Читать книгу: «Три ноты на самом краешке Земли», страница 21

Офицер резко встал и подошел к окну. Северный воздух из фрамуги легонько колыхал раздвинутые шторы.

– Послушайте, батюшка Иоанн! Они от вас себя не скрывают. Органы их знают, но тоже, наверное, играют, «ведут»… Стрельба не поможет. Надо задраить люки на крысиных ходах, чтобы ищущие наживы не прикрывались крестом. Если они служат мамоне, что они ищут в церкви? Эгоизм человека одолим, если он не поощряется. Не помню дословно, но в Святой книге сказано, что человеку не все возможно, а Богу возможно… Значит, и человеку с ним!

Иоанн кивал, лицо делалось все более грустным. Он молчал. Лейтенант спешил, но не находил нужного вопроса.

– Значит, с Церковью человекам возможно больше, она – Тело Господа. Перекрыть клапаны воровству, лжи, как разновидности… Никаким органам не по силам, даже стреляя по подвалам и башням, а Церкви по силам – и без насилия! Церковь себя слышит?

Иоанн качал головой, видимо, удивляясь наивности моряка, и молчал. Может быть, он тоже хотел услышать ручей. Во всяком случае, Лейтенант хорошо помнит мелькнувшую мысль: если бы не было ручья, не было бы и продолжения разговора. Он снова присел, ожидая ответа. Но не дождался. И становилось жутковато от ощущения пустоты там, где предполагал опору.

– Наверное, я погорячился. Никакие мы не единомышленники. Вы свою историческую роль знаете…

– Говорите, говорите!.. Отец Николай поручил мне выслушать вас. Вы, возможно, простите, неудачник по жизни, оттого думающий и непримиримый…

– Отдаю должное вашей проницательности, – не запнувшись с готовностью согласился офицер. – Мы из несогласных будем, из вечно поперечных. Осуждаете? А они ищут духовного здоровья не только себе. Больные же, неудачники… Христу тоже в свое время не повезло, не поняли бедолагу современники… подвесили. А потом уже и многим другим не повезло – инквизиция с ними разобралась, никонианство… Индейцам не повезло, да прочим излишне чутким и упрямым малым народам. А потом революции, войны – в них особенно не везет молодым, падким на честь и привязанным к истине. Сколько юнкеров полегло, честь и совесть России… За что? Неудачники видать были… И сейчас… Юные и ясноглазые – надежда России, тысячами сгинули в Афгане. Кто тридцать серебряников ценит, тем везет больше. Не осуждаете их, батюшка Иоанн?

– Видите ли, Церковь неоднородна, иерархия в ней – мощная и древняя традиция. Вступать в общественные распри, подменять светские власти она не может. Воровство осуждаем, порицаем, но раскаяния принимаем и раскаявшихся не отталкиваем. Вам известно, уверен, что побывавший на кресте разбойник взят Господом на Небо… «Всякое дыхание славит Бога!»

– Ждал от вас этих Слов, думал, вы товарищу моему их скажите… – горько усмехнулся Лейтенант и ненадолго примолк, теребя ослепительно белые перчатки, готовый уйти в любой момент. – Дыхание убийцы и вора тоже славит Бога? Пришедший в мир с мечом, чтобы отделить зерна от плевел, мог так сказать?

– Но… Это о втором пришествии…

– Он умертвил смоковницу, не принесшую Ему плода! Словом! Оно Его меч! И все учение и заветы – явление того, с кем Он, и кто славит Бога! Кто из малого зерна растет к Небу в древо великое. Кто божье не зарывает в землю и не отдает масла светильника никому, чтобы служить только Ему и бодрствовать. Кто не может служить двум господам. У кого потомство и едина плоть в Паре… Продолжите можете лучше меня.

Иоанн, откинувшись в кресле, смотрел надменно и свысока, как на… басурманина. Он, видимо, ожидал всего от странного разговора, но только не вторжения на заветную территорию. Но снизошел до пояснения:

– «Всякое дыхание славит Бога!» Призыв-указание, ударение на последнем слове, в нем…

Но корабельный «монах» уже спешил, он был послан «малым собором» и хотел прояснить все сомнения, в причинах сторонней позиции клира.

– Смрад смерти может славить Бога? Удобное толкование любви и прощения. Русский язык допускает, конечно, много измерений и толкований… А есть лишь неточность смыслового перевода! И надо бы по-русски однозначно перевести: «… да славит Бога!»?

