Читать книгу: «Однажды. И другие рассказы», страница 5

В холодный январский день я переступил порог Лаборатории ядерного магнитного резонанса. Это моя новая «база». И у меня началась совсем другая жизнь.

Однажды в МФТИ

Однажды я стал жить в общежитии МФТИ в Долгопрудном. Во время каникул моя мама приехала посмотреть мою комнату и пришла в ужас от бардака и антисанитарии. Мы с ней быстренько сделали ремонт, повесили занавески и постелили на столы белые скатерти. Наша комната заняла в общежитии первое место по уюту, а приехавшие соседи две недели вытирали при входе ноги и мыли тарелки после еды.

Однажды меня невзлюбил наш инструктор по альпинизму. Мне становилось скучно в заорганизованном альплагере, и я часто уходил к ручью, ложился на теплые камни и смотрел в темно-синее небо. «Ты не альпинист! – кричал он. – Ты турист!». Он был прав, но зачем так человека оскорблять?

Однажды меня полюбил наш инструктор по альпинизму. На привале он подзывал меня и просил, чтобы я присмотрел за этими студентами и «обсерантами». А сам ложился отдыхать. Я присматривал и был очень горд собой.

Однажды после третьего курса я купил в профкоме путевки, и мы с моей девушкой и ее братом поехали на турбазу в Петрозаводск. Я только что вернулся из альплагеря, был загорелый и очень довольный собой. Днем мы играли в волейбол, а вечером к нам присоединялись два 35-летних старика, и мы играли в карты.

– Ты знаешь, я тут подумала и поняла, что лучший возраст для мужчин – это тридцать пять лет, – вдруг сказала моя девушка. – Они еще не старые, но знают, что нужно женщине.

Я скептически усмехнулся. А зря!

Однажды я стоял в очереди в кассу для пригородных поездов. Передо мной цыганка с маленьким ребенком меняла мелочь на десятки и рубли. За одно утро хождения по поездам она заработала сумму, равную моей стипендии. С тех пор я не подаю попрошайкам.

Однажды я сидел в парикмахерской и мастер сказал, что волосы на затылке у меня растут в разные стороны. «Да… не повезло мне», – философски произнес я. «Тебе повезло больше, чем мне», – ответил мастер. Только выйдя на улицу, я понял, что он имел в виду. Мастер был лысый!

Однажды знакомый альпинист из физтеха учил меня в столовой теории вкусового аккорда.

– Представь, что творог – это нота», – говорил он. – А черный хлеб – это другая нота. Если ты положишь то и другое в рот, то получится аккорд. Но это не будет гармоничным аккордом. Гармоничный аккорд – это когда творог съесть с белым хлебом. А сейчас я покажу тебе очень сложный и гармоничный аккорд».

При этом он намазал белый хлеб горчицей, съел кусок селедки и запил все это компотом.

Однажды на экзамене по квантовой механике меня поймали со шпаргалкой и немедленно посадили за стол к экзаменатору. Через два часа, выводя пятерку в зачетке, экзаменатор спросил, зачем мне была нужна шпаргалка. «Память плохая», – сказал я. Экзаменатор помолчал, достал из кармана толстую записную книжку, показал мне ее и сказал, что он меня понимает.

Однажды на военных сборах меня попросили сделать фотографии для стенда. Я старался, как мог. Каждый курсант был художественно сфотографирован. То в полете с брусьев, то в процессе наматывания портянок, то уплетающим кашу. В соседней роте фотограф поступил проще. Он поставил всех в строй и сделал несколько групповых снимков. У моего стенда всегда было пусто, а у соседнего стояла толпа. С тех пор я не люблю фотографировать людей.

Однажды мой приятель-турист спросил меня, что я люблю больше всего на свете. Я замялся и спросил, что любит он? «Я люблю вечером прийти на берег реки, смотреть на закат, разжечь костер, подвесить мой любимый котелок, сварить макароны и съесть их с майонезом», – ответил он. После того разговора я как-то быстро полюбил макароны и майонез.

