Солнечная тропа

ПАНАМКА ЕДЕТ В ГОРОД

Дед Фёдор в фартуке из непромокаемой ткани месил во дворе глину. При виде этого у Лёньки упало сердце: он понял, что и сегодня Акимыч занят по хозяйству.

– А, Лёня, – разгибаясь над своим корытцем, сказал Акимыч, – проходи, проходи… Я, видишь, никак с печками не разделаюсь. Вчера чистил дымоходы, а сегодня сами печи править надо, не то зимой беда.

– Так до зимы ещё далеко…

– Э-э, не успеешь оглянуться, – авторитетно возразил Акимыч. – Я тебе скажу, сейчас ещё не самая горячая пора. Пойдёт уборка, сенокос, заготовка – уже не до печей будет. А я нынче закончу, завтра с тобой куда-нибудь пойдём. Ты уж потерпи…

И желая расшевелить мальчика, спросил:

– А я вчера с крыши видел, как ты к писателю ходил. Понравилось, значит, тебе у него?

– Нет, – ответил Лёнька. – Он мне свою сказку читал, а она плохая получилась.

– Ну? – подивился Акимыч. – Неужто совсем плохая?

– Совсем. В ней всё неправда.

Акимыч хотел по привычке почесать бороду, но руки его были в глине.

– Гм… – сказал он и стал вытирать руки о фартук. – Так ведь в сказке и всегда-то неправда. Или нет?

Лёньке не хотелось распространяться о сказке Мойдодырова: слишком свежи были ночные воспоминания, и особенно сильно врезалось в память белое, неживое от страха лицо писателя…

Акимыч не стал ни о чём допытываться, однако заметил:

– А сегодня с утра у него суета какая-то во дворе. Уезжать, что ль, собрался?

Лёнька смотрел на деда округлившимися глазами.

– Сходи к нему, – предложил Акимыч. – Может, там случилось что. Может, помочь человеку нужно…

Лёнька молча развернулся и рысцой побежал к дому с мезонином. Открыв калитку во двор, мальчик сразу убедился, что Лев Борисович действительно уезжает. Как и два дня назад, его машина стояла с открытым багажником, а сам хозяин на этот раз укладывал в него свои вещи.

– Лев Борисович! Вы уезжаете? – крикнул Лёнька, даже забыв поздороваться.

Лев Борисович повернулся и некоторое время смотрел на мальчика, точно не узнавал его. Перемена, произошедшая с писателем ночью, казалась сейчас ещё более разительной. Лев Борисович, очевидно, так и не сумел уснуть сегодня. На его осунувшемся лице и в помине не было прежней самоуверенности, да и весь вид писателя был так далёк от респектабельного, что казалось, в модном костюме Льва Борисовича находится совсем другой человек. Он смотрел на Лёньку отсутствующим взглядом.

– Лев Борисович, зачем вы так рано уезжаете? – опять спросил мальчик. – Вы… вы ещё вернётесь сюда?

– Наверное, вернусь, – ответил писатель приглушённым голосом, – но не знаю когда… Мне ещё нужно…

Он вдруг пристальнее взглянул на Лёньку и не закончил. Впрочем, мальчик и так всё понял.

– Лев Борисович, вы когда вернётесь, мы с вами в лес пойдём! Вы же ещё не ходили в лес!

– Да вот, не получилось… Ты же знаешь, – и писатель поглядел на Лёньку так, будто хотел высмотреть в нём что-то не видимое обычным взглядом.

Лёньке сделалось зябко. Он понимал: надо бы что-то сказать в ответ, как-нибудь по-хорошему проводить писателя, но не находил слов. Он чувствовал, что того давешнего Мойдодырова, который поучал Акимыча и сочинял сказку про кикимору-бражницу, больше не существует. Вместо него на Лёньку смотрел незнакомый мужчина, облик которого говорил, что он переживает крайне серьёзные, даже трагические минуты своей жизни.

– Ну, всего тебе хорошего, – сказал писатель, – а Фёдору Акимовичу передай поклон.

