Солнечная тропа

– То есть как это… неправда? – наконец тихо спросил он.

– Всё у вас неправда! – изменившимся голосом повторял Лёнька. – Что домовой старый дом оставил и хозяев бросил, что новых хозяев пугал и душил…

– Но позволь, ведь это сказка, – напомнил обескураженный писатель. – А всякая сказка это неправда, как ты говоришь. А вернее – выдумка, фантазия…

– Зачем же вы выдумываете про злых домовых? – упрямо твердил Лёнька. – Вы что, видели злого домового?

Лев Борисович развёл руками.

– А что, кто-то вообще видел домового? Очень любопытно. Может быть, ты видел?

Лёнька молчал, уставившись в пол. Писатель Мойдодыров отложил на диван свою страшную сказку.

– Дорогой мальчик, – ласково проговорил он, – наверное, ты просто не готов слушать эту вещь. Возможно, это сказка для детей более старшего возраста. Ну, не будем спорить, успокойся. Сейчас я принесу тебе конфет…

– Я не хочу, – отказался Лёнька и встал с кресла. – Я домой пойду.

– Ладно, – не возражал Лев Борисович. – Но мы с тобой по-прежнему остаёмся друзьями. Тебе ведь не за что обижаться на меня, да?

– Да, – ответил Лёнька и, отворив дверь, захлопал сандалиями по лестнице.

«Никогда больше не приду сюда, – повторял он про себя, покидая дом с мезонином. – Не приду ни за что!»

Умей Лёнька угадывать будущее, как домовые, он не сказал бы так, потому что следующий визит к писателю ожидал его очень и очень скоро.

СКАЗКА ОЖИВАЕТ

Со временем Лёнькина обида улеглась, но на душе было грустно и одиноко. Наверное, поэтому он так ожидал наступления ночи. После визита к Мойдодырову в Лёньке проснулось какое-то новое чувство к своим друзьям. «Почему их никто не любит? – огорчённо размышлял мальчик. – Пелагея выгнала Выжитня из дома, ведьма Федосья изводит всех домовых подряд, и даже Мойдодыров, который никогда не видел домового, сочиняет про него злую сказку… А ведь они такие добрые, весёлые, помогают людям, – с нежностью думал Лёнька. – Вот только почему Хлопотуша не идёт за мной?»

Как назло, в эту ночь Хлопотун не спешил к Лёньке. Возможно, он был занят каким-нибудь делом во дворе, мало ли забот у хозяйственного доможила?

Лёнька сидел в пустой кухне, вглядываясь в темноту и ловя на слух каждый шорох, но домового всё не было. «А если он не придёт? – подумал мальчик, и от этой мысли ему сделалось тоскливо. – Все, наверное, уже собрались у Толмача, разговаривают и смеются. А мне придётся лечь спать».

Спать Лёньке мучительно не хотелось, и тогда он принял решение самому пойти в дом Егора на посиделки домовых. Обувшись, мальчик вышел из дома и быстрым шагом направился знакомой дорогой. Подойдя к избушке Егора, Лёнька толкнул входную дверь, и она послушно отворилась, а в доме сразу же смолкли голоса. Лёнька влетел в горницу, и пять пар удивлённых глаз разом уставились на него. Хлопотуна среди домовых не было.

В растерянности мальчик остановился. Он как бы со стороны увидел своё появление: пришёл один, без Хлопотуши, как незваный гость…

– Долгой ночи, добрых дел, – неожиданно сорвалось у него с языка, и кто-то шумно перевёл дыхание.

– Долгой ночи, – ответил Лёньке Толмач. – А где же твой друг?

– Не знаю, – переминаясь, сказал мальчик, – он не пришёл за мной, и я решил один…

– Ничего, это ничего, что пришёл. Странно, что Хлопотуна с тобой нет.

Кадило шевельнулся у окна.

– Может, тоже где зазнобу себе нашёл? Тогда, Лёнька, ты ему ни к чему.

Лёнька вспомнил, как предсказали домовые приезд в Пески грузовика, увидев его за несколько километров и угадав мысли шофёра.

– А можно, – спросил он, глядя на Толмача, – можно отсюда узнать, где сейчас Хлопотун?

– Очень сложно, Лёня, – ответил старший доможил, а Кадило уточнил:

– Это у человека мысли как галки вокруг головы летают и шумят: слышно, видно и поймать можно. У домовых всё по-другому.