Батюшка Иоанн умело прятал удивление за возмущением и пропел наставником:

– Все давно исправлено. Не соблазняйтесь немыслимым, не скатывайтесь к богохульству…

– Да, здесь зарыто ваше сокровище… Как сладко заведовать и кормится прощением всех и вся… Но разбойник ли распят с Христом или тот, кто воевал за обездоленных, и властью назван мятежником-разбойником? Разбойник-то оставлен людям живым, а распяли, шедшего к Истине, как и Христос, но тропой героя. Опять ошибка перевода? У Матфея-то совсем не так. Но как надежно с той поры отсылают на крест протестных и всяких неудачников! Попали в этот многовековой молох и наши старшины… Надеюсь, будут помянуты в молитве.

– Раскаялся стрелявший, говорите… Из таежного села? Таежники настоящие ходят на медведя, и видят глаза зверя и свои не прячут за огнем из стволов… Но сейчас не так, норовят из берлоги поднять и там же убить. Люди теряют свой образ! Вы подкованы, вы отстоите и корабль, и таких старшин. Хочу напомнить, что воровство идет от тех, кто считает, что послужил изрядно, и держит Бога за бороду – поле битвы светских властолюбцев…

– Ваши слова да чекистам бы в уши… Но с каким придыханием вы говорите о них! А то, что есть власть фундаментальная, духовная – ее свели к красивому слову и образу? О, такое уже было, и не так уж давно.

– Спасемся. На кораблях ищут и стучатся… Не упрощайте только. Если бы человек знал Богово в себе, никаких войн не было, воровства тем паче. Но сам себя обкрадывает, знает только кесарево, о божьей природе вспоминает по большим праздникам. Вот, где истинный раскол, где вменяют себе право на воровство, слепые и глухие делят кесарево и обретают срам. В Церкви и рядом с ней человек не повредит душе и своей божественной сущности…

– Это ваши мечты, батюшка. Мечты о спасении души на небесах легко превращаются в ширму на глазах. А тем временем безбожный социум ворует то, что вложил в человека Бог, толкает к грехам, преступлениям… Но после раскола вы так приклеились к трону, закрылись от мира… Катастрофа царизма, стала катастрофой и никонианства! И вот грянуло воровство. Сироты при живых родителях, девчонки потянулись к сигаретам… Такая если родит одного – подвиг. Церкви нельзя молчать. Но нет Пересветов, ни крейсеров в их честь, ни подвижников… Откуда спасение ждете? Воровство судеб не даст связать небесное на земле! Не свяжется и на Небе.

Лейтенант встал, одел перчатки, смотря внимательно на молодого священника, понимая, что видит его в последний раз.

– Не задумывались, отчего грустные лица в церкви, растерянные как бы… От жажды веры! И сомнений, что обретут ее. Там штормит, а здесь – свечка не колыхнется.

Как много хотелось еще сказать. Но… не услышат. Между ними века и века использования слабости человека, хитроумных приемов удержания его на уровне первобытных инстинктов. И смирились со слабостью и «грешной» природой. Вспомнилось написанное в размытой солью книге Моря: «Но мы, советские, – ортодоксы духа, которым везде нужна, как воздух и хлеб, дорога вверх. А то штормит в головах от очарования Жизнью вообще, а свою жизнь не ценим… Мы ортодоксы подвига Христа – чего уклоняться! И церковь это понимала – пять веков назад. Православие – фундаментальная ветвь христианства. Сейчас даже не вспоминают… На унижении и рабстве пытались удержать империю – рухнула! Народ строит на духовном… на вере стоит человек, из веры черпает силы государство, если оно здорово! Не между ними церкви мостится бы… а над воровством и тщеславием. Таков фундаментализм. Как без него? Как моряку без моря… Корабли есть, форма есть, а моря нет – как и куда плыть? Неужели опять на скалы?»

Лейтенант еще раз перекрестился на иконы, надел перчатки, удивляясь тому, что перестал спешить.