Лёнька прикусил губу и посторонился, давая Мойдодырову подняться в дом, чтобы продолжить сборы. Выходя за ворота, мальчик обернулся на писательскую машину и вспомнил свой разговор с Панамкой. Панамка ведь хотел в город! Только кто знал, что Мойдодыров соберётся домой так скоро? Теперь Панамкина мечта о собственном доме опять не исполнится. Лёнька как будто снова услышал его берущий за душу голос: «Если дома нет – зачем домовой? Тогда мы начинаем терять силу, нам становится трудно ходить, говорить… А потом приходит день…»

– Нет! – воскликнул Лёнька и, не думая больше ни о чём, что есть духу припустил по улице. Он бежал по просёлочной дороге, перепрыгивая через выбоины и стараясь не попасть ногой в песчаную колею. «Скорее, ну, скорее!..» – сам себя понукал мальчик. Краешком сознания он снова отметил, как велика ещё недавно была их деревня.

Наконец за околицей показался дом из красного кирпича. Взбежав на крыльцо, Лёнька забарабанил кулаком в закрытую дверь.

– Панамка! – пронзительно крикнул он. – Панамка, где ты?

Мальчик прижался ухом к двери, но из магазина не доносилось ни звука. Лёнька припомнил, как некогда он так же искал и звал Хлопотушу на бабушкином чердаке. Внезапно он что-то сообразил и, спрыгнув с крыльца, бросился к окнам: сначала к правому от двери, потом к тому, что слева.

В этом окошке нижний край стекла не уцелел. Привстав на цыпочки, Лёнька попытался заглянуть внутрь, однако после яркого света его глаза отказывались хоть что-то различить в темноте.

– Панамка! – приходя в отчаянье, закричал мальчик. – Это я, Лёнька! Ну где же ты там?!

Он снова поднялся на носочки, и здесь в стекольной бреши перед его глазами что-то промелькнуло.

– Лёнька?.. – переспросил слабый голос.

– Да, да! – обрадовался тот, прилипая к окну. – Писатель Мойдодыров уезжает в город, понимаешь? Ты поедешь с ним?

– Я ещё не решил… – сонно протянул домовёнок.

– Тогда решай сейчас! Ты хочешь в город или нет? Да ты что, спишь?

– Я сейчас выйду, – пообещал Панамка.

Лёнька обернулся к крыльцу, и тут кто-то легонько взял его за руку.

– А-а, ты опять через стену!.. – засмеялся мальчик, но в следующую секунду отпрянул.

Рядом с ним стоял Панамка и в то же время не Панамка. Это было какое-то солнечное привидение Панамки – полупрозрачная сущность с очертаниями домового, через которую были видны небо, трава и светило солнце.

– Панамка, ты таешь! – ужаснулся мальчик.

– Нет, это потому что день, – ответил фантастический Панамка. – Днём мы должны спать.

– Нельзя спать! Писатель уезжает в город! Ты поедешь с ним?

Панамку, видимо, раздирали противоречия. Он молчал, и его прозрачное тельце дрожало, как паутинка на ветру.

– Может быть, он уже уехал!.. – следуя своим мыслям, сказал Лёнька.

Панамка колыхнулся.

– Я поеду, – решился он.

– Тогда побежали!

На бегу Лёнька то и дело посматривал на Панамку: домовёнок всё время отставал, хоть и старался поспеть за мальчиком. В самом деле, дневной свет не просто видоизменил Панамку, он словно рассеял его силы. Теперь Лёнька понимал, как могут таять домовые, когда теряют надежду обрести свой дом.

– Панамка, а писатель уже не такой, как раньше! – не останавливаясь, сообщил мальчик.

– А какой?

– Совсем другой! Тебе, наверное, у него хорошо будет!

– Лёнька!.. – будто издалека, доносился голос домового. – Я же с нашими не попрощался…

– Ничего! Я им всё расскажу! Главное – чтоб писатель не уехал!

…Ничего не зная о планах Лёньки и Панамки, писатель Мойдодыров раскрыл ворота во двор и сел в машину. Увидев это, Лёнька шмыгнул в сиреневый куст возле дома бабки Долетовой.