Лёньке не удалось поразмыслить над этим, потому что Панамка усадил его на лавку рядом с собой и стал по-своему утешать:

– Не переживай, с ним ничего не случится. С ним никогда ничего не случается. А ты молодец, что не побоялся, пришёл один.

– Кого ж тут бояться? – буркнул Пила. – В Песках, слава богу, тихо…

– Лёня, – сказал вдруг Толмач, – а ведь тебя сегодня обидели. Верно?

Лёнька смешался. Он не хотел говорить про Мойдодырова и его небылицы, однако после фразы о галках и молчать было глупо.

Кадило, кстати, тут же и поймал одну «галку».

– Ты сегодня к нашему Андерсену ходил. Ну, ходил? Видишь! Я и дальше могу узнать.

Теперь Лёнька нисколечки в этом не сомневался.

– Напрасно ты, Лёня, не хочешь говорить, – мягко укорил его Толмач. – Ты ведь пришёл потому, что тебе было тяжело…

– Да, – упавшим голосом ответил Лёнька. – Писатель Мойдодыров написал страшную сказку про домового…

– Про домового? – обрадовался было Панамка.

– Ну-ну, интересно, – прислушался Пила.

– Он написал, что домовой жил сначала в бедном доме, а потом убежал в богатый. Богатый дом ему так понравился, что он решил сам в нём жить, а хозяев выгнать. И начал их по ночам душить…

На этом Лёнька остановился, дальше он не знал. А кроме того, ему было стыдно за бессовестное враньё Мойдодырова.

В горнице повисло тяжёлое молчание.

– Душить, значит, – наконец промолвил Толмач и хмуро обвёл взглядом прочих домовых. – Чем же мы ему не угодили, братцы?

– Он вообще такой! – внезапно рассердился Лёнька, вспомнив другие грехи Мойдодырова. – Говорит, что Пески скоро умрут, если только дачники сюда не приедут!..

– Вот бумажная душа, – выругался Пила. – Сам отродясь лопаты в руках не держал, а собирается Пески спасать!

– А он рабочих в огород привезёт, а сам сверху командовать будет, – предположил Кадило. – Из мезонина.

– Да какой же он писатель? – возмущался Панамка. – Врун он и лодырь. Вот бы кого душить!

У Кадила заблестели глаза.

– Слушайте! Если этот Мойдодыров про нас целую сказку написал, давайте и мы отблагодарим его по-свойски!

– А как? – насторожился Пила.

– Не пугайся, душить не станем. А так, покуралесим, маленько поучим. Чтобы знал, о чём пишет.

Кадило уже завёлся, он готов был сию минуту отправиться к писателю и лишь ожидал поддержки.

– Ну, чего вы? Такая идея, эх!.. Что мы здесь все ночи напролёт торчим? Толмач, скажи…

Толмач колебался. Как всегда, принимая важное решение, он обдумывал все стороны дела.

– А ты не переборщишь? – спросил он у Кадила. – Ведь ты удержу ни в чём не знаешь. Перегнёшь палку, а этот писака потом всю жизнь будет трезвонить, что мы людям заклятые враги.

– Не будет он трезвонить! – кипятился Кадило. – Наоборот, слова больше про домовых не скажет!

– Хлопотун бы против был, – вслух размышлял Толмач, но Кадилу такой аргумент лишь разозлил.

– Хлопотун сам неизвестно где шатается и никого не спрашивает! Ну, Толмач, говори!

– Ладно, ступай, – с неохотой согласился тот. – Но смотри!..

Кадило проворно вскочил с места.

– Ну, кто со мной пойдёт?

– Я пойду! – вызвался Панамка.

– А ещё? Толмач, ты же не против?

– Я проучивать никого не стану, – внушительно ответил Толмач, и Кадило сразу переключился на Пилу:

– Пила, а Пила, Запечный, идём с нами! Знаешь, как весело будет?

– Вот где у меня твоё веселье! – Пила выразительно похлопал себя по лохматой шее. На прозвище Запечный он никак не отреагировал и был заметно рад отомстить Кадилу за его колючие шутки.

– Ах, вот ты как, – сквозь зубы ответил уязвлённый Кадило. – Ну, как знаешь.

Он посмотрел в сторону Выжитня, который, как и всегда, безмолвствовал, и заключил:

– Ладно, остальных приглашать не будем. Остальные у нас вообще вместо мебели. Лёнька, ну ты-то хоть меня не бросишь?

– Я? – растерялся Лёнька, совершенно забытый всеми во время Кадилиных сборов.

– Конечно, ты! Или ты с Мойдодыровым согласен?

