Шоумен. Король и Злой Горбун

– Впечатляюще.

– Неплохо, – подтвердила Светлана. – А кто это? Кто-нибудь знает беднягу?

Никто не знал. Гончаров с невозмутимым видом допивал свой остывший кофе.

– У вас талант, – сказал я ему.

– Ничего особенного, – пожал плечами Гончаров.

– Но он поверил! Мы все это видели.

– Ничего особенного, – повторил Гончаров. – Если наши люди верят в исцеление по телевизору, то уж байки про Лубянку тем более идут на ура.

Что правда, то правда.

А о том парне мы сразу же навели справки. Он был механиком по лифтам и работал здесь же, в телецентре. Ещё бы ему не мечтать о работе за границей! По таким «бесценным» кадрам скучают все разведки мира.

9

Фамилия директора овощного магазина была Колпаков. На вид ему можно было дать лет сорок, едва ли больше, но его сильно старил взгляд – настороженный, исподлобья, как будто перед вами не мужчина в расцвете лет, а умудрённый, многократно битый жизнью старик. Колпаков смотрел на меня так, словно силился вспомнить, где он мог меня видеть.

– Я Колодин, – представился я. – Из программы «Вот так история!».

Я подумал, что он принял меня за одного из гостей с Лубянки, и поэтому поспешил раскрыть карты. Но Колпакова это не слишком удивило.

– Вижу, – сказал он, не меняя выражения лица. – Чем обязан?

Настороженность – это в нём, наверное, природное. Родовая черта всех директоров овощных магазинов.

– Я по поводу Гончарова.

Он ещё более насупился.

– Мы обратились в ФСБ, – сообщил я. – Выяснилось, что Сергей Андреевич Гончаров ни в чём не виноват.

Колпаков смотрел на меня, не мигая, и невозможно было понять, о чём он в данный момент думает.

– По всей видимости, в ближайшее время Гончарову будут принесены официальные извинения.

Все это было, конечно, полной чепухой. Касаткин, по моим сведениям, занимался гончаровским делом, но пока не добился никаких результатов. Ему, как я понял, не отвечали ни «да», ни «нет», и в этом чувствовалось стремление спустить дело на тормозах, но, по крайней мере, это давало надежду на то, что от Гончарова уже отстали. Потрепали ему нервы и, удовлетворившись нехитрой местью, оставили в покое. Извинений, конечно, не будет, но и репрессий, как мне верилось, тоже. И поэтому я сейчас рассказывал Колпакову сказки с совершенно чистым сердцем.

– Произошла ошибка, – сказал я. – Такое бывает, вы ведь знаете. И меня попросили сообщить вам об этом. Эти люди не любят признаваться в своих оплошностях лично. Вы понимаете? И они обратились ко мне.

Подразумевалось, что речь идет об эфэсбэшниках. Колпаков слушал меня с каменным выражением лица. Здорово его всё-таки напугал тот обыск.

– И теперь, – уверенно заключил я, – остался последний шаг – восстановление Гончарова на работе.

Я замолчал и выразительно посмотрел на своего немногословного собеседника, подвигая его на ожидаемый поступок.

– Вы, извините, кто? – неожиданно спросил Колпаков.

– Я Колодин, – опешил я.

– Это я понял. Вы от кого пришли?

Сказать, что от ФСБ, было бы слишком большой наглостью. От коллектива телевизионных работников – глупо. От Гончарова – ещё глупее.

– Сам от себя, – сообщил я и на всякий случай добавил:

– И от имени некоторых высокопоставленных товарищей.

Колпаков вздохнул, и его лицо мгновенно вместо выражения настороженности приобрело оттенок печальной задумчивости.

– Гончаров был хорошим работником, – признал он. – Но исправить уже ничего нельзя.

– Вам нечего бояться …

– Я и не боюсь. Дело не в страхе. Просто на место Сергея Андреевича уже принят другой человек.

Колпаков повернул голову и крикнул:

– Миша! Зайди!

За тоненькой фанерной переборкой его призыв был услышан. Очень скоро в крохотный колпаковский кабинет ввалился здоровенный розовощёкий парень. Обладатель розовых щёк что-то жевал, и от него не очень приятно пахло дурно сделанной колбасой.