– Прячься! – зашипел он Панамке.

– Зачем? – бесстрастно ответил тот. – Он же меня не видит.

– Ну, тогда беги! Он сейчас выедет и пойдёт ворота закрывать, а ты – в машину!..

Взревев, писательская «Волга» вырулила на улицу.

– Ну, прощай, – сказал Панамка, и Лёньке почудилось, что это струйка осеннего дождя прожурчала в заоконной мгле.

– И ты прощай, – волнуясь, ответил он.

Выглядывая из тёмной листвы, Лёнька видел, как Панамка не таясь приблизился к машине, задержался возле неё, оглядываясь на Пески, а затем пропал из виду, будто окончательно растворился.

Писатель Мойдодыров уселся за руль, машина вновь зарычала, тяжело поворачивая налево, и прошла мимо Лёньки, обдав его резким запахом бензина. Мальчик не отрывал глаз от окон машины, но кроме Мойдодырова никого в ней не увидел.

Некоторое время он ещё посидел в своём укрытии. Вылезать и идти куда-либо Лёньке не хотелось. Их с Панамкой замысел удался, но теперь, когда прошло возбуждение, Лёнька вдруг понял, что и сам не знает, правильно ли они поступили. Конечно, у Панамки будет дом – это хорошо. Но с другой стороны, в квартире, где живёт Мойдодыров (а Лёнька примерно представлял себе эту квартиру), что будет делать там Панамка? И потом ещё – полюбят ли его хозяева? Ну, допустим, Мойдодыров сильно переменился, а его жена? Что, если она такая же, как бабка Пелагея? Лёнька представил, как она прогоняет Панамку из дому, и он, выбиваясь из сил, бредёт по шумной городской улице, никем не видимый и всем чужой… Нет, не нужно об этом думать!

Лёнька выбрался из кустов и поплёлся по улице. Незаметно для себя он снова очутился возле избы Акимыча, но вспомнил, что дед занят, и пошёл дальше – домой.

СЕКРЕТЫ СТАРОГО СУНДУКА

В бабушкиной кухне Лёньке снова попался на глаза большой кованый сундук, с которым некогда воевал дотошный Хлопотун. Мальчик уже не раз косился в сторону великана, гадая, что может прятаться у него внутри.

С любопытством он снял с кованого лоскутную накидку, и тот предстал перед Лёнькой во всей своей красе: перепоясанный крест-накрест железными ободьями, весь в заклёпках, с изъезженными металлическими уголками. Лёнька потрогал увесистый замок-подкову, и в этот момент скрипнула дверь, в кухню вошла бабушка.

– Вот он и до сундука моего добрался! – нестрогим голосом сказала она. – Интересно, что у меня за сокровища там?

– Интересно, – не стал отпираться Лёнька.

Бабушка сходила в гостиную и вернулась со связкой ключей.

– Как много! – обратил внимание Лёнька.

Бабушка тряхнула связкой:

– Да половину уж выбросить пора, кабы не жаль, – память все же, Лёнюшка…

Она отделила самый приметный ключ и им открыла подковообразный замок. Крышка сундука медленно поднялась.

…С первого взгляда Лёнька не увидел ничего достойного внимания: сверху лежала самая обыкновенная клеёнка для стола, правда, была она яркая, даже чересчур яркая – вся в цветах и фруктах.

– Праздничная скатерть, – с теплотой сказала бабушка Тоня. – Видишь, хорошая ещё, а ей уже столько лет… Эх, мало было праздников в нашей жизни!.. После войны я эту клеёнку раз лишь и вынимала, когда твой отец женился и с Леночкой в гости пожаловал. Вот и всё… Зато до войны праздники были хороши. Тоже не часто пировали, больше работать приходилось. Но уж если гуляли – так гуляли! Готовились заранее к торжеству, чтобы всё чин чином было. Ведь это ж за бесчестье считалось, если в такой день стол от угощений не ломился, если каждого пришедшего допьяна напоить не сумел. Помню, в какой-то праздник кончилось у нас вино, а тут как раз новых гостей принесло. Раньше ведь запросто, Лёня, было: приходит кто хочет, и бывает, плавает гулянка по деревне от одного дома к другому, а то и в соседнюю деревню перекинется.