Однажды на старших курсах физтеха я узнал, что многие мои знакомые имеют интеллектуальное хобби. Они занимались йогой, буддизмом, социологией, собирали древние книги и артефакты. Один я ходил грустный и ничего не собирал. Я поделился огорчениями со своей подругой. «Это все ничего, лишь бы ты девушек не начал коллекционировать!» – сказала она.

Однажды студентом я купил восьмимиллиметровую кинокамеру. Не заходя домой, я направился в районную библиотеку и набрал книг по киноискусству. Через неделю я пошел в кино. Выйдя на улицу, я обнаружил, что не помню, о чем был фильм. Но зато я помнил все находки кинооператора и был уверен, что именно так и надо смотреть фильмы.

Однажды за неделю я прочитал около двадцати книг по киноискусству и стал киногурманом. Если бы меня посадили в комиссию при Министерстве культуры СССР, то я бы не пропустил в прокат ни одного фильма. Бедные зрители смотрели бы только нарезки из фильмов, где была хорошая работа операторов.

Однажды я стал снимать кинозарисовку про неудавшееся свидание. Был чудесный осенний день в Сокольниках. Мои артисты должны были изображать грусть из-за прошедшей любви. Вместо этого они хихикали и говорили, что хотят есть и пить пиво.

Однажды мы втроем с друзьями искали на Урале золото. Одна из ночевок была на берегу красивого горного озера. Рядом стояли туристы из Свердловска. Там было много девушек, и мои друзья направились после ужина в гости. Вернулись эти мартовские коты под утро с виноватыми, но очень счастливыми глазами. И сказали, что кроме золота в мире есть еще много других интересных вещей.

Однажды я записался в школу бальных танцев. На «раз» – нужно было ставить ногу сюда, на «два» – нужно было ногу переставлять, на «три»… Мне очень нравился такой математический подход.

Однажды я был на практике в лаборатории теоретиков в Институте атомной энергии. Все теоретики были умные и неприступные. В комнате, где я бывал, стоял стол, на котором лежали колоды перфокарт. «Кто тут работает? – спросил я. – Я никогда не видел этого человека». «Это программист, – сказали мне с оттенком легкого презрения. – Чем он занимается, никто не знает и знать не хочет». Я тогда подумал, что никогда в жизни не буду программировать.

Однажды я ехал в электричке и услышал разговор двух женщин. «Я просто не знаю, что мне делать, – говорила одна из них. – Моя дочка хочет стать программистом. Ну что это за специальность такая – сидишь и печатаешь. Прямо как секретарь-машинистка».

Однажды я сидел в коридоре Вычислительного центра Академии наук и лезвием вырезал дырочки на перфокартах. Потом решил пройтись и увидел комнату, где стояли терминалы. Это небольшие мониторы, где на черных экранах мелькали зеленые буковки. И я подумал, что мечта всей моей жизни – это иметь такой терминал дома. И я могу тогда в любой момент запускать свои программы на БЭСМ-6, которая работает со скоростью один миллион операций в секунду!

Однажды соседняя лаборатория в Москве приобрела компьютер. Я посмотрел на него, вернулся к своему столу и стал точить карандаши. «Зато у меня все карандаши будут заточены», – утешил я себя.

Однажды в МФТИ я сдавал госэкзамен по физике. К нам приходил академик Лифшиц, соавтор книг с Ландау, и спрашивал что-нибудь простенькое. Например, написать оператор Лапласа в сферических координатах. Получив неправильный ответ, он выбегал в коридор и кричал, что мир рушится, что он не может умереть спокойно и ему придется жить вечно.

Однажды на физтехе был декан, который любил вечером прийти в общежитие и спросить у лежавших на кроватях студентов величину заряда электрона. Он говорил, что если физики лежат, то они думают. Если думают, то о физике. Если о физике, то они должны знать константы, чтобы думать правильно. Величину заряда электрона я помню до сих пор: в кулонах это -1.6 на десять в —19-й степени.

Однажды на физтехе я записался в секцию самбо. Это заменяло занятия по физкультуре. На первых занятиях нас учили правильно падать. И это было единственный навык, который реально пригодился мне в жизни. Особенно зимой на скользких дорожках.

