В поисках человека. Очерки по истории и методологии экономической науки

2.1.3. Давид Рикардо

«Начала политической экономии и налогового обложения» Д. Рикардо представляют собой иной тип экономического исследования по сравнению с «Богатством народов» А. Смита. Теория Рикардо намного более, чем теория Смита, напоминает Ньютонову механику: с помощью дедукции из нескольких абстрактных предпосылок – убывающего плодородия почвы, мальтусовского закона народонаселения и собственного интереса как основного мотива экономической деятельности – он сделал далеко идущие выводы относительно долгосрочного движения заработной платы, нормы прибыли и ренты и таким образом вывел законы распределения доходов между основными общественными классами. При этом у него отсутствует какое-либо эксплицитное изложение допущений относительно человеческой природы. Предпосылка собственного интереса проявляется у Рикардо главным образом в допущении о выравнивании норм прибыли в разных отраслях путем перелива капитала: «Это неугомонное стремление всех капиталистов оставлять менее прибыльное дело для более прибыльного создает сильную тенденцию приводить прибыль всех к одной норме» [Рикардо, 1955, с. 81]. При этом, как и у Смита, собственный интерес не сводится к чисто денежному: «Капиталист, ищущий прибыльного применения для своих средств, естественно, будет принимать во внимание все преимущества одного занятия перед другим. Поэтому он может поступиться частью своей денежной прибыли ради верности помещения, опрятности, легкости или какой-либо другой действительной или воображаемой выгоды, которыми одно занятие отличается от другого» [там же, с. 82–83], что фактически приводит к разным нормам прибыли в разных отраслях.

Как и Смит, Рикардо отмечал специфику экономического поведения отдельных классов, среди которых лишь капиталисты до некоторой степени ведут себя в соответствии с логикой собственного интереса, но и это стремление модифицируется различными привычкам и предрассудками, например упрямым нежеланием расставаться с гибнущим предприятием или предубеждением против выгодных вложений капитала за границей, побуждающим «большинство лиц со средствами скорее довольствоваться низкой нормой прибыли у себя на родине» [Рикардо, 1955, с. 118]. Что же касается рабочих, то их поведение, как отмечал Рикардо, подчинено привычкам и инстинктам [там же, с. 86, 95], а землевладельцы представляют собой праздных получателей ренты, не властных над своим экономическим положением.

Упоминания о границах мотива собственного интереса наводят на мысль, что Рикардо считал эту предпосылку научным допущением, приемлемым при анализе долгосрочных процессов. Рикардо считал закономерным предметом научного экономического анализа лишь такое поведение людей, которое продиктовано их личными интересами, так как «если бы мы предположили любое иное правило поведения, мы не знали бы, где остановиться»^[126]. Он полагал, что построенная таким образом теория не может быть опровергнута фактами. Но, оставаясь на позициях философии естественного права, Рикардо, как и Смит, не слишком ясно различал логику модели и логику самой действительности и не ощущал, что принятая им поведенческая предпосылка влияет на результат анализа. Модель собственного интереса он понимал одновременно как образец рационального экономического поведения [Ulrich, 1987, S. 196]. При всей «дедуктивности» своей экономической теории Рикардо, как и Смит, не прибегал к сильным абстракциям относительно человеческого поведения в экономике, а удовлетворялся моделью человека, не слишком далеко вышедшей за пределы обыденного опыта. (Правда, опыт этот, как отмечал впоследствии Маршалл, ограничивался знакомством с англичанами, жившими в больших городах [Маршалл, 1984, т. 3, с. 197]).

Итак, в произведениях английских классиков – в явном виде у Смита и в неявном у Рикардо – использовалась модель человека, которая характеризуется:

1) определяющей ролью собственного интереса в мотивации экономического поведения;

2) компетентностью (информированностью + сообразительностью) экономического субъекта в собственных делах;

3) конкретностью анализа – учитываются классовые различия в поведении и различные, в том числе неденежные, факторы благосостояния.