– Это Миша, – представил его Колпаков. – Наш новый грузчик.

Миша смотрел на меня ленивым и бестрепетным взглядом. Вот его-то уж точно не уволят. Не смогут. В случае чего, он упрётся и как дважды два докажет, что не имеют права.

– Хороший работник, – дал ему оценку Колпаков. – Справляется.

За что же его увольнять? – как будто хотел спросить он у меня. А может, набег эфэсбэшников оказался для Колпакова всего лишь поводом? Допустим, он давно хотел расстаться с Гончаровым. Причина может быть какая угодно. Вот Мишу этого принять на работу, например. А вакансий нет. Или просто они с Гончаровым не сошлись характерами. Идиот, каких мало. Так отзывался Гончаров о своем бывшем шефе. Значит, отношения у них были – не сахар. И как только подвернулся подходящий случай, Гончарова уволили. Просто вышвырнули. И глупо было бы надеяться, что что-то можно поправить. Гончаров знал об этом сразу, потому и выглядел столь расстроенным. А я убедился только сейчас.

– Очень жаль, – сказал я. – Что ж, извините за беспокойство.

– И вы уж нас извините, – произнёс в ответ Колпаков.

Теперь, когда я уже ни на что не претендовал, он явно успокоился и даже его взгляд несколько помягчел.

– Мы ведь не могли ждать, пока там всё прояснится с Гончаровым, – объяснил директор. – Нам рабочие руки нужны, а не неприятности.

– Да, конечно, – согласился я, поднимаясь с шаткого табурета.

Необъятный Миша посторонился, освобождая проход к двери. Колпаков вызвался меня проводить. Мы прошли через небольшой и довольно тёмный торговый зал. Два парня-продавца неспешно обслуживали терпеливых и тихих покупателей. Когда я в сопровождении Колпакова появился в зале, продавцы одновременно замерли и бесцеремонно изучили меня с головы до пят. Неизвестно, за кого они меня приняли.

Дёмин дожидался меня в машине.

– Ну как? – поинтересовался он.

– Никак.

Дёмин кивнул, словно и не ожидал услышать иного ответа, и завёл двигатель.

– Куда теперь?

– На телевидение, – буркнул я.

– Ты не расстраивайся, Женька, – посоветовал Дёмин. – И вообще, зачем ты чужие проблемы делаешь своими?

– Это как раз наши проблемы.

– Он сам виноват, – наставительно сказал Дёмин.

Лично я не был в этом уверен. Но спорить не хотелось.

– Что там с «Телетриумфом»? – спросил я, чтобы сменить тему разговора.

– Завтра должны объявить кандидатов в призёры.

– Сколько номинаций?

– Кажется, восемь.

– Как думаешь, мы хоть в одной будем присутствовать?

Дёмин глубоко и обиженно вздохнул, так что даже усы у него обвисли.

– Ты издеваешься? – осведомился он. – Лучшая развлекательная программа страны! Самый высокий рейтинг! Рекламодатели выстраиваются в очередь, чтобы только иметь возможность выложить тридцать тысяч баксов за минуту рекламы в нашей программе!

– То-то и оно, – усмехнулся я. – Как бы кому-нибудь наши успехи не показались чрезмерными.

Дёмин обиженно засопел. Он готов был пойти на конфликт с кем угодно из-за программы, с которой уже успел сродниться.

Прежде чем отправиться на телевидение, мы ещё заехали к Дёмину домой – за видеокассетами. Илья поднялся к себе, я остался в машине. Прямо перед собой, на лавочке, я заметил старика пенсионера. Пенсионер был ещё очень даже ничего – крепок на вид и, наверное, деятелен. Из тех, что пишут заметки в местную газету и собирают по подъездам подписи в пользу чего угодно. Старик смотрел на меня, и в его взгляде мне почему-то чудилась затаённая неприязнь. Может, с кем-то меня перепутал?

Вернулся Илья. Сел за руль, завёл двигатель.

– Не люблю я его, – сказал неожиданно.

– Кого? – изумился я.

– Мужика вон того на лавочке видишь? Настоящий Кащей.

– Много крови попортил, да?

