Читать книгу: «Дневники: 1920–1924», страница 5

В итоге я опоздала на поезд, хотя больше всего на свете мне хотелось успеть и ехать домой вместе Л.

Нелли сейчас лечит зубы. О ее возвращении пока речь не идет. Я совсем перестала рецензировать книги – полагаю, в «Times» считают, что это всерьез, – и продолжаю работу над «Джейкобом», которого, я уверена, закончу к Рождеству.

31 августа, вторник.

Последний день августа – зато какой! Ноябрь в городе без огней. Да еще школьники поют, а Лотти болтает без умолку, пока я пишу, поэтому я не в настроении. Отвратительное серое небо. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее вот так. Мне стоит выплеснуть свой гнев и прогуляться по холмам. Но сначала надо разобраться с Партриджем и Кэррингтон. Еще одно решение принято: теперь у нас есть партнер и секретарь за £100 в год. Безрассудство, я полагаю, но зачем тогда жить, если не быть безрассудным? Так или иначе, мы смело шагаем вперед, и если хотим сохранить издательство, то пару раз можно и рискнуть. Партридж – молодой человек двадцати шести лет, только что окончивший Оксфорд, с превосходным телосложением, крепкими как дуб плечами, так и пышущий здоровьем. Задорный проницательный взгляд. Со времен Джорджа Стерджена я сторонюсь глупых молодых людей, но у П. нет этой глупости. Он был религиозен, а теперь стал социалистом; полагаю, литература ему не особо интересна; он написал эссе о Мильтоне³³⁰, но Кэррингтон это не впечатлило. К счастью, погода была хорошая; мы сидели на лугу и смотрели, как Сквайр и Сассун³³¹ играют в крикет – последние люди, которых я бы хотела видеть… Каким-то образом то, что на холмы нужно смотреть культурным, сознательным взглядом, портит их для меня. Я бы хотела, чтобы в мире не было никого, кроме Дедманов, Боттенов³³² и Стэйси, ведь только они населяют кладбища³³³. Кэррингтон – пылкая, энергичная, рассеянная, благодарная, очень скромная ученица, но ее характера достаточно, чтобы не допустить безвкусицы. Мне показалось, что ей немного стыдно за П. Зато какие плечи! Какая кость! Он поклонник Леонарда. Что из этого выйдет? Что мы будем публиковать?

Уэллс³³⁴ пригласил нас в гости. Какие еще новости? Дни, разбитые надвое почтой, пролетают быстро, а у меня так много книг для чтения, но ни одной на рецензию. Холодное разочаровывающее лето. Сегодня утром закончила Софокла³³⁵; читала в основном в Эшеме.

8 сентября, среда.

Пожалуй, можно позволить себе немного авторского эгоизма – просто я приняла решение отказаться от рецензий для «Times» и выставила им условие на будущее: только статьи на передовице или книги по моему выбору. Ответа от [Брюса] Ричмонда нет, так что я не знаю его мнения на этот счет. Разумеется, он не отверг меня, а с уважением отнесся к моему отпуску и предложил список жертв, среди которых были Марри и Лоуренс³³⁶, при мысли об этом я вздрогнула и поежилась, но в конце концов решила рискнуть. В данный момент я чувствую, что это более рискованно, чем позавчера, поскольку Литтон, Мэри и Клайв, приехавшие сюда вчера вечером, обсуждали бессмертие, и я вдруг поняла, что мой единственный шанс на это – письма. А как же бедный «Джейкоб»? И не лучше ли тогда, в перерывах между письмами, водить пером по бумаге, за которую платят? О тщеславие, тщеславие! Как оно растет во мне! Как отвратительно! Клянусь раздавить его. Выучить французский – единственное, что я могу сейчас придумать. Потом мне не понравилась Мэри, надушенная, накрашенная, с распутными губами и затуманенным взором; не понравилось осознание подлости, которая вынуждает меня общаться со всякими отбросами, и обиды на нее за то, что она заставляет меня довольствоваться этим. Мэри говорит резкие и даже жесткие вещи, а я не могу сказать вслух: «Зачем тогда приходить и сидеть на моей лужайке?». Зачем она приходит? Еще я всегда перебиваю «бедняжку» – в ее случае я не вполне великодушна. За чаем Л. поправил меня, когда я сказала, что Мэри Хатчинсон – одна из немногих, которых я недолюбливаю. «Нет, – ответил он, – одна из тех, кто тебе то нравится, то не нравится…». Хлеб не поднялся; сегодня утром меня беспокоил шум школьников, но я ненавижу, когда люди сравнивают недостатки этого дома с Эшемом – опять-таки М.Х. Литтон учит меня быть проще. Если кто и имеет право говорить о бессмертии, так это он со своими девятью переизданиями и т.д. И все же, когда Л. сурово сказал Литтону, что у него нет никаких шансов войти в историю, он не прищурился, не развел руками и вообще ничего не сделал, оставаясь спокойным и воодушевленным. Забавный был разговор. Насколько наши решения оправдывают себя? Литтон утверждает, что мы сами по себе столь же замечательны, как и современники Джонсона³³⁷, хотя наши произведения могут погибнуть, но ведь мы еще в начале пути. Потом речь зашла о мадам де Севинье³³⁸; затем о шансах Дункана; я сравнила «Именитых викторианцев» с Маколеем³³⁹, и мне показалось, что Литтон сомневается по поводу книги о Виктории. Мейнард, однако, считает, что она будет иметь даже больший успех. Мы много говорили о журнале «Athenaeum», о леди Блессингтон³⁴⁰, о перспективах нашего издательства, а потом они ушли. Литтон приедет в пятницу. В конце концов, не он ли лучший из нас? А теперь я могу выйти и полюбоваться холмами… Куда?

