Солнечная тропа

ВЕДЬМА ИЗ ХАРИНА

В эту ночь, придя в дом Егора, Хлопотун с Лёнькой не застали Панамки. Все прочие домовые сидели, как и вчера: Толмач – опершись о стол, Кадило у раскрытого окна, а Выжитень и Пила на лавках вдоль стен.

– Что, никак понравилось тебе у нас? – встретил Лёньку вопросом хозяин.

– Я пришёл про Егора дослушать. Можно?

– Можно, можно, – ответил за Толмача Хлопотун. – Он для тебя и рассказывал, мы-то Егора все помним, кроме Панамки.

– А где Панамка? – ещё раз огляделся мальчик.

– А кто его знает! Он где хочет, там и болтается, поди догадайся, – проскрипел Пила, недовольно зыркая из своего угла. Сегодня он показался Лёньке особенно мрачным.

Кадило хохотнул:

– Больно трудно догадаться! Наверняка у писателя отирается, где же ещё?

– Ты знаешь про писателя? – спросил Лёнька.

– Про него уже вся округа знает. Сперва своим тарантасом навонял, а потом до ночи консервными банками гремел.

– А мы с Акимычем к нему в гости ходили… – начал было Лёнька, но Кадило вдруг приник к окну.

– Ага, вот и наш бродяга идёт.

Действительно, через несколько секунд скрипнула входная дверь, затем отворился притвор в избу, и Панамка появился на пороге в своём знаменитом головном уборе.

– Долгой ночи, добрых дел! – с ходу выпалил домовёнок.

– Спасибочки, – поблагодарил его Кадило, – и вам того же. Вы у нас нынче без обновки или разжились чем-нибудь у писателя?

Панамка испуганно застыл на пороге.

– Ты что, подсматривал за мной? – спросил он прерывающимся голосом.

– Ага, замочные скважины я ещё не нюхал, – сухо ответил Кадило, оглядывая Панамку сверху вниз. – Ну, говори, чего стянул.

– Ничего не стянул, – жалобно пискнул домовёнок.

– Так мы тебе и поверили! – напустился на него Пила. – Говорили тебе, что воровать нельзя!

– Я не воровал… – всхлипнул Панамка и закрылся лапой. – Да они мне и велики-и-и…

– Кто, кто велики? – наседал Пила.

– Штаны!.. – и домовёнок горестно заскулил.

– Эх ты, – сказал Хлопотун, отворачиваясь от него, – а мы-то тебе в прошлый раз поверили!

Панамка вздрогнул.

– Я не хотел их брать! – в отчаянье выкрикнул он. – Я только хотел посмотреть, зачем так много карманов! Я хотел только примерить!..

– А ты чего вообще у писателя делал? – спросил Кадило.

– Ничего не делал, – ответил Панамка с самым чистосердечным видом.

– Как так ничего?

– Совсем ничего. Я смотрел, что он делает.

– А что он делал?

– Сначала обедал долго.

– А что ел-то? – облизнулся Пила.

– А я не понял. Он всё из банок, из коробочек ел, а пил из бутылок. Всё такое красивое, с картинками.

– А после обеда?

– После обеда он разделся и спать лёг.

– Тут ты и спёр штаны, – ухмыльнулся Пила.

– Нет, я стал ждать, когда он проснётся. Мне было интересно, что он будет делать.

– Ну, и чего ты дождался?

– Вечером он проснулся, – покорно отвечал Панамка, – и стал ужинать.

– Опять из баночек?

– Из баночек. И из коробочек…

– А потом спать лёг? – ядовито спросил Пила.

– Потом спать лёг… – пролепетал Панамка.

– Ну а ты, дурень, опять стал ждать?

– А вот и нет! – радостно ответил домовёнок. – Я стал штаны мерить!

Вслед за этим грянул такой хохот, что маленький домик Егора задрожал. Панамка понял, что его простили окончательно, и засмеялся громче всех.

– А ты, Лёнька, значит, тоже у писателя побывал? – отсмеявшись, вспомнил Кадило.

– Угу, он нас сам пригласил.

– Тебе-то хоть больше Панамкиного повезло? В смысле баночек.

– Конечно, больше. Он нас накормил по-царски, – похвастался Лёнька.

Кадило подмигнул Панамке:

– Ну, понял ты, что в гости лучше по приглашению ходить?