Эти свойства экономического субъекта (особенно развитые у капиталистов) Смит и Рикардо считали изначально присущими каждому человеческому существу. Критики же капитализма, считающие его преходящим этапом в истории человечества, отмечали, что такая концепция человека была продуктом складывавшегося в ту эпоху буржуазного общества, в котором «не осталось никакой другой связи между людьми, кроме голого интереса, никакого другого мотива, регулирующего совместную жизнь, кроме эгоистического расчета» [Маркс, 1956, с. 90–91]. Значение этой модели человека для истории экономической мысли состоит прежде всего в том, что с ее помощью политическая экономия выделилась из моральной философии как наука, имеющая свой предмет – деятельность экономического человека.

Но еще раз подчеркнем, что ни для Смита, ни для Рикардо не была характерна рефлексия по поводу предпосылок экономического исследования^[127]. Эту задачу выполнили другие экономисты.

2.1.4. Методологи: Нассау Уильям Сениор и Джон Стюарт Милль

Первые опыты дескриптивной экономической методологии связаны с осмыслением опыта английской классической школы политической экономии. Смит и Рикардо не предприняли попыток объяснить свой метод, видимо потому, что он казался им очевидно правильным и не нуждавшимся в обосновании [Blaug, 1992, р. 52]. Однако так представлялось далеко не всем и новая наука политическая экономия подверглась суровой критике, главным образом с позиций морали (см. главу 1), за чрезмерно узкий взгляд на человеческую природу, сведенную к приобретательским, эгоистическим мотивам. Такая критика потребовала от экономистов более глубокого обоснования своих теорий. Естественно, внимание методологов было обращено исключительно на проблему мотивации, поскольку другие компоненты модели человека классической школы (см. раздел 2.1) вопросов не вызывали. Эта защита имела два направления [Hartfiel, 1968, S. 146].

Первое (антропологическое) сводилось к тому, что экономический человек существует в действительности: в естественности и распространенности эгоистической мотивации (собственного интереса) можно легко убедиться с помощью наблюдений и интроспекции. Такова была точка зрения Н. У. Сениора [Senior, 1872], включающего в число основных общих положений экономической науки «желание каждого человека получить как можно больше предметов, составляющих богатство, с наименьшими возможными жертвами» [Senior, 1827, р. 30], хотя Сениор отмечал, что разные люди испытывают это желание с разной интенсивностью, а также признавал наличие у людей других мотивов помимо стремления к богатству^[128]. Но выводы, сделанные из этих положений, подчеркивал Сениор, справедливы лишь в отсутствие искажающего воздействия других факторов. Если же нам удастся определить, в каких случаях можно ожидать этого воздействия и какова будет его сила, мы сможем, как считает Сениор, трактовать экономическую науку как «позитивную», а не «гипотетическую» [Senior, 1872].

Второе направление (методологическое) представляли работы Дж. С. Милля [Mill, 1970]. Милль, искушенный философ и автор основополагающей работы о логике различных наук, был далек от наивной веры своих предшественников в вечность и естественность собственного интереса и считал экономического человека необходимой для анализа абстракцией. Он подчеркивал, что политическая экономия охватывает не все поведение человека в обществе: «она рассматривает его лишь как существо, желающее обладать богатством и способное сравнивать эффективность разных средств для достижения этой цели. Политическая экономия полностью абстрагируется от любых других человеческих страстей и мотивов, кроме тех, которые можно считать вечными антагонистами стремления к богатству, а именно отвращения к труду и желания безотлагательно пользоваться дорогостоящими наслаждениями. Их данная наука до определенной степени включает в рассмотрение, поскольку они не просто иногда вступают в конфликт со стремлением к богатству, как другие мотивы, но постоянно сопровождают его в качестве тормоза или помехи, и, следовательно, рассматривая стремление к богатству, мы не можем не рассматривать и эти побуждения» [Mill, 1970, р. 321]. Таким образом, политическая экономия, согласно Миллю, с самого начала должна признавать ограниченность стремления к материальному богатству, хотя ограничивающие факторы сводятся к двум выводам, очевидно, самым важным из прочих человеческих мотивов, имеющих отношение к экономике. Милль не поясняет причины такого отбора, но мы можем это сделать за него: эти мотивы представляют собой не что иное, как внутренние ограничения, с которыми сталкивается всякое стремление к богатству. Не будь их, стремление к богатству было бы ограничено лишь количеством материальных ресурсов, находящихся в данный момент в распоряжении субъекта, и не сопряжено с затратами его энергии. Это условие имеет и непосредственный экономический смысл. Дело в том, что ценность товара теоретики английской классической школы определяют через трудовые затраты. Если бы «отвращения к труду» не существовало, то товары просто не имели бы ценности (ничего бы не стоили) для своих производителей. Аналогично преодоление капиталистами своего «желания безотлагательно пользоваться наслаждениями» является в конечном счете главной причиной существования капитала^[129]. Следовательно, нежелание трудиться и откладывать на завтра то, что можно потребить сегодня, ведет к уменьшению производства ценностей и вложений капитала, а значит, ограничивает богатство общества. Отсюда вытекает необходимость рассматривать их в рамках политической экономии вслед за главным мотивом стремления к богатству (кстати, то же самое, как отмечает Милль, можно сказать и о мотиве продолжения рода).

Милль считал описанную им модель человека в политической экономии безусловно односторонней по сравнению с намного более сложной действительной его мотивацией: «Вероятно, ни об одном человеческом действии нельзя сказать, что, совершая его, человек не испытывает прямое или косвенное воздействие других импульсов помимо стремления к богатству» [Mill, 1970, р. 322]. Однако если объект изучения находится под воздействием нескольких сил, каждая из них должна быть рассмотрена отдельно. Политическая экономия ограничивается анализом поведения человека, стремящегося к богатству. Поэтому ее выводы применимы там, где этот мотив является главной целью, и неприменимы во всех других случаях. Методологическое обоснование экономического человека, естественно, предполагает более узкую область применения экономической теории, чем антропологическое обоснование. Более того, поскольку в науке «главная цель рассматривается как единственная» [Mill, 1970, р. 323], на практике полученные ею выводы следует дополнить учетом воздействия других факторов (например, привычек и обычаев). («То, что верно абстрактно, верно и конкретно, но с надлежащими допущениями» [Mill, 1970, р. 326]). Однако в рамках самой науки воздействие остальных факторов не изучается, за исключением особо важных случаев, например закона народонаселения (в те времена считалось, что стремление к продолжению рода независимо от стремления к богатству) [ibid, р. 323]. В этом случае, как отмечает Милль, научная строгость уступает практической полезности [ibid].

Таким образом, экономический человек в трактовке Милля – это не реальный человек, знакомый нам по наблюдениям за собой и другими людьми, как это было у Сениора, а научная абстракция, выделяющая один-единственный мотив из всего спектра человеческих побуждений. Подобный метод является, согласно Миллю, единственным подлинно научным способом анализа для общественных наук, в которых невозможны эксперимент и опирающаяся на него индукция.

В этом смысле политическая экономия, по Миллю, подобна геометрии: ее исходный пункт – не факты, а априорные предпосылки (абстракция человека, стремящегося только к богатству, может быть в какой-то мере уподоблена абстракции прямой линии, имеющей длину, но не имеющей ширины [Mill, 1970, р. 325–326]). Однако априорно выделяемый мотив является не фиктивным, произвольным, а вполне реальным – модель экономического человека подсказывают нам интроспекция и наблюдения за другими людьми. Таким образом, различие между антропологическим и методологическим подходами к модели экономического человека заключается в сравнительной важности интроспекции и абстракции^[130].

Важно отметить, что кроме мотивационного компонента Милль впервые выделяет в экономической модели человека и когнитивный – способность сравнивать эффективность различных средств для достижения цели.

Эти методологические воззрения Милль в какой-то мере пытался воплотить в своем главном экономическом труде – «Основах политической экономии». Однако в нем совершенно отсутствуют какие-либо упоминания об избранной автором методологии исследований и ссылки на его более ранние методологические работы. Более того, зачастую складывается впечатление, что Милль-экономист и Милль-методолог – это два разных человека. Дело в том, что «Основы политической экономии», как об этом пишет сам Милль в предисловии, были задуманы как «работа, по своему назначению и общей концепции подобная труду Адама Смита», для которого характерно «практическое приложение принципов политической экономии» и, следовательно, «обращение к более широким обобщениям, чем позволяет себе чистая политическая экономия» [Милль, 1980, т. 1, с. 76]. Отсюда смешанный характер того труда, в котором абстрактное изложение на основе априорных предпосылок сменяется описанием исторических фактов. В целом имплицитная методология Милля в «Основах» не отличается от имплицитной методологии Смита и Рикардо. Особый интерес представляют проиллюстрированные Миллем отклонения от мотива стремления к богатству в маленькой главе «О конкуренции и обычае» [Милль, 1980, т. 1, с. 394–402].

Как пишет автор, английская политическая экономия законно предполагает, что распределение продукта происходит под определяющим воздействием конкуренции. Однако в реальности часты случаи, когда обычаи и привычки оказываются сильнее. Милль отмечает, что «принципом, в сколько-нибудь значительной степени регулирующим соглашения экономического характера, конкуренция стала лишь с недавнего времени» [Милль, 1980, т. 1, с. 395]. Но и в современной ему экономике «обычай успешно удерживал свои позиции в борьбе с конкуренцией даже там, где вследствие многочисленности конкурентов и общей энергии, проявляемой в погоне за прибылью» [там же, с. 401], она получила сильное развитие. Что же говорить тогда о странах континентальной Европы, «где люди довольствуются меньшими денежными барышами, не столь дорожа ими по сравнению со своим покоем или своими удовольствиями?» [там же]. Здесь очевидно, что Милль полностью разделяет концепцию экономического человека Смита и Рикардо (ведь конкуренция есть единственно возможный способ сосуществования юридически свободных «экономических человеков»), сознавая в то же время ее ограниченную применимость во времени и пространстве.

Несмотря на то что описание экономического человека, сделанное Миллем, отличается несомненной философской глубиной и звучит вполне современно и в наши дни, оно не нашло поддержки у многих последующих экономистов-теоретиков. Им более импонировала точка зрения Сениора, согласно которой предпосылки экономического исследования основаны не на гипотезах, а на «несомненных фактах, касающихся человеческой природы и мира», одним из которых является «желание приобрести богатство с наименьшими жертвами» [Cairnes, 1988, р. 68]. Наиболее энергично эту точку зрения отстаивал А. Маршалл в книге I «Принципов экономической науки», но его методологические воззрения удобнее будет разобрать в разделе 2.5.

Главным компонентом модели человека английской классической школы была специфическая мотивация – собственный интерес. Именно это выделило политическую экономию из моральной философии, трактовавшей человеческую мотивацию более широко.

Главной теоретической проблемой, которую позволяла решить принятая на вооружение классической школой модель человека, была проблема межотраслевой конкуренции, движения капитала, выравнивания нормы прибыли – процессов, соединяющих хозяйственную деятельность разрозненных эгоистов в гармоничную общественную систему.

2.1.5. Противники экономического человека: историческая школа

Наиболее сильная оппозиция английской классической школе возникла в Германии, где сложилась иная, не похожая на английскую, комбинация исторических и идеологических условий, сравнительно отсталая экономика с наличием полуфеодальных цементов и слабым развитием конкуренции и специфический социально-политический строй: мелкие государства, сильные союзные и цеховые структуры – все это никак не располагало к быстрому и бесконфликтному усвоению фритредерских идей «Богатства народов» (которое было немедленно переведено на немецкий язык). Реакции отторжения способствовала и идейная среда, характерная для Германии той поры^[131].

Во-первых, историзм был присущ немецкой мысли в значительно большей степени, чем английской: по Гегелю, развитие человечества можно понять лишь путем философского анализа закономерностей действительного исторического процесса. На юридических факультетах, которые занимали особое положение в германских университетах – там готовили многочисленную армию чиновников, – законы изучали как продукт длительного исторического развития. К истории обращались и влиятельные исследователи немецкого романтизма в философии, литературе и искусстве: они искали в ней достойный подражания национальный идеал, который объединил бы раздробленные немецкие земли. Напомним, что Смит, хотя в его книге можно встретить массу исторических примеров, не выводил свои идеи из опыта истории, напротив, иллюстрировал их с его помощью. Сами же идеи шли явно от «естественной природы человека».

Во-вторых, немецкая идеология той поры была этатистской, гегелевская философия истории видела в современном государстве свою вершину. Для немецких мыслителей индивиды существуют ради государства, а не наоборот, как для Смита и Рикардо [Galbraith, 1987, р. 91]^[132]. Государство никак не может быть сведено к простой совокупности своих граждан. Оно защищает их и обеспечивает им достойную жизнь. Соответственно и экономическая наука Германии того времени, так называемая камералистика, являлась по сути дела развернутым предписанием того, как управлять государством, и была похожа скорее на армейский устав, чем на описательную науку. Историзм и отражение существенной роли государственных институтов предполагают менее абстрактный взгляд на экономическую систему и экономическое поведение, чем гипотеза о гармоничном сосуществовании атомистических эгоистов. Это неизбежно наложило сильный отпечаток на развитие оригинальной немецкой школы экономистов, получившей название исторической.

Конституирующим признаком исторической школы была ее критика английской классической экономии (в области самостоятельных позитивных разработок достижения исторической школы намного скромнее). Экономисты-историки ставили в вину классической школе: 1) универсализм, 2) рудиментарную, основанную на эгоизме психологию и 3) злоупотребление дедуктивным методом» [Жид, Рист, 1995, с. 306]. Легко заметить, что три этих обвинения взаимосвязаны и относятся в первую очередь к модели экономического человека: именно его «рудиментарную психологию» английские классики без должных оснований распространяют на все времена и страны (упрек № 1) и делают из нее далеко идущие выводы (упрек № 3). Представители исторической школы, так же как и Милль, понимали, что модель экономического человека представляет собой абстракцию, но в отличие от Милля считали ее применение неправомерным как из научных, так и из этических соображений.

Они (в первую очередь Б. Гильдебранд и К. Книс) выступали против методологического индивидуализма классической школы, считая подходящим объектом анализа для экономиста народ, причем не как простую совокупность индивидов, а как «национально и исторически определенное, объединенное государством целое» [Knies, 1880, S. 157]. (Не случайно экономическую науку в Германии до сих пор часто называют национальной экономией – Nationalökonomie или учением о народном хозяйстве – Volkswirtschaftslehre.) Что же касается отдельного человека, то он, по словам Б. Гильдебранда, «как существо общественное есть прежде всего продукт цивилизации и истории. Его потребности, его образование и его отношение к вещественным ценностям, равно как и людям, никогда не остаются одними и теми же, а географически и исторически беспрерывно изменяются и развиваются вместе со всею образованностью человечества» [Гильдебранд, 1860, с. 19].

Среди этих факторов, определяющих индивида как часть народа, в первую очередь упомянуты географические: природные условия, принадлежность к той или иной расе и «национальный характер» [Knies, 1880, S. 68–84]. Так, по мнению Книса, для англичан характерны расчетливый эгоизм, национальная гордость, чувство сословной принадлежности, мужество, необходимое для самоулучшения. Французам присущи стремление к равенству, наслаждениям и новшествам, хороший вкус. Немцы отличаются обдуманностью действий, прилежанием, гуманизмом и чувством справедливости. Находится что сказать и об итальянцах, голландцах, испанцах. (Поучительно сопоставить здесь подход исторической школы с подходом Смита. В своих «Лекциях по юриспруденции Смит доказывает, что превосходство голландцев над англичанами в пунктуальности и честности объясняется не национальным характером, а скорее большим распространением в Голландии мотива собственного интереса [Smith, 1978, р. 538].) Что же касается исторических факторов, то под ними понимаются одновременно накопленная сумма средств производства и уровень культуры в обществе. (Это сочетание Книс называет капиталом [Knies, 1880, p. 94–95].) В результате влияния такого набора факторов к собственному интересу добавляются еще два, гораздо более благородных, мотива хозяйственного поведения: «чувство общности» и «чувство справедливости» [Knies, 1880, S. 234–235, 241]. Смит, по мнению Книса, абсолютизировал современные ему общественные условия, порождающие эгоизм индивида, которые, с точки зрения немецкого экономиста, остались в XVIII веке. Что же касается цивилизованного XIX столетия, то «мы больше не считаем «высшим из благ» приобретение максимального количества вещественных благ и получаемое при их помощи наслаждение» [Knies, 1880, S. 242]. Прогресс нравов и расцвет двух упомянутых неэгоистических мотивов проявляются, согласно автору, в расцвете частной благотворительности. А если человек настолько альтруистичен в потреблении, что делится со своими ближними, то, видимо, в производстве он тоже не руководствуется чисто эгоистическими мотивами. В доказательство этого тезиса Книс приводит такой трогательный довод: в наши дни фабрикант платит рабочим минимальную заработную плату не по своей воле, а «только под давлением конкуренции» [Knies, 1880, S. 241]^[133].

Представители исторической школы обращали внимание не только на мотивационные, но и на когнитивные характеристики экономического человека. Так, известный ирландский исследователь Клифф Лесли, представлявший английскую историческую школу, подвергал сомнению возможность свободного перелива капитала между отраслями в поисках максимальной прибыли, так как, по его мнению, банкиры и торговцы не могут точно вычислить нормы прибыли даже для своих собственных отраслей [Leslie, 1888, р. 185]. По этой же причине выводы политической экономии, как писал Лесли, не подходят для быстро меняющихся обществ, где людям трудно производить соответствующие расчеты [ibid, р. 181–182].

Таким образом, модель экономического субъекта исторической школы существенно отличается от экономического человека классической школы. Если экономический человек – хозяин своих намерений и действий, то человек исторической школы представляет собой пассивное существо, подверженное внешним влияниям и движимое вперемежку эгоистическими и альтруистическими побуждениями. Такая множественность мотивов, очевидно, не оставляла места для действия объективных экономических законов (не решаясь спорить со Смитом, Книс и Гильдебранд отдавали им во власть лишь Англию XVIII в.), а значит, и для науки политической экономии [Knies, 1880, S. 356–359]^[134]. К. Книс пишет, что все экономические явления и законы «национальной экономии» порождены комбинацией двух факторов: реального (материальная внешняя среда) и личного (внутренняя духовная жизнь человека). Хозяйственная деятельность является органической частью общественной жизни, ограничена законами и моралью. Политическая же экономия может осмыслить лишь воздействие реального фактора, потому ее выводы носят лишь относительный характер.

Но, резко сужая допустимую область анализа экономической теории, историческая школа одновременно привлекла внимание к проблемам так называемой экономической этики – соотношению эгоистических интересов и «чувства общности и справедливости», без которых действительно невозможно представить себе цивилизованного рыночного хозяйства. Эта проблематика, от которой отмахнулась английская классическая школа, занимает важное место в современной экономической науке.

Вместе с тем, подвергая критике подход классической школы, представители исторической школы так и не смогли выдвинуть какого-либо альтернативного объяснения экономических явлений^[135]. Несмотря на это, популярность исторической школы была очень велика в Европе (включая Англию) и США второй половины XIX в. Появились и попытки соединить экономическую теорию, идущую от классиков, с эволюционно-критическим подходом исторической школы [Блюмин, 1931, т. 1, с. 25]. Попытки такого синтеза заметны, в частности, в трудах видного немецкого экономиста, одного из основателей так называемой социально-правовой школы – А. Вагнера. Его «Учебник политической экономии» открывался подразделом, озаглавленным «Экономическая природа человека». Здесь подчеркивается, что главное свойство этой природы – наличие потребностей, то есть «ощущения нехватки благ и стремления его устранить» [Wagner, Nasse, 1879, S. 9].

Потребности Вагнер делит на две группы: потребности первого порядка, удовлетворения которых требует инстинкт самосохранения, и прочие потребности, удовлетворение которых обусловлено мотивом собственного интереса. Здесь мы видим попытку ограничить сферу господства собственного интереса, предпринятую под влиянием исторической школы.

Согласно Вагнеру, экономической деятельностью людей управляют эгоистические мотивы: желание выгоды и боязнь нужды, надежда на одобрение и боязнь наказания (особенно у невольников), чувство чести и страх позора (особенно у цеховых ремесленников), стремление к деятельности как таковой и опасение последствий праздности, – и один неэгоистический: чувство долга и страх перед угрызениями совести [Wagner, Nasse, 1879, S. 389]^[136].

Антропоцентристский подход Вагнера к проблемам политической экономии, как известно, подверг критике К. Маркс. Однако его критика гораздо больше говорит о позиции самого Маркса, к которой здесь самое время перейти.