренный. Он сам собой бьет в цель.

– Ты про Новгород расскажи…

– Про Новгород? Князь, я про Новгород сны смотрю… В праздники Божии бесовство творили. Знаешь, когда в Новгород вошли? На другой день после Богоявления, в воскресенье. Сначала все честь по чести. Царя встречали крестным ходом. Архиепископ Пимен поднес Ивану Васильевичу Животворящий Крест, да Иван-то Васильевич не пошел Крест целовать, сказал Пимену: «Не пастырь ты – волк». Но в собор Святой Софии мы нагрянули мирно, службу отстояли, за архиерейские столы отобедать сели не шумно. Попили, поели, тут Иван Васильевич и крикнул нам свое словцо. Мы и начали хватать всякого, кто в доме был.

– Какое же словцо у Ивана Васильевича? Агий, мне это словцо ой как надо знать.

– Не дай бог тебе услышать сие из уст Ивана Васильевича.

– Да какое же? Ты уж скажи, мне ко всему надо готовым быть.

– Гойда! Как скажет «гойда» – время хватать и резать… Мы в Новгороде под тем словом были с восьмого января и до тринадцатого февраля… Зело потрудились. Кого под лед, кого к саням привязывали, гоняли лошадей, пока не расшибало бедных. У иного голова отлетит, у кого нога-рука. Смоляным составом обливали, чтоб побегали, горя, перед Иваном Васильевичем, чтоб насмешили… Много чего придумывали… Пимена, архиепископа, на кобыле женили. Государь велел нарядить преосвященного скоморохом. А коль скоморох – получи жену, полезай на нее. Однако не убили. На кобыле с гуслями в Москву отвезли.

– А батюшка мой, Иван Андреевич, был с вами?

– Ивана Андреевича царь опричиным боярством пожаловал. Как ему было не быть?

– Поднажились вы небось в Новгороде?

– Приехали кто на одной лошадке, кто на двух, а уезжали, имея по двадцать и по тридцать возов. Иван-то Васильевич все церковное добро себе взял, все церкви ограбили, все монастыри…

– А сколько возов было у Ивана Андреевича?

– Князь! В городе, что называл тебе, в Новгороде Великом, дома-то все запустели… Не пропадать же пожиткам. Мы, должно быть, одних нищих и не убивали. Только много ли нищих в Новгороде, где купец на купце? Иван Андреевич – первый боярин Опричиной Думы, меньше ста возов ему по чину не положено… А сколько увез… не знаю. Может, все двести. Запрета от Ивана Васильевича никому не было. На шестьдесят верст вокруг Новгорода все города, все села были наши. Убивай без разбору, бери без оглядки. Нужна тебе дочь боярская – да хоть наизнанку ее выверни. Сам-то Грозный-царь, знаешь, сколько из черноризцев добра выколотил? Настоятеля и весь причт Софийской соборной церкви с неделю по пяткам били, с утра до вечера. До монетки выскребли их явное и тайное. Иван Васильевич взял себе все сосуды священные, все дорогие ризы, все иконы – с двадцати семи монастырей! Не церквушек – монастырей. В Софийском соборе из алтаря корсунские двери выломали… Великая была гульба! И очень мы все в Новгороде устали. Государь крепче был нас, не навеселился досыта, во Псков повел. Во Пскове знали, как обошелся Иван Васильевич с Новгородом. Встретили нас колоколами, а все жители, мал и стар, упали перед государем на колени… Ивану Васильевичу не то чтобы смирение понравилось – Микула Свят напугал, юродивый. Проскакал перед царем на палке, крича во все горло:

– Иванушка, покушай хлеба-соли, а не христианской крови!

И был нам приказ: иступите мечи о камень!

Убийство, верно, государь запретил, а грабить грабили. Уж очень город богатый. Иван-то Васильевич пошел за благословением к Микуле, в хижину его. Юродивый царю не удивился, не испугался, а только сказал:

– Не замай, минухне, нас и поди от нас. Не то не на чем тебе будет бежати.

– Чего это он лепечет? – спросил царь.

Псковичи объяснили:

– Блаженный по-нашему говорит, по-псковски: не трогай-де, прохожий, нас.