– Когда это я от него приглашения дождусь? – скуксился тот.

– Ну ладно, а Акимыч-то что у писателя забыл? – в голосе Кадила Лёньке послышалось недоумение.

– Так, ничего. Акимыч спросил, можно ли ему книжку про Пески напечатать, а писатель сказал, что нельзя.

Панамка навострил уши:

– Про наши Пески? А что про них печатать?

– Ну, какие они раньше были, как люди жили… А писатель сказал, что у Акимыча нет образования, и ещё это… надо записаться в какой-то Союз…

– А сам-то он уже записался? – резонно спросил Панамка.

– Конечно, записался. Он в Пески приехал, чтоб сказки сочинять.

– Хе! Знаем мы уже, как он сочиняет, – скривился Пила. – Ему, видать, в городе не спалось, так он приехал дрыхнуть в Пески.

Панамке такой расклад дела тоже не понравился:

– Значит, ему можно сказки сочинять, а Акимычу нельзя?

– Сочинять можно, – объяснил Лёнька, – только никто не напечатает.

– А зачем печатать непременно? – вдруг прозвучал особый, сильный голос Выжитня, и все невольно повернулись к нему. Он же продолжил не спеша и сосредоточенно, словно беседовал с собою:

– Акимычу бы не думать, напечатают его книжку или нет, а взять да написать её, как сумеет, и пускай лежит до времени. Если есть книжка, её всё одно когда-нибудь прочитают, а то и напечатают. Такой труд в бездну не упадёт, – заключил Выжитень.

Наступило молчание. Никто не спешил высказаться, и все поглядывали на Толмача. Старый домовик повернул к Выжитню свою крупную, поседевшую голову:

– Вот и скажи Акимычу про это при случае.

– Я говорил, а он соглашался, но, видать, умом, а не сердцем.

Кадило, с величайшем интересом слушавший Выжитня, решил и его поддеть на свой крючок:

– Недюжинный ум просыпается в домовом, когда он свободен от домашних хлопот. А всего-то нужно поменять место жительства. Хлопотун, а мы чего с горшками да ухватами возимся? Айда в сарай, станем философами!

Вялая шутка Кадила предназначалась, конечно, Выжитню, но он меньше всех обратил на неё внимание. Зато Хлопотун от предложения отказался:

– Я в философы не рвусь, не всем же по сараям умничать. Мне и с горшками хорошо.

– Ну-ну, – ответил Кадило, – тебе-то хорошо… А вот у некоторых, – он сделал упор на этом слове и демонстративно уставился на Пилу, – у некоторых дела явно не в порядке, и это очень бросается в глаза…

– Что у тебя за дурацкая манера говорить «некоторые»? – окрысился Пила. – Мы что, загадки твои пришли разгадывать?

Кадило удовлетворённо потёр лапы. Подтрунивать над Пилой ему было намного приятнее, чем над Выжитнем или Хлопотуном, и Кадило принялся расставлять сети:

– Да ты ведь уже всё разгадал, и правильно разгадал, Пила!..

Вопреки Лёнькиным ожиданиям Пила ничего не ответил, он лишь съёжился, и плечи его вздрогнули.

– Эй, да что с тобой в самом деле? – озадачился Кадило.

– Пила, скажи нам, что стряслось? – подключился Хлопотун. – Ну, Запечный?..

– Может, тебя харинские обидели? Или ты с невестой поссорился? – допытывался Кадило.

– Не поссорился. И не харинские, – сдавленным голосом ответил Пила. – Ведьма меня изводит.

– Так! – воскликнул Кадило, обводя взглядом всё собрание. – Бабка Федосья опять за старое принялась!

– Я слыхал, она угомонилась с тех пор, как Николка Жохов осиновым колом её огрел, – сказал Толмач.

Пила передёрнул плечами:

– Людям она теперь будто бы зла не делает, так взялась за домовых. Я про неё сперва только слышал от харинских, но сам не видел. Позапрошлой ночью иду к Соловушке, а у околицы какая-то бабка. Встала у меня на пути и говорит:

– Ты чего сюда зачастил, лошадиный загривок? Небось жить тут намыливаешься?

Я и понял, что это Федосья Кальнова. Страшная, как кикимора, и глаза светятся. Говорит мне:

– Ты и не думай в Харине селиться. Мало тут вас на мою голову! Ковыляй в свои Пески, и чтобы духу твоего здесь не было. А не угомонишься – такой свадебный подарочек приготовлю!.. И тебе, и твоей Соловушке.