Однажды зимой на Кавказе я выкопал из-под снега рододендроны. Это были огромные белые нераспустившиеся цветы. Мне сказали, что они распустятся как раз к 8-му Марта. Перед праздником все бегали за цветами, а я поглядывал на рододендроны и посмеивался. 6-го марта цветы распустились, но тут же и осыпались.

Однажды я прочитал книгу «Москва и москвичи». После этого я как сумасшедший бегал по старым переулкам в поисках Хитрова рынка и отчаянно пытался узнать, где был ресторан «Яр». Я был влюблен в Россию начала 20-го века и не понимал, почему Ленин жил в Швейцарии, а не в Москве.

Однажды поздно вечером я решил подарить знакомой девушке цветы. Магазины были закрыты, и я нарвал букет с клумбы на площади Гагарина. Девушка сказала, что цветы красивые, но они почему-то пахнут выхлопными газами.

Однажды на физтехе мне загадали загадку: что такое елочка среди дубов? Оказалось, что это Новый год на военной кафедре. Каково же было мое удивление, когда я увидел на одной из стен военной кафедры репродукцию картины «Дубовая роща» – подарок студентов.

Однажды поздно вечером я возвращался домой и в подъезде увидел соседку, которая работала где-то в «почтовом ящике». Соседка обнималась с молодым человеком. Увидев меня, они отпрянули друг от друга, и соседка громко сказала: «Вот и мой начальник говорит, что тут дело в ионах». Я много знал про ионы и очень хотел поддержать разговор, но мне хватило ума вежливо поздороваться и пройти мимо.

Однажды я лежал ночью в палатке на берегу одного из озер на Соловецких островах. Накануне нам рассказали историю про утерянные сокровища, которые спрятали монахи в гражданскую войну. Острова я уже знал хорошо, и вдруг как будто перенесся в те годы. Я представил себя на месте монахов, у которых было два дня, чтобы спрятать объемные сокровища. И я понял, что все лежит на дне озера, у которого стоит наша палатка. Я до сих пор мечтаю организовать туда экспедицию.

Однажды я сидел на берегу Белого моря, на юге Кольского полуострова, курил и слушал морской прибой. Вдруг среди белых верхушек волн показался парус – малюсенькая яхта, на которой сидели два человека. Когда яхта причалила, на берег вышли пожилые мужчина и женщина. Он обнял ее, они сели на камень и долго молча смотрели на море. А потом уплыли.

Однажды на физтехе я работал в лаборатории физики плазмы. Мы собирали установку, и нам обещали за это зачет по курсу «техника физических экспериментов». Меня сначала посадили сваривать стеклянные трубки. Руководитель проекта посмотрел на мою работу, стукнул карандашом по стеклу, и по моему шву побежала белая трещина. «Неплохо для начала! – сказал он. – Мой первый шов рассыпался через пять минут без карандаша».

Однажды я собирал установку для изучения высокочастотного газового разряда. Вокруг стеклянной трубки была намотана катушка из медной проволоки с палец толщиной. Я сидел, уткнувшись носом в трубку, и любовался розовым свечением. «Ты особо нос туда не суй! – сказал руководитель. – Тут излучение такое, что у тебя могут мозги закипеть! Хотя, впрочем, в Институте атомной энергии такой уровень излучения и за излучение-то не считают!». Потом я узнал, что мощность нашей установки была равна мощности десяти микроволновых печек. На следующий день мы поставили защитный экран.

Однажды я налаживал оптический спектрометр, чтобы измерять спектры излучения плазмы. Столик, на котором стоял спектрометр, был шаткий, и я его подпирал свинцовыми кирпичами. «Что за халтура!» – возмутился руководитель. Я сказал, что в оптической лаборатории еще и не так халтурят. «Никогда не оправдывайся тем, что у других еще хуже!» – сказал руководитель. Эти слова остались со мной на всю жизнь.