Ну вот, прибилось тогда веселье к нашему дому, а у нас вина уже нету – как нарочно! Я к Ивану подхожу и шепчу на ушко: «Всё выпили, Вань, что делать?» Иван-то пьяненький уже был, а тут куда только хмель подевался! Встал, сказал гостям: «Один момент, сейчас всё будет в ажуре», – и ушёл куда-то. Гости ещё песню не допели, а он уже вернулся и столько вина натащил, что потом плясали до утра.

– И дрались? – с ехидцей спросил Лёнька.

– Бывало, что и дрались. Но так, больше для куражу – силой мерялись. Да ты-то отчего про это спрашиваешь?

– Отец говорил. Он когда из гостей приходит, всегда говорит: что это за веселье, ерунда, никто даже не подрался. Вот в деревне у нас!..

Бабушке стало смешно:

– Это он шутит, Лёнь, про драки! А вот ты послушай лучше, какие у нас силачи раньше жили.

Когда я ещё девчонкой бегала, ходил у нас в парнях Гриша Кудачкин. Вот сила была!.. Этого Гришу все парни побаивались, да и мужики старались не цеплять.

Дворов тогда в Песках было много, в каждом дворе – корова, а то и две, и всего набиралось большое стадо. Для этого стада кто-то обычно держал быка. Вот в то лето, про которое я говорю, пасся при стаде бык Лютый. Не бык, а дикий зверь какой-то, одного хозяина с грехом пополам слушался. Огромный, свирепый, злой как чёрт. Особенно не любил мужиков, как будто к своим коровам их ревновал. Увидит кого в поле ближе, чем за четверть версты, – обязательно погонится. Одного мужика чуть до смерти так не закатал, пастухи еле-еле кнутами отогнали.

Вот в один вечер, как пригнали коров с поля, взял Лютый да и увязался за Красулькой тётки Анюты Теребиловой. Уж не знаю, почему его хозяин не встретил… Тётке Анюте Красульку доить надо, а Лютый не подпускает. Она и пошла к Грише по соседству:

– Помоги, голубчик, прогони со двора проклятого!..

Гришка и бровью не повёл, ровно его комод в избе передвинуть попросили, а не Лютого обуздать.

– Пошли…

А был Гриша Кудачкин медлительный, неповоротливый – как все сильные люди. Пришёл к Теребиловым вразвалочку, а бык морду в землю и попёр, попёр… Гриша его за рога схватил, как крутанёт – бык и на коленки. Следом за ним тетка Анюта на землю хлопнулась – от удивления. Рази ж она думала, что Гриша врукопашную на Лютого пойдёт? А Лютый почувствовал Гришину силу и повернулся к нему задом: ну-ка, одолей меня так, если во мне полтонны живого веса. Гриша посмотрел-посмотрел на него так и эдак, намотал бычий хвост на руку, за плечо закинул и поволок. Выволок Лютого на улицу, дал пинка под зад – тот и побежал смирнёхонько домой. С тех пор всегда Гришу десятой дорогой обходил.

Так что, Лёня, если про драки говорить, то это разве такие богатыри, как Гриша, мерялись силушкой. А если по пьянке кто-нибудь задерётся, тот же Кудачкин подойдёт да встряхнёт слегка. И всё, и привел в чувство.

– А что отец говорил, как деревня на деревню ходила?

– Так то ж пацаны! Вы же по своим законам живёте: забредёт в деревню чужой – можете и прогнать, и по шее накостылять. А там и взрослые парни втягивались… На моей памяти воевали наши пацаны с воронинскими, не один даже год воевали… А завелось-то, поди, с пустяка. Но ведь нас, девчат, мало всё это касалось, нас мальчишки не трогали и не замечали. До поры до времени не замечали…

Бабушка Тоня стала разбирать в сундуке какие-то платья, кофточки, косынки.

