Читать книгу: «Егоровы клады», страница 2

Третья глава

Скучновато жилось Александре, как птице в золотой клетке. Огромный дом, прекрасный сад, на все готовые няньки. Папенька, богатый купец, всё время в разъездах по делам. Маменька нарядами занята, и в удивлении, что дочь не разделяет ее интереса к обновкам и ко всяким тряпицам. А и в самом деле не радовали Александру они.

– Какая-то ты, Сашенька, не такая, – обижалась маменька, когда приходила к ней похвастаться новым платьем или салопом, и встречала равнодушный взгляд. Не понимали Александру и девицы, дочери таких же купцов, у которых на устах тоже одна речь об обновах. Они собирались в кружки и разговоры у них лились рекой. И все о кружавчиках, рюшечках и юбочках. Не понимала Александра и сама, почему ей это так скучно было слушать. Пыталась она притворяться, чтобы не оттолкнуть ту или иную подружку, улыбалась, качала головой, будто бы восхищалась, а потом теряла канву разговора, и всё тут. Но, если кто-то рассказывал о каких-нибудь путешествиях, млело ее сердце, и мучила она рассказчика, чтобы тот описывал ей подробности. А уж как она зачитывалась этого рода книжками, не описать. Ничего не видела и не слышала вокруг. Уж и папеньку просила привозить ей книжки, а он всё забывал. Зато торжественно вынимал из сумок новые платья или туфли. Александра огорчалась и укоряла его, а он, оправдываясь говорил:

– Не гоже девице книжки читать! Надобно красу свою блюсти, чтобы замуж удачно выйти. Тебе пятнадцатый год идет. Скоро свататься начнут, а ты всё о баловствах думаешь.

А уж сколько просила Александра папеньку взять ее в Москву ли в Санкт-Петербург, в Нижний ли? Опять отказывал.

– Не девичье это дело раскатывать взад-вперед. Вот коли была бы ты парнишкой и могла бы в будущем мое дело в руки взять, вот тогда другой коленкор!

К папеньке и маменька присоединялась:

– Вот еще вздумала! Да я за всю жизнь из Вязников ни ногой.

– Но я так хочу мир поглядеть! – огорченно вскрикивала дочь.

– Обуздывай глупые желания! – прикрикивала маменька и сердито хмурила брови.

Совсем затосковала Александра. Ничего ей не мило. Проклинала свою девичью долю. Да и что толку, что ноги даны ей, только по саду гулять, а глаза, чтобы один и тот же вид из окна зреть, тропку, которая уходила вдаль за реку, в Яропольскиелеса.

И тут появилась у Александры новая подружка Шалина Алёна. Приехала она со своей матерью к ним в гости. Женщины начали на террасе чаи распивать, а девицы уединились в саду. Алёна поначалу завела с Александрой разговоры про наряды, но, видя, что та не особо интересуется этим, спросила, а читала ли Саша книжку про дона Кишота, гишпанского рыцаря. У Александры трепет сразу по всему телу прошел. Никто еще из бывших у нее в гостях девиц, не заводил разговоры о каких-либо книгах.

– Нет, не читывала, – растерянно ответила она. – А чем знаменитый этот дон Кишот?

Алёна обрадовалась, что нашелся повод поговорить с новой подругой о заветном, что тревожило ее душу.

– Ну так я принесу в следующий раз эту книжку, и ты прочитаешь ее. А, покаместь, только скажу, что этот рыцарь в протяжении всей книги путешествует и прославляет свою даму Дульсинею Тобосскую.

Услышав о путешествиях, Александра замерла. Она порывисто схватила Алёну за руку и глаза ее заблестели:

– А куда же он путешествует?

– Да по всей Гишпании, по всем дорогам.

– Ой, как занятно. А тут вот сидишь цельный день, и маменька никуда не пускает, ровно собачку на цепи держит! – из покрасневших Сашиных глаз хлынули слезы. – Ну что за каторга?

– Уж такая наша доля девичья… – успокаивала ее Алёна, гладя по плечу. – Зато ты невеста богатая да единственная у родителей. Все тебе достанется.