А Микула уж с угощением к царю поспешает: поднес кусок сырого, кровавого мяса. Иван Васильевич отшатнулся, осерчал.

– Я христианин, Великим постом мяса не ем!..

А юродивый на царя-то ногами затопал:

– Не бреши, пес! Сколько ты крови человеческой выхлебал! Расхрабрился святые церкви ограбить? Смотри! Ты хоть царь, но есть и над тобой начальник. Чем грабить, давай лучше помолимся вместе.

Иван Васильевич сник, молился с юродивым, но приказа грабить богатых не отменил. С Троицкого собора большой колокол сняли. Колокол сняли, и в тот же день подох конь у царя. Сбылось пророчество Микулы: бежать из Пскова царю стало не на чем… Уцелели псковичи, святой человек их спас. Микула Свят не чета архиепископу Пимену…

Василий Иванович, видя, что Агий трезвеет от воспоминаний, подал ему лук.

– Покажи, покажи, как надо целить!

– Эко! Какие же княжичи у нас все дураки! Царь не зря выводит вашу свору под корень. Смотри! Видишь на березе пичугу? Нет, пусть живет, Господа славит песнями! Вон шишки на елке! Видишь, три их там? Стреляю в среднюю.

Уронил голову на грудь, всхрапнул, вздрогнул, поднял лук и сшиб стрелой среднюю шишку.

– То-то!

Василий Иванович тотчас поднес стрелку романеи. Шептал:

– Славный ты лучник! Спасибо за науку. Хорошо меня поучил. – И почти кричал в ухо: – Из лука мы стреляли. Из лука!

– Из лука, – согласился Агий, всхрапывая.

– А теперь скажи: батюшка мой, Иван Андреевич, на Поганой луже с Иваном Грозным был?

– Был, – кивнул Агий, – и я был.

– Ты был, а князь Шуйский, князь Иван Андреевич был?!

Агий засопел, поглядел на своего гостя недовольно:

– Все ухо мне прокричал… Чего шумишь? Был. Поганая лужа, говоришь, – засмеялся. – Это после нас она стала поганая, теперь Пожаром зовется. Красная площадь. Мы ее выкрасили.

– Неужто правда, что зараз сто человек порешили?

– На казнь вели три сотни. Виселицы поставили, разложили крючья, здоровые иглы, разожгли печи, сковороды накалили добела… Торгаши как увидели, что делается, не затворяя лавок, не собрав денег, кинулись бежать… А Иван-то Васильевич обиделся. Разослал по Москве гонцов скликать народ обратно, обещал всем, кто придет, царскую милость… Куда деваться, пришли. Иван Васильевич сам спрашивал москвичей:

– Праведно ли я караю лютыми муками изменников?

Народ и закричал на радостях, что его-то не трогают:

– Будь здрав, государь! Твоим злодеям злодейская смерть!

– Радуйтесь! Бог дал вам милостивого царя! – изволил молвить благодетель наш и повелел отпустить из приговоренных к смерти прямо в толпу сто восемьдесят счастливцев. Сто двадцать нам отдал… Такого и в Новгороде не бывало. Жарили мы людей, в разрезанные животы раскаленные камни клали. Убить же до смерти – упаси Господи, терзали, как и в аду небось не умеют. Иван Васильевич чуть не каждого почтил, а за ним сын его, царевич Иван Иванович, и всякий чин руку прикладывал к мучительству. Царь за всеми следил. Если бы кто заупрямился, тотчас бы сам в котел с кипятком попал, как казначей Фуников. Его то в кипяток окунали, то в ледяную воду… У нас, у опричников, уж так заведено было: делай, как великий государь делает… Перечить упаси тебя Бог. Князь Репнин на пиру «харю» не пожелал надеть – головой поплатился.

Василий Иванович поднес Агию еще одну чару романеи, но Агий, погружаясь в пьяный туман, все бормотал и бормотал:

– На другой день мы насиловали жен и дочерей убиенных… А эти-то так и лежали неубранные. Собаки их сожрали… А потом всех жен, всех дев – в Москву-реку, с камнем на шее… Иван-то Васильевич, когда распалялся, удержу не знал… Помнишь, как велел пускать на народ медведей? На Рождество, когда на Москве-реке гулянье было? Не помнишь! Молод ты, князь, но год у Ивана Васильевича послужишь, и будет тебе сто лет!