Однажды на семинаре по научному коммунизму наш преподаватель сказал, что секс в семейной жизни – это всего 5%, остальное – разговоры. «Надо жениться на глухонемой», – задумчиво прокомментировал кто-то из студентов.

Мне дали тему!

Лаборатория ядерного магнитного резонанса находилась в академическом Институте. Я не буду его называть, чтобы не делать ему рекламу или антирекламу. Я люблю этот Институт со всеми его достоинствами и недостатками. Сейчас он стал другим, но я пишу про времена, когда все, кто там работал, любили науку, и рабочий день во многих лабораториях заканчивался в десять часов вечера. Институт был для многих вторым домом – местом, куда любили приходить.

У проходной Института меня встретила женщина прекрасного бальзаковского возраста, которая впоследствии стала моей шефиней. Она сказала, что ждала дипломника из физтеха много лет и повела меня знакомиться с лабораторией.

Мы шли по длинному мрачному коридору мимо бесчисленных закрытых дверей. То тут, то там неожиданно появлялись молодые женщины в белых халатах и мгновенно исчезали в темноте. Я вертел головой, и мне начинало тут нравиться. Мы спустились на два этажа под землю и оказались в коридоре, где под потолком вились связки черных кабелей толщиной с человеческую руку. Я сразу почувствовал, что нахожусь на передней линии фронта большой науки.

Навстречу нам попался боец научного фронта в ватнике, надетом на синий халат. Он остановился и мрачно посмотрел на шефиню.

– После обеда приходи, – сказала она, – может, что и осталось.

Мы вошли в большую, светлую комнату, где было жарко, шумели компрессоры и воняло всеми химическими растворителями, придуманными изобретательным человечеством.

– Здесь ты будешь работать, – сказала шефиня. – Вот это американский спектрометр, а там стоит японский. Японский не работает, но он тебе и не нужен. В соседней комнате стоит прибор, который мы сделали сами, но он тоже не работает. Но его мы починим.

– А почему японский починить нельзя? – наивно поинтересовался я.

– А зачем его чинить? – удивилась шефиня. – Он уже устарел, а американский – это последнее слово техники.

За последним словом техники сидел лысый парень.

– Это аспирант из дружественной лаборатории, – сказала шефиня. – Он умный и поможет тебе освоиться. Ты пока осмотрись, а я скоро приду.

Умный аспирант глянул на меня и сказал, что студенты работают только по вечерам и ночам. Вот пройдут годы, я вырасту и буду работать днем.

– Мне тут нравится, – робко сказал я. – В Курчатнике я не видел столько женщин.

– Женщин тут много, – буркнул аспирант. – Но вот только…

– Что «вот только»?

– Поработаешь – узнаешь!

Вскоре вернулась шефиня вместе с мужчиной небольшого роста, в костюме и толстых очках.

– Это наш теоретик, – сказала она. – Сейчас мы сформулируем тему твоего диплома.

Я сразу вспомнил предыдущего шефа, который при словах «самостоятельная тема», морщился и говорил, что мне можно доверить пока только подметание коридоров.

– Володя, вы слышали про релаксацию многоспиновых систем? – вежливо спросил теоретик.

– Эээ… Учил, – осторожно ответил я.

– Вот этим вы и будете заниматься. Будет много теории, но желательно и эксперимент сделать. Теорию будете обсуждать со мной, а эксперимент… – тут теоретик посмотрел на неработающий японский прибор.

– Эксперимент будет сделан на «американце»! – бодро сказала шефиня. – Мы Володе выделим целый день в неделю.

– Ни фига себе, целый день! – возмутился лысый аспирант. – Традицию нарушаете!

– А ты вообще молчи, – одернула его шефиня. – Володя наш студент, а ты какой-то приблудный!

– Вот тогда сами его и учите, – обиделся приблудный аспирант.

Теоретик ушел, а мы с шефиней отправились по другим комнатам лаборатории.

– Это наш механик, а это наш электронщик, – сказала она, когда мы вошли в мастерскую.

Механик что-то вытачивал на фрезерном станке, а электронщик стоял рядом и внимательно смотрел на выползающие стружки.

– Ну как, готовы твои рамочки? – спросила шефиня у электронщика.

