Февральский дождь

Глава 7

Утро. Женька в дверях. Трет глаза, потягивается. Я особенно люблю ее такой, с заспанными, чуть припухшими карими глазами. Я не из тех отцов, которые страдают сумасшедшей любовью к детям. Но я помню, что первым словом Женьки было не мама, а папа. Я вижу в ней больше своих черт, чем в Денисе. Она умеет добиваться своего, несмотря ни на что. Пошла в английскую спецшколу поздно, с шестого класса, считалась недотепой, но через два года стала лучшей в классе. Еще школьницей овладела слепым методом машинописи и стала зарабатывать, печатая рукописи. Дочь, которая оправдывает ожидания отца подобно образцовому сыну, – самая лучшая дочь.

Женя бывает со мной откровеннее, чем с матерью. Поэтому спрашиваю прямо.

– Как там Гриша?

Женя плюхается в кресло:

– Что ты хочешь услышать, папочка? Ну, давай, скажу откровенно: он начал проникать в меня.

Последние слова для меня, как удар током. Дочь успокаивает.

– Ну, в смысле, лезет под кожу. А я… вот как с тобой, прикалываюсь. Говорю, я готова довериться вам, Григорий, в наше трудное время, но мне мало того, что вы избавите меня от каких-то проблем. Мне важно чему-то у вас научиться. Но чему вы можете меня научить? Пользоваться стволовыми клетками?

– В папики себя предлагает, плешивый бабуин?

– Типа того.

Женя, как и Надя, зарабатывает тем, что дает уроки английского. Репетитор сегодня – это и модно, и денежно, и престижно. Ученики идут к ней с утра до вечера. Каждый приносит зеленую бумажку. Зарабатывает она больше меня, но все равно не поспевает за своими запросами. А в моде спонсоры, папики… Меня это рвет на части. Но я не могу ничего изменить. Даже если я начну зарабатывать больше и подбрасывать дочери деньжат, это ничего не изменит. Она будет желать спонсора, папика. Потому что это в тренде. Нужно смириться. Как там говорили древние – следует подчиниться времени. Как же от этого тошно.

– Можно, я закурю?

Женя вынимает из пачки длинную дамскую сигарету, щелкает зажигалкой, с шиком заправской курильщицы вдыхает дым полной грудью, выдыхает струю. Она начала курить год назад. Мне стоило больших усилий привыкнуть к этому. Но прежде я отчаянно этому сопротивлялся. Однажды она пришла за полночь, от нее пахло вином и табаком. Я не выдержал и съездил ей по щеке. Она поблагодарила:

– Спасибо, папочка, что не со всей силы.

У нее потекли слезы. У меня защипало в глазах. Тогда я окончательно понял, что подобные родительские аффекты – не от желания причинить боль. Не от уверенности, что такое наказание даст ожидаемый результат. А от слабости и бессилия.

– А ты знаешь, что Дениска курит? – спрашивает Женя.

Конечно, это для меня не секрет. Когда Денису исполнилось года четыре, я бросил курить. По себе знал, как заразителен пример курильщика-отца. Положил, так сказать, свою привычку на алтарь воспитания. Ну и что в результате? Конечно, здоровье себе сберег. Но сына от курения не избавил. Учуял у него запашок изо рта. Денис, конечно, пустился заверять, что мне показалось. Пришлось понюхать кончики пальцев. Так отпали все сомнения.

– А что он курит, знаешь? – спрашивает Женя. – Запах травки ни с чем не спутаешь. А с кем водится?

Обычно я вижу сына возле дома в компании соседских мальчишек. Он возвышается над ними и что-то им втолковывает. Они слушают его, будто он старше, а он всего лишь выше ростом.

– С большими ребятами он стал водиться, – говорит Женя. – Только давай, папка, договоримся: ты узнал об этом не от меня. Ты сам увидел это в бильярдной тээрцэ* (*ТРЦ – торгово-развлекательный центр).