– Оставь его, – неожиданно посоветовал Кадилу Выжитень. – Ты и так справишься.

– Нет, я пойду, – вдруг с решительностью сказал Лёнька и встал рядом с Кадилом. Старый Толмач только покачал головой.

…Примерно в это же время писатель Мойдодыров сидел за столом в своей комнате. Он основательно отдохнул днём, намереваясь ночью поработать. В этот вечер Лев Борисович предусмотрительно закрыл окно, и теперь его никто не тревожил. В доме с мезонином было очень тихо.

Лев Борисович взял чистый лист бумаги, сосредоточился и написал сверху крупными буквами: «Кикимора-бражница». После этого он чуток понежился в лихорадочно-сладком творческом волнении, судорожно вздохнул и вывел первую фразу: «Не верьте тому, кто говорит, что кикиморы не живут на свете».

Тут в окно писателя что-то стукнуло снаружи. Лев Борисович вздрогнул и поднял голову. Увиденное изумило его. За окном на толстой вишнёвой ветке сидел Лёнька и как ни в чём не бывало улыбался писателю.

Лев Борисович открыл окно.

– Ты? Ты чего здесь?

– Я к вам в гости, можно?

Писатель Мойдодыров оторопело смотрел на Лёньку.

– Лев Борисович, вы ведь сами приглашали, – напомнил тот.

– Я? Да, конечно… Но почему ночью? Где твоя бабушка?

– Спит! – легкомысленно ответил Лёнька. – А она мне разрешает по ночам гулять.

– Деревенское воспитание, – проворчал Лев Борисович. – Ну что ж, заходи. Стой, а как же ты зайдёшь?

– А вы мне дайте руку, – попросил Лёнька, – я влезу в окно.

– Бог мой, чем приходится заниматься, – роптал Лев Борисович, помогая Лёньке забраться на подоконник. – Как ты вообще влез на это дерево? Не проще ли было постучаться внизу?

– А я люблю по деревьям лазить, могу на любое дерево влезть, – небрежно сказал Лёнька, спрыгивая с подоконника на пол.

– Угу, – кивнул писатель. – Ну а теперь, будь любезен, объясни, с какой целью ты пожаловал ко мне в такое время.

– Знаете, Лев Борисович, я сегодня был неправ, когда сказал, что у вас сказка плохая. Я потом думал-думал и понял, что она хорошая.

– Да-а? – писатель опустился в кресло. – Приятно это слышать. Даже не ожидал. И ты пришёл, чтобы мне об этом сказать?

– Ну да.

– Замечательно, – резюмировал Лев Борисович. – Я тебя понимаю. И очень ценю твой поступок. Хочешь, я принесу тебе конфет?

Лёнька поморщился:

– Не надо конфет, Лев Борисович, вы лучше дочитайте мне свою сказку.

– Сказку? Сейчас?

– А что?

– Ну, хорошо. Если моя сказка для тебя дороже конфет, дочитаю. Надеюсь, ты не станешь больше упрекать меня в наговорах?

– Не стану, – пообещал Лёнька.

– И утверждать, что домовые существуют взаправду?

– Нет, – Лёнька отвёл глаза в сторону. – Вы читайте, я буду молча слушать.

– Вот и отлично.

Писатель Мойдодыров порыскал в своих бумажных джунглях и нашёл давешнюю рукопись. Тут взгляд его нечаянно упал на лист с заглавием «Кикимора-бражница», и писатель отвлёкся.

– А я, Лёня, ещё одну сказку задумал. Там уже другой главный герой – кикимора. А домового уже нет. А может, ещё и будет, кто его знает. Я когда начинаю писать, совершенно не представляю, что у меня получится.

– Кикимора тоже будет злая? – полюбопытствовал Лёнька.

– Как ей и положено! И кроме того – бражница.

– Ладно, – Лёнька махнул рукой. – Читайте про домового, Лев Борисович.

– Тебе сначала?

– Нет, с того места, как он решил хозяев извести.

– Ну, слушай.

Лев Борисович откинулся в кресле, рождающем умные мысли, и принялся читать:

– Вскоре задумал домовой своих хозяев из дому выжить и самому в нём остаться. Стал он по ночам хозяев пугать. То начнет выть, то мяукать, как кошка, то по чердаку…

Писатель не успел закончить эту фразу, как внизу неожиданно и громко хлопнула дверь.

Лев Борисович вздрогнул, как тогда, увидев Лёньку за окном.