– Вот змея! – выругался Панамка.

Хлопотун тоже был невесел:

– Что же дальше, Пила?

– Не послушался я её, – удручённо продолжал тот. – Вчера после посиделок иду в Харино той же дорогой, а она опять стоит, ещё и обрадовалась:

– Что, неймётся тебе? Ну, беги, беги к своей суженой, как бы тебе не опоздать!

Я – к Соловушке, а она лежит на чердаке, как мёртвая. И чем её только эта проклятая окурила-опоила? Еле-еле отходил бедную и говорю: брось этот дом, идём в Пески. Хоть в курятнике будем жить, зато без страха. А Соловушка отвечает: я за дом не держусь, пошла бы и в курятник с тобой, но не могу хозяев оставить, очень они у меня хорошие.

– Ну а ты? – спросил Кадило.

– Я сказал, что покудова ходить не буду, пока не решу, что делать. Как придумаю – в ту же ночь приду. А ей велел от Федосьи подальше держаться.

– Это верно, – в раздумье проговорил Хлопотун. – Но одному тебе с ведьмой ничего не сделать. А что же харинские её терпят, нравится им такая соседка?

Пила поник головой:

– Харинские сами её боятся. Нынешней весной, как отелились коровы и повадилась их Федосья по ночам доить, харинские решили её поймать да прочитать над ней какой положено заговор… Собрались шестеро в хлеву, где дойная корова, и притаились, ждут. Ночью приходит Федосья с кувшином, как к себе домой, и давай доить. Корова и ухом не повела, так к ней уже привыкла. Ну, харинские выскочили, схватили было Федосью, а она раз – и сорокой скинулась. Выпорхнула из лап, одни перья им оставила. И напоследок крикнула человечьим голосом:

– Чтоб вам тут всю ночь простоять, косматые отродья!

Те и остались стоять столбами и до первых петухов не могли с места сдвинуться. С этого часа закаялись Федосью трогать, как бы чего похуже с ними не сделала.

– Ну и зря! – с сердцем сказал Хлопотун. – Николка вот не побоялся да и проучил подлую. Надолго отбил охоту на людей порчу насылать. Ты, Пила, как надумаешь идти в Харино, возьми и меня.

– И я пойду, – внезапно сказал Выжитень.

Кадило обрадовался:

– Да чего уже, пойдём все! А то бабулька Кальнова, чай, соскучилась по приключениям. Пойдём, Толмач?

– Да, зови нас, Пила, как соберёшься, – решил старый домовой.

Такая единодушная поддержка ободрила Пилу, и он расправил плечи.

– Одного я не пойму, – благодушно изрёк Кадило, – что это Соловушка в тебе нашла, что даже в курятник за тобой идти готова.

– Я и сам не пойму, – ответил Пила и неожиданно для Лёньки засмеялся.

– Ну-у-у, – протянул Кадило, – у меня вопросов больше нету. Толмач, пора тебе рассказывать про Егора.

– Ну, так слушайте дальше, – Толмач прикрыл глаза, чтобы прошедшее виделось ему яснее, и принялся рассказывать.

ВОЕННЫЙ ЛЕКАРЬ ЕГОР СЕНИЧЕВ

…Как сказала Егору мать, так и случилось: вскоре началась война и забрали Егора Сеничева на фронт. Отец, провожая его, сильно плакал и слёз не стыдился.

– Ты у меня один, сынок, – говорил Егору. – Если с тобой что худое случится, мне не пережить.

Егор, помня материны слова, его утешал:

– Я, батя, обязательно вернусь, не горюй обо мне!

Но старшему Сеничеву, видать, сердце о другом говорило…

Как бы то ни было, стал Егор артиллеристом на фронте. Месяц-другой так-то отвоевал, а потом пришёл в медсанбат и говорит врачу:

– Возьмите меня сюда работать. Убивать я всё одно не научусь, так лучше помогу вам лечить.

Врач, Сергей Петрович, удивился:

– Если ты медик, почему в артиллеристы попал?

– Я не медик, – отвечает Егор. – Научился врачевать от матери, а она знахарка была.