Я отложил командировку в Питер. Решил пошпионить за Денисом. Я высматривал его из винного магазинчика напротив нашего дома. Выйдя из подъезда, он остановился, повел глазами по сторонам и пошел в сторону тээрцэ. Пройдя десятка два шагов, будто почувствовал мой взгляд – оглянулся. Я в это время уже вышел из магазина. Не попасть в поле зрения сына было невозможно. Я изобразил, что не вижу его, и вошел в свой подъезд.

Терпеть не могу выглядеть глупо, даже в собственных глазах. Но причем тут мое мнение о самом себе, если на карте жизнь сына? Если он связался с плохими ребятами, это само собой не рассосётся и добром не кончится.

На втором этаже торгового центра оборудован зал с игральными автоматами. Денис был там. Он играл. Он был так захвачен игрой, что не увидел меня, хотя я был в двух шагах. Это было для меня открытием. Я не знал, что он азартный игрок.

В тот вечер я напрасно отирался в бильярдной. То ли игральный автомат был для Дениса интересней, то ли в тот вечер не пришли его обычные партнеры по «американке».

Но на что он играет? Почти наверняка таскает из кошелька Женьки.

Больше откладывать командировку я не мог. Но все же пришлось. Пожаловала инспектор детской комнаты милиции. Первое, что она хотела понять: Денис – желанный ребенок или не очень? Мы с Верой переглянулись. На исповедь нас как-то не тянуло. Мы дружно соврали, что да, конечно, желанный, а как иначе? Инспектор сделала вид, что поверила. А на самом деле она, как в воду глядела.

Шестнадцать лет назад, когда я работал «на северах», Вера сообщила мне, что беременна. Я сказал, что заводить второго ребенка – безумие. Я не могу переехать в Москву, чтобы помогать ей. Меня не пропишут. А без московской прописки меня нигде не возьмут на работу.

Вера ответила, что по существующему порядку она получит московскую прописку, как только родит ребенка. А потом получу и я. Вере нужно было довести до победного конца главное дело своей жизни – завоевать Москву. Хотя при этом она понимала, что нам не жить вместе. Понимала, и все же надеялась: а вдруг?! Так появился Дениска. Так сохранился брак. Хотя, конечно, была куда более веская причина – Женя…

Только в Москве можно по-настоящему понять, что такое завести ребенка. До яслей – шесть остановок на автобусе рано утром, когда людей – как сельдей в бочке. Маршрут до детсада еще интересней – с пересадкой на другой автобус. Потом я ехал на работу – с тремя пересадками на метро. Правда, вечерами Дениску забирала сама Вера.

Потом она уходила на свою вечернюю работу, а я оставался с детьми. Вместо того, чтобы читать сказку о Колобке, учил их английскому языку. Читал любимую книгу своего детства – «Робинзон Крузо».

Второй вопрос инспектора был совсем в лоб: не унижена ли мать?

– С этим все нормально, – сказала Вера тоном женщины, которую попробуй только обидеть.

Инспектор глянула на меня с сомнением:

– Вы родной отец или отчим?

Денис родился в конце сентября. Я приезжал в Москву в конце декабря, чтобы встретить Новый год. Вот и считайте. Тютелька в тютельку.

Вера отвергла оскорбительное подозрение.

– Роднее не бывает.

– Я пыталась поговорить с Денисом, – сказала инспектор. – В кого он у вас такой? Каждое слово надо клещами вытаскивать. Удивительно себе на уме парнишка.

Мы с Верой переглянулись: сами удивлялись этому.

Инспектор сворачивала разговор, так и не сказав, что ее привело. Пришлось спросить.

– Нам он будет портить статистику, вам – жизнь, – сказала инспектор.

Наследственность ходит по кругу. Я тоже в возрасте Дениса жил своими хотелками. А кто этим не жил? Ну и какой из этого вывод? Ничего страшного не происходит? Может, и так. А может, не так. Об этом можно судить не по тому, чем Денис похож на меня, а по тому, чем не похож.

Мое щенячье отношение к жизни кончилось лет в девятнадцать. Ждет ли то же самое Дениса? Тут меня брало сильное сомнение. В его сегодняшнем возрасте я был другим. Я совершал серьезные глупости, но при этом читал книги.