– Ну, и какой мне прок от этого богатства? – с жаром вопросила Александра. – Сейчас я у папеньки под замком, а потом буду у мужа. Нет, девичья судьба незавидна.

Тут Алёна увидела на столе у Александры красивенную шкатулку, открыла ее. Оттуда, будто ожидая, когда раскроют крышку, выползли на стол змейками жемчужные да яхонтовые бусы и ожерелья.

– О-о-ойй! Вот это да! – Алёна аж задохнулась от восторга. – И всё это твое?

Александра кивнула утвердительно, но никак не разделила Алёнкиного чувства.

– Да я бы всё отдала, чтобы мир посмотреть да погулять по белому свету! – Александра взяла в руки бусы и отбросила их от себя. – А еще бы лучше родиться молодцем. А тебе?

– Ну нет, парнишкой я не хотела бы быть, – ответила Алёнка. – В путешествие поехала бы, но обменивать на это всю эту красоту ни за что не стала бы. Мне-то вот дарят какие-то дешевые гребенки да отрезы на сарафаны. – И она презрительно фыркнула.

Услышала голос маменьки и засобиралась. Саша просительно взглянула на Алёнку:

– Ну ты не забудь про книжку о доне Кишоте!

– Ладно, ладно! – отозвалась подруга, а в глазах ее все блестели яркие отблески ожерелья.

Александру же пленили эти таинственные заманчивые слова: «Гишпания», «Дон Кишот». Ушла она в дальний уголок сада и ни о чем не думала, кроме того, что будет читать книжку про этого рыцаря.

Четвертая глава

Вот уже месяц прошел, как сбежал Егорка от хозяев, но нигде не мог притулиться. Хорошо, хоть деньги есть. Наконец-то, по прошествии времени, встал он на квартиру к одной старушке. За три месяца вперед заплатил. Больная была старушка, одинокая, хотя говорила, что есть в Вязниках у нее сынок. Но Егорка его никогда не видел за тот месяц, пока жил у Лукьяновны. Сама же она объясняла свое одиночество тем, что сноха ее, сыновья жена, – презлая бабенка. Вот и не пускает сына проведать мать, а так-то он добрый да жалостливый. Молчит Егорка в ответ на это, а сам про себя горько усмехается, что же это за мужик такой, которого жена насильно привязывает к своей юбке, что тот даже к матери не ходит.

Жалко Егорке хозяйку Евлампию. Только по избе ходит бабка, на улицу ни ногой. На крылечко сядет на солнышко погреться, и всего делов-то. Говорит, что мотает ее в стороны, да голова кружится. Боится упасть. Егорка ей и водицы из колодца натаскивает, и дров приносит, и за хлебцем – в лавку.

Уж она им перед шабрами не нахвалится. А они ее пытают, не внучок ли это, уж больно расторопный и заботливый. Евлампьевна смахнет слезки под платочек да головой кивнет. Потом совесть ее одолела, за такую вот заботушку, что она с него деньги за постой взяла. По окончанию месяца вынула она их из укромного места да протягивает парнишонке:

– Уж не обижайся на меня Егорушка, возьми ты их, ради Христа. Впору мне тебе самой платить.

Улыбается ей в ответ Егорка и покупает на эти деньги вкуснятины всяческой и перед Евлампией на столе раскладывает. Вот так и живут душа в душу, стараясь друг другу угодить.

А вот уж, когда совсем плохо стало Лукьяновне, послала она Егорку к сыну своему известить о хворях, чтобы еще вживу повидаться да попрощаться на всякий случай. Растолковала, где его найти в Петрине за горой.

И вот он стоит перед дверью. После долгой стукотни Егорки в дверь вышел на крыльцо босой мужик с красным опухшим лицом, черты которого неуловимо схожи с материнскими. Хмурый, недовольный:

– Чё надо?

– Я от матери вашей Евлампии Лукьяновны!

– Ну?

– Уж больно хворает она, просила навестить ее, попрощаться може.