15 сентября, среда.

Кстати говоря, у Нелли уже обследовали, кажется, все органы, и она полностью здорова, за исключением зубов. Выходит, я была права и, признаюсь, нет у меня особых надежд на зиму. Дело в том, что низшие классы отвратительны.

Кое-чем из этих размышлений я обязана Литтону, который был у нас с пятницы по вторник, а теперь, когда пошел дождь – злорадствую, – он с Хатчинсонами в Уиттеринге³⁴¹. (Никогда больше Мэри не осквернит мою дверь и лужайку.) И это тоже от Литтона – результат одной нашей с ним вечерней прогулки по равнине и мимо фермы Нортхиз вверх на холмы. Его восхищение этим местом компенсировало мое пренебрежение. Но посмотрите, сколько мелких фактов, высказываний, точек зрения он мне дал: Мэри «чисто по-женски» не любит меня; Клайв – шут; низшие классы вульгарны и глупы; Селби-Бигджи³⁴² бесполезны и претенциозны; нам мало что остается; мир очень забавный и приятный, да и общество в целом тоже; «без женщин никуда». А еще у него, кажется, есть некоторые сомнения в ценности своих биографий, по сравнению с созданием собственного мира.

«Жизнь очень сложна», – пробормотал он в порыве близости, как бы имея в виду собственные трудности, о которых я узнала на римской дороге³⁴³. История Ника и Барбары [Багеналь] повторяется³⁴⁴: Кэррингтон будет жить с Партриджем до Рождества, а затем примет решение. Мы разговаривали всю дорогу до Кингстона и на обратном пути тоже. За исключением моментов, когда тени накрывают Литтона, делая его раздраженным, он теперь неизменно приветлив и старается поддерживать беседу за столом, так что не соскучишься. Вечером мы прочли две или три главы «Виктории»; стыдно признаться, но я дважды засыпала у нашего дровяного камина, однако живость повествования такова, что забываешь о его качестве. Я не знаю, как охарактеризовать книгу. Подозреваю, что она слишком сильно зависит от забавных цитат, а сам автор ужасно боится показаться занудным и сказать что-нибудь необычное. Совсем не медитативная или глубокая, но при этом удивительно составленная и однородная книга. Сомневаюсь, правдивы ли образы Литтона – не слишком ли банальный способ изложения истории? Но, вероятно, это я плену собственных желаний и настроения поэкспериментировать. Думаю, насыщенность и композиция текста удивительны, но нам еще предстоит читать его в готовом виде. В хорошую погоду я сидела у окна и видела сквозь виноградные листья, как Литтон в шезлонге читает Альфьери³⁴⁵ – прекрасный экземпляр на пергаментной бумаге, – старательно выискивая интересные выражения. На Литтоне была белая фетровая шляпа и обычный серый наряд; он, как обычно, выглядел длинным и заостренным, очень кротким и ироничным; его борода коротко подстрижена. А у меня, как всегда, были противоречивые впечатления о нем: ощущение доброты, мягкости, но непреклонной честности; молниеносной скорости; какой-то раздраженности и требовательности; какой-то непрерывной живости и страданий, отражающих настроение. И все же Литтон может отстраниться в своей высокомерной манере, которая раньше меня раздражала; он до сих пор демонстрирует свое превосходство, презирая меня, то есть мою мораль, а не ум. Порадую себя и отмечу, что Литтон добровольно похвалил «По морю прочь»; при перечитывании роман показался ему «чрезвычайно хорошим», особенно сатира на Дэллоуэев. В целом он считает, что «День и ночь» лучше. Что ж, я могу гулять и беседовать с ним часами.