– Вот, – она вытащила на свет невзрачное, полинялое ситцевое платьице. – Это моё первое девичье платье, в нём уже ребята на меня заглядываться начали…

И тут Лёньку словно дернули за язык:

– Бабушка! А зачем нужно знать, где человек похоронен?

Бабушка выронила из рук девичье платье, и её губы задрожали.

– Да как же, Лёня!.. На могилке побывать – это ведь всё равно что повидаться с человеком! Поплачешь возле дорогого холмика, выскажешь, что на сердце накопилось, – и легче становится. Я вот, когда совсем невмоготу, одеваюсь в чистое и иду к родительской могиле…

– А где это?

– Возле Харина, помнишь, я тебе про мужика рассказывала, который по жене убивался? А Ивана могилка где? Есть ли вообще она?..

– А если б ты знала, где дедушкина могила? – превозмогая волнение, спросил Лёнька.

– На край света пошла бы! Хоть разок перед смертью побывать у него!..

Лёнька поднял бабушкино платье, и Антонина Ивановна некоторое время перебирала его складки, глядя куда-то остановившимся взглядом. Потом она глубоко вздохнула, словно пробуждаясь от тяжёлого сна, и чуть улыбнулась внуку:

– Ну что ж, будем дальше сундук потрошить?

Под бабушкиными нарядами в сундуке лежали пачки чистых ученических тетрадей и много спичечных коробков – все не такие, к каким привык Лёнька. Коробки были ещё деревянные, а не картонные, – с наклейками «Белка». На обложках пожелтевших тетрадок ещё не было ни таблицы умножения, ни призывов вроде «Пионер, к борьбе за дело Коммунистической партии…»

– Бабушка, можно я немного себе возьму? – спросил Лёнька об этих симпатичных вещах.

– Тетради хоть все забирай, а спички нельзя тебе ещё.

– Ну, тогда хоть пустой коробок…

– Да пустой-то бери.

Лёнька, не мешкая, схватил подаренное ему добро, перенёс на кухонный стол и тут же вернулся к сундуку, подозревая, что тот открыл не все свои секреты.

В самом углу сундука мальчик увидел деревянную шкатулку.

– А в коробочке что? – спросил он, силясь открыть расписную крышку. – Как она открывается?

– Не знаю, Лёня, – ответила бабушка, – не помню я. Это Димитрий, мой брат, принёс на хранение, когда на фронт уходил. Он знал, как открывать. Да убили его на войне, с тех пор никто её не трогал. Твой отец к ней, правда, всё подбирался, да я не позволила тогда – берегла зачем-то.

– И что там внутри, никто не знает?

– Отчего ж не знает? Туда Димитрий свой орден Красного Знамени положил.

Лёнька ощутил некоторое разочарование, он уже решил было, что в шкатулке хранятся какие-нибудь драгоценности.

Бабушка как будто прочитала его мысли:

– По тем временам, Лёня, этот орден дороже золота был. Митя его в Финскую войну получил за очень важную боевую операцию. Благодаря этому ордену его и на Отечественную войну два года не брали. Потом всё же призвали, а через три месяца на него похоронка пришла…

– А мне он кто? – спросил мальчик уже более заинтересованно. – Я про него ничего не слышал.

– Тебе он двоюродным дедушкой приходится. А не слышал потому, что не успел Димитрий жениться, не оставил потомства после себя. Одна я и помню его ещё.

– А какой он был? Смелый, да?

– Да, был и смелый, конечно, – ответила бабушка Тоня. – А больше – несчастный…

– Несчастный?!

– Ну, как тебе объяснить… Митя у нас младший был, на шесть лет меньше меня, а сестры Зины – аж на одиннадцать, и я его с детства помню. Таких ребят, которые последними родятся, у нас поскрёбышами зовут, жалеют их как слабеньких… А Митю жалеть не нужно было, такой он бравый уродился. Ничем-то он не болел, никаких забот с ним не было! Он ведь у нас с Зиной на руках рос, потому и знаю. Вот ты спросил, смелый он был? Смелый, с детства смелый. Никого не боялся – ни собак, ни лошадей, про пацанов я уже не говорю – никому спуску не давал. Я сколько раз своими глазами видела: идёт Митя по улице от горшка два вершка, и все, кто ни попадётся навстречу, дорогу ему уступают! А после удивляются: это надо же – шибздик сопливый, а вышагивает, как будто он пуп земли!..