Ну и что с этим делать? Сцепить зубы и терпеливо ждать, что получится из отпрыска. Худший вариант – обаятельный отморозок. Лучший вариант? Тут мою интуицию заедало, как широкие штаны при езде на велике.

Глава 8

Теперь можно было ехать к фашикам, будь они неладны. Свидание с Надей откладывалось на неопределенный срок. По крайней мере, пока не вернусь из Питера. Но я особенно не переживал. Возможно, это тот случай, когда следует перетерпеть. Когда судьба сразу не бросает в омут, то потом не так уж очень хочется. Только в подобных случаях следует учитывать, что женщина не прощает медлительности.

Купив билет, последний раз подметаю двор возле дома. Первые четыре года жизни в Москве у меня кроме двух участков, была другая работа – в архиве. Там было достаточно много времени для писанины. Изредка по заданиям редакций вылетал в краткие, не больше двух суток, командировки. В штат меня не брала ни одна редакция. Сначала из-за отсутствия прописки. А когда прописка появилась, – из-за отсутствия партийности. Не взяла даже газета «Лесная промышленность» и журнал «Клуб и художественная самодеятельность».

Хотя сейчас я был уже в штате редакции, мне все время казалось, что меня за что-нибудь выпрут, а найти работу в наше время… Ну, и сказывалась привычка. Сколько я махал метлой (летом) и лопатой (зимой)? Семь лет!

Есть шутливый совет: в какую бы позу тебя не поставила жизнь, стой красиво. Для того, чтобы стоять красиво, нужно увидеть плюсы в самой некрасивой позе. Когда ты метешь двор, а на тебя из окон пятиэтажной общаги поглядывают девки, в этом есть важная работа над собой. Дворницкая работа учит смирять гордыню. Опуская себя в глазах людей, поднимаешься в собственных глазах. В этом есть особенный восторг.

И вот сегодня – прощальная работа метлой. С некоторым лирическим томлением в сердце. Все-таки семь лет на таком поприще – это семь лет. Но жизнь моя сюжетна. Было бы странно, если бы эти последние минуты закончились ничем.

На лавочке во дворе расположились двое хмырей. А я там уже подмёл. И вот на земле полно окурков, а под лавочкой пустая бутылка. Ну, и плевки, конечно, окурки. А на лавочке этой обычно сидели мамочки из общаги со своими колясками. И вот эти мамочки выходят из дому, и что же видят?

Я очень спокойно, почти вежливо и уж точно совсем не грубо, попросил хмырей прибрать за собой. Зачем? Ведь понимал, что для них сделать это – ниже их достоинства. Проще было прибрать самому. Но об этом тут же узнала бы вся общага. Тоже нефонтан.

– А банана не хочешь? – икнув, поинтересовался один хмырь.

– Хочет, – сказал другой.

Видит бог, я не хотел. У меня что-то с головой. Сорвало башню. Одному хмырю заехал в бубен, хорошо вложился, у него признали сотрясение мозга. У меня – распухла правая кисть.

В травмопункте сделали рентген. Перелом какой-то косточки в запястье. Там их столько, мелких косточек! Повезло еще, что сломалась одна. Самая тоненькая, но боль адская. Доктор кое-как наложил гипс. Точнее, лангету. Делал он это неловкими движениями, но в целом, вроде бы, правильно.

Сам признал, что вообще-то он психотерапевт. Но по специальности мало востребован. Это на западе люди стремятся завести себе личного психоаналитика. Вообще странно, что психоанализ возник на Западе, а не у нас в России. Западные люди насколько склонны к рефлексии, настолько же берегут свой внутренний мирок от постороннего вмешательства. Их неискренность с другими просто не может не приводить к неискренности с самими собой. Им не нужна вся правда о себе. Им хватает части правды. А психоанализ предполагает выворачивание человеком себя наизнанку. Другое дело мы, русские. Русский человек охотно признает себя грешником и часто готов в чем-то покаяться, чтобы облегчить душу. К тому же мы любим обсуждать и осуждать других. Конечно, мы можем не соглашаться с нашими судьями из числа ближних, можем даже вести себя грубо, но… не избегаем такого разговора, будто чувствуем, что это и есть сеанс психоанализа, только на наш русский лад.