– Во, посмотри! – электронщик взял со стола блестящую рамку. – Я ее в спальне повешу, жена уписается от восторга!

Мы пошли дальше.

– Познакомься с нашим завлабом, – шепнула мне на ухо шефиня. – Имей в виду, что он не любит теоретиков!

Мы находились в комнате со шкафами и сейфами. Вдоль стен вытянулись большие лабораторные столы с кучей приборов, стоявших друг на друге. Завлаб сидел к нам спиной за небольшим письменным столом и что-то писал.

– Ты, случайно, не теоретик? – спросил он вместо приветствия, повернувшись и глядя на меня поверх очков.

– Да я даже закона Ома не знаю! – выпалил я первое, что пришло мне в голову.

– И на хрена нам такой дипломник нужен? – спросил завлаб у шефини. – Закон Ома – это единственный закон, который должен знать даже дворник!

– Он шутит, – заулыбалась шефиня. – Он даже знает, как транзистор работает!

Она повернулась ко мне и стала делать загадочные знаки.

– Про транзистор знаю! – сказал я. – Эмиттер, база…

– Ладно, хрен с ним! – смягчился завлаб. – Пусть попробует! Но если я увижу, что он теоретик или, не дай Бог, вонючий химик… тьфу, тьфу, тьфу, не к ночи будет помянуто!

– Он не химик, – уверенно сказала шефиня. – Он про многоспиновые системы знает.

– Ну ладно, пошли вон отсюда! – ласково сказал завлаб и повернулся к нам спиной.

– А вот тут сидят наши главные электронщики! – шефиня открыла тяжелую дверь неподалеку от кабинета завлаба.

Эта комната была почти точной копией комнаты, где мы только что побывали. Лабораторные столы, сейфы, кассы с радиодеталями… В комнате сидел один главный электронщик и смотрел в осциллограф, по экрану которого бегал зеленый лучик.

– Политсеминар будет через час, – сказал главный электронщик. – Чай я поставлю.

Шефиня кивнула, посмотрела на часы и пригласила меня продолжить путешествие.

– А здесь наш женский коллектив, – сказала она, когда мы вошли в маленькую комнату, где впритык стояло несколько столов.

За одним столом ела женщина в белом халате, а за другим молодая лаборантка что-то перепечатывала. Я посмотрел на машинописный оригинал и прочитал название: «Энциклопедия половой жизни».

Институт мне нравился все больше и больше!

Первые впечатления

Мне сказали, что могу приступать к работе хоть сегодня.

– А что мне делать? – спросил я.

– Ну… пока почитай что-нибудь… – как-то неуверенно сказала шефиня. – Стола для тебя нет, ты уж где-нибудь устройся.

Я устроился на стуле в углу комнаты и принялся изучать инструкцию к спектрометру. Инструкция была на американском языке – это хоть немного утешало, ведь английский я вроде как учил. Вскоре выяснилось, что большинство слов мне встретились впервые. Я пытался их пропускать, но из оставшихся глаголов и предлогов понять что-либо было невозможно. Подошла шефиня и спросила, как у меня дела. Я сказал, что дела идут хорошо, но медленно.

Через час пришел инженер, похожий на киноартиста. Он спросил, знаю ли я технику безопасности? Оказалось, что самое главное – это гонять поганой метлой химиков, которые норовят притащить сюда всякую вонючую гадость и отравить таких замечательных людей, как мы с ним.

– А как насчет высокого напряжения? – спросил я.

– Этого полно! – согласно кивнул инженер. – Ты главное тут босиком не ходи и никуда пальцы не суй!

Я дошел до половины первой страницы, когда пришла женщина, которая назвалась оператором.

– Ну ты нахал! – заявила она аспиранту, который все еще сидел за спектрометром. – Я тебя на час пустила, а ты уже полдня сидишь.

– Так тебя же не было! – аспирант отчаянно крутил ручки, пытаясь закончить свой эксперимент.

– Мало ли какие у меня дела! – возмутилась операторша. – Твое главное дело – смыться вовремя, чтобы глаза мои тебя не видели. Мне вот надо студента нашего учить.