Да, такой он и был: в школе нашей – первый ученик, на посиделках – первый парень, а тут и в армию забрали Митю. Попал он в пограничники, через полтора года приехал на побывку – и совсем его не узнать: был орлёнком, а стал настоящим орлом… Вечеринку устроили тогда, полдеревни молодёжи собрали. Митька подпил чуток и давай приёмами всякими хвастаться. Что верно, то верно, поднатаскали его в армии хорошо, никто против него устоять не мог. Он и разошёлся: кому руку заломает, кого через себя бросит. Ходит вот эдак и куражится. Вечеринка, знамо дело, смялась, парни разбежались, девки за ними. Один Генка Тураев задержался, помню, и говорит: «Дурак ты, Митька, не знаешь, что делать со своей силой! Останешься ты в жизни один». Митька весь аж побагровел, мы думали, растерзает Генку сейчас, но он ничего, взял себя в руки.

На следующий день повстречался Митька с Генкой в тесном переулке. В таком месте никак двум орлам не разойтись, значит, уступить кто-то должен. Митька ухмыльнулся и двинул вперёд, как за всю свою жизнь привык. Но Генка плечо выставил и Митьку, ни слова не говоря, с пути оттеснил.

Такого с Митькой никогда не случалось, чтобы ему с дороги пришлось воротить. Смолчал он и на этот раз, но обиду не позабыл и Генке всё равно отомстил. Через два года, уже после Финской, когда орденоносцем с войны вернулся. Генка Тураев тогда уже в райцентре, в Синем Боре, жил. И Димитрий туда подался, в деревне оставаться не захотел – не по чину.

Вот встретил как-то Генку, и взыграло в нём ретивое, вспомнил встречу в переулке. Подошёл, шельма, к Генке с лаской, повёл в ресторан – угостить, встречу отметить. Пришли, сели, Митька поназаказывал чего душе угодно, да всё подороже выбирал. Генка от такой щедрости всё на свете позабыл. Пьют они, закусывают, официанты знай заказы подносят… Через пару часов решил Митька, что пора и рассчитаться. Встал и перевернул стол со всем, что на нём было. Посуда, конечно, вдребезги, шум, гам, вызвали милицию.

Милиция пришла, все на Митьку показывают, а он расстегнул пиджак – на гимнастёрке орден Красного Знамени. Милиционеры – по стойке смирно, честь ему отдали, а Генку забрали. Пришлось ему тогда платить за всё, что Митька заказал да разбил, и ещё за хулиганство отсидеть. Вот что этот орден в те времена значил.

Лёнька с неприязнью посмотрел на запертую шкатулку.

– Ба, а почему этот Митька всё-таки был несчастный?

– А какой же ещё? Ведь не сложилась у него жизнь – тот Генка будто в воду глядел. Ни друзей себе не нашёл, ни жены, всех ниже себя считал. И впрямь, парил надо всеми орлом и только смотрел свысока на других. А толку что? Никто-то его в жизни не любил, кроме мамки да нас с Зиной. И то мамка плакала больше… А ведь он мог, Митя, столько хорошего для людей сделать, такую память по себе оставить!.. А он… канул без следа, то ли жил человек на свете, то ли и не было его.

– Бабушка, а как этот Димитрий погиб? – спросил Лёнька.

– Странно, нелепо очень, – задумчиво ответила бабушка. – Можно было б ожидать, что он героем погибнет, какой-нибудь громкий подвиг совершит. А к нам пришла простая похоронка, что погиб, мол, при исполнении воинского долга. А через месяц пришло письмо от его боевого друга. Не знаю, правда это или так, по обычаю, другом назвался… Извинился вначале за своё письмо, долго, дескать, думал, прежде чем отослать. Да и описал Митину смерть, как на самом деле случилось. Напился тот пьяным и с другим таким же сержантом повздорил. А другой тоже, видать, несговорчивый оказался. Решили устроить дуэль. Вышли в лесок, стали друг против дружки… Митька пьяный пока руку с пистолетом поднял, тот другой его и прострелил.