– Помяните наших старшин, они знали правду о ворье, не посторонились… Народ еще верит, что справится и спасется сам. Но тяжела плата и жертвы…

Батюшка Иоанн тоже поднялся проводить, и вдруг остановился у окна, глядя в немое небо над сопками с низкими деревьями на розе ветров. Немногим меня старше, решил офицер. Видимо, в силу лет, уверен, что деревья вырастут большими, несмотря на жестокие ветра…

– Позволю себе попытку ответить вам прямо своим образом Истины… как услышавшему наш родничок. Перестаньте так безоглядно и необоснованно возвеличивать человека и дерзать на этом поле. Если есть у него достоинства, то они, за редким исключением, прикрывают мерзость самолюбия, слабости и пороки. Красивыми штуковинами и душевными порывами он пытается оправдаться пред Матерью природой в предательстве своей божественной природы. Но это один из тысячи и даже меньше! Остальные перешагивают костер своей юности и ничего не ведают, кроме внешних соблазнов жизни. Да, некогда труд спасал паче молитвы, но и он превратился в пустое состязание тщеславий и животов, без смысла и Меры… Падает зерно теперь чаще в камни и при дороге… Так ведь?

– Спасибо, брат Иоанн! – неожиданно вырвалось у моряка. – Смотрим мы в одну сторону, а идем в разные. Падает сверху доброе семя и попадает во власть рукотворного ветра, он метет на камни, по дорогам. Там растут грехи, плевела, гнус… Возделывать почву бессмысленно, если семя летит в камни… Ворье и гнус победят. Кого благословляете?! Если их, то меня не надо. Если мы с ветром, то без Бога.

Они молчали перед окном, как перед зеркалом своих видений. Священник улыбнулся:

– Как ни стараюсь, не могу услышать родничок. Ничего, главное, мы знаем, что он есть. Будем молиться о душах безвременно погибших… моряков.

Уходя, Лейтенант слышал шелест мантии под рукой, благословляющей его вслед.

3. Встретимся на «Камчатке»

I

– Она не ночевала дома… две ночи подряд! – так невесело встретил Кимыч Николая, когда они воссоединились у храма. Тяжесть этих слов осознавалась не сразу.

Молча пошли вниз по бетону, потом по старому асфальту… Лейтенант ни о чем не спрашивал своего нового товарища. Хотя видел, что жениховство и женитьба у Петра Кимыча могут и не состояться. Но может ли быть иначе у моряка, если на все и про все у него меньше суток? Скороспелое венчание… И Лейтенант позволил себе помолчать, перебирая в памяти особенно важные моменты разговора с невыразительным, но явно неравнодушным попом… Если бы он знал в тот момент, что творилось на душе у его спутника, непременно заговорил бы с ним.

Исчезновение Вики подействовало на Снайпера угнетающе. Казалось, еще чуть-чуть и услышит – нет, не ручеек! – голоса тех, кто «сел на реальность» плотно и конкретно. А его намерения и движения – как удары во сне: никак не могут достичь цели! Чары бухты Адониса продолжали действовать? Вчера еще он надеялся на борт корабля – и что? И там все неопределенно. Смердящая мистификация службы старпомовскими приемами, его ухмылка говорила: «Я-то знаю спектакль, а ваши роли и стоны видел я…». В ответ и офицеры убавили рвения, развели говорильню, спасаясь за правильными, как им казалось, оценками происходящего…

Кимыч хорошо понимал, что было бы совсем тяжело, если бы не постоянное присутствие в нем ее как нечто цельного. Не покидало желание идти навстречу, казалось бы, абсурду, но заделать пробоину от горького и долгого плача крошки у края Земли, от нежданной смерти молодых моряков, потерявших свое море. От моря сомнений и терзаний корабельного гуру, который чахнет при ярком свете, данном ему, конечно, свыше. Но это потом, потом…

– Тебе надо успеть в загс, а в церкви и ночью могут обвенчать.

– Такси, хорошую машину…

– Это бывает раз в жизни, помотайся. Рад за тебя.

– Издеваешься! – и каплей оступился на оттаявшей лужице. – Невесты нет, а он рад за меня! Как найти ее? Город большой…

– Думай о ней конкретно, брат. Что в ее лице останавливало твой взгляд? Вот это и вспоминай, держи перед глазами.

– Не смейся, но околдовали уголки ее губ и глаз! В них судьба моя, я всегда иду за тайной или просто темным поворотом… Сто процентов – она ждать из похода не будет, если мы сегодня не встретимся… Сама в моря нацелилась… Родителей любит, а своенравна. А если… Аборт? Нет! Ради нас найду… Понятно? Ее шанс знаю я. Только я! Не упущу. Это и мой шанс.

Лейтенант пожал плечами – спорить не о чем, когда курок взведен. А Снайпер не унимался, в тысячный раз, наверное, убеждая себя:

– Все курицы несут яйца, но далеко не каждая способна быть квочкой. Так вот: я хочу, чтобы она могла быть квочкой. Ты клянешь берег и тоскуешь о нем… А ты готовь его для себя: конкретное место и конкретно для себя. Бабы все хотят детей, семьи, а на самом деле многие из них к тридцати – курицы общипанные. Эгоизмом мужским обделанные… И даже к двадцати теперь. По чьей вине?