– Белка пришла! – увидел Василий Иванович белку на поленнице.

– Белка! – кивнул Агий и упал в траву.

Бывший опричник, тайный слуга Ивана Андреевича, спал, всхрапывая, вскрикивая. Князь не уходил, стерег эти страшные сны…

Не уходила и белка.

Вдруг в траве мелькнул большой гладкий красивый зверь. Василий Иванович сначала не понял, кто это.

– Да ведь выдра!

Выдра тоже была тут своей. Потом прибежал полосатый барсук; на макушку ели, с которой Агий сшиб стрелой шишку, сел ворон. Звери не боялись людей, не уходили.

Василий Иванович собрал еду, отнес в погреб, на лед.

Оставил возле спящего сулею с двойным вином и лук, чтоб, проснувшись, Агий только и припомнил, что стрелы с князем пускал. Бутылки же из-под романеи Василий Иванович забрал с собой, в озере утопил.

Покатался на лодке, ожидая ладью. И несколько раз видел выдру. Следила за пришельцем.

– Как зовут твоего хозяина? – спросил выдру князь.

Выдра ощерилась вдруг, ушла под воду, а вынырнув, снова ощерилась со свирепостью.

Удивился Василий Иванович, но уже ладья подходила.

– Ушица готовится, – сообщил князю приплывший на ладье Стахей. – Твоим счастьем улов нынче знаменитый.

Ушица у Бессона Окоемова тоже удалась.

– С месяцем! – показал Бессон в котел, где среди янтарных звезд плавал тонкий серпик новой луны.

6

Рыбаки угостили князя. Князь устроил общий пир для всего починка. Быка купил, приказал целиком зажарить, осетра велел привезти, ставленного боярского меда, пирогов, вишни в меду.

Тайком ездил поглядеть: поставил Елупко новую избу вдове Марье или княжье слово ему не страшное?

Вместо развалюхи нашел новый дом, крытый двор на загляденье. Ребятишки пасли гусей на лужку.

Обрадовался Василий Иванович: слушаются рабы. Расстарался Елупко. О гусях ему не сказано было, а он вон сколько пригнал.

Поехал Василий Иванович окольным путем в Торицу – никакой перемены: у богатых дома богатые, у бедняков – хуже некуда.

Воротясь в починок, приказал мужикам нарубить воз лозы на розги. Отправил воз Елупке, велел сказать ему:

– Всю Торицу выпорю, коли, уезжая, хоть одну убогую избенку увижу.

А соловьи свистали ночи напролет! Василий Иванович, помолясь с Первушей, уходил на берег озера, на колоду, и думалось ему о невеселом: проклят ради грехов предков, или Господь, смилостивившись, не взвалит на него чужие каменья, чужую тьму?

Князя в починке любили, жалели… Жалеючи, подослали девицу, теплую, ласковую. Соловьев ради не прогнал, и она его водила за околицу, в стога…

Не забыл Василий Иванович и Агия. Навестил его еще раз. Привез с собой пирогов, меда и лук с колчаном.

– Славно мы с тобой постреляли в прошлый раз. Поучи еще…

Агий учил, взглядывая иной раз вопросительно на Василия Ивановича. У князя стрелы летели вроссыпь. Он и теперь спрашивал Агия о прошлом, о битвах, как его батюшка водил полки. Завет разговор о сожжении Москвы.

– Князь Иван Федорович Мстиславский* признался, что показал хану Девлет-Гирею место на Оке, где не было войска.