– А ты кто таков? – продолжал допрос мужик.

– Я на хвартере у них живу, подмогаю в меру сил.

– Ну? – мужик переступил с ноги на ногу и вдруг зевнул, обдавая Егора перегаром.

– Да вот, в любое время отойти может, – решил сгустить краски Егорка, чтоб, как-то усовестить мужика, разжалобить его.

– Ну так ведь жива еще? – ни одна жилка не дрогнула на пропитом его лице.

Почесал мужик одной ногой другую и выдал такое, что захолонуло у Егорки сердце:

– Помрет, придешь – скажешь! – и с этими словами захлопнул дверь перед носом парнишки.

Никак не мог опомниться Егорка. Столбом стоял у двери. А потом побрел восвояси, не зная, что будет говорить Лукьяновне про ее сына, чего обещать. Когда пришел, совсем расстроился. У той в глазах было столько ожидания, что впору хоть назад иди и силой тащи поганого мужика к матери родной! Да разве он, Егорка, справится? Отводя глаза, пробормотал парнишонка невнятное, что, мол, явится вскоре. Всё поняла Лукьяновна. Задрожали ее губы, слезинка скатилась по щеке. И всё равно вругорядь вздрагивала от любого шума, на дверь с надеждой поглядывала. Но уж больше ни про сноху, ни про сына словинушки не молвила.

Через некоторое время совсем слегла Лукьяновна, и ухаживал за ней Егорка почище родного внука. А ведь за больным лежащим человеком, известно сколько нужно пригляду да хлопот. Смотрела на него больная благодарными обожающими глазами, а сказать ничего не могла, потому, как отнялся язык по болезни. Только помыкивает Лукьяновна да плачет. А он ее успокаивает:

– Не тревожься баушка Евлампия, не брошу я тебя. Сам я сирота, знаю, как на свете одинокому быть.

И с такими ласковыми словами поглаживает ее по руке. Жалко ее, уж больно добрая старушка.

Однажды Лукьяновне стало лучше. Она даже заговорила. Вначале, правда, непонятно, но старалась выговаривать слова целый день, и к вечеру Егор ее понимал. Обрадовался:

– Ну вот, баушка, тебе и полегчало!

Покачала Лукьяновна отрицательно головой и поманила парнишку поближе:

– Оставляю я тебе Егорка свой домик и чудейные слова. Домик не вечный, а вот слова эти во всю жизнь тебе понадобятся. В них сила, но помогают они только для добрых дел и в трудную минуту. И не во всех устах они силой наполняются. Коварным да злобным людям не даются. Для дел пакостных пустыми становятся. Запомни это. А еще они клады открывают. Простые слова незатейливые: ЯВИСЬ И ВОЗМОГИ! Вот и все.

Отпрянул вначале Егорка от Лукьяновны в испуге, уж не колдунья ли старуха?

А она улыбнулась устало, будто поняв его:

– Не опасайся, не колдовские это слова, не беса они призывают. Только в чистых и не грешных помыслах помогают.

– Что же, Лукьяновна, не помогли эти слова тебе? – вопросил Егор. – Бедная и одинокая ты?

Вздохнула тяжело Лукьяновна:

– Значит, по жизни грешна я была, коли даже сына родного потеряла для себя. А ведь он в малолетстве добрый да ласковый был… – слезинка скатилась у Лукьяновны по щеке. – Вот только к старости Господь и надоумил покаяться во всем. А уж поздно. А в словах этих не сумлевайся. Они самые и помогли мне сейчас вернуть речь, чтобы могла я тебе о них поведать.

Лукьяновна помолчала, собираясь с силами:

– А мой-то… срок на Земле матушке… закончился.

Сказала это Лукьяновна и последнее дыхание испустила.

Тяжело было Егору видеть, как отлетела душа доброй старушки, хотя вот она сама перед ним еще теплая, бездыханная. Но уже стекленеют глаза, нос заостряется, и уже не услышит он из ее уст душевных слов. Закрыл Егор Лукьяновне очи и позвал соседок, чтоб обмыли они ее. А сам отправился к ее сыну о кончине сообщить.