– Ну, сравнил! Твоя мать что лечила-то? Килу, подтынницу? А у нас раны, ампутации, контузии…

– Это ничего, – не отступает Егор. – Вы меня возьмите, а я лишним тут не буду.

– Ну и настырный ты! – удивился доктор. – Ладно, я тебя возьму санитаром, а там поглядим. Только смотри, чтобы ты обратно не запросился: санитары-то у нас под огнём работают, такое, брат, им достаётся, что не приведи господь…

– Спасибо вам, доктор, – просиял Егор, – я не запрошусь.

Перевели Сеничева в медсанбат, и начал он удивлять врача своим искусством. Без ножа, безо всякого инструмента помогал раненым – останавливал кровь, раны заживлял и просто снимал боль. Всякую свободную минуту собирал травы и готовил целебные снадобья. Врач Сергей Петрович не мог на него надивиться:

– Слушай, Егор, я ничего подобного в жизни не видел! А я, брат, в людях уже двадцать лет ковыряюсь. В столичных клиниках работал, с профессорами, с академиками. Но чтобы так лечили, вижу в первый раз. Откуда у тебя такое… такое умение?

– От Бога, – отвечает Егор.

А доктору неймётся:

– Я тебя серьёзно спрашиваю, бирюк ты владимирский! Я хочу понять, почему я с образованием, со своей практикой не могу того, что ты просто так делаешь! Отчего когда я к раненому подхожу, он сжимается весь, а ты подходишь – он аж светится от радости? Завидую я тебе, понимаешь ты это? Завидую белой завистью. Всю жизнь мою ты перевернул! Я же с детства о медицине мечтал, первым студентом на курсе был, о моей работе в газетах писали. А теперь кем мне себя считать? Да что ты всё молчишь и молчишь, заноза этакая?

– Сергей Петрович, – отвечает Егор, – у меня секретов никаких нет. Могу вам всё рассказать, показать. Только как же вы по-моему делать станете, если вы в Бога не верите? Хотите иметь силу, а сами от этой силы закрываетесь.

– Да, брат, не верю, – вздыхает Сергей Петрович. – Так уж воспитали. Мой отец известный учёный был, атеист. Книг в доме было море, идеи разные, можно сказать, в воздухе носились. А вот для Бога места не нашлось. Но когда я на тебя смотрю, Сеничев, то начинаю подозревать, что и в атеизме не всё так гладко. Вот погоди, поработаем ещё с тобой, я и в Бога, и в чёрта поверю.

Интерес к Егору у того доктора был нешутейный. Вот и заводил он с Егором, как сам говорил, душеспасительные беседы при любом удобном случае. Обычно по ночам, когда раненые уже спали, а новые в медсанбат не поступали, позовёт, бывало, Егора доктор:

– Эй, народная медицина, иди-ка сюда, если спать не хочешь. Поговорим с тобой о проблемах бытия.

Егор эти разговоры не больно любил:

– Я ведь не проповедник, Сергей Петрович.

– А я от тебя не проповеди жду. Я хочу понять, на чём твоя вера зиждется. Когда я, Егор, смотрю вокруг, мне кажется чудовищной мысль, что над этим миром есть Бог. Уж если кто и правит здесь, так это дьявол. Как мне обрести веру, когда я каждый день вижу смерть, страдания и поругание своей земли?

– Сергей Петрович, – отвечает Егор, – не нужно вам искать доказательств. Когда-нибудь вы своей душой его почувствуете, тогда раз и навсегда всё поймёте. Будете видеть его повсюду, и никаких доказательств не надобно будет.

– Ты думаешь, почувствую? – не верит доктор.

– Так вы же ищете его, значит, когда-нибудь найдёте.

…Так шло время, наступило второе военное лето. Матушка земля опять явила свою силу, одела леса густой зеленью, сама укрылась буйными травами. Травы в силу вошли, их собирать пора, а Егору некогда: с боями наступают наши войска, и раненых день ото дня всё больше. Никак Егору со сбором не поспеть. Схожу-ка ночью в лес, думает он, ночи светлые, хоть что-то запасу.