– Попробуй не признайся, коли Иван Васильевич велит, – засмеялся Агий. – Кудеяр Тишенков дорогу показал… Много было изменников! Башуй Сумароков из наших, из опричников, тоже перебежал к хану. У царя-де войска мало. Иван Васильевич с тремя полками к Серпухову шел. У Земства тысяч пятьдесят было собрано. На Оке стояли князья Иван Дмитриевич Бельский, Иван Федорович Мстиславский, Михайла Иванович Воротынский*. Твой родич князь Иван Петрович Шуйский, Иван Андреевич тоже там был, с земскими. Я с опричниками шел. Мы с государем аж кресты серпуховских церквей видели, когда прискакал гонец с известием: у хана в войске кабардинский князь Темрюк*, отец князя Михаила Темрюковича Черкасского*, царева шурина. Царица Мария хоть померла, но князь Черкасский в Опричнине был первый, на него управы даже у царя не искали. Михайло Темрюкович передовой полк вел. Испугался Иван Васильевич измены, послал удавить шурина. Жену его юную тоже удавили, вместе с сыном. Жалко бедных. Матери было шестнадцать, а сыночку ее полгода… Зазря князя убили. Прискакал другой гонец – хан уж на нашей стороне Оки, отряд опричников Якова Волынского*, как пух, развеял. Тут царь Иван войско бросил и пустился в бега. Сначала и Бронницы, потом в слободу свою Александровскую, показалось ненадежно – побежал в Ростов, в Ярославль, в Вологду, в Кирилло-Белозерском монастыре укрылся, Бога молил, да не вымолил Москвы.

Агий наложил стрелу на тетиву, но стрелять не стал, отдал лук князю:

– Давай ты, я свое отстрелял.

– Так ли натягиваю?

– К плечу тяни, не к носу. Ты, чай, русский человек. Сам-то не будь как тетива! Лук держи крепко, не жми. Размякни телом, говорю!

Тетива зазвенела, стрела угодила в черную метку на доске.

– Попал!

– Отчего же не попасть? Хорошо слушаешь. Поднеси-ка мне, князь, еще полковшика за учебу.

Василий Иванович был послушен, подал Агню полковша меду.

– Вкусно и хмельно! – Агий вдруг поклонился князю. – Что сам пьешь, тем и потчуешь. Спасибо. Садись, Василий Иванович, на сенцо. Для зверушек моих готовлю. Не видал зверушек-то?

– Белку видел.

– Коли пообвыкнут, покажутся. Мы весело живем. Дружно… А про пожар московский всю правду тебе скажу. Сам был в огне.

– Слышал я, великие тысячи погорело… народу.

– Великие, князь! Отлились Москве слезы Новгорода.

– Да Москве-то за что?

Агий глянул на Василия Ивановича с укоризной.

– За то, что тирана терпит.

– Вся Русская земля терпит.

Бывший опричник перекрестился, потянулся к ковшу, но рукой махнул.

– Наши первые к Москве пришли. У нас полком командовал князь Темкин-Ростовский. Вокруг Москвы ни стены, ни рва. Вот и заперлись мы в Опричном дворе. Стена там была надежная, в шесть саженей высоты. Низ стены каменный, верх кирпичный. Трое ворот с башнями.

– Помню, черные орлы на них были. И еще львы, у которых глаза горели…

– Красивый был двор. Терема резьбой изукрашены. А вот воевали плохо. Земские воеводы встали на Якиманке, на Таганском лугу, на Неглннной.

– Мой отец на Таганском лугу стоял.

– Потому и остался жив… Хан Девлет-Гирей нагрянул часа через два-три после прихода земских полков. Большие воеводы за кремлевскую стену ушли, да в Китай-город, себя спасали; князь Иван Бельский первый. Татары увидели, что воевать не с кем, – зажгли посады за Неглинной… Веришь ли, весь день тихо было! Через Москву-реку переходили – гладь, а тут откуда ни возьмись – буря. Понесло огонь на Арбат, на Кремль, на Китай-город. В Пушечной избе взорвался порох, пыхнула Москва, как факел. Хан похватал людей, какие из города выбежали, и ушел от огня подальше. Народу сгорело великое множество. Тысяч триста. Кто не сгорел, от дыма задохнулся. Князь Бельский в погреб спрятался, да не уцелел. Я к немцам прибился. Они люди ученые, ссали на платки и теми платками рот и нос закрывали… Добрались до Москвы-реки, по воде за город вышли… Опричный двор дотла сгорел. Что люди?! Колокола от жара растопились, как воск, на землю стекли. В Грановитой палате, в Кремле, прутья железные перегорели. Бог митрополита Кирилла спас со священством. В Успенском соборе отсиделись от огня.

– Посмотри! – шепнул князь. – Белка пришла.