– Не то слово, Женя. Для него всякий, кто ездит на машине лучше «Запорожца» и не носит штанов пошива местной швейной фабрики – вор и контра.

– И ты, значит, тоже?

– И я, – подтвердил Дёмин.

– Он разве не знает, где ты работаешь?

– Я не спешу докладывать, а ему это и не надо, кажется.

– Почему?

– И так всё знает. Я – буржуй и вор.

– Это он тебе так сказал?

– В глаза – нет. А за спиной доводилось слышать.

– Характер скверный, да?

– Дело не в характере. Есть такой тип людей: обо всём имеют собственное мнение и только их мнение – единственно верное. Они знают, как надо жить. Как должно жить. Как воспитывать детей. Как бороться с преступностью.

– А как?

– С преступностью-то? – уточнил Дёмин. – Стрелять, конечно. Чуть что – сразу к стенке. Федько целую теорию на этот счёт вывел.

– Кто такой Федько?

– Старик этот, которого ты видел.

– Неужели такой кровожадный?

– Я же говорю – Кащей.

Дёмин был хмур. Похоже, что этот самый Федько попортил ему немало крови.

– Но если это типаж, – сказал я, – тогда почему бы нам не использовать твоего Федько при съёмках нашего очередного сюжета?

– Ты сошёл с ума! – воскликнул Дёмин. – Остынь.

– Но почему? Это же будет не сюжет, а мечта! Настоящая находка!

– И чем, по-твоему, будет заниматься мой сосед?

– С преступностью бороться! – ответил я и засмеялся, потому что в моей голове уже стал выстраиваться сюжет. – Бескомпромиссная борьба! Калёным железом! Преступников – к ответу!

Дёмин усмехнулся в усы. Наверное, уже оценил возможность разыграть своего недружелюбного соседа.

– Собери данные о нём, – попросил я. – Может быть, что-то из этого и получится.

10

Премия, которая называлась «Телетриумф», была сродни американской премии «Оскар», но в отличие от последней вручалась не за заслуги в создании кинофильмов, а за успехи на ниве телевидения. Придумали эту премию пару лет назад – чтобы раз в год, собравшись все вместе, наградить самых достойных. «Лучшая телепрограмма года», «Лучший телеведущий года», «Лучшая идея года» и ещё полдесятка прочих «лучших» – стать даже кандидатом в победители в любой из этих номинаций считали не просто честью, а подлинным подарком судьбы. Дело было не в деньгах, за победу в номинации платили всего ничего, а в престиже самого звания победителя. Если твою программу называют лучшей – это запоминается всеми и надолго. Добавляется друзей и почитателей. Недоброжелатели же на время оказываются выбитыми из колеи. Про победителя пишут в газетах, прибавляя популярности. И счастливчик купается в лучах славы … до следующего «Телетриумфа».

Сам процесс определения победителей протекал в обстановке строгой секретности. Даже имена людей, которые и выносили окончательный вердикт, никто из широкой публики не знал. Организаторы хранили всё в тайне, чтобы, как они выражались, «никто не попытался найти к членам жюри неформальный подход». Члены жюри, эти люди-невидимки, где-то когда-то собирались, как подпольщики, обсуждая на своих тайных сборищах списки претендентов на звание «лучших». Списки претендентов обнародовались едва ли не в самый последний момент – ровно за неделю до церемонии оглашения имен победителей. Всего семь дней отводилось телеобщественности и широкой публике на то, чтобы обсудить справедливость выдвижения тех или иных кандидатур и просчитать шансы каждого соискателя. В эти семь дней умещались дивные по хитрости интриги и громкие споры, доходившие до ссор. В этом, наверное, и заключалась предусмотрительность организаторов – оставив на обсуждение слишком мало времени, они уберегали телевизионный мир от соблазна погрузиться в пучину войны всех против всех. Заполненная скандалами и выяснениями отношений неделя стремительно таяла, завершаясь церемонией оглашения имён победителей, после чего ссориться дальше уже не было смысла, оставалось только обсуждать уже свершившийся факт, и всё в конце концов само собой затихало – до следующего года.

Я не знал, что нам светит в нынешнем «Телетриумфе», но хотя бы в одной номинации мы должны быть представлены. Между собой эту тему мы почти не обсуждали, это слишком отвлекало от работы, но то, что все наши держали в голове мысль о предстоящей церемонии – я видел.