Тот опять вышел хмурый, растрепанный. Не дослушав Егоровы слова о сочувствии, захлопнул дверь, буркнув, что придет.

Явился только почти к самому выносу на третий день. Пришлось Егору развязать несколько своих узелков с монетами, чтобы похоронить старушку по-людски: с отпеванием, с гробом, с поминальным обедом. Когда же поминки подходили к концу, сын Лукьяновны, выпив, наевшись, громко сказал на всю избу, обращаясь к хлопочущему Егору:

– Слушай, жилец, чай, материны деньги не все на помину ушли? Поди, что-то и осталось?

Застыл Егор от неожиданности. Не сразу дошло до него значение этих слов. Но на нем скрестились сразу множество глаз поминающих. Он не знал, что и ответить этому наглому и неблагодарному человеку.

– Ну что молчишь, язык проглотил. Прикарманить деньжонки-то хочешь. Так вот, не допущу я энтого! Вот тут свидетелев много, – и он обвел руками стол, за которым сидели люди. – Не отвертишься!

Глаза поминавших, которые доселе выражали скорбь, засветились разными чувствами: кто поддерживал сына покойницы, кто возмущался, мол, дело ли сейчас о деньгах говорить, когда душу усопшую надо поминать. Но сын Лукьяновны, как будто не понимал, как кощунственны его речи:

– Дак ведь, улизнет плут с моими деньгами, ищи ветра в поле! – голос его стервенел.

Егор чувствовал себя как будто в страшном сне. И не верилось этим несправедливым словам, и в то же время, как ком тяжелый наваливался на него. Он, как-то робко пролепетал:

– Не давала мне покойная никаких денег…

– Да ба-а-а! – издевательски пропел сын Лукьяновны. – Не на свои ли собрал ты поминки, благодетель ты мой? Не твои ли цаловать ноженьки мне?

Затрепетало всё внутри у Егора. От обиды и за себя, и за добрую Лукьяновну. Ничего он не смог сказать в ответ, никаких слов не находил. Если бы тот обижал свою мать живую, он бы смог вступиться, а тут. Он смог только промолвить:

– Если у Лукьяновны были деньги, то они где-то лежат нетронутыми. Опомнитесь!

– Ох ты, какой умник! Да нешто я поверю твоим песням!

Он решительно вышел из-за стола. Многие из поминающих поспешно покидали комнату, уходили прочь от назревающего скандала. Егору противно было от того, что устроил сын Лукьяновны из ее помина. Ведь душа ее находится еще здесь, и плачет, и стенает, видя это святотатство. Хотел он его постыдить, но ничего не сказал и сделал шаг к выходу, чтобы глотнуть свежего воздуха и забыть такие помины, как дурной сон. Но этот сатана в образе человека, подскочил к Егору, схватил его за шиворот и, встряхнув, прокричал:

– Поучи меня еще, пащенок! В околотке тебя сейчас обыщут да всю твою спесь собьют.

Егор не в силах был сопротивляться рослому сильному мужику. Он упирался ногами, пытался вывернуться из его рук, но тот тащил, грязно ругаясь. Рядом бежали соседки Лукьяновны, причитая и увещевая неблагодарного. Ведь они знали всю историю Лукьяновны.

– Не бойся Егорушка, мы тебя не дадим в обиду, мы расскажем всё, как есть! – говорили они на бегу.

Егор перестал вырываться, надеясь, что в околотке они заступятся за него. Если бы не это, он постарался бы вырваться. Так до полиции и дошли. Сын Лукьяновны втолкнул его в дверь и с порога начал жалобную песню, что де привел татя, который ограбил усопшую старушку, и что власти должны его обыскать, а деньги вернуть наследнику. Сын Лукьяновны для достоверности стукнул себя в грудь. Соседки загалдели, защищая Егора. И тут в комнату приемную вышел откуда-то полицейский чин. Он гаркнул:

– Что за шум?