– Что это? – с беспокойством спросил он. – Я ведь запирал все двери.

Лёнька пожал плечами.

– Или не запирал? – засомневался Лев Борисович. – Наверное, хотел, но не запер… Ладно, закрою, когда ты уйдёшь.

– Читайте, Лев Борисович, – поторопил Лёнька. – Такая интересная сказка…

– Ну, да, да… Значит, по чердаку ходить. А потом и вовсе стал хозяев душить. Только те заснут, он уже тут как тут…

«Скрип», – раздалось на лестнице, ведущей в мезонин.

Писатель Мойдодыров побледнел и уставился на Лёньку.

– Слышишь?

– Что?

– Там кто-то есть… Кто-то идёт по лестнице!..

– Кто же там может быть? – хладнокровно ответил Лёнька. – Вам показалось, Лев Борисович. Читайте лучше сказку.

– Показалось? – плаксиво переспросил Мойдодыров, косясь на дверь в комнату. – Пожалуй… Знаешь, Лёня, у меня что-то нервы расшалились. Давай отложим эту сказку…

– Нет, Лев Борисович, – не отступал Лёнька. – Вы обещали, читайте!

– Он уж тут как тут, – неуверенно проговорил Мойдодыров. – Прыгнет на грудь и давай душить. Душит и приговаривает…

«Скрип… Скрип…» – отчётливо пропели ступени на лестнице.

– А-а! – не выдержал писатель и выронил рукопись. – Неужели и сейчас не слышишь?!

– Нет.

– Господи, что же это?.. – простонал Мойдодыров, затравленно глядя на дверь.

Лёнька поднял рукопись и сунул писателю в трясущиеся руки.

– Мерещится вам какая-то чепуха. А ещё страшные сказки сочиняете, – пристыдил он.

– Нет! Я не стану больше читать!.. – запротестовал Мойдодыров. – Сейчас эта дверь откроется…

– Чего вы боитесь? – напирал Лёнька. – Может быть, домового? Или свою кикимору… эту, как её… бражницу? Читайте!

Взгляд у Мойдодырова был совсем помутившийся, и Лёньке стало жаль его. Он не предполагал, что писатель так сильно испугается. По мнению мальчика, с Мойдодырова было достаточно. Однако он знал, что Кадило не остановится на полпути и разыграет свой спектакль до конца. Придуманная Мойдодыровым страшная сказка уже ожила.

Лёнька вздохнул:

– Читайте, Лев Борисович. Что там у вас приговаривает домовой?

– А?.. Приговаривает? Уходите из этого дома, если вам жизнь дорога!..

Мойдодыров выкрикнул эту фразу, уже будучи вне себя, и увидел, как дверь в комнату начала медленно открываться.

По мере того как она тихо отворялась, писатель Мойдодыров вжимался в кресло, ожидая увидеть самое страшное. Дверь открылась совсем… и за нею Лев Борисович не увидел никого. Несколько секунд писатель Мойдодыров исступлённо смотрел в тёмный проём, а затем повернул к Лёньке совершенно белое лицо.

– Никого… – сдавленным голосом проговорил он. – А я уже подумал бог знает что… Это, наверное, сквозняк…

– Как бы не так! – раздался над головой писателя чужой резкий голос.

Мойдодыров дёрнулся в кресле, и его лицо исказилось от ужаса.

– Что это? – задохнулся он.

– А ты не догадываешься? – зловеще спросил всё тот же голос. – А ещё сказочник!

– А ещё портрет свой повесил! – как гром с ясного неба прозвучал другой невидимый голос – звонкий и дерзкий.

Первый голос хохотнул, и вслед за этим настенный портрет Мойдодырова снялся с гвоздя, проплыл по воздуху и встал на пол лицом к стене.

– Вот так-то лучше! – удовлетворённо сказал первый голос. – Ишь, повесил себя, как будто он Пушкин!

– А может, лучше в окошко его? – прозвенел второй голос.

– Рамку жалко, – возразил первый. – Хорошая рамка, настоящая. А ты не смей этого больше на стену вешать! – назидательно сказал он Мойдодырову. – Ты ещё до такой чести не дорос.

Писатель, изнемогая от страха, смотрел на творящуюся чертовщину и едва понимал, о чём говорили страшные, неведомые голоса.

– Значит, про домовых сказки сочиняешь? – снова обратился к нему первый голос. – А зачем?

Писатель Мойдодыров хотел было ответить, но лишь что-то невнятно промычал.