В день объявления предварительного списка мы так и не собрались: я всерьёз загорелся идеей использовать на съёмках Дёминского соседа, и теперь колесо завертелось, каждый выполнял свою работу. Встретились только вечером. Последним приехал Дёмин. У него был едва ли не самый сложный участок – собрать максимум информации о своём соседе, причём сделать это тихо, без привлечения внимания, иначе вся наша затея теряла смысл.

– Ну как? – нетерпеливо спросил я, едва только Илья нарисовался на пороге нашего кабинета.

– Это ты о чём?

– О твоем соседе.

– Ах, о соседе! – протянул Дёмин. – С ним всё нормально.

А сам обвел нас вопросительным цепким взглядом. Убедившись, что никакого подвоха нет и мы действительно ничего не знаем, Илья расправил плечи и несколько снисходительно произнёс:

– А чего это у вас тихо, как на кладбище?

– Есть повод для веселья? – осведомилась Светлана.

– Вы, как я вижу, ещё не знакомы со списками «Телетриумфа».

Вот теперь я понял, в чем дело. И у меня ёкнуло сердце. Значит, есть! Попали в списки!

– Мы там есть, – подтвердил мою догадку Илья.

– В какой номинации? – встрепенулась Светлана.

Дёмин снисходительно посмотрел на неё, как смотрит учитель на не слишком скорого на догадку ученика, и наставительно произнёс:

– Самая большая ошибка, которую только может допустить человек, моя милая – это недооценка собственного труда и таланта. И поэтому когда ты говоришь «в какой номинации» …

Так вот в чем дело! Мы попали в две номинации сразу! Или вообще – сразу в три!

Ещё боясь поверить в столь радостное событие, я не выдержал:

– Не томи, Илья! Сколько номинаций взяли?

– Семь, – сказал Дёмин.

Я захлебнулся воздухом.

– Семь, – совершенно будничным голосом повторил Илья. – Только в одной номинации мы не присутствуем – «За многолетнее служение телемузе». Годков нашей программе не хватает. Но это, я думаю, дело вполне поправимое. И лет через двадцать мы сможем и по этой номинации пройти.

11

– Когда я служил на флоте, – сказал Гончаров, – мы с моим дружком …

– Погодите-ка, – остановил я его. – На каком таком флоте? Вы же служили в автобатальоне.

В автобатальоне он был младшим сержантом, это я точно помнил, мне об этом рассказывала его супруга Нина Тихоновна.

– Служил, да, – засмеялся Гончаров.

Я уже привык к тому, что он любит что-либо придумывать. Выдумки его были совершенно безобидными, как правило – о нём самом. Таких людей обычно называют вралями, у них никогда не поймёшь, где они говорят правду, а где присутствует вымысел.

– Так вот, когда я служил в автобатальоне, – как ни в чём не бывало перестроился Гончаров, – мы с моим дружком пошли в самоволку, а дело было ранним утром …

И опять было непонятно, правду он рассказывает или анекдот.

Лично мне Гончаров нравился. Он вполне освоился в нашей компании, и порой даже казалось, что он работает с нами не несколько дней, а годы. С ним было легко и нехлопотно. Если попросишь о чём-то, будет сделано безусловно в срок и так хорошо, как ты сам даже не предполагал. Он напоминал Дёмина – точно так же умел всё и точно так же каждодневно демонстрировал свою нужность, только в отличие от Ильи Гончаров всё делал намного веселее и беззаботнее, как будто нелёгкие для прочих людей задачи лично им решались между делом, шутя. Была в нём какая-то легкость, та приятная непосредственность, за которой сплошное удовольствие наблюдать со стороны. Он нравился всем, и даже Дёмин, поначалу встретивший его в штыки, через пару дней заметно смягчился.

Гончаров умел быть полезным всем. Он помогал Светлане переносить и настраивать аппаратуру, ездил с Дёминым за милицейской формой, необходимой для следующих съёмок, по моей просьбе встретился с родственником героя нашей будущей передачи. Он, кажется, совсем не уставал и между делами ещё успевал посвящать меня в свои задумки. Гончаров всерьёз приготовился участвовать в съёмках и уже знал, что и как будет происходить на съёмочной площадке.