И тут сердце Егора ёкнуло. Он узнал голос пристава Прокофьича, который езживал к Шалиным в гости. Обернулся Егор и увидел, точно он. И Прокофьич сразу узнал Егора. Подошел ближе и осклабился в ухмылке. Выслушал сына Лукьяновны, а на загалдевших было опять бабенок, грозно цыкнул. Обошел Егора и снова ухмыльнулся:

– А знаешь ли ты, молодец, что есть у меня писанная жалоба на тебя от Терентия Семёновича Шалина, которого ты ограбил да и сбежал. Я ведь тебя давно ищу. Да больно ловко ты прятался. А гляди-ка попался всё-таки, сам пришел.

– Это я привел анчутку! – улыбался сын Лукьяновны, не веря своей удаче. Соседки смотрели ошарашенно то на пристава, то на Егора, и не знали теперь, что говорить.

– Невиновный я… – обреченным голосом пробормотал парнишка. – Ни у Шалина, ни у него, – кивнул он в сторону сына Лукьяновны.

Хмыкнул пристав, прогуливаясь по комнате, руки за спину:

– Все, кого приводят сюда, считают себя невиновными.

Егор понял, как ни доказывай, а Прокофьич, как коршун добычу, не выпустит его из когтей. Уж он перед Шалиным выхвалится, что искал, ночей не спал. Тот за поимку Егора богато, верно, одарит.

Сын Лукьяновны, видя, что парнишку уже теперь не отпустят, стал жалобиться приставу про свою, якобы, бедность. Неплохо бы вора обыскать, а найденное отдать ему. Пристав, нахмуря брови, посмотрел на мужика и велел писарю с его слов написать, а также записать адрес потерпевшего. Всё остальное, мол, потом, когда разберутся. Соседки Лукьяновны нерешительно переминались с ноги на ногу.

– Вы тоже потерпевшие от этого злодея? – вновь нахмурил брови пристав.

– Да нет! Он парень хороший, жалостливый.! – загалдели они, перебивая друг друга.

И сразу потеряли интерес полицейского. Он отвернулся от них. Они, видя, что уже на них не обращают внимания, потоптались и вскоре ушли. За ними ушел и сын покойной, поняв, что тут ничего не выстоишь. Дело обернулось какой-то другой стороной, ему неведомой. Пристав приказал Егора отвести в цугундер.

Сидит парень в темной зарешеченной камере, кручинится. Да нешто, Господь не видит, что без вины он здесь, а главное, доказать это людям трудно. За какие грехи он будет здесь маяться? А завтра Шалин придет, почнет куражиться. Разве похоронив Лукьяновну за свои деньги, совершил он не благое дело? Разве украл он эти деньги. Вот уж второй раз страдает он из-за них. Правда, не зря к ним душа не лежала и раньше. Скорее всего неправедные они, раз давали их ему люди лихие да таинственные. Но ведь он в этом не виноват? Воспользовался ими, когда уж совсем приперло, да и не во зло. Даже всплакнул Егорка, как пораздумался, что разнесчастный он и нефартовый. Родители померли, родных своих никого не знает. Отдал его отец, когда еще жив был дальнему родственнику Шалину, а теперь эвон, как вышло. И нет теперь ему ни покровителя, ни защитника. Упечет его теперь Шалин в Сибирь да и вся недолга. Эх, Лукьяновна, Лукьяновна, кабы не сын твой подлый, то… И вдруг, будто бы прошелестело в темноте камеры что-то, коснулось Егоркиных волос, и всплыло в памяти два заветных слова из уст Лукьяновны. И проговорил их негромко парнишка:

– Явись и возмоги!

Зазвенело в воздухе, и сам он стал легким-легким. Неведомая сила подняла его и понесла куда-то и не было ей ни преград, ни стен, ни замкнутых дверей.