Мне следовало лучше распорядиться своей свободой от рецензирования. Отправив письмо Ричмонду, я почувствовала себя так, словно вышла на свежий воздух. В том же настрое я написала и Марри, возвращая ему Мэллока³⁴⁶, и думаю, это последняя книга от какого бы то ни было редактора. То, что я вырвалась на свободу в 38 лет, кажется большой удачей, случившейся как нельзя вовремя и, конечно, благодаря Л., без которого я бы не смогла бросить свои рецензии. Успокаиваю, однако, совесть убеждением, будто иностранная статья раз в неделю имеет большую ценность, требует меньше сил и оплачивается лучше, чем моя работа, а если повезет и я смогу закончить роман, то мы в конце концов начнем зарабатывать деньги. Посмотрим правде в глаза: книжная публика гораздо суровей газетной, так что я не избегаю ответственности. Сейчас уже с трудом верится, что я когда-то писала рецензии еженедельно, да и литературные журналы потеряли для меня всякий интерес. Слава богу, мне удалось выбраться из мира «Athenaeum» с его рецензиями, выпусками, обедами и болтовней; хотела бы я никогда больше не встречаться с писателями. Мне достаточно соседства с мистером Эллисоном³⁴⁷ – известным редактором журнала «Field»³⁴⁸. Я бы предпочла познакомиться с массой чувствительных, обладающих богатым воображением, неосознанных людей, не читавших ни одной книги… Сейчас пойду под дождем к Дину³⁴⁹, чтобы обсудить дверь для угольного погреба.

17 сентября, пятница.

Ох, все еще идет дождь, и зелень, которую я вижу через окно, имеет сернистый оттенок; возможно, в Фалмере³⁵⁰ виден закат, но здесь льет так, что астры прибиты к земле, а Л. промок насквозь, пока ходил туда-обратно в туалет. Несмотря на погоду, мы поехали в Льюис на поезде, а домой шли пешком с рюкзаками. Я купила две пары чулок, а Л. – щетку для волос. Встретили мистера Томаса на полустанке.

– Суровая погода! – сказал Л.

– Да! Так и есть. Но вы же понимаете, что пришла осень, а море всего в трех с половиной милях.

Мистер Томас произнес это нервно и нетерпеливо, как ребенок, а потом сказал о своих замерах, слава о которых дошла уже до Родмелла: якобы прошлой ночью выпало 250 тонн осадков. Но урожай-то собран. Какие еще новости? Л. поймал летучую мышь в нашей спальне и убил ее полотенцем. Прошлой ночью мне показалось, что рухнула липа. Нас разбудил раскат грома. Лотти провела ночь в Чарльстоне. Я пишу как в последний раз. Завтра приедет Элиот. Не сказать, что мы в предвкушении, но он интересный, а это всегда важно. Я добралась до вечеринки в «Джейкобе» и пишу с большим удовольствием³⁵¹.

19 сентября, воскресенье.

Элиот сейчас на нижнем этаже, прямо подо мной. Ничто в мужском или женском облике не способно больше меня расстроить. Самое странное в Элиоте то, что его глаза живые и юные, а черты лица и построение предложений формальны и даже тяжеловесны. Лицо похоже на скульптурное, только без верхней губы; грозное, мощное, бледное. И тут эти ореховые глаза, выбивающиеся из общей картины. Мы говорили об Америке, Оттолин, аристократии, книгопечатании, Сквайре, Марри, критике. «И я вел себя как напыщенный маленький осел», – так Элиот прокомментировал свою манеру поведения в Гарсингтоне. Он явно принадлежит к следующему поколению, осмелюсь сказать, превосходящему нас, хотя и более молодому.

20 сентября, понедельник.