– Пригласим на съёмку Стёпку, – втолковывал мне Гончаров. – Это мой дружок юности. Мы с ним жили на одной лестничной площадке. Представляете? Мы лет двадцать не виделись. И вот встреча. А я, оказывается, уже вовсе не я, а очень важный человек, но только жутко засекреченный. И вот Степан, узнавши эту страшную тайну …

– Тайну ещё надо придумать, – напомнил я.

– Это без проблем! – беззаботно отмахнулся Гончаров.

В том, что дело обстоит именно так, я нисколько не сомневался. После гончаровской импровизации в буфете я был уверен, что лапшу на уши он повесит этому пока неведомому мне Степану в два счёта.

– Степан – он жутко головастый, – уважительно сказал Гончаров. – В институте такие рефераты писал, что профессора с ним за руку здоровались. А сейчас и сам уже, наверное, профессор. Вот он встретится со мной, а я, к примеру, буду офицер из контрразведки. И я его попрошу какую-нибудь формулу вывести.

– Какую? – не понял я.

– Особенную какую-нибудь, – с прежней беззаботностью парировал Гончаров.

Его невозможно было чем-либо смутить или сбить с толку. Он не боролся с возникающими трудностями, а отметал их с порога, и не в этом ли была причина кажущейся лёгкости его существования?

– Со Степаном вашим потом разберёмся, – сказал я. – Позже. Сначала Дёминский сосед.

– А после соседа – я со Степаном?

– Не сразу, – сказал я. – Будет ещё «Телетриумф».

– Это что такое?

– Премия для лучших телевизионщиков.

– Вам дали премию?

– Ещё нет, – признался я. – Может, и вовсе не дадут. Но на церемонии надо быть обязательно.

– Когда?

– На следующей неделе.

– Я тоже пойду.

Гончаров это сказал безапелляционно, а я даже не знал, что ответить. Все места в зале были распределены заранее, и Гончарова в списках приглашённых, естественно, не было.

– Это где? – спросил Гончаров. – Чтоб я знал, куда ехать. Или вы за мной заедете?

– Там только по пригласительным билетам, – неуверенно сообщил я.

– Так пусть дадут ещё один.

– Это невозможно. Билеты распределяются загодя. Вот нам прислали три: для меня, для Светланы, для Дёмина …

– Я у Дёмина возьму, – с превеликой непосредственностью сообщил Гончаров.

И я ни на мгновение не усомнился в том, что именно так всё и будет. Успел изучить этого человека.

– Он не сможет отдать свой пригласительный, – попытался втолковать я. – Потому что без билета Илью не пропустят в зал.

– А ему-то зачем? – пожал плечами Гончаров. – Он там уже был, наверное.

Был, конечно. В прошлом году. Но вся штука в том, что в прошлом году мы не проходили по семи номинациям сразу. Я представил реакцию Ильи на предложение Гончарова отдать пригласительный билет ему – и внутренне содрогнулся. Это будет взрыв. Катастрофа. Гибель Вселенной.

– Я попытаюсь договориться по поводу вас, – пообещал я. – Чтобы на церемонию следующего года внесли в списки.

– Хорошо, – кивнул Гончаров. – Но в этом году я тоже хочу там быть.

Это была почти детская непосредственность. «Почти» – потому что ребёнку можно объяснить, почему ты будешь поступать так вот и так, а взрослому это объяснить очень сложно, почти невозможно – потому как совестно. С его стороны это даже не было нахальством. Просто он привык так жить.

– В этом году не получится, – вяло запротестовал я.

– Нет, Женя, так не пойдёт, – вдруг нахмурился Гончаров. – Ведь мы в одной команде. Так? И почему в таком случае вы мною пренебрегаете? Чем я плох?

Я не нашёлся, что ему ответить на это. Есть вещи, очевидные для всех. Но не для Гончарова. Он, наверное, как-то по-особенному устроен.

– Хорошо, попробую что-нибудь придумать, – пообещал я.

Без всякой, впрочем, надежды на успех. Просто пока я не знал, как сказать Гончарову правду.