Лес этот был могучим бором, вроде наших лесов, и заныло у Егора сердце по родной стороне: «Господи, до чего же тихо, до чего вольно здесь, и пахнет всё так же…» В этот момент кто-то прыгнул Егору на плечи и ударил по голове…

А очнувшись, понял Егор, что попал к немцам. Лежал он в незнакомой деревенской избе, а немцы рядом галдели между собой и на него поглядывали. Вот заметил один, что Егор в себя пришёл, велел встать и повёл среди ночи в другую избу. Там сидели немецкие офицеры, водку пили и харчи русские ели, а как увидели Егора – переглянулись. Один из них, видно, старший здесь, сказал что-то по-своему, а другой спросил у Егора по-русски:

– Ты есть русский народный лекарь, который лечит всякие болезни?

– Должно быть, я и есть, – ответил Егор и потрогал свою голову.

Старший немец опять что-то сказал.

– Господин офицер просит прощения, что пришлось применить силу. Сколько тебе лет?

– Двадцать пять.

Немцы снова переглянулись, и старший, как ворон, прокаркал что-то.

– Господин офицер хочет убедиться в твоих способностях и желает знать, чем болен этот человек, – тут переводчик показал на одного из немцев – молодого, со впалыми щеками.

Егор пристально на него поглядел и ответил:

– У этого человека больные лёгкие. Скорее всего, он застудился ещё зимой и кашляет кровью. Можно вылечить.

– Вот ты и будешь лечить. Господин офицер хочет, чтобы ты стал нашим лекарем. А если ты откажешься, тебя расстреляют.

Егор усмехнулся:

– Смерти я не боюсь, потому что смерти в мире нету. А больному вашему помогу.

И стал Егор работать у немцев. Первого его больного звали Куртом. Был он почти ровесник Егору и служил в какой-то младшей должности при штабе. На фашиста и не походил вовсе этот Курт – такой добродушный был парень. Егора он во всём слушался и даже научил немного по-немецки говорить, пока тот его выхаживал.

– Мы за тобой давно охотились, – рассказывал Курт. – Узнали, что у русских есть необыкновенный доктор, вот Блюмер и приказал добыть тебя любой ценой, потому что сам в таком враче нуждается. Если я у тебя поправлюсь, Блюмер заставит себя лечить, так и знай. Мы сначала хотели ваш медсанбат отбить, но ты нас опередил…

Егор его слова разбирал и думал: а ладно ли я сделал, что остался? Может, лучше было мне пулю свою получить? Но жалость к Курту удерживала Егора. Подумал он, как нежданно нашёл себе товарища среди немцев, и решил: ладно, этого подниму, но больше из них ни один не дождётся. «А разве правильно это – людей на дурных и хороших разделять, когда сам Бог всех одинаково любит?» – тут же громко и требовательно спросило сердце Егора. Просветлело у молодого знахаря на душе, как будто серый туман рассеялся, и не стало для него ни плена, ни врагов, ни одиночества.

Дальше оказалось всё так, как ему Курт обещал: едва тот поправился – повели Егора к Блюмеру.

– Ты и в самом деле умеешь лечить, – сказал Блюмер. – Но теперь перед тобой особенная задача, теперь я тебе доверяю свое здоровье. Если ты мне поможешь, награжу как положено. Если нет – расстреляю.

– Вот уж никогда не слыхал, чтобы так помощи просили, – только и ответил Егор.

А с Блюмером было вот что. Месяца три тому довелось ему убить одного крестьянина, старика, который будто бы с нашими партизанами связь имел. Как его ни пытали, как ни ломали – всё молчал старик. Блюмер понял, что толку не будет, взял пистолет и собственноручно с досады старика пристрелил. Тело его солдаты выбросили, а деревенские в тот же день схоронили. Но ночью явился к Блюмеру убитый старик и, подошедши к самой постели, стал показывать свои раны и громко стонать. От ужаса Блюмер лишился языка и мало не окочурился. Но вот старик замолчал, посмотрел на него с несказанной мукой и пропал. Тогда уже Блюмер заорал во всю глотку. Вбежали часовые, однако они и знать не знали ни о каком старике – никто в избу не входил, и стонов ничьих они тоже не слыхали.

Наутро велел Блюмер показать ему могилу старика. «Может, он живой остался? А эти скоты деревенские его укрыли и сделали вид, что похоронили? Надо раскопать могилу». Но при мысли снова увидеть старика такая оторопь взяла Блюмера, что он чуть не бегом бросился с погоста.

«Пропади ты совсем, – бормотал он, – не хочу ничего о тебе знать! Живой ты или мёртвый, не смей приходить ко мне!» И вечером выставил у себя двойной караул.