Доктор добавил к этой краткой лекции, что перед перестройкой наша творческая элита была на пике самокопания, но это ей не помогло. Увлеклась свердловским валенком, дала себя обмануть – что могло быть глупее?

Поинтересовался осторожно:

– Как же вас угораздило?

– Вспышка.

Эскулап продолжал с умным видом:

– Так устроена наша сегодняшняя жизнь. То, что выводит нас из себя, мы преодолеваем. А срываемся на чем-то совершенно постороннем. Давайте я вас послушаю.

Он велел мне снять рубашку и начал слушать по старинке фонендоскопом.

– У вас нервное сердце – тахикардия. Дыхание поверхностное. Неужели до сих пор курите?

Меня передернуло. Какая к черту тахикардия? Я столько занимался спортом. И я уже четырнадцать лет, как бросил курить. Правда, изредка, в нервные минуты, покуриваю.

– Возраст – это не цифры прожитых лет, – сказал доктор. – Возраст – это анализы. Вот ведь какая конфузия. Перестраивайтесь, привыкайте к мысли, что у вас в любой момент что-то найдут. О смерти, наверно не думаете?

– У меня предчувствие жизни, а не смерти, – малость напыщенно сказал я.

– Жизнь начинается тогда, когда мы понимаем, как мало нам осталось, – изрек доктор. – Давайте примем обезболивающее.

Арнольд Иванович (так звали врача) полез в шкафчик, достал баночку со спиртом. Развел водой из-под крана. Выпили. По ухоженному лицу, хорошей стрижке и дорогой обуви было видно, что в годы советской власти Арнольд не бедствовал, и до сих пор не прозябает. Но сегодняшней жизнью до крайности недоволен.

Он оказался постоянным читателем нашей газеты. Так что мне пришлось отдуваться.

– Из номера в номер вы уничтожаете прошлое, якобы для того, чтобы никогда больше не вернуться в него. На самом же деле, уничтожая прошлое, вы уничтожаете настоящее. Только уничтожат его, настоящее, подражая вам, подрастающее поколение. Зачем вы это делаете? Этак ведь народ может возлюбить свою ненависть. Молодежь уже начинает любить ненависть не только к прошлому, но и к своему же народу.

Слушать это было неприятно. Сам я держался подальше от политики. Считал, что у нас маразм при любом строе, меняются время от времени только формы маразма. Власть, когда ей надо, льстит народу, называет его великим, но этим только проявляет неуважение. Но я понимаю ее, нашу власть. Народ наш любить и уважать трудно. У народа при любой власти, при любом государственном строе, свой строй жизни. Поэтому власть любит государство. То есть себя…

Доктор между тем излагал еще один взгляд на текущую жизнь, тоже вполне понятный.

– Скорее всего, мы получим совсем не то, чего ждали, хотя бы потому, что толком не представляем, что нам надо. Наших врагов всегда побеждали не столько наши армии, сколько пространства. Сегодня я бы назвал пространством нашу психологию. Нам ее не победить.

Ныла кисть. Доктор предложил еще по глоточку. Мы выпили.

– Это ужасно, – продолжал Арнольд, – Какая власть не придет, ненавидишь ее, стыдишься, или презираешь. А ведь власть – это как мама с папой. Стыдно за родителей.

Захмелев и совпав, мы стали приятелями за полчаса.

– А ведь вы обыкновенный шизоид, – откровенничал Арнольд. – Не обижайтесь. Вы ж сами себе поставили диагноз. Вы сказали – вспышка. Многие люди – шизоиды, только разных направлений и не в чистом виде. Я тоже из этого разряда. Быть шизоидом даже выгодно, уж поверьте. Мы не так, как другие, боимся умереть.

Дома Вера выговорила мне ревниво:

– Из-за меня ты никого ни разу пальцем не тронул, хотя алкаши оскорбляли меня не раз.