Агий глянул на белку и, вздохнув, закончил рассказ:

– За ту проруху великий государь казнил князя Темкина-Ростовского, воеводу-опричника Яковлева, да лекарь Бомель отравил сто человек из наших, по царскому повелению. Не быть бы и мне живу, – батюшка твой, блаженной памяти князь Иван Андреевич, в Шую меня отослал, в Шартомский монастырь. С той поры нет уж боле опричника… имярек, есть Агий, друг звериный…

– Как служить-то мне, Агий, царю Ивану? Надоумь!

– По совести. Колн угодно будет Господу, не отдаст тебя на растерзанье… Да ведь и не молод царь-государь. Чай, убыло в нем прежней прыти.

7

Каждый день взялся приплывать на остров князь, постигал стрельбу из лука. Не ахти как шло дело, но Василий Иванович был въедлив, переупрямил природную нетвердость руки, рассеянность взгляда. Учитель у него тоже был сметливый. Предложил однажды:

– Хочешь, князь, научу тебя моему коронному штукарю?.. Да простит меня Господь.

Показал на пролетавшую птицу, одной стрелой сшиб и успел, пока падала, поразить другой стрелой.

Подумал Василий Иванович и с усердием принялся обучаться Агиеву искусству. Не сразу, но получилось.

Пока ездил на остров, зверушки и впрямь привыкли к Василию Ивановичу. Выдра даже ласкаться начала. Спросил однажды князь Агия:

– Не хочешь ли вернуться в мир?

– Покуда жив Иван Васильевич, мне лучше с выдрой знаться.

На том и простились. Выдра провожала ладыо, выныривала то с одного борта, то с другого. Дразня, князь спрашивал ее:

– Как имя хозяина твоего?

Выдра недовольно фыркала и погружалась в воду.

Когда она, напоследок погнавшись за ладьей по следу, изнемогла, остановилась, положила мордочку на волну, князь снова спросил ее шепотом:

– Как имя хозяина твоего?

И выдра, хоть и далеко была, тотчас нырнула.

Сошел Василий Иванович на берег, а его Первуша поджидает.

– Все на остров да на остров, сходил бы ты, княже, в наш лес. Сколько уж я тут живу, а все не нарадуюсь на рощи наши, на боры золотые. Дубравушка-то у нас, боже ты мой! Русальная неделя на пороге.

– Так русалки, чай, в лесу защекочут.

– В русальную неделю* в лесу русалки добрые. Купаться нельзя.

– Избавь меня от напасти, добрый мой Частоступ! Ломаю голову, ломаю – и никак не вспомню прежнее имя Агия.

– Я с молодых лет твоему батюшке служил, потому и знаю, грешный, сию тайну. Федор по крещению, а прозвище у него Старый. Мудреный человек. Он и в молодые годы был мудреный.

– Освободил ты меня от заботы, благодарствую… Теперь указывай, в какие леса идти? Да провожатого определи.

– У нас леса добрые. Заблудиться невозможно, ручьями, малыми речками огорожены. Дальше воды не ходи – и не заплутаешь… Пообедаем, в дубраву ступай.

Дубрава была за лугом, за мелколесьем. Кажется, какого леса ждать, если землю занял бересклет, орешник, бузина… Влажная тропинка тоже была нетерпеливая, прямая… Пошла выше, выше, и, продравшись через черемушник, вынырнул князь к яркому свету, очутился себе на удивление в лесу великом, ибо каждое дерево было здесь, как собор.

Вспомнилась присказка: «Держись за дубок, дубок в землю глубок».

По траве-мураве шел Василий Иванович под дубами, едва еще опушенными нежной листвой. Идти было просторно, дубы стояли не теснясь. Все могучие, неохватные. Вершинами гуляли по небу, как по полю.

«Боже мой! – думал князь Василий Иванович. – А ведь эти громады старее Шуйских».

Шуйские вели свой род от великого князя Андрея Ярославича Суздальского, третьего сына Ярослава Всеволодовича. Князь Александр, прозванный Невским, старший брат Андрея, получил от сыновей и внуков Чингисхана в удел сожженный дотла Киев да окраинную Новгородскую землю, чингизиды боялись воинской славы Александра. Но Андрей тоже был славным воином, сражался на Чудском озере*, ломал копьем немецкую «свинью». В жены себе взял дочь Данилы Романовича Галицкого, единственного русского князя, который не склонил головы перед Батыем.