Очутился Егорка на окраине города. Солнце уже закатывалось за дома, сумерки ложились на деревья. Тянуло прохладным ветерком. Очумелый Егорка сидел на травке у обочины дороги, и никак не мог прийти в себя. Ничего волшебного кругом нет, все обыденно. Но, как представит, что мгновение назад сидел он в сырой тюремной камере. И вот нет ее, а вокруг свобода, реальная и желанная. От всего этого в голове замкнуло. Понять, что случилось, за здорово живешь, невозможно. Так ведь только в сказках случается. Вот тебе и Лукьяновна!

Пятая глава

Вот уже недели две живет Тимоха в лесу, в разбойничьей ватаге. Уже и попривык. Никуда его пока не выпускают. Осип сторожем следит. Да и сам Тимофей побаивается заблудиться в лесу, коли сбежать. Ведь его на цепи уже не держат. Да и что толку идти. Зарабатывать чисткой уж боле не сможет. Сразу найдут. А здесь пока не обижают. Старуха стала относиться к нему душевней, называет Тимонькой, подкладывает лучшие куски. Да и он за доброе отношение к нему, стал ей помогать. Где дрова поколет, где водицы из ручья натаскает. Ей-то уж тяжеловато всё это делать. Жалуется баба Феня, что ноги опухают, и силы не те.

Когда жители землянки собираются после удачного дела, бывает большая попойка и мясо жарится тушами. Баба Феня успевает только поворачиваться.

Осип, когда напьется, орет о преимуществе рыжих супротив иного люда, против цыганистых черных. Но Тимоха уже не возражает ему, и Осип переходит к другим темам и спорит уже с другим ватажником.

В иные дни было тихо. Ватажников не было, а где они жили, про то было неведомо.

– Ну что, Тимоня, рази плохо у нас да не сытно? – спросила его как-то баба Феня, когда сели они отдохнуть у печурки.

– Дык, сытно-то сытно, но не вольно, – грустно промолвил паренек.

Старуха цокнула языком:

– Ну-у, вольности-то у нас до нёбушка синего. Ты просто еще не обвыкся. Аль чистильщиком-то чужих сапог слаще было?

Не дав ему ответить, в уверенности, что лучше не было, продолжила:

– Я ведь тоже когда-то жила в деревне у тятьки с мамкой, и меня пужали татями разбойными. Но вот примерли родители, а за ними братики и сестрички. И осталась я сиротинушкой. Уж как сама-то выжила, Господь один знает. И милостыньку просить ходила, и нянькой бывала, и страмной девкой хлебец-то зарабатывала. И воровкой промышляла, и наводила, и разбойничала. Всяко было. Вот грех на душу не брала, убивства на мне нет.

– А Осип убивал? – подрагивающим голосом спросил Тимофей.

Старуха не сразу ответила, только вздохнула:

– Убивцев средь нас много, среди лесных татей. А как без энтого? Кто ж захочет, чтобы его пограбили? Начинают брататься да ощетиниваться. Вот тут-то его и порешат. А един раз кровушку пусти, дак она водицею польется.

– Ну и что же твой Осип хочет, чтобы я на большую дорогу убивать да кровь проливать пошел?

– Дык, он тебя вроде в цыганы определил, – ответила старуха, – там на большую дорогу ходить не надобно. Эта придумка давно у него в голове крутилась. Научит тебя лошадей выводить из конюшни, а там уж не твое дело… Все подумают на настоящих цыган. А чего, дело не пыльное!

– Ага! – продолжал горячиться Тимофей. – Как-нито пымают меня мужики да и растерзают. Знаю я, что с конокрадами-то выделывают. А Осип твой в сторонке поглядывать будет.

Баба Феня усмехнулась как-то недобро:

– А на што твоя прыткость и башка. Попадаться-то не надобно.

– Баб Фень, – взмолился Тимоха, – да я с лошадью-то сроду не возжался. Не знаю, с какого боку к ней и подходить!

– Да понял Осип ужо свой промах, не годен ты для этого дела. А назад тебя возвернуть нельзя, опасается… – погладила старуха паренька по голове. – Главное не то, что ты не умеешь к лошадям подходить. Нет в тебе куражу разбойничьего да смелости ватажной. Да и откуда в тебе им быть-то? Домашний ты. Не выстрадал ты всего этого.