Однако ночью увидел Блюмер старика во сне, проснулся от его стонов и до утра лежал, цепенея от страха. То же случилось в следующую ночь, и ещё, и ещё… А потом уже и днём начал мерещиться несчастный старик в каждом убитом русском. Страшно было Блюмеру засыпать и страшно просыпаться. Хотелось ему убежать, скрыться ото всех, забиться в какую-нибудь нору и не вылезать из неё никогда. От отчаяния Блюмер готов был пустить себе пулю в лоб.

Никто не знал, что творится с Блюмером, и сам он ничего не понимал. «Я погибаю, – думал он, – хотя я здоров и у меня ничего не болит. Скоро я не смогу ориентироваться в происходящем и отдавать приказы. Почему этот проклятый старик не оставит меня? Почему я должен так расплачиваться за его паршивую жизнь? Раньше я боялся и ненавидел его, а сейчас я ненавижу себя. Я душевнобольной и трус, но трус не должен командовать солдатами, и душевнобольному не место в немецкой армии. Я сам одной пулей расставлю всё по своим местам!»

Так говорил себе Блюмер всё чаще и чаще, но почему-то медлил, как будто чего-то ждал. В это самое время разведка и донесла о необыкновенном русском знахаре, который одинаково чудесно лечил и тело, и душу. «Вот оно! – подумал Блюмер. – Я чувствовал, что моя жизнь так скоро не кончится». И отдал приказ доставить ему Егора во что бы то ни стало.

А теперь, глядя на него тяжёлым взглядом, рассказывал Блюмер о своём странном недуге, а особо доверенный офицер переводил Егору его слова.

– Надеюсь, что ты мне поможешь, – закончил устало Блюмер, – а я тебе рассказал всё как есть.

– К сожалению, я не в силах помочь вам, – ответил Егор.

– Я вижу, ты в самом деле жизнью не дорожишь, – выдавил Блюмер, но не гнев, а смертная тоска была в его словах.

– Господин Блюмер, – тихо сказал Егор, – вам не поможет ни один лекарь. Вас мучает не болезнь, а ваша же совесть.

– Увести его, – приказал Блюмер, а что дальше с Егором делать, не сказал.

Прошла неделя, другая, никто Егора не трогал, и Блюмер словно позабыл о нём. Жил Егор в этом странном плену, стараясь о будущем не думать. Курт же, наоборот, всё гадал так и эдак: «Неспроста Блюмер молчит – придумывает что-то, хитрит. Вот придумает, с какой стороны к тебе подойти, тогда держись».

Но Блюмеру было не до хитростей. Жил он как во сне, отдавал приказы пустым голосом, а по ночам пил водку.

В одну из таких ночей снова пришли за Егором. На этот раз Блюмер никого в избе не оставил, кивнул Егору садиться и сам упал на лавку, как тяжёлый мешок. Был он сильно пьян и долго молчал, не глядя на Егора.

– Что же, Сеничев, не хочешь мне помочь? – спросил наконец.

Блюмер, наверное, и сам не понимал, зачем послал за Егором. Может, блеснула в его душе какая-то надежда, да сразу и погасла. Зато Егор всё понимал и, такой уж он был человек, сочувствовал немцу.

– Вы верующий, господин Блюмер? – спросил он.

– Да, Сеничев, – ответил тот и даже голову поднял. – В моей стране большинство верующих, а вот в твоей их нет!..

– Есть, господин Блюмер, и в моей стране, – возразил Егор. – Но если у вас таких много, то зачем они пришли в чужую землю убивать и разорять? Вы-то вот зачем здесь?

– Затем, что я солдат! – рявкнул Блюмер, багровея. – А солдат не рассуждает, зачем и почему!

– Не рассуждает!.. Приходит в чужие дома, убивает невинных людей и не рассуждает! Надеется, что его командир, его фюрер ответят за него, когда придёт час.

– Про какой час ты говоришь? – спросил хрипло Блюмер.

– Про тот, что уже наступил для вас, – ответил Егор, и немец вздрогнул.

– Врёшь, Сеничев, – сказал он. – Мне расплачиваться не за что. На войне как на войне: я или буду убивать врагов, или стану дезертиром, и меня расстреляют.

И спросил с издёвкой:

– А другие? Они что, святые? Может, ты думаешь, что твой Курт не держал оружия в руках? Как же ты его вылечил?