Василий Иванович прильнул к дубу-громаде телом, лаская жесткую кору ладонями.

– Князь Андрей! Может, и ты обнимал этот дуб! Не оставь! Будь со мною и во мне!

И струсил, сказавши это. Хитрая рыба не запутает так леску, как путала судьба жизнь Андрея Ярославича. Бился он с татарами за Русь, с царевичем Невруем, и не одолел. Далеко пришлось бегать. Новгород, убоявшись мести Батыя, не принял князя. Даже княгиню свою с детьми пришлось ему дожидаться во Пскове. Соединясь с семьей, ушел сначала в Колывань, так называли русские Таллин, а потом в Швецию. Уж только после смерти Батыя и Сартака вернулся Андрей Ярославич на родину, получил от брата Александра Суздаль, Городец, Нижний Новгород. Хоть и лишился ярлыка на великое княжение, не мстил старшему брату, не ревновал. Смолчал, когда обошли его после смерти Александра. По старшинству он наследовал стол великого князя, но татары дали ярлык менее опасному для себя Ярославу Тверскому. Через год Андрей умер, а дети его вновь испытали притеснение. Князь Юрий Андреевич получил в удел один только Суздаль. Городец и Нижний Новгород Александр Невский завешал своему сыну, посеяв вражду между двоюродными братьями и потомками. Да как судить святого? Саму славу русскую? Грех.

Василий Иванович сел на корневище, устал от дум.

И увидел вдруг у ног травинку с листочком, похожим на дубовый. Наклонился, а это дубок! С полмизинца! И на ростке этом лист. Настоящий дубовый лист, величиной с муравья.

– Господи! – прошептал князь. – Расти же ты, милый, как буду расти я в службах моих. Стань, бога ради, великим дубом, и, когда заматереешь, да будет род Шуйских на царстве.

Отходил от заветного теперь места, травы стесняясь – наступать ведь приходится, мять ее. Сказал большому дубу издали:

– Ты храни росток! Будь милостив, храни!

8

На Троицу, в седьмую от Пасхи неделю, девицы и молодые бабы затеялись водить хороводы. Ходили удивительно, не кругами, а змейкой. Вилась эта нарядная змейка по зеленому берегу озера, вокруг деревьев и уползла наконец в березовую рощу.

Возле воды певицы кукушку поминали:

 
Во лесу, во лесочке
Росла трава-мурава.
До пояса доросла,
Березку обвяла.
Ли, лилё, да лилё,
Семик* да Троица.
Мы березку завивали.
Весну встречали,
Кукушечку выкликали:
– Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!
 

Вокруг берез иные были песни:

 
– Вы не радуйтесь, дубья, вязья.
Радуйся, береза белая,
Что ты белая да кудрявая,
Ты кудрявая, моложавая.
Идут к тебе девки красные,
Девки красные, косы русые.
Несут тебе песню звонкую,
Песню звонкую, яичню вкусную!
 

Из березовой рощи потекла змейка к полям-зеленям. Хоровод далеко слышно. Голоса у женщин чистые, поют ладно, эхо и то помалкивало:

 
Где девушки шли,
Сарафанами трясли —
Будет рожь густа,
Умолотиста!
Умолотиста-умолотиста.
С одного-то колоска
Умолотишь три мешка.
И уж совсем задиристо:
Млада я, млада, размладешенька!
Уродися на лето, повальный хлеб,
Еще родися с овсом, со пшеницею.
Еще с белою чечевицею.
 

– На Семик, в четверг, пойдешь ли подглядывать, как девицы березки завивают? – спросил Первуша князя. – Ты поди, не поленись! Мы, парнями были, подглядывали.

Ради хозяина своего, доброго старца, решил-таки Василий Иванович по лесу побродить. Подглядывать за девицами ему не хотелось. Великой тайны в том девичьем празднике не было.

Набрав пирогов, яиц, крашенных в желтый цвет, а то и с особым пирогом, залитым сверху яичницей, гуляли девушки по лесу, пели, водили хороводы, заплетали на березах косы и венки, на женихов загадывали, а потом угощались.

– Частоступ! – пришло на ум князю. – А что, если я в крестьянское оденусь? Кому я тогда нужен? Разбойникам с крестьянина взять нечего.