– Ну, если мы к двадцати уже готовы принять смерть вместо жизни – по чужой воле-прихоти, то они к двадцати уже не готовы дать жизнь – полная симметрия! – мрачно уколол Лейтенант: чем ближе госпиталь, тем больше мерк его парадный облик.

– Меня не интересуют все! – взъярился Снайпер. – Я хочу отыскать одну, хочу дать шанс. Он от меня зависит…

– Конечно, Петя! Ты же слышал его, когда ваша стрекоза в туман прорывалась на остров! «Крутится, вертится шар голубой, крутится, вертится над головой…» – разве это не мелодия чистого родника, когда летела с вами радость детям, а может быть и спасение? А если бы вы разбились? Это бы не было самоубийством. Но ты-то знаешь… Это твоя реальность. Твой шарик тебя спасает и, может быть, спасет, – громко рассуждал Лейтенант, старательно вышагивая по скользкому тротуару, не поднимая головы и сверкая белыми перчатками. – Дело ведь не в том, что есть яйцо… и даже не в том, что есть курица, захотевшая стать квочкой… В золотой иудиной клетке и петух захочет быть квочкой… Дело в тонкой материи, которую не пощупаешь – отношение квочки к яйцу! И яйца к квочке. Миры! Они слышат друг друга… и оттого идет новая жизнь. Ты видишь ее крону и веришь, что она клонится к тебе…

– А можно знать?

– Иначе собирать урожай, где не сеял. Не хотим или боимся знать мир любимой? Строим на песке, без фундамента.

– Говоришь, как по заветам. Как расстались с Иоанном?

Спросил и тут же пожалел. Николай вмиг потускнел, и стало понятно, какое значение он придавал встрече со священником. Шел молча, а когда стал отвечать, обида плескала выше головы, шипела бормотаньем: «Ощущение, что осиротел окончательно. У них есть все – глаза и уши, ум, апостольский чин, а руки связаны. Исторически никонианство накрепко повязано властью…».

Петр приостановился, перебивая ропот:

– А меня коробило, когда он твердил о греховности человека… Наивно, с душком лицемерия! На нее можно все списать. Знают же, какие финансы работают, чтобы он был грешен. Какие умы изобретают всякие штучки-дрючки, расставляют сети чуть не с младенчества, чтобы он впадал в «слабости», вырастая «свободным человеком»… Без Бога, но уже с царем в голове! Какой он грешный? Наведенная грешность, а потом уже и наведенная преступность!

Лейтенант зачем-то стал сетовать на неспособность церкви вернуть традицию праздновать Рождество раньше нового года, как это делали наши предки. «С малых лет приучают ставить следствие впереди причины, подталкивают нарушать пост в безудержном весельи. Пусть 7 января останется сакральным Рождеством, душа человека не забудет святой даты!»…

Они могли бы проехать на трамвае одну-две остановки, но сколько его ждать? Пошли по улице без домов: справа – сопка, слева – глухая стена, за которой череда предприятий, кующих русский флот. Небольшой подъем, Петр на полшага впереди, в готовности взять на буксир товарища. Отвлекая его и себя от печали обстоятельств, он вдруг объявил:

– Честно скажу, мне показалось, «святой отец» пытался что-то внушить нам… Не раз сбрасывал с себя липкий взгляд…

– Может быть, и внушил, они на это мастера…Ты как-то резво выскочил!

– Нет, уйти пораньше я решил до встречи… А вот ты до сих пор под его впечатлением. Если бы не большие планы на сегодня, я бы тоже завяз в беседе… Чего воров не спеленают, имея такие психоталанты?

– У них талантов много, но для внутреннего потребления. А у тебя есть только одна возможность отыскать ее след: семья Вики. Узнай у них хотя бы телефон или адрес Люды – они же неразлучны, как ты говорил. А Люда – девка тертая, как я понял, но сумевшая сохранить честь. Такие координаты свои скрывают… Зачем тебе госпиталь, езжай сразу к родителям!