12

Михаил Михайлович Федько был вызван в районный отдел милиции повесткой. В повестке значилось утро среды, а во вторник вечером мне позвонил Дёмин и сообщил, что видел соседа и тот выглядит неважно – задумчив, хмур и не здоровается при встрече, настолько погружен в себя. Оно и понятно – кому приятно получить повестку, не зная причины. Мысли всякие нехорошие, наверное, в голову лезут. Начинают вспоминаться все старые грехи, серьёзные и не очень. И визита в милицию бедолага уже ждёт едва ли не как избавления – хочется выяснить, что же такое случилось. Тут или пан, или пропал.

Михаил Михайлович напрасно тревожился. Его вызвали как свидетеля, способного прояснить некоторые неясности, имеющие место в расследуемом деле об ограблении коммерческого магазина «Парус» – того самого, что располагался поблизости от дома Федько. Михаил Михайлович прибыл в райотдел за пятнадцать минут до назначенного времени, долго топтался у двери нужного ему кабинета и осмелился постучать ровно в девять, минута в минуту, как и было указано в повестке.

– Войдите! – ответил ему мужской голос.

Федько открыл дверь и увидел нашего актёра Баранова. Но Баранов сегодня был вовсе не актёр, а следователь.

– Слушаю вас! – отчеканил следователь, и сразу стало ясно, что он человек занятой, по роду службы видеть ему приходилось многое и до церемоний он не охотник.

Федько уже совершенно сник и промямлил нечто нечленораздельное.

– Что такое? – строго глянул следователь.

Федько неуверенным жестом продемонстрировал полученную им повестку. Я был в соседней комнате, рядом со снимающим эту сцену оператором, и через зеркало, установленное за спиной Баранова, видел всё происходящее. Мне показалось, что в эти минуты товарищ Федько сожалеет только об одном – о том, что много лет назад он появился на свет. Не родись он – и не было бы сегодняшнего ужасного дня.

Но расстраивался он совершенно напрасно, что и обнаружилось в следующую минуту. Пробежав глазами повестку, следователь в мгновение преобразился.

– Ну как же! – сказал он с неожиданно мягкой и даже доброй улыбкой. – Жду вас, жду, Михал Михалыч!

Опешивший от таких метаморфоз, Федько не знал, что и думать, а хозяин кабинета уже вёл его под ручку к стулу, усаживал, приговаривая:

– Ах, как хорошо, что вы пришли! У нас же здесь всё без вас затормозилось! На вас вся и надежда!

Сейчас он казался совсем не грозным и даже милым, и это сбивало гостя с толку.

– Тут вот какая штука, Михал Михалыч, – пропел следователь и распахнул картонные сторонки папки, на которой значилось грозное: «Дело №…». – Мы расследуем дело об ограблении магазина «Парус». Известен вам такой магазин? Возле дома вашего.

Следователь был настолько доброжелателен и учтив, что у Федько и мысли не появилось о том, чтобы слукавить.

– А как же, – подтвердил он. – Так ограбление, значит? Ай-я-яй! Видел я там милицию, работали ваши люди – что такое, думаю? А оно вон как повернулось.

– Да, – кивнул следователь и даже вздохнул. – Преступность растёт, бандиты наглеют. Уже средь бела дня, не таясь, действуют.

В бессильной ярости он сжал кулаки, и стало слышно, как хрустят суставы.

– Шпаны поразвелось, – осторожно согласился Федько. – Раньше такого не было.

– Моя бы воля – я бы их, – пробормотал следователь и вновь звучно и страшно хрустнул пальцами. – Вот вы мне скажите, почему им такая воля дана, – склонился к Федько, будто советуясь. – Ведь их давить надо, как в революцию – именем трудового народа! Без суда и следствия!

У него уже загорелись глаза, он сейчас говорил, похоже, о наболевшем.

– Поймали – и к стенке! Схватили на горячем – к стенке!

– Да! – осмелел Михалыч. – Только так с этой сволочью и надо!

– Вы так думаете? – радостно встрепенулся следователь, неожиданно для себя обнаружив в собеседнике единомышленника. – Как я рад, что мы с вами мыслим одинаково!

– Строгость и строгость! – воодушевился Федько. – Даже жестокость!