Не припомню, чтобы это, хотя бы однажды случилось в моем присутствии. Но точность обвинения не имела для Веры никакого значения. Главным для нее был повод. А мне обидней всего был сам перелом. Ведь знал, что в ярости бить ничем не защищенным кулаком себе дороже. Лучше ладонью. Эффект удара, например, в основание носа, ничуть не меньше.

Глава 9

Сижу теперь в редакции, курю. С непривычки кружится голова. Надо хотя бы перечитать письма. Накопилось уже пол-ящика письменного стола. Хотя это немного. Раньше было гораздо больше. Люди перестают откликаться на публикации. Этот пофигизм начался давно, еще в советское время, но сейчас – это особенно плохой знак. Скоро наш брат-журналист станет работать не для читателей, а только ради собственной выгоды.

Входит Лора, кладет на стол несколько новых писем. Фунтиков пристроил ее в отдел писем. Перспективное решение. Многие хорошие журналисты начинали с этого отдела.

– Как тебе у нас? – спрашиваю.

– Кофейня здесь хорошая. Столько известных людей. И вид из окна классный.

Кофейня у нас действительно редкостная. Кофе хорош тем, что кладут его в автомат честно. И вид на Тверскую из кабинета действительно знатный. И поглазеть на известных людей, а потом кому-то рассказать об этом – тоже, наверно, приятно щекочет самолюбие. Но мне больше нравится любоваться облаками.

– Я тоже люблю облака, – говорит Лора. – Если бы я была художницей, я рисовала бы только облака.

Смотрю с подозрением: до чего ж ловкая приспособленка. Шутливым тоном придираюсь. Спрашиваю, нравится ли читать – по обязанности – чужие письма.

– Привыкаю, – говорит Лора. И сообщает. – Вас ищет странный тип. Сейчас зайдет.

Действительно, стук в дверь. Точно, странный субъект. Высокий, тощий, примерно моих лет и какой-то растрепанный.

– Вы Терехов? Я – Сирота.

– Если это не фамилия, то сочувствую.

– Это фамилия, – говорит Сирота. – Но сочувствие принимаю.

Усевшись в кресло, Сирота излагает суть дела. Он редактор известного издательства. Ищет журналиста, который под его чутким руководством напишет книгу. Прочел намедни мой очерк «Смертная чаша», и заинтересовался.

– Сюжет – привет Достоевскому. Давайте так. Пишем сначала книгу, потом киносценарий.

Сирота захлебывается в словах и планах. Но его восторгов насчет «Смертной чаши» я не разделяю. Говорю ему о Даше Новокрещеновой, которая мечтает сесть в тюрьму. Меня этот случай волнует больше. Сирота морщится. По его мнению, «Смертная чаша» интересней. Я стою на своем.

– Едва ли что-то получится, я не писатель.

– Станете! – уверяет Сирота. – У вас есть мысли о жизни. А что важнее всего для прозы? Мысли. Об этом еще Пушкин писал. Ну, и наконец: вам не надо особо что-то сочинять. Вы будете брать сюжеты из ваших очерков, а не высасывать из пальца. А нас ждет именно такая перспектива. Десятки авторов будут придумывать гадости, которых не встретить в реальной жизни. Ваши книги будут отличаться достоверностью.

Я слушаю с вежливым вниманием. Лора смотрит на меня удивленно: и чего это я кочевряжусь? А я чувствую – не потяну. Зачем хвататься за то, что превосходит мое представление о своих способностях. Хотя знаю, что иногда надо ухватиться за то, что сулит рост. При выполнении, казалось бы, невыполнимого, можно вырасти. В это и заключается настоящий успех.

– Поймите, – говорит Сирота, – сейчас уникальный момент. Мы издаем сплошь западные детективы. А читателю интересно читать про наших преступников, про наших потерпевших, а не про джонов и мэри. Неужели вы совсем лишены тщеславия?