Продолжу рассказывать об Элиоте, как будто это объект научного наблюдения, и скажу, что он уехал вчера, сразу после ужина. В течение дня он становился приятней, смеялся более открыто и казался милее. Л., чье мнение по этому вопросу я уважаю, разочарован в уме Элиота и считает, что его интеллект слабее, чем казалось. Я успешно держалась на плаву, хотя чувствовала, что воды грозили сомкнуться над головой раз или два. Я имею в виду, что Элиот полностью пренебрег моими притязаниями на роль писателя, и будь я безропотной, то, полагаю, сразу бы ушла на дно под тяжестью его доминирующих и разрушительных взглядов. Он образцовый представитель своего типа, который противоположен нашему. К сожалению, из ныне живущих писателей Элиот восхищается только Уиндемом Льюисом³⁵² и Паундом… А еще Джойсом, но об этом позже. После чая мы немного поговорили (я отложила визит Мэйров³⁵³) о том, что он пишет. Я заподозрила его в скрытом тщеславии и даже беспокойстве на этот счет. Я обвинила Элиота в умышленном сокрытии связующих переходов в его текстах. Он сказал, что объяснения излишни и когда вставляешь их, то размываешь факты. Переходы надо чувствовать без объяснений. Вторая моя претензия заключалась в том, что для восприятия подобной психологической литературы и понимания ее ценности необходимо свободное и оригинальное мышление. Он сказал, что люди интересуют его больше, чем что-либо еще. Он не может читать Вордсворта³⁵⁴, когда тот пишет о природе. Он предпочитает карикатуру. Пытаясь понять, что Элиот хочет сказать, говоря «я не имею в виду сатиру», мы потерпели поражение. Он собирается написать пьесу в стихах, в которой роли исполнят четыре персонажа Суини³⁵⁵. «Пруфрок»³⁵⁶ что-то изменил в Элиоте и отвратил его от стремления развиваться в манере Генри Джеймса. Теперь он хочет описывать внешнее. Джойс дает внутреннее. Его «Улисс» представляет собой жизнь человека в шестнадцати эпизодах, которые происходят, кажется, в один день. По словам Элиота, это якобы гениально. Возможно, мы попробуем опубликовать роман³⁵⁷. Согласно Джойсу, Улисс – величайший персонаж в истории. Сам Джойс – ничтожный человек в очках с очень толстыми стеклами, немного похожий на Шоу, скучный, эгоцентричный и предельно самоуверенный. Об Элиоте много чего можно сказать – о его трудностях установления контакта с умными людьми, об анемии, осознанности и т.д., – но его ум уж точно не притуплен и не затуманен. Элиот хочет писать на идеальном английском, но ловит себя на промахах, и если кто-то спросит, имел ли он в виду то, что сказал, ему довольно часто придется отвечать «нет». Так вот, на протяжении всей встречи Л. держался гораздо лучше, чем я, но меня это не очень беспокоило.

26 сентября, воскресенье.

Похоже, я запрещала себе больше, чем позволяла, ведь «Джейкоб» каким-то образом застопорился, да еще в середине вечеринки, которая мне так нравилась. Элиот, наступивший мне на пятки после длительной творческой работы над книгой (2 месяца без перерывов), нагнал тоску, навел тень, а ум, когда он занят художественной прозой, нуждается в максимальной смелости и уверенности в себе. Он ничего подобного не говорил, но дал понять, что Джойс, вероятно, справился бы с задумкой лучше меня. Тогда я задалась вопросом, а что же, в сущности, я делаю, и пришла к выводу, как это обычно бывает в подобных случаях, что план работы недостаточно продуман; в итоге я сбиваюсь, чертыхаюсь, колеблюсь, а значит, заблудилась. Однако, полагаю, виной тому два месяца работы, и вот теперь я обращаюсь к Ивлину³⁵⁸, а еще продумываю статью о Женщинах, способную нанести контрудар по враждебным взглядам мистера Беннетта³⁵⁹, о которых писали в газетах. Две недели назад я непрерывно сочиняла «Джейкоба» во время прогулок. Странная это штука – человеческий мозг! Такой капризный, неверный, бесконечно робеющий перед тенями. Возможно, в глубине души я чувствую, что Л. отдалился от меня во всех отношениях.