… – Ну, садись, – пригласила меня операторша. – Показываю главное. Вот видишь эти тридцать ручек?

– Вижу.

У меня в глазах рябило от пары сотен кнопок, ручек, приборчиков и лампочек.

– Вот к ним никогда не прикасайся. И сюда тоже не лазь! – операторша показала еще пару десятков кнопок. И самое главное – снимай часы, когда работаешь. А то и часы испортишь, и прибор загубишь.

– У меня нет часов, – робко произнес я.

– Все равно снимай!

– Это я понял, а как нужно включать прибор?

– Он никогда не выключается, – операторша явно торопилась. – В общем, снимай часы и читай инструкцию.

После этой вводной лекции она ушла, а лысый аспирант быстренько занял ее место.

… – Ой, сколько тут мужчин! – в комнате появилась миловидная брюнетка в белом халате со стеклянной ампулой в руках. – Ну, кто поможет бедной женщине? Мне нужен спектр вот этой гадости. Я тут что-то наварила, и без физики мне не обойтись.

– Я сделаю, подожди минут десять, – откликнулся аспирант и стал крутить ручки с удвоенной скоростью.

Брюнетка села на стул посреди комнаты и сладко потянулась.

– Вы знаете, мальчики, о чем я мечтаю?

– Неужели об выйти замуж? – аспирант не отрывал взгляда от экрана прибора.

– Вот еще глупости! Я мечтаю найти рубль! Когда я иду по улице, то всегда смотрю под ноги и мечтаю увидеть рубль.

– У меня есть рубль, – встрял я в научный разговор.

– Рубль и у меня есть, – поучительно сказала брюнетка. – Все дело в том, что я хочу найти его на улице.

– Замуж тебе надо! – руки аспиранта летали по кнопкам, как пальцы пианиста.

– За тебя не пойду! – закончила разговор брюнетка.

… – Ты не скажешь мне пару слов о приборе? – спросил я у аспиранта, когда мы остались одни.

– Ты, студент, не о том думаешь, – солидно сказал аспирант.

– А о чем должен думать студент? – поинтересовался я.

– Вот ты мне скажи, твой завлаб понимает что-нибудь в твоей работе?

Я задумался. Завлаб был электронщик и сейчас занимался разработкой прибора для измерения магнитного поля земли. Вряд ли он разбирался в многоспиновых системах.

– Не думаю… – тихо, но храбро сказал я.

– Вот! – аспирант поднял палец. – Твоя главная задача сделать так, чтобы завлаб чувствовал себя комфортно, когда будет подписывать статью, которую ты напишешь.

– А это так важно? – удивился я.

Аспирант посмотрел на меня как на идиота.

Будни на переднем крае

Я сижу в библиотеке и удивляюсь, как ученые умудряются писать статьи так, что кроме названий в них ничего не понятно? Впрочем, названия тоже не всегда понятны.

«Релаксация многоспиновых систем» – это ж надо дать мне такую тему диплома! Пару книг про этот кошмар я уже прочитал, но понял только историю вопроса. История полна драматизма и началась задолго до Октябрьской революции, но как происходит релаксация, было непонятно. Авторы отсылали за подробностями к статьям, где, однако, подробностей тоже не было, но были ссылки к другим статьям, в которых, впрочем, тоже ничего не было.

– Это все, наверное, для них очевидно, – подумал я, закрывая очередной журнал. – А я просто на голову обиженный. Вот вырасту большим, буду писать статьи так, что их будут понимать самые тупые студенты!

Ко мне подходит однокурсник, внимательно смотрит на формулы, которые я написал на листочке, и вздыхает.

– Хорошо тебе, формулы пишешь… А я вот полгода установку из стекла паяю. Сначала паяю, потом разбиваю.

– А зачем разбиваешь? – не понимаю я.

– Один раз я на нее упал, один раз она сама упала…

– Аааа, – я с пониманием киваю.

… – Ну как, освоил прибор? – шефиня весело улыбается и заглядывает в мой рабочий журнал.