– Да я и не просился к вам в ватагу!

– Да, да! – закивала согласно баба Феня, – в ватагу надо своей волей идти, насилу мил не будешь.

Вздохнул Тимофей. Что уж теперь спорить и горячиться. А тут и дверь в землянку отворилась, ввалился Осип со товарищи. Вместе с ними был какой-то незнакомый паренек. Осип, хохотнув, выкрикнул:

– Во, Фенюшка, принимай харчеваться нового ватажника.

– Кто ж таков?

– Да вишь ты, сам попросился в разбойники. Не больно уж и старше цыганенка, а жалает к нам присуседиться.

Баба Феня заботливо плеснула пареньку в миску варева:

– Садись, сынок, похлебай!

– Благодарствуйте… – тихо произнес он и взял миску в руки.

Тимоха с любопытством глянул на него. Тот и впрямь был не больно старше его, лет семнадцать-то было. В остальном же другой – светловолосый, крепкосбитый. Подождал Тимоха, когда он поест, и подсел к нему поближе:

– Ты чо, в самом деле в разбойники…?

Тот неопределенно пожал плечами:

– Так уж вот, деваться некуда.

Этой неопределенностью еще больше заинтриговал Тимоху. В то же время подсасывало под ложечкой, а вдруг, какой убивец, из молодых да ранний. За просто так живешь, к разбойникам не захочется. Но взгляд у него вроде не тяжелый. Они тут все угрюмые да бесшабашные, навроде Осипа. А уж, когда Егор всё о себе рассказал, понял Тимоха, что жизнь расставляет такие капканы, что и выбраться невозможно, как бы не хотел. Только непонятно было, как Егор убежал из тюрьмы, но про это он сказал как-то вскользь. А Тимоха и не настаивал. Главное, что у него теперь есть товарищ. Ведь общаться с одной бабой Феней скучно, а к остальным он и подступать боялся, все были намного старше и злые, как собаки.

Устроились они в самом укромном углу землянки, чтобы никто им не мешал доверяться друг другу:

– Вот ты, Егорка, говоришь, что не по душе тебе подлости, а ведь коль разбойничать тебе придется, значит кого-то обижать?

– Обидеть сына Лукьяновны да Шалина сам Бог велел. А таких полно по землям. Главное их выявлять и учить, чтобы они не думали, что им всё с рук сойдет. Потому-то я к разбойникам и пошел. Один в поле не воин. У Шалина в полиции всё куплено, и начальство всякое с его руки кормится, в обиду его не дадут. А мне теперь никто не указ.

– Вдруг тебя Осип заставит обижать и сирых, и малых. Он ведь не разбирается.

– А кто тебе сказал, что я под твоим Осипом ходить буду. Мне нужно только переждать малость где-то. А тут спокойно. Никто не спрашивает, кто я да что.

Понравилось это Тимохе. Только вот по поводу Осипа он засомневался про себя. Вряд ли тот даст Егорке покой. А вслух ничего не сказал. Зачем раньше времени расстраивать человека? Решил поближе к Егорке держаться, где-то подмогнуть словом или делом. И как чувствовал Тимоха, Осип подсел к Егорке:

– Ну, что ватажник свеженький, коль хочешь быть татем, утрецом пойдешь с нами на дело. Проверим тебя. Не струхнешь?

Егор раздумчиво ответил:

– Да пойти-то можно. Чего ж не пойти! Но мне, малость отсидеться надобно.

– Это как же понять? – насторожился Осип.

– Да так вот и понимать. По мою-то душу нынче по всему уезду рыщут-свищут. Не хотца мне на глаза легавым попадаться. Разорвут меня в клочки да и вам заодно достанется.

– Это когда же мы, робята, легавых-то пужались! – забасил Осип, оглядываясь на товарищей, и хохотнул. – Ить какой, пужать нас! И что же ты эдакое содеял, что вся полиция на уши встала?