– Ты молодой. Заозоруют парни, увидят чужака, поколотят.

– Отговорюсь как-нибудь… В дубраве я уже был…

– То в дубраве. В березняке нынче бабье царство. Уж если они кинутся колотить, так побьют больно. Бабья драка злая.

– Один я хочу побыть, Первуша. Услышу бабьи голоса, стороной обойду.

– Будь по-твоему, – согласился старец.

Одежда нашлась новехонькая. Порты синие, рубашка белая, ворот красными зверьми расшит. Хвостатые звери, гривастые, с когтями. Поясок крученый, красный, с кистями.

– Ножки-то в лапоточки придется обуть, – сказал Первуша, озабоченно посмеиваясь.

Помог онучи намотать. Лапти дал разношенные, чтоб не томили ногу.

Прошелся Василий Иванович по горнице, изумился:

– Легко-то как! Хоть по облакам скачи.

– Лапти обувь мудрая, – сказал Частоступ. – В такой обувке далеко можно уйти.

– Больно ли далеко ушел русский лапотник?

– Василий Иванович, далеко ли – близко, умом долго раскидывать не надобно. До Христа дошел русский мужик. В работниках у Христа. До самого неба. Куда ж дальше?

– Как ты повернул! – удивился князь. – Я все к Агию ездил, его науку постигал, а мне с тобой надо больше говорить.

– Погуляй, князь, по весеннему лесу. Мой весенний лес по сю пору шумит в голове. Сладкое время, князь. Тебе бы еще березового сока попить, да уж поздно. Приезжай в другой раз пораньше. У наших берез сок медовый. Право слово!

– Ну, пошел я! – перекрестился князь на дорожку.

– Ты суму возьми! – спохватился Первуша.

– Да зачем?

– Я тебе сотового меда положил. Пару яблочек. Пирогов с осетринкой. Мало ли кого угостить придется. Да ведь и сам проголодаешься. Нож не забудь. Вырежь палку себе на память. Вот еще сулея с медом.

– Зачем мне, мужику, боярское питье?

– Ничего! Неделя нынче особая. Крестьяне в праздники тоже себя побаловать любят.

По жердочкам перешел Василий Иванович ручей, и берегом пошел вверх по течению, подальше от починка, чтоб не встретить девушек, завивающих березы.

Встала вдруг жена перед глазами, вся в жемчугах, нарумяненная, набеленная. Царица зимы. Любила жемчуг, а жемчуг – к слезам.

Постоял над ручьем, умылся. Сел на коряжку. Удобная коряжка. Солнце ласковое, вода, как младенец, гулькает. И почувствовал обруч на лбу. Схватился рукой – корона! Тяжеленная, хуже лосиных рогов, виски давит, голова аж потрескивает. Двумя руками схватился, чтобы скинуть, – приросла. Испугался. Вскочил, забегал по берегу ручья, а вместо ручья – стена белокаменная. Вдруг ветерком повеяло, одуванчик облетел. Пушинка корону задела, корона и покатилась с головы, загремела. Опять испугался. Да так, что глаза открыл. Ручей через камень попрыгивает, погулькивает…

Улыбнулся Василий Иванович. Вытащил из сумы пирожок, оглянулся, примечая место. Ель на другом берегу, одинокая, черная, копешка сена…

Вошел в лес, как в птичий терем. Свистов, треньканья, окликов, отзывов, и кукушка тебе пожалуйста. Далеко-далеко, лешему года считает.

Пахло папоротниками, березовым листом… Засмотрелся на просвет впереди и чуть было ландыш не раздавил. Пригляделся, из-под каждого кустика чистые, живые жемчужины. Благоуханные. Опустился на корточки, потрогал жемчужинки. Радость Божия, укор человеческой суете.

Вздохнул и пошел, глядя под ноги. И снова замер. У корневища молодого дуба дятел похаживал. Шапка красная, перья новехонькие.

– Тоже на праздник нарядился! – сказал дятлу Василий Иванович, но дятел не испугался человеческого голоса, делом был занят, расшвыривал старую листву. Что-то находил нужное, азартно постукивая клювом.