– Курт не убийца, даже если ему пришлось убивать! – с жаром ответил Егор. – Он, как дитя, весь мир любить и обнимать готов. А в вашем сердце ни любви, ни благодати, одна ненависть и холодное отчаяние. Не может человек в таком аду жить, вот и приходит конец вашей жизни.

Блюмер выхватил пистолет и направил Егору в голову. Он держал палец на спусковом крючке, а сам всё заглядывал в глаза своему пленнику, всё надеялся увидеть там страх. Егор глядел на Блюмера спокойно и как будто издалека… Казался он глубоко задумавшимся. Вот он чуть заметно улыбнулся… и эта улыбка поразила Блюмера. Он отчетливо понял, что не сможет выстрелить, крикнул часового и, как когда-то, велел Егора увести.

С той ночи Блюмер потерял остатки покоя. Он старался забыть разговор с Егором, гнал от себя всякую мысль о нём. Но мысли возвращались и преследовали Блюмера, как стая голодных волков. Чтобы спастись от них, Блюмер убегал в воспоминания о своём детстве.

…Он видел родной дом – большой, засыпанный первым снегом накануне Рождества. Видел праздничный пирог на столе, который мать разделила для всех на множество кусков. Слышал радостные голоса и смех гостей. Потом Блюмер вспоминал, как старая няня укладывала его в постель, а он не хотел спать и просил её рассказать о младенце Иисусе. Добрая старушка принялась рассказывать, хотя накануне Блюмер уже слышал всю историю. Последнее воспоминание волновало его до слёз. Какое это было счастье – лежать, зарывшись в подушки, и думать о том, что мир прекрасно устроен, что все вокруг тебя любят и так будет всегда. Блюмер старался понять, когда, в какой день и час, нарушился этот миропорядок, почему счастье незаметно, по капле начало уходить из его жизни и осталось лишь в памяти. Невесёлое это было занятие, но для Блюмера крайне необходимое. Всё остальное как бы отступило на второй план и потеряло важность. Блюмер страстно желал разобраться в своей жизни, понять, как рождались его поступки, из чего складывался характер, что двигало им при выборе целей. Он стремился докопаться до самой сути, только так он мог ответить на вопрос, зачем жил, почему должен умереть и что его ожидает по смерти. Он вдруг осознал, что жизнь не кончается за гробом и что она вообще не имеет конца. Конечно, как христианин, он знал об этом с детства, но истина эта всегда была чем-то отвлечённым и как будто не имела отношения к реальности. Кроме того, где-то в уголке души Блюмер всегда сомневался…

И вот сейчас эта истина приблизилась к нему во всём своём величии, заставляя одновременно содрогаться и ликовать. «Оказывается, жизнь это совершенно не то, что мы о ней думаем, – с трепетом говорил себе Блюмер. – Ужасно, что я понял это только сейчас. Но с другой стороны, как хорошо, что я всё-таки успел понять…»

Порой Блюмер сталкивался в своих раздумьях с чем-то, чего он не мог осилить. Тогда он посылал за Егором, и они долго беседовали о чём-то без переводчика за плотно закрытой дверью. Приближённым Блюмера оставалось лишь строить догадки насчёт этих бесед. Многое было неясно в отношениях Блюмера и русского пленного. Вроде бы русский Блюмера лечил, но никто не видел, чтобы он приносил снадобья больному или отхаживал его другим известным способом. Хотя порой Егор и ходил за травами под конвоем из двух автоматчиков, но лекарства готовил для нуждающихся офицеров, для Блюмера же – никогда. Видимо, всё дело было в разговорах, которые продолжались в избе Блюмера до полуночи. О чём могли толковать немецкий полковник и пленный, который и языка-то путём не знал? Всё это было подозрительно и настораживало. Определённо, русский знахарь имел влияние на Блюмера, но какое? За последние месяцы Блюмер сильно сдал. Он сделался замкнутым, сторонился подчинённых и что-то без конца напряжённо обдумывал. Между тем дела в его подразделении шли из рук вон плохо. Дисциплина среди солдат расшаталась, они устали воевать, застряв в этой непокорной и непонятной стране, и в преддверии новой суровой зимы роптали на своих командиров. Офицеры ссорились друг с другом, громко бранили подчинённых и тихо поругивали начальство… Всё это не укрепляло моральный дух бойцов вермахта.