– Жестокость! – восхитился следователь.

– Не надо бояться жестокости! Калёным железом! Поганой метлой! Искоренить всю нечисть!

– Правильно!

– И никаких судов! Виноват – расстрелять!

– Да, да! Вы правы!

– У них же все суды куплены! – Федько уже сел на своего любимого конька. Я искренне сочувствовал бедолаге Дёмину. Не хотел бы я иметь такого непримиримого соседа. – Стрелять гадов! К стенке – и из пулемета!

– Да, да!

Следователь Баранов поддакивал, но в его глазах я видел неподдельный ужас – он, похоже, не ожидал встретиться со столь кровожадным старичком.

– Вы правы! – сказал Баранов. – Я рад, поверьте, я искренне рад, что остались ещё в нашем обществе порядочные люди.

Он пожал Федько руку и вдруг засмеялся каким-то своим мыслям. Михаил Михайлович насторожился.

– Ох, погорячились мы с вами! – покачал головой следователь. Наверное, он был горяч, но отходчив. – Без суда – это всё-таки нехорошо.

– Хорошо! – не согласился Федько.

– Вы так думаете? – приподнял бровь следователь.

– Да! – твёрдо ответил Михаил Михайлович. – Давить, давить и давить, как завещал товарищ Ленин!

– Но могут ведь и невинные пострадать!

– Единицы! – хмуро сказал Федько. – Зато остальным будет легче.

– Хорошо, мы ещё поговорим с вами об этом, – подвел итог дискуссии следователь. – К делу.

Придвинул ту самую картонную папку.

– Магазин вот ограбили, – напомнил собеседнику. – Проломили кувалдой стену …

– Кувалдой?

– Именно! Я был поражён, когда увидел! Там стена в два кирпича! Представляете? И они её – как будто не кирпич, а фанера …

– Это какой же силой надо обладать!

– И я о том же. Но зато как они подставились! – Следователь засмеялся, вспоминая. – Не подумали, что искать их будет легко! Ясно, что кто-то сильный, и рост должен быть под два метра. Ну, мы этот контингент быстренько перешерстили, нашли подходящие кандидатуры, чтобы кто-то из местных жильцов взглянул – если кого из этих, из двухметровых, видели когда поблизости, значит, он и участвовал. Поможете?

– В смысле? – не понял Федько.

– Они здесь, в соседнем кабинете, – пояснил следователь. – Шесть человек. Все без исключения, между прочим, рецидивисты.

Михаил Михайлович поёжился.

– Да вы не бойтесь! – успокоил его следователь. – Они ж под присмотром все, никто и не дернётся.

Заглянул собеседнику в глаза и произнёс почти просительно:

– На вас надежда, Михал Михалыч! Только объединившись, всем миром, с этой нечистью справимся.

– Да я что ж, – неуверенно сказал Федько. – Я всегда! Только не видел я ничего.

– Вы только взгляните на них. Может, какую из этих рож вспомните. Если вы его опознаете – пять лет тюрьмы ему обеспечено.

Я бы, наверное, не согласился. Страшно быть судьёй другим. Ты указываешь на кого-то пальцем, и человека надолго упрятывают в тюрьму. Бр-р-р! Но Михаил Михайлович, против моего ожидания, не стал сомневаться.

– А что ж, – сказал он и честным и ясным взором посмотрел следователю в глаза. – Давайте попробуем. Вдруг и вправду кого-то признаю.

– Идёмте! – обрадованно предложил следователь. – Это здесь, рядом! Курточку-то снимите.

Федько пришёл в синей, с накладными чёрными карманами, куртке. Следователь помог своему гостю раздеться и проводил его в соседний кабинет. У двери кабинета стоял милицейский сержант с автоматом.

– Готово? – строго спросил сержанта следователь.

– Так точно!

Следователь распахнул перед Федько дверь. И все, кто находился в этот момент в кабинете, одновременно повернули головы. Под присмотром двоих автоматчиков вдоль стеночки, на стульях, сидели шесть здоровенных, под два метра ростом каждый, громил. Это были люди-шкафы, квадратные в плечах, огромные и неуклюжие. Такие запросто могли, конечно, проломить стену в два кирпича. Даже при отсутствии кувалды.