В журнале нарисована панель управления спектрометром, где красным карандашом отмечены ручки, к которым нельзя прикасаться.

– А почему ты не хочешь регулировать уровень передатчика? – удивляется шефиня, показывая пальцем на мою схему.

– Операторша запретила. Говорит, что после всяких козлов и аспирантов она потом полдня прибор в порядок привести не может.

– Ну, раз так… – шефиня удаляется.

У американского спектрометра много ручек, которые я не люблю. Но вот эти двадцать маленьких ручек для настройки я просто ненавижу! Поэтому объявил, что для меня эта задача неразрешимая. Лысый аспирант знает секрет быстрой настройки, но никому его не рассказывает. Он постоянно получает параметры выше, чем написано в паспорте прибора, очень этим гордится и собирается увезти свой секрет в Харьков.

– Но ведь в Харькове нет такого спектрометра! – возмущаюсь я.

– А вдруг будет? – аспирант мечтательно улыбается. – Представляешь, придет прибор, все в непонятках, а тут я – один на весь город единственный специалист.

Кроме аспиранта, секретом быстрой настройки владеет электронщик, который к этому времени закончил изготовление рамочек для фотографий. Он не может побить рекорд аспиранта, но зато делает все быстро. Спрашивать его о секретах бесполезно, электронщик говорит, что его пальцами управляет некая электрическая муза, которая любит только его.

– Зато тебя женщины будут любить! – утешает он меня.

В конце второго месяца я начинаю понимать, что мне нужно сделать некое приспособление для прибора, иначе мне ничего не измерить. Из старых железок, кусков проволоки и нескольких конденсаторов я делаю нечто и прячу это нечто под панель. Но два проводка предательски выползают из-под панели, и инженер замечает мою самоделку.

– А ты Кулибин! – оценил гениальность моего замысла инженер.

– Еще раз замечу что-то подобное на иностранной технике, выгоню к чертовой матери! – это пришел завлаб и услышал наш разговор с инженером.

– А у нас в походе тоже был свой Кулибин, – подошла шефиня. – Он придумал способ крепления кочанов капусты к байдарке, но в порогах мы все равно всю капусту растеряли.

– Ну что за бедлам, – ворчит завлаб. – Сплошные бабы и Кулибины, а мне всем этим надо руководить.

Через полгода я получил первые экспериментальные кривые. Сижу в библиотеке, перебираю бумажки и любуюсь красотой библиотекарши. Подходит однокурсник.

– Ух ты! У тебя уже графики, а я вот опять свою установку разбил.

– Что, опять на нее упал?

– Да нет, сам разбил. Представляешь, все спаял, запустил эксперимент, а оказалось, что установка вакуум не держит. Ну, я в сердцах по ней тихонечко ногой и стукнул.

Прихожу к теоретику. Он смотрит на мои кривые и говорит, что их нужно обработать на компьютере.

– Вы программировать умеете? – спрашивает он.

– Умею, но никогда не пробовал! – говорю я чистую правду.

– Тогда вам надо пойти в наш вычислительный центр и попросить Главного Программиста о помощи, – говорит теоретик.

Главный Программист сказал, что это задача для школьников второго класса. Он слепил какую-то программу из стандартных модулей, ввел мои данные и запустил задачу на счет.

– Приходи через час, – сказал Главный Программист.

Я пришел через час.

– Приходи завтра, – сказал Главный Программист.

Я пришел завтра.

– Компьютер на твоей задаче зациклился, и нам пришлось использовать главный рубильник, чтобы прочистить ему мозги, – пробормотал Главный Программист. – Ты больше к нам со своими глупостями не приходи. И вообще, учись сам программировать. Но лучше в другом месте!

Прихожу на физтех и узнаю, что два однокурсника уже написали статьи в солидные журналы. Начинаю паниковать.