А Блюмер при этом вёл себя так, словно обстановка во вверенном ему подразделении его не касалась. Как ни разобщены были штабные офицеры, они дружно сходились во мнении, что Блюмер ведёт себя преступно и виной тому русский лекарь.

Курт, который многое замечал, сказал однажды Егору:

– Знаешь, тебя в штабе не любят.

– Что ж тут удивительного? – ответил Егор. – Было бы странно, если б меня здесь любили.

– Да нет, я не про это. Они считают тебя шпионом, думают, что ты склоняешь Блюмера к измене.

– Ну и пусть считают, – отмахнулся Егор.

– Да ты разве не понимаешь? – удивился Курт. – Или не знаешь, как поступают со шпионами?

– Догадываюсь, – ответил Егор, – а что я могу сделать? Я пленный. Если Богу угодно меня забрать, на то его воля.

– Ладно, понял я, – сказал Курт. – А сколько с тобой автоматчиков в последний раз в лес ходило?

– Один, кажется, – вспомнил Егор, и Курт насторожился, но ни о чём больше не спросил.

Несколько дней Егор не виделся с Куртом, и вот как-то в сумерки тот пришёл взволнованный и пахнущий опавшей листвой.

– Егор, – тихо спросил он, – сейчас в лесу можно ещё для твоих лекарств травы собирать?

– В лесу круглый год найдётся что собирать.

– А, неважно… Слушай, тебе нужно бежать отсюда. То, что наши решили прикончить тебя, это точно. Я всё думал, как? Проще всего отравить, конечно. Но тут Блюмер обязательно заподозрит, а Блюмера они боятся. Я думаю, выход у них один. Ты же ходишь в лес? Вот там тебе и пустят в спину очередь, а Блюмеру доложат, что застрелили при попытке к бегству. Это безопаснее всего. Когда ты сказал про одного автоматчика, я окончательно в их выборе убедился. Один солдат – это надёжнее, чем два, потому что чем меньше людей в заговоре, тем лучше. Они и этого одного тщательно выбирали и, скорей всего, уже отдали ему приказ… Понимаешь ты, как всё серьёзно?

– Понимаю, да мне-то что делать?

– Прямо завтра идти в лес за травами. Не смейся, Егор, слушай. Я три дня рыскал вокруг деревни и кое-что нашёл. Завтра с утра скажи своему часовому, что тебе срочно нужна какая-то трава. Он доложит в штабе, как всегда, и тебе дадут автоматчика. От деревни возьмёшь к северу, в сторону березняка. В березняк ведёт тропинка, по ней пойдёшь. Минут через пятнадцать будет поляна. Справа там молодой соснячок, а слева – несколько старых осин растёт. Под одной осиной я сегодня нашёл старую волчью яму. Я её замаскировал так – в упор не разглядишь, хорошо, листьев в лесу – море. И в ту осину, под которой яма, воткнул топор, обычный, деревенский, здесь подобрал. На этой поляне остановишься. И начинай собирать чего-нибудь. Шарь под листьями, а сам потихоньку подвигайся к осине, чтобы конвоир заметил топор. Если заметит, считай, повезло: девять из десяти, что он пойдёт за топором, это в человеческой натуре… И под самым деревом свалится в яму. Как только он упадёт, беги в сторону сосняка и через него прямо на восток. Конвоир из ямы сразу не выберется, там глубина – метра два. Начнёт стрелять, но если и услышат его, за тобой не скоро будет погоня, они ведь этой стрельбы и ждут. Ваши километрах в десяти отсюда. Главное – держи на восток.

– Курт, а если догадаются, кто это устроил?

– Не бойся, я всё обдумал, не догадается никто. Мне их провести нетрудно, недаром я два года среди них прожил. Ты лучше вот о чём подумай. Если этот автоматчик получил задание тебя убрать, то ведь можешь и не дойти до поляны. Имей это в виду. Хотя думаю, он торопиться не станет… В общем, Егор, решай, другого шанса не будет у тебя.

– Чего же тогда решать? Сам говоришь, здесь хоть так, хоть иначе погибну. А там – свои… Я ведь, Курт, полгода родного языка не слышал.

– Ну и хорошо, – обрадовался Курт. – С утра и ступай. А то ещё кто-то раньше вас на топор наткнётся…