Бабушка Тоня взяла братову шкатулку на колени, погладила красновато-коричневую крышку с иноземным узором, от которого веяло сладостью тысяча и одной ночи, и протянула внуку:

– Возьми-ка, Лёнюшка, её в Москву. Может, и откроете с отцом как-нибудь, и ордену применение найдёте.

– Давай! – и ещё один бабушкин подарок переместился на стол.

– Дальше смотреть будем? – устало спросила бабушка. – Это документы, всякие бумаги, облигации, тебе неинтересно. Это – одежда умерших, на память лежит. А это постой-ка…

Антонина Ивановна достала из сундука нечто похожее на фотоаппарат, но железное:

– Не знаю, понравится тебе?.. Ты же к телевизору привык, к мультфильмам. А это фильмоскоп и диафильмы, Серёжина забава. Будешь смотреть? Ну, бери.

На этом осмотр сундука завершился. Лёнька оттащил все приобретения к себе в комнату и стал изучать их. Тетради и коробок, понял он, заимеют ценность лишь в Москве, и мальчик отложил их в сторону. Туда же вскоре отправилась и шкатулка: открыть её один Лёнька не мог.

А вот фильмоскоп и плёнки оказались подарком что надо. Заряжаешь плёнку в аппарат и смотришь на свет, как в подзорную трубу, а объектив увеличивает изображение. И пускай оно не движется и не озвучено, но внизу есть надписи, и как только Лёнька вчитался в них, неподвижные картинки ожили…

Лент в картонке было немало, тут отыскались и знакомые Лёньке истории, и совсем неизвестные. Он брал их и по очереди просматривал, направляя фильмоскоп на окно. Но вот в руки ему попался фильм о мальчиках, которые летней ночью с лесником дедом Савелом отправляются искать клад. Дед Савел рассказывает любознательной четвёрке пацанят про поверье о том, что в ночь на Ивана Купала, один раз в году, цветёт папоротник и его цветок открывает нашедшему спрятанные под землёй сокровища. А поскольку дед Савел рассказывает об этом накануне Ивана Купала, мальчишки уговаривают старого лесника пойти на поиски клада. С наступлением темноты они и отправляются в рискованный поход.

Яркие картины ночных ужасов и опасностей, подстерегавших кладоискателей, рисует художник диафильма. Но мальчики ничего не испугались, они отыскивают цветок и находят поляну, полную искрящихся самоцветов. Уставшие и счастливые, они засыпают в окружении сказочных богатств, а когда поутру просыпаются, с удивлением обнаруживают вокруг лишь упавшие гнилые деревья. Дед Савел объясняет ребятам, что гнилушки выделяют фосфор: он-то и светится в темноте, превращая останки деревьев в алмазные россыпи.

…Отложив фильмоскоп, Лёнька долго сидел в задумчивости. Нет, его тронула даже не легенда о зарытых сокровищах. Где-то внутри себя мальчик услышал зов леса, тихий и властный одновременно. Он закрыл глаза и увидел ночной костёр, брызжущий искрами в темноту, почувствовал запах сосновых веток, потрескивающих в огне. Возле костра сидел старый лесник дед Савел и ворошил угли. Лёнька отчего-то не мог представить Савела таким, каким нарисовал его художник, и вместо этого видел Акимыча. У Лёньки заныло в груди. Он почти физически страдал от того, что деда нет рядом. Акимыч – да, он понял бы, что происходит с мальчиком… Он что-нибудь придумал бы… А кстати, когда это Ивана Купала? Правда ли то, что говорится в фильме о папоротнике? Дед Фёдор должен всё это знать.

Мальчик убрал свои вещи, вышел на улицу и, как к магниту, потянулся к дому Акимыча.