Ездила с ночевкой в Чарльстон³⁶⁰ и увидела Мейнарда, похожего в свете лампы на откормленного тюленя с двойным подбородком, выступающими красными губами и маленькими глазками; чувственного, грубого, лишенного воображения, – один из тех образов, которые возникают, когда бросаешь беглый взгляд, и пропадают, как только человек поворачивает голову. Полагаю, эти слова иллюстрируют то, что я чувствую по отношению к Мейнарду. Он не прочел ни одной моей книги, но я все равно получила удовольствие от встречи, поэтому Л., приехавший на следующий день, не нашел меня ни убийцей, ни самоубийцей. Домой мы отправились после их неудобного раннего чаепития – Чарльстонское время, которое придумал Мейнард, на час раньше летнего³⁶¹. Летнее время, кстати, продлили на месяц из-за угрозы забастовки, но я утверждаю, что ее не будет. Хотя откуда мне знать – я ведь даже не могу дочитать передовицы³⁶². Элиот прислал свои стихи и надеется поддерживать контакт в течение зимы. Это было предметом многочисленных дискуссий в Чарльстоне; в приватной беседе с Нессой и Дунканом я раскрыла свое намерение больше не иметь дел с М.Х. [Мэри Хатчинсон]. Думаю, они согласны. Несса привела дополнительные причины, по которым мне следует держаться подальше.

Жаркий летний день – слишком жаркий, чтобы полоть под солнцем. Л. занимается большой грядкой. Лотти завтра уезжает. Нелли, говорят, выздоровела. Ричмонд, несомненно, имеет к этому отношение.

1 октября, пятница.

Вот и наш последний день здесь; рядом стоят открытые ящики с яблоками, а дневник по ошибке остался без внимания, так что я пользуюсь случаем. Да, это явно лучшее за все время лето, несмотря на ужасную погоду, отсутствие ванны, нехватку слуг и туалет на улице. Мы оба пришли к данному выводу. Место очаровательное, и, хотя из ревностных побуждений я обошла и тщательно осмотрела все остальные дома в округе, в целом могу сказать, что наш – лучший. Даже голоса школьников, если представлять их стрижами и ласточками, кружащими над крышей, не раздражают, а бодрят. Теперь мы угощаем их яблоками и не берем ни пенса, чтобы они уважали наш сад. Они успели ободрать несколько деревьев. Время, повторюсь, пролетело незаметно, не успели мы и глазом моргнуть. Нелли, кстати, возвращается. Я постараюсь не быть резкой с ней, хотя это трудно. В конце концов, у необразованных людей одни отговорки.

Я ничего не писала и не читала из-за предчувствия ужасной головной боли. Именно это, я полагаю, а не Элиот, прервало мою работу над «Джейкобом». Похоже, колодец, пересохший на прошлой неделе, медленно, но верно вновь наполняется водой. Я вновь могу сочинять, хотя сначала нужно заняться Ивлином, а потом, возможно, «Женщинами». Думаю, [Брюс] Ричмонд возьмет у меня столько статей, сколько нужно, а вот Марри, как я заметила, ничего не ответил, не напечатал и не вернул мой рассказ³⁶³. Эти ли манеры людей из «преисподней»³⁶⁴ я называю «показухой»? Неважно. Сегодня утром я получила отчет от Джеральда³⁶⁵ – честно говоря, я немного разочарована, ведь с января мы продали 500 экземпляров, то есть за 8 месяцев – всего 1600 штук. Скорость продаж сейчас упадет, и цифра будет медленно ползти к двум тысячам. Меня это мало волнует, но я все больше и больше сомневаюсь, что смогу достаточно заработать таким способом. Раунтри³⁶⁶ поссорился с «Contemporary Review» и тем самым положил конец работе Л. Мы потеряем £250 в год³⁶⁷, и это самое неприятное, поскольку его приложение к изданию едва стоило того. Однако мы вырвались на свободу и даже размышляем о путешествии – Италия, Греция, Франция… Ну мы полны энергии и не знаем, что выбрать… Почему бы не оставить Партриджа за главного в «Hogarth Press» и не удрать со всех ног? Не помню, упоминала ли я, что Несса нашла применение майору Гранту³⁶⁸ с его оборудованием в подвале и таким образом избавилась от кухарок. Через несколько лет подобное будет во всех домах. А вот и проясняется; небо голубое, с облаками будто бы ледяными айсбергами. Мне нужно пойти и поговорить с мистером Боттеном насчет доставки масла. Одна из прелестей Родмелла – это жизнь людей. Все занимаются одним и тем же в одно и то же время. Когда старый викарий³⁶⁹, проводив женщин со службы, беспорядочно бьет в колокола, все его слышат и знают, чем он занят. Каждый в своем саду; зажигаются лампы, хотя людям нравится предзакатный свет, который вчера вечером был коричнево-фиолетовым из-за туч и тяжелым от всего этого дождя. В общем, я хочу сказать, что мы – община.