Ничего я не лишен, тем более тщеславия. Но я не хочу быть очередным литературным лаптем. Не хочу стыдиться самого себя. А Сирота, похоже, не понимает, что уговаривать – это почти насиловать. Или я чего-то не понимаю в его агитации. Неожиданно говорит, что я могу сломать ему жизнь. Их издательство приватизировано. Редакторам поставлено условие. Или каждый приведет двух перспективных авторов, или будет уволен за профнепригодность.

– Но я не писатель!

Лицо у Сироты совсем поникло.

– Что вы заладили!? – вспыхивает он. – Я же сказал. Я помогу вам написать первую книгу и еще сценарий. Выйдет фильм – вы проснетесь знаменитым. А дальше… откуда только силы возьмутся.

Только теперь я понимаю, что Сирота хорошо поддал. Его развезло во время разговора. Но мне нечего добавить к уже сказанному. Сирота уходит, бормоча проклятия. В дверях тормозит. Поворачивается:

– Черт с вами, тупой вы человек. Дарю совет. Соедините свою журналистику с той прозой, на которую вы способны. Красоты стиля сегодня людям по барабану. Нужна откровенность, исповедь. Правда, а не правдёнка. А у нас скоро начнут шуровать одну правденку. Напишите о том, что вас печёт. Если вдруг что-то и без меня получится – звоните. Помогу дотянуть.

Сирота скрывается за дверью. Появляются двое парней в спецовках. Вносят коробку с компьютером. Шеф-спонсор Сережа Фунтиков приятно удивляет, оснащая редакцию современной техникой. Только я сильно сомневаюсь, что смогу легко отказаться от обычной пишущей машинки.

– Я вас обучу, – обещает Лора.

Ну уж нет. Компьютер я перевезу домой, пусть Женька осваивает.

Лора рада тому, что я могу изменить свое мнение о Сереже. Она видела, какими глазами я смотрел на него в ресторане. И, теперь довольна, что я ошибся в нем.

– Мы все лучше, чем друг другу кажемся, – говорит она, в который раз удивляя меня способностью к обобщениям.

– Или хуже, – мрачновато уточняю я.

– Вот, по-моему, интересное письмо, – говорит Лора.

Крест на конверте. А в конверте – лист с нарисованным крестом. Догадываюсь, от кого письмо. Вор в законе Гиви оскорбился. Уже звонили его шестерки – требовали опровержения. Я написал, что Гиви купил воровские эполеты за большие деньги, вырученные от продажи мандаринов. При этом ни дня не провел в тюрьме. Проверить эту информацию было невозможно. Редкий случай – решил довериться ментам. И вот результат.

– Это вам как бы черная метка? И что теперь будет? – в голосе Лоры тревога.

– Ничего не будет. Не вздумай Женьке сказать.

– Но ведь в таких случаях бьют по самому больному. Мне за Женьку страшно.

Точно разболтает. А Женька поделится с Верой. Опять скандал.

– Лора, ты теперь в редакции работаешь. А значит, не имеешь морального права разглашать профессиональные секреты. Думаешь, это у меня первая черная метка? Но, как видишь, никаких последствий. Присылается эта фигня для понта, чтобы припугнуть, ну и перед своими отчитаться. Мол, вот послал ответку. Короче, Лора, не бери в голову.

Ну, что еще сказать? Что журналист без врагов – не журналист? Что к постоянной опасности привыкаешь и бояться устаешь? Не поверит, не поймет.

Лора уходит. Пью кофе, курю и думаю, что же будет дальше. Нет, не предположения строю. Перебираю свои предчувствия. Такая способность называется проскопия. Свойственна она многим людям. Так что я не какой-то уникум. Ничего сверхъестественного.

Меня уволят. Только пока неясно, как скоро это произойдет.

Женя выскочит замуж. Но за кого – непонятно.

Денис совершит преступление. Но какое?

Я разведусь с Верой. Это как выпить дать.

А вот найду ли ту женщину, которая мне нужна, тут самые большие сомнения.

Что же касается Гиви, то я не думал, что он способен на серьезную ответку. Тут моя проскопия точно дала сбой. Хотя…Только ли в этом…