– Смотри, он нас боится! – торжествовал второй голос. – Может, нам его подушить маленько? Чтобы в чувство пришёл?

– Можно и подушить, – угрожающе проговорил первый голос, и тут писатель Мойдодыров наконец-то обрёл дар речи.

– Не надо!.. – закричал он и забился, как пойманная рыба.

– Ага-а! Развязался язык! Тогда говори, зачем пасквили пишешь?

– Я не писал! – отчаянно крикнул Мойдодыров.

– Врёшь! – опять сурово прогремел первый голос. – А про домового что ты наплёл?

Чья-то невидимая рука взяла злосчастную рукопись, пролистала её и с презрением швырнула на стол.

– А «Кикимора-бражница» – это что? – допрашивал незримый голос.

Писатель Мойдодыров готов был заплакать.

– Скажите, кто вы такие?.. – взмолился он.

– А ты так и не понял? – в тон писателю промямлил главный голос. – Спроси вон у Лёньки.

Писатель посмотрел на мальчика безумными глазами.

– Лёня, ты их видишь? – с содроганием спросил он.

– Вижу, – ответил тот.

– А почему я не вижу?…

– Скажи спасибо, что не видишь, – насмешливо посоветовал первый голос. – А то бы душа из тебя вон вылетела. Ну, что с ним делать будем?

– Пускай конфет принесёт! – ответил дерзкий голос. – У него конфеты есть.

– Неси конфеты, сказочник! – распорядился первый голос. – Потом придумаем, как с тобой быть.

Мойдодыров встал и вышел из комнаты какою-то несвойственной ему подпрыгивающей походкой.

– Кадило, не пугай его больше, – сказал Лёнька довольному домовому.

Кадило вопросительно посмотрел на мальчика.

– Тебе его что, жалко?

– Жалко, – ответил Лёнька. – Разве ты не видишь, как он боится?

– И поделом ему! А зачем мы сюда пришли?

– Хватит, Кадило, он больше не будет.

– Конечно, не будет, – вступился Панамка. – Он вообще ничего, за конфетами сразу пошёл…

Кадило свысока поглядел на Панамку.

– С вами только лягушек пугать, – пренебрежительно сказал он. – Ну, как хотите.

Вернулся писатель Мойдодыров с коробкой шоколадных конфет. Он снял крышку и, не зная, как предложить угощение невидимым гостям, неловко положил коробку на стол.

– Кушайте на здоровье, – робко пожелал он.

– Вот это другое дело! – обрадовался звонкий голос, и сразу же одна конфета выпрыгнула из коробки и бесследно исчезла в воздухе.

Писатель Мойдодыров проводил её круглыми глазами, в которых Лёньке даже почудилось восхищение.

– Что, нравится? – спросил заметно подобревший первый голос. – Смотри, пока мы ещё здесь. Не каждому так везёт. Лёнька, а ты чего не угощаешься? Писатель на всех принёс, верно?

Мойдодыров автоматически закивал, не отводя глаз от волшебного полёта конфет.

– Слушай, – причмокивая, продолжал первый голос. – Ведь ты не такой уж плохой мужик. Не жадный… Только многого не понимаешь. Не понимаешь, а пишешь! – голос опять осерчал, и писатель испуганно съёжился. – А если ты чего не знаешь, зачем строчить? Пиши про свой город, а в нашу жизнь не суйся. Понял?

– Понял, – кротко отвечал Мойдодыров. – Я ведь не хотел никого обидеть… Больше не стану писать, слово литератора!

– То-то, литератора. Ты же для детей пишешь, а зачем их пугать напрасно? Вот они сами разберутся, что к чему, и скажут: «Чушь собачью этот Мойдодыров пишет. Не нужен нам такой писатель!» Что тогда?

Пристыженный Мойдодыров не оправдывался. Между тем конфетная коробка быстро опустела.

– Ладно, – порешил совсем уже довольный голос. – Засиделись мы у тебя, да уж больно ты гостеприимный. Хоромы твои посмотрели, богато живёшь. Тебе в этих хоромах только домового не хватает.

– Да пусть он лишь позовёт! – озорно подхватил другой голос. – Отбою не будет от желающих!

Писатель Мойдодыров с болезненным выражением на лице слушал этот диалог.

– Нет, – сокрушённо вздохнул первый голос, – не станет он никого к себе звать. Тёмный он ещё, суеверный. Пускай развивается, а там поглядим. Ну, спи спокойно, сказочник! Да впредь бумагу не марай. А это… – рукопись про домового зашуршала, повиснув в воздухе, – это тебе всё одно не понадобится!