Ричмонд

18 октября, понедельник.

Долгий был перерыв, да и сейчас я бы не стала писать, если бы не вернулась из Клуба и могла на чем-то сосредоточиться. Что ж, мы вернулись 17 дней назад, виделись со множеством людей и вынашивали больше идей, чем есть слов в моей голове. Тут пришел Л. и сказал мне, что Раунтри хочет пересмотреть вопрос о ликвидации его Приложения – возможно, он продолжит делать его, но в меньшем формате. Боюсь, меня это не обрадовало, ведь мы снова связаны: Л. согласился на £200 вместо £250, и шансы поехать в Италию испарились. Мы спорили, и он назвал мои опасения глупыми; осмелюсь сказать, что это правда. И все же меня порой пугает мысль о том, насколько легко Л. решает посвятить себя какому-нибудь делу. А я, похоже, прикладываю все усилия, чтобы разрушить его карьеру.

С кем мы виделись? С обычными для нас людьми: с Нессой и Дунканом, Клайвом и Мэри, со Стрэйчи, Стивенами, Кэ и Арнольд-Форстером, – а еще с Котелянским, который привез нам Чехова и был так взволнован им и другими проектами, что бренчал как скрипка, вместо того чтобы привычно звучать как полная бочка пива. Мы хорошенько взялись за работу в типографии. Партридж – надо называть его Ральфом – взваливает все на свои бычьи плечи и намерен сделать «ураганный» бизнес. Мы выпускаем «Три истории» Л.; мою книгу, напечатанную ради эксперимента Макдермоттом³⁷⁰; планируем Чехова, Элиота, Роджера и, возможно, эссе Литтона³⁷¹. А теперь еще маленький самодовольный Мервин³⁷² хочет нанять нас для печати своих «рифм», что ужасно, но это забавно – торговать нашим мастерством.

25 октября, понедельник (первый день зимнего времени).

Почему жизнь так трагична и очень похожа на узкий тротуар над пропастью?! Я смотрю вниз; кружится голова; спрашиваю себя, сумею ли вообще дойти до конца. Но откуда эти чувства? Теперь же, озвучив их, я больше ничего не чувствую. Горит камин; мы собираемся на «Оперу нищего»³⁷³. Все дело во мне; не могу сомкнуть глаз. Чувство бессилия; лед не растопить. Вот я сижу в Ричмонде, и, словно фонарь посреди поля, мой свет горит во тьме. Меланхолия отступает по мере того, как я пишу. Почему же я не пишу чаще? Ну тщеславие не позволяет. Хочу казаться успешной даже самой себе. Но я и близко не преуспела. Детей нет, живу вдали от друзей, пишу плохо, слишком много трачу на еду, старею, слишком много думаю о причинах и следствиях, слишком много думаю о себе. Мне не нравится, когда жизнь проходит мимо. Что ж, тогда надо браться за работу. Да, но я так быстро устаю от нее; читаю понемногу, пишу не больше часа. Сюда никто не приходит просто приятно провести время, а если и приходит, то я сержусь. Поездки в Лондон отнимают слишком много сил. У Нессы растут дети, а я не могу пригласить их на чай или сходить в зоопарк. На мои карманные деньги не разгуляешься. И все же я считаю это ерундой; сама жизнь, как мне кажется, трагична для нашего поколения – ни одна передовица не обходится без чьего-нибудь предсмертного крика. Сегодня, например, МакСуини³⁷⁴ и насилие в Ирландии, а потом будет забастовка. Несчастье повсюду, прямо за дверью, и глупость, что еще хуже. И все же я не рву не себе рубашку, но чувствую, что если вернусь к работе над «Комнатой Джейкоба», то приду в себя. С Ивлином покончено, но мне не нравится, как я пишу сейчас. При всем при этом я очень счастлива – если бы только не чувство, что я иду по тротуару над пропастью.

10 ноября, среда.

