Русская литература в 1842 году

Вообще прошлый год был не богат стихами, а будущий – это можно сказать смело, будет еще беднее… Лермонтова уже нет, а другого Лермонтова не предвидится… хоть совсем не пиши стихов… И их, в самом деле, пишут или по крайней мере печатают теперь меньше. Столичные поэты сделались как-то умереннее – оттого ли, что одни уже повыписались, а другие догадались, что стихи должны быть слишком и слишком хороши, чтоб их стали теперь читать, не только хвалить… Зато господа провинциальные поэты год от году становятся неутомимее. Публика ничего не знает о их пламенном усердии к делу истребления писчей бумаги; но журналисты – увы! – слишком знают этой дорого платят за это знание – платят деньгами за доставление к ним на дом этих страшных пакетов, платят временем, скукою и досадою, прочитывая эти груды рифмованного вздору…

Теперь обратимся к прозе по части изящной словесности. Г. Загоскин каждый год дарит публику новым романом; не знаем, каким новым романом обрадует он ее в 1843 году, а в 1842 году он утешил ее «Кузьмою Петровичем Мирошевым».^{24} Собственно, это не роман, а повесть, до того местами растянутая, что из нее вытянулся роман в четырех частях, то есть в четырех маленьких книжках, красиво и разгонисто напечатанных. В «Мирошеве» те же достоинства и те же недостатки, какими отличались все прежние романы г. Загоскина: то есть, с одной стороны, истинно русское радушие и хлебосольство, с каким почтенный автор угощает читателя изделиями своей фантазии, добродушное восхищение созданными им характерами слуг, дядек и мамок, добродушная уверенность, что добродетельные люди в его романе – точно добродетельны, а злодеи – не шутя злодеи; местами веселенькие сцены в забавном роде, везде искреннее увлечение в пользу старины и ее немножко диких для нынешнего времени понятий, гладкий, пловучий слог; с другой стороны, бедность содержания, отсутствие идеи, повторение того, что читатель знает уже по прежним романам автора. – «Альф и Альдона» г. Кукольника обнаружили было большие претензии на титло исторически-поэтического романа; но историческая часть в этом романе похожа на сказочную, а поэтическая – на самую скучную и вялую прозу. Одна из четырех частей «Альфа и Альдоны» больше всех четырех частей «Мирошева»; но «Мирошев» был прочитан до конца всеми, кто только решался его читать, а «Альф и Альдона» испугал читателя на половине же первой части и остался недочитанным. Но неутомимый г. Кукольник этим не удовольствовался и тиснул в «Библиотеке для чтения» новый роман свой «Дурочка Луиза». Этот роман – близнец «Эвелины де Вальероль»: там пружиною всех действий служит цыган Гойко, здесь жид Бенке, там множество лиц, так похожих одно на другое, что и отличить нельзя, и здесь то же; разница в том, что там скучно, а здесь скучнее, там еще на что-нибудь похоже, а здесь ни на что не похоже. Героиня романа – дурочка Луиза – еще довольно похожа на дурочку, умною ее действительно никто не назовет; но курфирст Фридрих-Вильгельм изображен каким-то сентиментальным поверенным в любовных тайнах своих приближенных, всеобщим сватом и отцом посаженым, и только мимоходом силится автор выказать его героем и великим государем. Вообще, сентиментальность, приторная, сладенькая, составляет главный характер этой бессвязной, пустой по содержанию, натянутой в изображении характеров сказки. Теперь того только и ждем, что «Дурочка Луиза» появится отдельною книжкою в двух частях; но мы рады, что заблаговременно отделались от нее. – Какими романами еще ознаменовался 1842 год? – «Два призрака», «Сердце женщины», «Человек с высшим взглядом», «Любовь музыканта», вновь изданные романы г. Калашникова: «Дочь купца Жолобова» и «Камчадалка», «Московская сказка о Чуде Поганом», «Козел-Бунтовщик», «Грошевый мертвец», «Гуак, рыцарская повесть» и пр., и пр.^{25} Все это едва ли принадлежит к какой-нибудь литературе и еще менее к той, которой характер определяли мы в начале статьи… Что делать? У каждого дома бывает два двора, передний и задний; у каждой литературы две стороны – лицевая и изнанка…

На повести 1842 год был счастливее, чем на романы. В «Москвитянине» было напечатано начало новой повести Гоголя «Рим», – равно изумляющее и своими достоинствами и своими недостатками. В «Современнике» была помещена уже известная, но переделанная вновь повесть Гоголя «Портрет», отличающаяся некоторыми превосходно концепированными и отделанными подробностями, и неудачная в целом. Граф Соллогуб напечатал в прошлом году только одну повесть «Медведь», которая заставляет искренно сожалеть, что ее даровитый автор так мало пишет. «Медведь» не есть что-нибудь необыкновенное и, может быть, далеко уступит в достоинстве «Аптекарше», повести того же автора; но в «Медведе» образованное и умное эстетическое чувство не может не признать тех характеристических черт, которыми мы, в начале этой статьи, определили последний период русской литературы. Отличительный характер повестей графа Соллогуба состоит в чувстве достоверности, которое охватывает всего читателя, к какому бы кругу общества ни принадлежал он, если только у него есть хоть немного ума и эстетического чувства: читая повесть графа Соллогуба, каждый глубоко чувствует, что изображаемые в ней характеры и события возможны и действительны, что они – верная картина действительности, как она есть, а не мечты о жизни, как она не бывает и быть не может. Граф Соллогуб часто касается в своих повестях большого света, но хоть он и сам принадлежит к этому свету, однакож повести его тем не менее – не хвалебные гимны, не апофеозы, а беспристрастно верные изображения и картины большого света. Здесь кстати заметить, что страсть к большому свету – что-то вроде болезни в русском обществе: все наши сочинители так и рвутся изображать в своих романах и повестях большой свет. И, надо сказать, их усилия не остаются тщетными: в повестях графа Соллогуба только немногие узнают большой свет, а большая часть публики видит его в романах и повестях именно тех сочинителей, для которых большой свет истинная terra incognita,^[3] истинная Атлантида до открытия Америки Колумбом и которые рисуют большой свет по своему идеалу, добродушно веруя в сходство аляповатого списка с невиданным оригиналом. Так, недавно в одном журнале роман «Два призрака» торжественно объявлен произведением человека, принадлежащего к большому свету и знающего его. Все толкуют о светскости, – и пьеса Гоголя падает на Александрийском театре, а «Комедия о войне Федосьи Сидоровны с китайцами» и «Русская боярыня XVII столетия»^{26} возбуждают фурор в записных посетителях того же театра, – и все по причине «светскости»… А между тем дело кажется так очевидным: стоило бы только сравнить, например, повести графа Соллогуба с романами и повестями наших «светских» сочинителей, чтоб окончательно решить вопрос о деле, к которому так многие и так напрасно считают себя прикосновенными…

Простота и верное чувство действительности составляют неотъемлемую принадлежность повестей графа Соллогуба. В этом отношении теперь, после Гоголя, он первый писатель в современной русской литературе. Слабая же сторона его произведений заключается в отсутствии личного (извините – субъективного) элемента, который бы все проникал и оттенял собою, чтоб верные изображения действительности, кроме своей верности, имели еще и достоинство идеального содержания. Граф Соллогуб, напротив, ограничивается одною верностию действительности, оставаясь равнодушным к своим изображениям, каковы бы они ни были, и как будто находя, что такими они и должны быть. Это много вредит успеху его произведений, лишая их сердечности и задушевности, как признаков горячих убеждений, глубоких верований.