Забрезжило

Бабье лето. Я иду по улице, опустив голову. Везде полный облом. До защиты диплома несколько месяцев, а у меня – ноль: и по эксперименту, и по теории. Эффект, который я надеялся обнаружить, оказался много меньше уровня шума. Я написал уравнение для динамики многоспиновых систем, но оно само заняло целую страницу в моей тетради. О решении и речи быть не могло. Программирую в основном теоретически. Попытки что-то рассчитать на компьютере – это испытание. На компьютер пускают раз в неделю – этот день для меня праздник. На этом празднике я нахожу очередную ошибку в программе, но, чтобы ее исправить, опять надо ждать неделю.

Одна радость – у меня бурная личная жизнь и много увлекательных путешествий. Я не хочу больше быть физиком, я хочу быть профессиональным путешественником.

Мы с приятелем сидим в столовой, и я рисую на листочке схему сил, которые действуют на катамаран в горном потоке.

– Вот бы тебе диплом на эту тему защитить, – говорит приятель.

При слове диплом у меня портится аппетит.

…В лабораторию приехал Великий Эстонский Ученый. Шефиня рассказывает о моей работе.

– Результаты есть? – спрашивает меня Великий Ученый.

– Будут, – не очень уверенно произношу я.

В конце сентября лабораторию заполнили японцы. Они выбрали наш подвал как демонстрационный полигон для своего нового прибора. Завлаб внимательно на меня смотрит и говорит, что если увидит меня возле этого прибора с паяльником, этот день будет последним в моей жизни.

У японского прибора есть компьютер. Я написал для него программу, которая распечатывает на принтере рисунок кота с поднятым хвостом. Японцы считают меня суперпрограммистом. Я хожу с ними в буфет, удивляясь, что они едят селедку и запивают ее компотом.

Один японец попытался поговорить со мной о Второй мировой войне. Я перевел тему разговора и заговорил о японских женщинах. Мы вместе решили, что русские женщины красивее.

Октябрь. Прошел дождь, я иду по улицам маленького подмосковного городка и ежусь от холода. В голове крутятся протоны, которые пытаются ориентироваться в магнитном поле. Наконец они сориентировались, и я остановился. Почувствовал, как по спине побежали мурашки – я понял, что надо искать!

Ощущая себя по-дурацки счастливым, щурясь от неожиданно выглянувшего яркого солнца, я бегу на электричку, чтобы поскорее занять место у прибора.

Два часа ночи. В комнате +35, нечем дышать, но я не обращаю на такие мелочи внимания. Я ожидаю эффект при низкой температуре. Жидкий азот испаряется и охлаждает датчик.

– 10С – эффекта нет.

– 30С – эффекта нет.

Четыре часа утра. Температура в датчике —50С. Есть!!!

Опускаю температуру до —90С – эффект такой, что я выбегаю в темный коридор и начинаю танцевать!

Утром пришла шефиня и сказала, что надо срочно писать статью. За ней пришел завлаб и поинтересовался, что этот эффект даст народному хозяйству. Узнав, что в ближайшую неделю он ничего не даст, завлаб сказал, чтобы я прекратил заниматься онанизмом за государственный счет. Потом подумал и спросил, могу ли я на пальцах объяснить ему суть явления. Я показал четыре пальца и сказал: «Все раньше думали, что пальцы могут быть только вверх или вниз. А я нашел, что два пальца могут быть вверх, а два вниз!».

– На четырех пальцах всякий дурак может объяснить! – брякнул завлаб. – А ты вот на трех попробуй!

Я был тогда вежливым и на трех пальцах ничего объяснять не стал.

Лысый аспирант сказал, что я что-то сделал неправильно. Теоретик сказал, что этого не может быть, так как эффект противоречит всем законам термодинамики. Он написал уравнения, которые показали, что я ошибся. Я пошел проверять эффект на других образцах. На других образцах эффект был даже при комнатной температуре. Теоретик сказал, чтобы я все бросил и сел за теорию. Я все бросил и сел. Вернее, нырнул с головой. Квантовая механика из абстрактной науки превратилась в рабочий инструмент. Личная жизнь опять дала трещину.

К весне мы получили уравнения, которые описывали все эффекты. Окончательная формула состояла из четырех букв и содержала параметр, который никому напрямую не удавалось измерить.