– Нет, хочу повидать, я ему обещал… Полчаса ничего не решит. Мой земляк! я с «Васьки», он с «Петьки», ленинградцы мы, – в голосе Снайпера звучала мелодия, Лейтенант пожал плечами: он никогда не был так далеко на западе. – Матрос… Наука, по классификации кубрика. Его встретил первым из моряков в той бухте, страшно прекрасной… Нарек судьбу паренек, земеля…

Они пошли быстрее, азартные и решительные, и оба приметили, что прохожие оглядываются, не пьяны ли…

II

…КПП госпиталя миновали, даже не обратив внимания на придирчивые взгляды вахтера. Вид у них вполне благонадежный, чего не скажешь об их мыслях, длинных, как сети, и бескомпромиссных, как огонь. Но и те угрожали самим больше, чем обитателям печального учреждения, спрятавшегося за склоном сопки и высоким забором от жесткого январского ветра.

Дорожки, разбегавшиеся в нескольких направлениях, были пусты и моряки без раздумий нырнули в теплый магазинчик, сверкавший окнами в десятке метров от КПП. И ахнули от изобилия вкусных продуктов. Начали суетливо выбирать гостинец, хотя еще не знали, здесь ли матрос. Купили фрукты, печенье, конфеты… У продавщицы со взглядом родной тети спросили о приемном покое…

Он встретил их большими пальмами в просторных фойе и ковровыми дорожками, а мелькающие белоснежные халатики, как березки в тропиках, притягивали взгляд…

– Если тут лечат так же, как обжились… – негромко и оторопело произнес Снайпер, придерживая за рукав Лейтенанта. Но парадная шинель была неудержима: «Обживают и заживляют… Не сомневайся!», – и первым корпусом двинулся к первой же открытой двери, а там – на тучного мужика в белом халате, самозабвенно строчившего дешевой ручкой в куче бумаг.

– Товарищ майор, нам нужно найти боевого товарища, доставленного вчера к вам, – отчеканил Лейтенант, вовремя заметив в углу шинель с майорскими погонами.

Получилось, однако, так резко, что в глазах медсестры, сидевшей за столом напротив, мелькнул легкий испуг, будто она услышала рык тигра. Опущенные глаза майора даже не дрогнули, пухлые щечки колыхались в такт ручке, строчившей скорописью сверхважные сведения о здоровье или нездоровье…

– Сейчас посмотрим, – позвала сестра и взяла в руки толстый журнал.

Моряки тотчас забыли о медике-писателе и двинулись к столу, где заняла оборону хрупкая медсестра с бюстом Монро, который заставлял ее сидеть прямо, чтобы не царапать стол. Она смело вызвала огонь на себя, бросив несколько призывных взглядов на офицеров, двигающихся рывками, с тигриными выражениями лиц, будто они искали своих сыновей.

– Фамилию, может быть, скажите?

– Да! фамилию! – споткнулся Снайпер и неподдельный испуг мелькнул в его лице. – Матрос… Наука. Нет-нет, подождите!

Остановился и Лейтенант, и они смотрели друг на друга, как два непримиримых соперника перед красоткой.

– Известная фамилия… наша… ленинградская… – бормотал Снайпер, тяжело ворочая глазами.

Медсестра укоризненно поджала губки, а у Лейтенанта был такой вид, будто он в любую секунду мог назвать фамилию матроса, которую слышал только раз.

– Как ты называешь нынешних церковников? Вот! Вспомнил! Никонов! Что сбило с памяти, то и напомнило! – опередил Снайпер товарища, бросаясь к сестре, которая вдруг озаботилась своим видом, поправляя прическу. – Алексей зовут его. Алеша. Давайте в четыре глаза посмотрим…

– Присядьте, – строго указала сестра на дальние стулья и стала нервно листать журнал, пиная пальцами страницы, как надоевших детей.

– Не пропустите, – тоже строго предупредил Снайпер, послушно усевшись рядом с Лейтенантом. – Нам он очень нужен!

– Нужен! Как же! – вдруг едко передразнила сестрица, не поднимая глаз. – Полуживой – мне рассказывали о нем!.. Да, о нем! Полуживой всем понадобился… Он что, в звериной клетке побывал? Вы-то целые и… красивые.

– Он жив! – воскликнул Снайпер. – Я был уверен, милая!

– Жив… почти.

Снайпер рот раскрыл от радости: жив! Лейтенант невозмутимо рассматривал сестру – неожиданную защитницу беспризорных матросов, и белые перчатки на своих руках показались ему совершенно лишними.

– Любопытно, – протянул он, глядя на распущенный локон, прикрывший пол-лица сестрички, дежурной по милосердию… Его явно злило, что он не видит ее глаз. Он бы сказал им: «А вы представляете, милая, – ржавый крейсер-зверолов? