Читать книгу: «Деревенская молва», страница 2

Будни с вирусом в деревне

Когда объявили карантин, на нашем краю деревни детей осталось трое: Анфиса со своим прадедушкой Костей и новые соседи бабушки Симы – Даня и Коля.

Уехала, мелькнув своими помпонами, Анечка Лухманкина. Тяжело и недовольно уехала двоица школьниц поздней мамы-стоматолога, очень терпеливой женщины.

Вновь вернулась отчаянная зима с ветром, метелью, холодом. Про нее радио говорило: «Завтра ноль градусов, но ощущаться будет как минус одиннадцать».

А новым православным – нет ни что! Они на снегу валяются. Ведь в городе не поваляешься на дороге и в канаве, как в окопе, не посидишь и уж, во всяком случае, не повозишь весь день большой самосвал от калитки бабы Симы до своих ворот.

Новым православным – хорошо, а Анфиса брошена. Она не может сообразить, где ей выгоднее. Вроде бы с отцом-матерью лучше, но они бывают дома вечером, а в садик она ходить не хочет. Настояла на том, чтобы остаться с дедом-бабкой. А теперь, когда карантин, – и не спрашивай! Другого места, кроме деревни, нет.

Так бы, кажется, она выгадала, не ходя в садик, куролеся у деда с бабкой, как ей вздумается – и режим не в режим, и то не хочу есть, и это. Но скучновато. И горевать бы Анфисе одной, да тут на её счастье новые православные поселились. Они бы и рады в город, да некуда. Здесь в деревне так и сидят.

Прадед Костя вытащил Анфису на дорогу – пусть хоть пол часика подышит воздухом.

– Здравствуй, – сползая в канаву, сказал младший, Коля. – Меня Винтиком зовут. Умеешь из автомата стрелять? Если умеешь – возьму тебя в друзья.

– И не нуждаюсь, – стоя на бруствере канавы, ответила Анфиса. – Я не солдат, чтобы из автомата стрелять. Я как мама буду. Она у меня полицейским работает и стреляет только из пистолета. Вот и я буду стрелять только из пистолета. А из каких-то автоматов не буду. Маму, как полицейского, все слушаются. И я хочу, чтобы меня слушались. Она, когда на задержании, говорит преступникам: «Руки вверх!», и они её слушаются. Вот и ты – брось автомат! Брось автомат, я сказала!

– А у тебя не пистолет, а палочка!

– Да ты и сам недалеко ушел со своей игрушкой. Автомат-то – не настоящий!

– Хватит вам, ребята, ссориться! Давайте в «Замри- отомри» играть, – сказал старший, Даня.

– Да в такую игру никто давно уже не играет!

– А мы с Верочкой, внучкой нового старосты, играли. Правда, недолго. Её потом увезли из деревни.

– Да не нуждаюсь я ни в какой вашей Верочке. Тоже мне идеал нашли!

– Ну хорошо, а во что ты хочешь играть? – примирительно, как старший, сказал Даня.

– Я? А хоть прыгать с одного края канавы на другой. А потом без перерыва опять на эту сторону. И так – кто сколько сможет. Кто больше сможет – тот и победил.

– Ну, нет, я не согласен. Если в игре не выслеживают немцев – я не согласен.

– Да каких немцев? После немцев знаешь, сколько было всяких врагов?

– А каких?

– Например, арабов. Слыхал про таких?

– Нет, я только про моджахедов от папы слышал. Но они, кажется, афганцы?

– А как мы Дамаск и Сирию брали, слышал?

– Я – нет.

– Тогда ты – чмо.

– А ты! А ты!

Но тут вмешался прадед Костя.

– Дети, давайте в интеллигентные игры играть! Кто какие марки иностранных машин знает?

– Нет, я лучше шофером буду и поведу свой грузовик до калитки бабушки Симы и обратно, – громко пыхтя за грузовик, сказал Коля.

И тут подошел блаженный Александр и как всегда начал рассказывать свою любимую теорию про то, как было бы славно, если бы взрослые переезжали бы в деревню жить и привозили бы с собой детей. Это научило бы всех взрослых открытости и непосредственности. Ведь самое важное – не отходить далеко от ребенка, ибо в нем – всё самое лучшее в жизни. А взрослые отходят от детей, забывая, какими они сами были добрыми, искренними, хотели всем людям только хорошего. И почему люди, взрослея, забывают это? Только потому, что отрываются от детей и не помнят их заветы. Как хорошо, что, невзирая на вирус, в деревне остались дети. Это залог того, что мы останемся людьми и будем думать о высоком.

Когда все в ужасе разбежались от проповеди блаженного, он поймал старикана и еще долго проповедовал в том же духе, гуляя с ним по улице. А в конце своей проповеди сказал то, что приготовил еще дома и повторял всем, кого встретит на прогулке:

– С возвращением зимы вас!

Александр очень любил, когда в беседе с кем-либо на улице он возвышается до проповеди. Ведь в свои тридцать два года он сидел в комнате весь день один, поговорить ему было не с кем, а поделиться мыслями – тем более. Поэтому, выходя на прогулку, он робко пытался с кем-то заговорить, даже не отдавая себе отчета в том, что, допустим, поздравлять женщин с зимой нельзя. Ведь в деревне все женщины – огородницы. А другие здесь не приживаются. Поздравляя их так, он мог наткнуться на отповедь:

– Еще чего! Долой эту зиму! Пусть вернется солнце!

Из-за этого разговор у Александра получался только с неприкаянным стариканом. Но всё лучше, чем молчать. Ведь бывает, что по нескольку дней молчит Александр. А неприкаянный старик – что ж? Он давно отвык думать о своей жизни, какая она была, какая она теперь, зато его начали волновать большие мировые проблемы. Вот, например, вирус. Такой мизер, что и пальцами не ухватишь, а всех рассорил, все обезумели. Что делать – не ясно. А самое главное – сколько старикан радио ни слушал – никто ему внятно не объяснил, как вирус живет и существует и как с ним бороться?

Вот и сейчас Александр, оставив детскую группу, прошел по дороге и набрел на старикана.

– А знаете? Говорят, сейчас нельзя ближе, чем на два метра, подходить друг к другу из-за вируса.

– Должно быть, так. Но мы остановились напротив собаки, а она кусачая. Она одну женщину через шубу прокусила.

– Ну нет, – сказал Александр, – я всю эту улицу знаю. Здесь нет кусачих собак. Кроме одной, из дома шесть в самом начале деревни. Я это знаю потому, что когда я вошел к ним во двор, она меня за щеку укусила. И тогда я узнал, что она может укусить, и стал её бояться. Это лет десять назад было. И второй раз она пыталась меня укусить, но только порвала мне брюки. А в третий раз, когда я к ним входил, я уже был начеку, и когда она потянулась ко мне, то не достала.

– Да где ж эта собака живет? Я что-то не понял.

– Да угловой дом.

– Ой, нет! Ты лучше покажи мне этот дом. Я должен здесь всех собак знать, – попросил старикан. А про себя подумал: башки не хватает про вирус думать, лучше я буду про собак узнавать. Страшное ведь время.

Оказалось, это дом миссионера Валеры.

– А эту собаку я знаю. Это Боня.

Пока они с удовольствием ее разглядывали – один вне работы по болезни, другой вне работы по возрасту – выскочил миссионер. Мол, что надо-то? И без вас тошно! Они, конечно, извинились, и он, конечно, вкратце рассказал историю Бони.

– Это азиатская овчарка. Очень злая. Может делать вид, что ухо треплет или лапу кусает у другой собаки, а на деле выжидает, чтоб за глотку схватить соперницу мертвой хваткой. Её мать была привезена к нам на проходную. Но охранники не углядели и её обрюхатила простая дворняга. Дочка её – перед вами. Считается тоже дворнягой, хотя по матери она – азиатская овчарка. Боней её назвал Сережа, а Рексом – наш старший сын Миша. Вот все, что я знаю о ней.

Они поблагодарили миссионера за справку и распрощались. Миссионер пошел к себе. Большой, грузный, седой. Самодеятельный пророк. Александр пошел через дорогу к себе, в свое одиночество. А старикан пошел к себе, думая: «Как хорошо, что Александр отвлек меня от этого вируса. Не хочу я о нем думать. Лучше я буду о собаках думать. Мне так спокойнее».

Но тут кто-то истошно засигналил сзади. Вылетает из фургона женщина и кричит:

– Мороженое!

Надела маску и кричит:

– Ближе чем на полтора метра не подходите! Собирайте людей!

Опять нас вернули к вирусу. Значит, город затоварен. В простое время – как ни проси – ничего не привезут. А теперь не отобьешься. Старикан шел обедать, а в затылок кричали:

– Колбаса! Сыр! Булочки!

Дома благоверная спросила:

– Где тебя носило? Я одна извелась, хоть собаку заводи.

– У тебя же Тихон есть. Он тебя защитит.

– Да-а-а! Защитит! Он сам норовит за Сливу, свою мать, спрятаться.

– Ужас! Полпятого! А с утра время совсем не двигалось. Только снег лепил. Пора печку топить.

Деревенский Приставака превращается в дедушку

Покойный уже Володя Щербаков, сосед наш, в год смерти английской принцессы Дианы начал копать картошку с 18 августа, говоря: «А сколько еще картошка прибавит, если её в земле держать? Пустяк! А возись потом с ней в грязи, когда дожди польют». И угадал. Так было несколько лет кряду.

А в вирусный год и я изо всех сил копал картошку. Успел выкопать её до 29 августа, и был этим очень горд. Ведь люди жалуются, что им некогда заниматься огородом, а на самом деле деревенское терпение к земле – редкое качество теперь в человеке. Отработал в городе восемь часов – и свободен. А в деревне ты целые сутки привязан смотреть, прикидывать и успеть сделать всё до непогоды.

А кафедра у бабы-огородницы очень обрадовала её своим трепетным поздравлением в связи с её уходом на пенсию и вручением конвертика с деньгами. А в придачу кафедра подарила ей декоративное дерево с пакетиками кофе и чая. Трогательная была минута. Теперь три месяца надо ждать переоформления пенсии. Будет на что жить.

С удовольствием баба полила на кафедре в последний раз цветы, забрала свои манатки из шкафа и тоже сделала кафедре подарок: вымыла полы. А потом легко перепорхнула из Москвы в Оксфорд (мысленно, конечно) к своим одногруппникам, где близкие ей по интеллектуальным устремлениям студенты, а теперь профессора Н. и З. читают лекции, и загорелась старой, новой и опять старой идеей непротивления злу насилием.

Как раз для современной жизни, подумала она, идея эта очень важна. Когда власть в России подавляет оппозицию – опять зазвучал Толстой. Нельзя лучших представителей нации уничтожать по идейным соображениям, как уничтожили в 1917 году: ты неправ, у меня идея другая и будет по-моему, потому что у меня оружие.

Баба испытала большой полет мысли, но тут зазвонил телефон, и ей сказали, что если она надумала свою дочь отпустить на работу, то с завтрашнего дня ей придется взять в деревню внучку Агнию.

Мама Агнии до сих пор удивляется, что её зовут мама Женя. Ей все еще хочется быть просто Женей. Она – театральный критик. А папа Вася – главный дворник города Одинец. Стоит привратником у исполкома рядом с Лениным и основавшим этот город заслуженным боярином Одинцом. Пруд с утками перед исполкомом, необыкновенный розарий и большой развлекательный центр под открытым небом – карусели, качели, шведские стенки вплоть до самого стадиона – фронт его работ. За это начальство разрешает ему взять отпуск летом, чтобы он съездил на родину в Курск и навестил старушку-маму. А это – согласитесь! – с малым ребенком – большое подспорье для главы семейства. Тем более что героический период у него остался в прошлом, на Болотной, где в последний раз оппозиция сказала авторитаризму: «Нет!» и была разгромлена.

Он сильно переживал из-за этого, но молодому человеку всегда есть утешение в любви. А любовь привела к ребенку. А радость от ребенка удерживает его в семье. А разве стабильный родитель – не самое большое достижение в жизни? А если у жены – непоседливая работа, кто-то ведь должен цементировать семью? И главный дворник города – это хорошая должность для укрепления семьи. Надо только согласиться, что шабашничество закончилось, теперь он – рабочий по благоустройству города и родитель. Даже если какие прекосы будут, начальство его никуда не отпустит, потому что он – жуткий трудяга. Корневой, деревенский.

А театральному критику – ни до чего нет дела. Командировки большие и малые. Малые – по городу, большие – по России. Ведь театров много, все надо охватить. А кто ж с ребенком останется? У отца есть почетная обязанность быть стабилизатором семьи. А ребенок, разумеется, поедет к бабе-огороднице.

Выйдя из электрички с бабушкой и идя с ней, как в городе, по асфальтовой дорожке, Агния заметила, что на станции кто-то стоял и что-то сказал бабушке у изгороди. Она ведь девочка большая и знает, что людей должно быть много, как в городе, что они ходят в разные стороны, но потом она всё равно останется с бабушкой.

Но некая тень почему-то пошла за ними. И в проулочек пошла за ними, и к дому. Агни пыталась забежать в комнату, чтобы отделаться от этой тени, но тень приперлась и туда. Бабушка вышла на терраску и начала собирать на стол. Они даже поели спокойно вдвоем. Агни ведь большая, она понимает, что мама на работе, в командировке, и ей следует один день провести с бабушкой, и потому не волновалась. Но когда бабушка сказала: «Пойдем гулять» и они вышли за калитку, то тень опять появилась. И тут уже Агни не выдержала и начала грубо обзываться на тень для того, чтобы та знала свое место. А место её – вне их дома и участка. Место прохожего, который встретился и расстался. А если тень настаивает и идет за ними, то Агни состроит воинственное лицо и начнет прямо на улице во весь голос кричать обзывалку:

– Мумука ты!

Дедушка хотел пошутить:

– А ты – бебека!

Такой наглости от тени она не ожидала и поэтому ругалась до тех пор, пока у нее не кончились силы, и она, отвернувшись и держа бабу за руку, не дошла до детской площадки. Там она собрала комплименты, прыгая в песок, в надежде, что тень всё же уйдет, но тень не только не ушла, но проводила их до дома и вошла с ними в дом.

Это совсем обессилило Агни. Баба десять раз её укладывала спать, двадцать раз убаюкивала, но Агни спала плохо и баба увезла её обратно в город на передышку.

Вернувшись к родителям после пребывания у бабушки, Агния ушла на балкон и листала там десять минут книжку.

Родители были в недоумении.

Стала неприхотливой в еде: могла съесть кабачок с яичницей, что раньше даже невозможно было себе представить, и не переживала, если обляпывала одежду.

Во второй приезд Агни баба, смотря ей глаза-в-глаза, начала петь другую песню:

– Не надо устраивать дискриминацию деду, как вы устраивали мне в городе – «Ты что же? Бабушку боишься? Уже полюбила бабушку? А о маме забыла?» Здесь, в деревне, будет не так!

В городе царил Гештальт. Тетка Катя, с которой баба начинала спорить прямо с порога, печется об эмоциях ребенка.

– У Агни страх и она должна его прожить!

– Ребенка надо тянуть от страха к интересу, а не топтаться бесконечно на переживании страха. А интерес нужно развивать дальше, двигаться к некоей большой цели, желательно коллективной, на долгие годы, – не соглашается баба.

Раньше, может быть, баба и хотела бы поспорить со своей старшей дочерью, но у нее не было сил – кафедра, деревня. А теперь она ушла с работы и с удовольствием встряла в семейные, почти студенческие, диспуты.

Дочь хочет, чтобы страх был отдельно, а радость отдельно. А Агнии кажется, что когда она с мамой и папой – у нее радость. С бабушкой радость – иногда. Больше радости нет ни с кем, а страх вступать со всеми в отношения остается всегда.

Баба с дочерью ни до чего не договорилась, и Агния вернулась в деревню. И вот тут, на платформе, баба и сказала:

– Не надо бояться дедушки. Тебя же никто не обижает.

Массированное бабушкино повторение начало потихонечку сдвигать представление Агнии о тени. Тень стала превращаться в дедушку. Не сразу и не до конца. Немножко она его еще боялась. В следующий раз подружусь, думала она. А бабушка никак не могла успокоиться и всё звонила дочери.

– Что толку в вашей жалости? Вести надо человека! И долго! А из своего опыта я тебе скажу: мужей вообще всю жизнь надо вести. Они хуже малых детей и боятся пустяков в сто раз больше, чем мы, женщины. Если на поводу их страхов идти, никакой с ними семейной каши не сваришь.

Но дочь опять бралась за свое, раз она Гештальт, а баба опять за свое, раз в её руке Агуськина рука. И так у них шло до бесконечности. Но Агния отвлеклась на кошку и выключилась из их спора.

Счастье блаженного Александра

В прошлом это была московская семья бизнесменов. В ней было три брата и одна сестра. Все они сделали серьезную денежную карьеру. Только младший, четвертый брат, почему-то стал актером и играл в химкинском театре.

Химки претендовали когда-то на роль второй Москвы в наших отношениях с учеными Америки по поводу атомного оружия. Жить в Химках в надежде, что когда-нибудь их присоединят к Москве, было престижно. Этого не получилось, но об этом мы расскажем позже, когда доберемся до рассказа о блистательном модельере Анфисе.

Три брата и сестра скептически отнеслись к актеру областного театра, но ничего не сказали. В конце концов, это не запрещено. А что он родил ослабленного ребенка – пусть этим занимаются врачи и наша мать, теперь уже бабушка.

Она им и занималась: семь лет водила его в музыкальную школу. Она же просила дирекцию музыкальной школы разрешить внуку после окончания музыкальной школы один раз в неделю продолжать ходить на оркестр и играть там второй скрипкой на общественных началах.

Александру разрешили ходить бессрочно, по воскресеньям, в качестве исключения, в оркестр, желая занятости юноше, который не может работать. Это была его занятость.

Потом, к сожалению, брат-актер умер. А тут нагрянула перестройка, и разрешили продавать с аукциона такие вещи, как деревенская школа, а к ней в придачу и дом учителей. Одни разворотливые люди стали покупать доли, на которые разделили школу, а другие разворотливые люди купили оптом доли дома учителей.

Братья купили дом, пока еще работали, и сказали своей старшей сестре:

– Занимай дом, а заодно возьми блаженного Александра с собой. Мы не согласны со своим младшим братом. Он, не спросясь нас, навязал нам племянничка в таком сложном психическом состоянии. Но мы и не жилы. Мельчить не будем. Если он наш родственник – мы его на улицу не выбросим. А муж твой – ну ничего, разомнется, будет возить его по воскресеньям на оркестр в музыкальную школу. И бабушку, понятно, никто не выселяет. Пусть к внуку приезжает и к нам наведывается. А если преставится, то пусть твой муж в деревне присматривает за ним. А потом, глядишь, и у нас пенсия выйдет, и наши жены его со двора не выгонят.

И стал блаженный Александр жить в деревне. Стал выстраивать свою интеллектуальную жизнь и свое свободное время.

Ему понравилось ходить в церковь. А еще он начал искать себе предпочтительную группу общения. И выяснилось, что такая группа есть. Это – дети от трех до семи лет. Он ко всем к ним подходил и, извиняясь перед родителями, учил их в песочнице на детской площадке складывать из бумаги лягушек – оригами. В его исполнении они смешно прыгали. А детей приучал к терпению и запоминанию последовательности складывания. Он беседовал с ними, в том числе и на религиозные темы, потому что считал, что родители опаздывают с религиозным воспитанием детей, считая, что светского образования им достаточно. А когда открылась воскресная школа, приглашал в нее родителей с детьми, чтобы религиозное образование не задерживалось, как не задерживается светское.

Иногда, правда, ему доставались экземпляры и постарше. Ах, как хороши были братья Хомяковы. Старший – восьмилетний Даня. «Какой из него солдат идеальный будет! – думал блаженный Александр. – Как он прополз по сухой сточной канаве и нигде не задержался. Его, наверно, ждет большая военная карьера». А уж как хорош был младший – Коля Хомяков. Шебутной немножко, но в воскресную школу ходил безукоризненно, как положено: сначала на службу, всю ее надо было отстоять за руку с мамой, не бегать по храму – это тебе не спортплощадка, а потом идти на лавку воскресной школы и там учиться первым буквам – «Христос Воскресе!» и слушать настоятеля храма – отца Амвросия.

Всё было хорошо с приглашенными мальчиками Хомяковыми. Но вот беда – взрослые родители иногда могут разводиться в нашем социальном государстве. А церковь запрещает расторжение браков по прихоти родителей. Ты – родитель, ты несешь ответственность за детей, ты не имеешь права в отношении их безответственно себя вести. Ты должен знать, что навсегда соединяешься с партнером. «Развод взрослых – это непродуманность. Надо бы их вызывать и ругать за это в воскресной школе», – размышлял Александр. Но пока воскресная школа была малочисленна, блаженного Александра просили этот вопрос с родителями не педалировать.

Старшие Хомяковы развелись, и самые дорогие для него ученики уехали. Это были лучшие его кадры во всей деревне. Остальные взрослые говорили:

– Нет-нет, мы только дачники, зачем мы пойдем на два дня в вашу школу?

– Ну, для Бога и два дня хорошо, – не сдавался блаженный Александр.

– Ну как же? Нам потом перед вами неудобно будет! – и родители исчезали.

А другие прямо отмахивались: нет-нет, это не для нас. А блаженный Александр не отчаивался: напоминал о службах, а иногда при случае и новых детей рекрутировал. Ведь на холме около церкви большой кусок Поповых кустов стал застраиваться престижными дачами.

А потом приехали три брата. Переделили все комнаты и обязанности. Бабушка уже к тому времени отошла в мир иной. Муж сестры, который возил Александра до последнего в музыкальную школу, вынужден был, отдав книжки соседям, уехать с женой в Тверь.

Блаженный Александр сначала испугался, как он будет жить без бабушки и без дядьки, которые водили его буквально за ручку. А три тетки предложили другую модель:

– У нас у каждой – своя семья и в ней много обязанностей. Нам особенно и некогда с тобой сидеть. Да ты ведь уже взрослый, все понимаешь, правда? Мы предлагаем тебе жить – как моряку на судне. Знаешь, как это?

– А как, тетенька Вера?

– Вот в общей комнате стоит стол. На нем лежит книга. Называется – судовой журнал. В нее каждый записывает свои надобности. А дежурный по кораблю в этот день все эти надобности исполняет и ставит на стол. Например, тебе нужно трехразовое питание? Ты это помнишь про себя и пишешь утром – мне – трехразовое питание. Завтрак, обед, ужин. Если дополнительно тебе ничего не нужно – ты ставишь точку и вешаешь ручку на стену. А если что нужно – добавляешь. В первую половину дня ты можешь быть в своей комнате, а во вторую гулять по деревенской улице. Все, что будет отклоняться от этих двух пунктов – обязательно обсуждай с дежурным по судну. Ясно?

– Да, ясно. Но вот у меня вопрос.

– Да, слушаю, говори.

– Вот я слышал, что на следующей остановке есть еще одна церковь, кроме нашей, деревенской. Можно я туда наведаюсь, проехав на электричке одну остановку? В их магазине бананы хорошие продают. Можно я еще банан себе куплю? И вообще мне хочется послушать, как их батюшка службу ведет.

– Ну, попробуй. Справишься – будем разрешать. Заблудишься – рецепт знаешь – вытаскивай из кармана бумажку с нашим телефоном и адресом и пробуй выбраться из сложившейся ситуации. Будешь справляться – будешь ездить. Не будешь – не обессудь.

– Да-да, мне только посмотреть.

– Ну, мы тебе все сказали. И не забудь отметить маршрут в судовом журнале, когда поедешь.

– Да-да, тетя, я все понял.

«Так-то я хорошо выучился делать лягушонков для малышей. Плохо только одно: посреди разговора с детьми и их родителями я падаю в обморок. Некоторые дичатся. А я хотел бы им сказать, да не могу. Вы что? Никогда не видели, как человек падает в обморок? Помогите ему. А если у вас нет навыка помочь – отойдите в сторону и забудьте. Завтра я буду опять как огурчик. Зачем вы пугаете этим своих детей? Это все безобидно и безвредно для них. Это надо знать и не обращать внимания. Ну не проходят у нас в светской школе, как быть с эпилептиком. А надо бы».

И вдруг разразилось. В церкви было объявлено, что русскому воинству срочно нужны помощники и каждый христианин, если он минимально умеет работать руками, благословлен будет в трапезной вязать защитные сети. И Александр пошел и был благословлен.

Работал он вдвоем с молдаванином, бежавшим из Кишинева, когда там невзлюбили русских. Рядом вязали сети две женщины: жена старосты деревни (ей положено это по штату) и мать молдаванина. После смерти мужа от удара электрическим током она с сыном приехала сюда из Молдавии.

«Родине нужно мое сетеплетение, – радуется блаженный Александр, плетя сети, – родина нуждается в том, чтобы наши солдаты были защищены от украинских бомбежек. И я делаю это лучше всех. А приехавший беженец из Молдавии – мне в товарищи. Он так же терпелив, как и я, и так же счастлив общим делом, которое нужно армии. У молдаванина было потрясение оттого, что он увидел, как отец упал замертво от короткого замыкания, и поэтому он не женится. А я не женюсь оттого, что у меня поехала крыша – мой отец был алкоголик. И теперь мы оба плетем сети для нашей армии. И я очень вырос в своей самооценке и хожу по деревне с твердым взглядом, что я нужен России и у меня есть мужская обязанность».