Я прошла еще некоторое расстояние по тротуару, но не упала. Дела подгоняли меня вперед, а потом, сделав над собой усилие, я купила пальто с юбкой и открыла сезон светской зимы у миссис Сэмюэл Брюс, где сидела между Кэти [леди Кромер] и Еленой [Ричмонд], снова слушая и говоря одни и те же вещи³⁷⁵. Нелли Сесил – честная, скромная, потрепанная, выдающаяся женщина – провела у нас ночь³⁷⁶. Ей нравятся только писатели, а своих собственных друзей она немного презирает. Нелли уважает Де Ла Мара³⁷⁷ и Мэри Кольридж³⁷⁸. Комната Нессы на Гордон-сквер превращается в гостиную, которая была у нас в доме 46 пять-шесть лет назад. Я прихожу туда и обнаруживаю ту же удивительную яркость в сердце тьмы. Входит Джулиан со своим заданием по французскому языку; Анжелика, увешанная бусами, сидит верхом на ноге Роджера; Клайв бордовой-желтый, будто канарейка; Дункан сидит где-то на заднем фоне с отсутствующим взглядом. Потом мы ужинали с Роджером и Стердженами³⁷⁹; в целом я иногда чувствую, что было бы ужасно не иметь своего убежища здесь. Ральф намекает на совместное проживание с нами в лондонском доме – бывают дни, когда эта идея кажется заманчивой. Сегодня днем мы все трое набирали рассказ Л. Я говорила, что хочу закончить книгу, но не написала ни строчки «Джейкоба», а ведь мне еще нужно подготовить главу для Мемуарного клуба, и поэтому, несмотря на отсутствие книг для рецензий, я не делаю задуманного. Домашнее хозяйство теперь ведется плавно, почти мелодично. Не я ли пила чай с маслом Нелли? Дни летят как обычно, а я пишу рассказ, чтобы спросить, почему…

Л. работает над книгой для Сноудена³⁸⁰ и бесконечно рецензирует; от Раунтри пока нет новостей о рубрике Л., и это напоминает мне, в какую передрягу я попала из-за Ивлина в ЛПТ на прошлой неделе. Четыре ошибки в четырех колонках³⁸¹.

13 ноября, суббота.

Опять я плохо обращаюсь с дневником и забываю свои оправдания – полагаю, главное из них в том, что нет желания писать. Теперь, закончив «Пир»³⁸², я, возможно, смягчусь. Вчера у нас ужинали Уотерлоу; Доукс³⁸³ – точь-в-точь крякающая утка; без талии, в черном, на сносях. Она упорная настойчивая женщина, всего добивающаяся силой воли. Красотой не одарена. После ужина она жаловалось мне на то, что чувствует себя маленькой, незначительной, бесцельной. Я вкратце описала ее жизнь, и факты все опровергли. Сидни на заднем фоне пробурчал, что он тоже несчастлив: «Конечно, я несчастлив – разве мы не все такие? Разве это не закономерно, ведь ни у кого из нас нет нормального плана действий?!». Эти поиски смыслов и планов – они от жизни с Марри, который усердно ищет их, в том числе в своих статьях в «Athenaeum», из-за чего Роджеру пришлось порвать с ним. Мы обсуждали и это, и то, как он выгнал Доукс из дома. Я много смеялась и подбадривала себя их недовольством. Молли с Дезмондом, похоже, влезли в более серьезные долги, чем я думала; они каким-то образом отбились от кредиторов, заложив жизнь старой миссис Маккарти³⁸⁴. Бедняжка Доукс, имеющая около £1600 в год, жалуется на поведение Джона, которое портит ей весь день. Поэтому по воскресеньям они водят детей в зоопарк. Странная парочка. Неромантичная, ужасно неромантичная.

Л. переводит Чехова, и, полагаю, мне тоже пора приступать к работе³⁸⁵. Ральф приходит примерно дважды в неделю – неукротимый и, вероятно, довольно властный молодой человек; любит танцы; в расцвете сил; здоровый мозг. На днях он рассказывал о борделе, о том, как после всего они с девушкой сидели у камина и обсуждали забастовку угольщиков. Девушки обхаживают его. Вот что доставляет ему удовольствие – ощущение власти.

23 ноября, вторник.