Михаил Михайлович проявил некоторую нерешительность.

– Входите, – приободрил его следователь.

Они переступили через порог, и дверь за их спинами закрылась. Федько с настороженным видом разглядывал громил. Их физиономии ему явно не нравились.

– Кто из них? – уточнил следователь и повёл своего спутника вдоль ряда подозреваемых.

Прошли всех шестерых. Следователь вопросительно посмотрел на Федько. Михаил Михайлович покусывал губы и хмурился.

– Ещё, – попросил он. – Хочу посмотреть.

– Пожалуйста.

А рожи все были бандитские. Небритые, у двоих из этой шестёрки ещё и шрамы. У одного пластырь на лице. А взгляды! Ну видно же – рецидивисты! Встречая таких на улице, Михаил Михайлович старательно обходил их стороной. Боялся и ненавидел. И вот они перед ним. Злятся, а сделать ничего не могут. Есть всё же на них управа, есть! Федько приободрился и вновь, на этот раз уже увереннее, прошёлся мимо бандюг. Остановился возле одного с мрачным лицом и долго всматривался. Оператор рядом со мной беззвучно хихикнул и прошептал:

– Сейчас ещё и признает кого-либо! Вот будет потеха!

И едва он это сказал, Федько вскинул руку и указал на того, мрачного:

– Он!

У меня даже лицо вытянулось.

– Во гад! – потрясённо пробормотал оператор.

Заметно растерявшийся Баранов поворочал шеей так, будто ему стал маловат воротник рубашки.

– Вы … уверены? – с запинкой осведомился он.

Мы не предполагали, что наш герой кого-нибудь признает. Просто поучаствует в опознании, потом появятся новые действующие лица – и съёмка продолжится, действие покатится дальше.

– Лицо его мне знакомо, – пояснил Михаил Михайлович.

Я постепенно возвращался к жизни после пережитого потрясения и уже что-то начинал понимать. Я многое знал о жизни этого человека и о его характере. Трудяга, но из тех, кого называют «правдолюбцами». Такие когда-то с готовностью шли в революцию. Закон – ничто, главное – революционная целесообразность. У них своё представление о справедливости, и во имя этой самой справедливости они готовы проломить башку кому угодно. Они сами решают, что такое «хорошо» и что такое «плохо», и сами решают, какими методами с этим «плохо» бороться. Они, в общем-то, не хотят ничего худого, напротив, их мечта – всеобщее счастье для всех, но по неведомым злым законам жизни всегда получается не так, как намечалось, а это ужасно, с этим невозможно смириться – и значит, снова борьба до победного конца. Он, Федько, ненавидел их всех, вот эту нечисть, на которую не было управы, он боялся их и ненавидел, не мог спокойно смотреть на их сытые рожи, на пальцы, усеянные перстнями, на дорогие пиджаки и ещё более дорогие иномарки. Он-то знал, как с этой нечистью можно справиться, и недоумевал и негодовал, наблюдая за преступной бездеятельностью власти. У подъезда, с соседями, уже давно всё было переговорено и выход найден: как во время войны – стрелять. И всё, что прежде было всего лишь словами, вдруг воплотилось вот в это – в предоставленную кем-то свыше возможность карать. Конечно, никогда прежде Федько не видел указанного им человека. Но он знал его. Этот образ уже сформировался в его мозгу. Образ врага. Молод, коротко стрижен, бычья шея, взгляд исподлобья. Мальчик-рэкетирчик. Такими себе Михаил Михайлович бандитов и представлял. И когда встал вопрос – кто? – он, хотя и не без колебаний, четко указал на того, кто мог бы, кто был способен на такое. Указал на врага, повергнув всех присутствующих в шок.

Баранов ещё хотел дать ему шанс, переспросил:

– Может, не этот?

– Лицо знакомое, – повторил Михаил Михайлович.

Он ведь, собственно говоря, и не сказал, что именно этот человек грабил. Просто обозначил объект своей ненависти. И всё бы ничего, но далее, по условиям игры, для этого человека, указанного Михаилом Михайловичем, должна была начинаться другая жизнь. В этой жизни были солдаты на вышках, лай сторожевых собак, тюремная баланда – и всё это на долгие и долгие годы.