Василий Иванович отступил, обошел дубок стороной. Впереди послышался шум. Это был странный шум. Словно дождь сыпал над одним деревом. Остерегаясь выдать свое присутствие, князь пошел таясь, ступая мимо веток, но звуки дождя тоже смолкли. Остановился – тихо было в лесу. И вдруг совсем близко раздалась песенка. Князь чуть было не кинулся в обратную сторону: песенка была троицкая, да вот пели ее… в небе.

Подкрался ближе и увидел на вершине березы длинные русые волосы, белую рубаху, босые ноги.

– Неужто русалка?

Девица одной рукой ловила ветки, другой придерживала и, собравши наконец всю вершинку, запела:

 
Дай мне шильце да мыльце,
Белое белильце да зеркальце.
Копейку да денежку —
За прекрасную девушку!
Ой, дид-ладо!
Семика честного яичницу!
Ио, ио, березынька!
 

Горланя свое «ио», ринулась с дерева. Сарафан от ветра взлетел, открывая все девичьи тайности. Береза же покорно согнула ветки, донесла девушку до земли.

– Опять ветки коротки! – огорчилась летунья, отпуская вершину.

Береза, трепеща листвой, разогнулась, а девушка принялась кружить по поляне, напевая:

 
Туча с громом сговаривалась:
«Пойдем, туча, гулять на поле,
На то поле на Лопьяльское!
Ты с грозой, а я с молнией.
Ты стукнешь, а я выполю!
Доли-лёли-лёли-лё!
 

Размахнула руки, зажмурила глаза, крутилась быстрей, быстрей. Платье, расшитое по подолу, по вороту, по груди васильками, пошло синими кругами, волосы, не заплетенные в косу, плыли золотым колесом. Девушка поймала рукой ветку, открыла глаза. Посмотрела на березу.

– Не я тебя выбрала, судьба. Ты уж покатай меня, согнись до земли, дозволь заплести ветки твои с травой. Земная силушка будет тебе службу служить.

Приноровилась, полезла на березу и скоро была на вершине. Спела еще одну песенку:

 
Вы дуги мои, вы зеленые!
На вас красочки всё багровые.
Я сорву цветок и совью венок,
«Скажи, венок, за кого пойду:
Ти за старого, ти за малого?
Ти за малого, ай за ровного?»
 

И ответила себе басом:

 
«Быть тебе, девица, за старым мужем!»
 

И взвилась по-своему, девичьим голосом:

 
«Я же тебя, веночек, в руках сотру.
Под ногой стопчу, не померяю».
Ио! Ио! Березынька!
 

Сама вниз – сарафан вверх. Березка станом изогнулась, принесла летунью, на землю поставила, окунула ветки в траву.

– То, что надобно! – обрадовалась девушка и, налегая тельцем на березку, принялась свивать ветви с травой, припевая:

 
Вы луги мои, вы зеленые!
На вас красочки всё багровые,
Я сорву цветок и совью венок.
«Скажи, венок, за кого пойду:
Ти за старого, ти за малого?
Ти за малого, ай за ровного?»
«Быть тебе, девица, за ровным мужем»,
«Я ж тебя, веночек, померяю,
Я ж тебя, веночек, на голове сношу».
 

Завив березку, принесла под нее суму. Развернула скатерть, пирог – на середину, яички желтые вокруг пирога, солнышком.

Перекрестилась, села. Румяная, синеглазая и уж такая милая, что у князя в горле пересохло. Он было отступил в лес, а ветка-предатель так стрельнула под ногой, что в починке небось услышали. Князь обмер, а проворная девушка и на ноги успела вскочить, и подбежать.

– Подглядывал?! – не сердито спросила, с тоской, будто что потеряла. Личико у нее зарделось, вспомнила, как с вершинок слетывала.

– Помилуй меня, красная девица! Нечаянно на тебя набрел. Услышал шум, думал, может, кому помочь надо. Отступить тоже было боязно. Не хотелось песни твои спугнуть.

Не поднимая глаз, девушка сказала:

– Чего ж теперь?.. Пошли каравай есть, коли тебя Бог привел. А коли нечистый, так ты тем куском подавишься.

– Больно ты строга! – нахмурился князь, подходя к скатерти.

– Коли правду сказал, чего тебе бояться? А неправду, так лучше не ешь.