Мы видимся со слишком многими людьми, чтобы я могла описать их, даже будь у меня время. Последние две недели я жила методично: печатала до темноты, позволяла себе выходной, успешно планировала дела, – так что узкий тротуар над пропастью (я использую эту метафору для «Джейкоба») становится шире. Ох, я поссорилась с Нессой и Дунканом! Сохраняю достоинство. Они предпочитают лгать мне – что ж, прекрасно, но я не пойду к ним, пока не попросят³⁸⁶. Заметят ли? Уж точно не во всей этой суматохе с детьми и т.д., но я весела, сдержанна и осознаю огромную ценность своих визитов. На выходные приезжала Хоуп, слишком нарядная, изысканная, надушенная, экстравагантная, но с широким носом и толстыми лодыжками – немного неотесанная, я имею в виду. То есть она мне, конечно, очень нравится, и я считаю ее умной, но не люблю тщеславных и одновременно лишенных уверенности в себе женщин. Причины этого просты: богатый бескультурный отец, образцовый офицер-брат, богатство, здоровье, а еще вдобавок Джейн³⁸⁷ и пристрастие к славе, как к миндальной пасте. Мы все равно отлично провели время за беседой, а я, кстати, опять занялась рецензиями (на меня свалился Лоуренс³⁸⁸). Почему мне так не нравится неуравновешенная критика – глупости от Эдит Ситуэлл³⁸⁹ и Фредегонды? Не нравится, как Оттолин заваливает свою каминную полку безделушками. Старушка Гамбо в коричневом пальто, спонтанная и решительная, отлично смотрелась рядом с Оттолин. Но я преувеличиваю ее недостатки. Она умна, изящна, и если ей не хватает великодушия, то лишь потому, как мне кажется, что умные люди не всегда им обладают.

Вчера к чаю пришел Боб [Тревельян], беспокойный – будто собака, которой устроили серьезную взбучку за кражу из мясной лавки, – из-за того, что он явился без приглашения, и каждые 10 минут предлагавший уйти и оставить нас работать. Потом мы перешли к обсуждению стихотворной драмы, и он признался, что три дня назад начал новую. Похоже, он давно сформулировал свои аргументы в пользу классической, а не современной драмы, и я необдуманно попросила его написать прозу. «С таким же успехом я мог бы предложить вам писать стихи!» – сказал он. Это и правда было грубо. И все же он казался менее угловатым, более внимательным и мягким, чем обычно, хотя Л. заметил в его глазах боль – возможно, это из-за Глэдис Дикон³⁹⁰. Мне нравится, что Боб так бездумно хвалит других писателей, без оглядки на собственную позицию. Боб хвалил критику Элиота, которая, как он сказал, лишила его уверенности в своей стихотворной драме³⁹¹. Однако я не сомневаюсь, что под лиственницами Лейт-Хилла она вновь расцветет³⁹². Самым забавным был его дифирамб Нортону. Когда Боб охает и осторожничает, словно бегемот, затаивший дыхание, можно подумать, что Нортон³⁹³ – самоубийца и буйнопомешанный. Истина, похоже, такова: «Не надо придавать такое значение моим словам; очень трудно понять, какое впечатление я произвожу; все же нужно что-то рассказывать своим друзьям; думаю, все будет в порядке, если мы переживем следующие несколько недель…». Правда в том, что он бросил математику якобы по совету Крейга³⁹⁴, чувствует себя униженным и, бедняга, не смеет показаться на глаза своим друзьям, то есть на Гордон-сквер. Мне кажется, я могу проследить истоки этого кризиса; его способности оказались не совсем такими, как он думал; беспокойство, напряжение, уныние, предвкушение неудачи, мысли о хвастовстве, страх показаться смешным – вот причины, а еще внешность, отталкивающая молодых женщин, болезненное отношение к сексу, что явно не в его пользу; кульминация кризиса – своего рода срыв на глазах у заботливой горничной доброй Бесси³⁹⁵. Теперь он торчит дома, боится выйти на улицу, не имеет перспектив – человек, поставивший все на свой интеллект и полностью доверившийся ему, презирающий, отвергающий, молчаливо претендующий на высокие достижения в области математики, которых он не может и никогда не мог достичь, я полагаю. Цитирую Мейнарда: «Такой он эгоист; никогда не замечал никого, кроме себя, и всегда переживал из-за сложных взаимоотношений с другими людьми». А теперь он – бедняжка, ведь я жалею его, так как эти проблемы знакомы мне не понаслышке, – переводит с французского рассказы и книгу, которой хотел заняться Понсонби³⁹⁶. Представляю, каким смирением он, должно быть, обладает и как будет блуждать этой зимой, пытаясь нащупать новый метод на будущее. А вот и Л., так что я не успеваю рассказать о Мемуарном клубе!