В следующий миг окно в комнату распахнулось, и рукопись, как стая белых голубков, вылетела на волю в ночной сад.

Писатель, казалось, без сожаления отнёсся к последней выходке своих гостей. Не замечалось в нём больше и страха. Лицо Мойдодырова было одновременно сосредоточенным и отрешённым. С этим нетипичным для него выражением Лев Борисович слушал, как скрипят ступени на лестнице и прощально хлопает входная дверь. Однако он не пошевелился.

Лёнька знал, что домовые ждут его во дворе, но отчего-то не решался оставить писателя.

– Лев Борисович, – несмело позвал он.

– Что?.. – очнулся писатель. – Ах, Лёня, это ты… Знаешь, Лёня, иди домой. Уже очень поздно.

Лёнька не узнавал Мойдодырова, таким усталым и измученным выглядел писатель.

– Лев Борисович, простите, пожалуйста, – сказал мальчик.

– О чём ты? – рассеянно спросил тот, глядя куда-то мимо Лёньки. – Ступай, мы с тобой завтра поговорим.

– До свидания, – одними губами промолвил Лёнька и тихо вышел из комнаты.

Кадило и Панамка поджидали его в самом весёлом расположении духа.

– Ну что, очухался литератор? – беззлобно спросил Кадило, когда Лёнька подошёл к воротам. – Или он теперь до утра будет зубами стучать?

– Не будет, – ответил Лёнька, отпирая щеколду и выходя с домовыми на улицу.

– Эх, жалость, так ведь и не узнали, как мужик домового перехитрил! – и Кадило расхохотался.

Панамка тоже прыснул.

– Пойдём к нашим, расскажем? – засматривая в глаза Кадилу, предложил он.

– Вот ещё! Побегу я докладывать, – заартачился тот. – Иди, если хочешь.

– А ты?

– А я с Лёнькой гулять буду.

– Мне, пожалуй, домой надо, – вспомнил Лёнька. – А то бабушка опять проснётся…

– Не проснётся! – ответил Кадило с такой убеждённостью, что мальчик вмиг успокоился. – А может, ты сам спать хочешь?

– Я не хочу, – поспешил ответить Лёнька. – Только… куда же мы пойдём?

Глубокая ночь хозяйничала в Песках, где одни уже давно спали, а другие, те, кто бодрствовал в это время, старались до рассвета управиться со своими делами: полетать, поохотиться, поквакать и поцвести. Но что было делать в эту пору Лёньке?

– А ко мне в гости пойдём! – нашёлся Кадило. – Дом мой вот, далеко ходить не нужно.

Дом бабки Долетовой темнел по другую сторону улицы, выделяясь на блёклом фоне серого, как будто туманного неба.

– Пойдём туда? – спросил Лёнька.

– А чего! – встрянул Панамка, планы которого, похоже, изменились. – Конечно, пойдём, раз Кадило зовёт.

Кадило хмыкнул и, кивнув Лёньке, двинулся через улицу. Панамка потрусил за ними.

– Здорово этот писатель живёт, а? – спросил он, поглядывая на Кадило. – А уж в городе-то, поди, чего у него нет!

– А тебе-то что? – с прохладцей отвечал Кадило. – Тебе вообще сладкого нельзя.

– Это почему? – Панамка даже остановился.

– Избалуешься быстро! Сегодня – конфеты, завтра мороженого захочется, а послезавтра тебе торт со свечками подавай.

– Не надо мне никаких свечек, – напыжился домовёнок. – Тебе хорошо говорить: живёшь у своей бабки, каждый день ватрушки трескаешь. А я что, всю жизнь в пустом магазине жить должен?

– А ты не живи, – парировал Кадило. – Возьми и переберись к сказочнику, ты же теперь считай друг ему. А ещё лучше – поезжай-ка с ним в город. Он там, чай, не в общей квартире ютится. Сказочник – это тебе не Васька Попругин.

Панамка взволнованно засопел. Он не мог понять, шутит ли по своему обыкновению Кадило или говорит серьёзно.

Они подошли к крылечку бабки Долетовой. Дверь в дом охранял амбарный замок, и Лёнька остановился у крыльца.

– Здесь тебе с нами не зайти, – сказал ему Кадило. – Обойди дом, там другая дверь. Я её изнутри открою.

Лёнька послушно затопал к другой двери, но вдруг резко остановился и обернулся – Кадила и Панамки на крылечке уже не было.