– А ты разве дознаватель, что меня пытаешь? – вопросом на вопрос ответил Егор.

– Да мне-то всё одно! – остервенился Осип. – А вот гадаю, не подосланный ли ты к нам?

– Да если бы полиция знала ваше место, вас бы давно, как кур переловили. Зачем кого-то подсылать.

– А знаешь ли ты, постреленок, с кем говоришь? – угрожающе процедил сквозь зубы Осип.

– Эх! – рубанул рукой в воздухе Егор. – Думал я к вольным ватажникам приклеиться, а тут свой царь-государь имеется. И в пояс ему кланяться надобно.

Осип озадачился таким поворотом разговора, но еще кипел гневом:

– А если тебе перышко под ребра сунем, как это пондравится?

– Да, убивай! – воскликнул Егор. – Мне теперчи, что в Сибири издохнуть, что от твоего перышка.

Насупился Осип. Не знал, чем дальше крыть, но просто так отступать от мальчишки казалось западло.

– Что ж, решай! Я тебя пока никуда выпускать не буду. Проверить надобно, что ты за птица такая!

– А я иного и не хочу! – смело, как показалось Тимохе, ответил Егор.

Скрипнул Осип зубами, но отвязался от новичка.

– Он, энтот Осип, грозить любит, – прошептал Егору Тимоха, когда вожак ватажников отошел от них. – Он и меня-то всё пужал.

– Да и пес с ним, – ответил тот. – Волков бояться – в лес не ходить.

– Так-то так! – согласился Тимоха.

Ничего ему больше не сказал Егор. Свернулся калачиком, сонная дремота взяла его в полон. До схватки с Осипом говорил, что по-настоящему не спал четыре дня. То хлопоты по поводу смерти его квартирной хозяйки, а вслед за этим тюрьма. Тимоха же очень долго не мог уснуть. Всё думал, отчего на свете много злых людей? Родились они что ли такими погаными? И что им за радость такая делать пакости? А потом вспомнил, где сам находится. В самом что ни на есть гнезде убивцев и разбойников, и горько усмехнулся. Но не в ответе же он за Осипа и душегубов ватажников? Есть же люди здесь подобные Егору. Только вот зачем он пришел сюда вольным хотением? Поди-ка познай его. Конечно, с одного разговора этого не понять. Вот Тимоха бабу Феню все спрашивал, отчего люди становятся разбойниками, отчего не жалко им кровушки людской?

Та пыталась как-то объяснить ему, а потом в отчаянье махнула рукой:

– Да видно муха такая злодейская летает по свету. Кого куснет, тот разбойником и становится.

А, что, всё может быть, призадумался Тимоха, есть же малярийные комары, болезнь разносят… Старался он представить эту муху да так и забылся.

…Вдруг зажужжало что-то, кидаясь во все стены. Размером с воробья, но страшное с виду, аж кровь стынет. С длинным вострым носом, с зеленым немигающим взглядом. Мохнатое, с лапами, как у паука. Углядело оно, что Тимоха на него смотрит и – на парня. Тот ахнул, отпрыгнул сторону. А оно врезалось в спящего Егора и затихло где-то там у него под мышками или у шеи. Вскоре поднялся Егор, лоб насуплен, в глазах зеленое свечение, как у шмеля этого. Криво усмехается он и говорит хрипло.

– Вот уж позабавлюсь, кровушки попью, переплюну твово Осипа. А чтоб ты не сумлевался, с тебя-то и начну. Ну-ко подь сюда ко мне! – и тянет к Тимохе пальцы с крючковатыми когтями.

Сердце у Тимохи часто-часто забилось и заорал он со всей дури, а голоса не слышит. Хватанул лихорадочно воздух и проснулся.

Сердце прямо из груди выпрыгнуть хочет. Весь в поту и воздуха не хватает. А вокруг всё, как всегда. Кто храпит, а кто-то с кем-то о своем талдычит. Пахнет махрой и дымом печки вперемешку. Пошарил рукой около себя, лежит Егор рядом, как и лежал, посапывая.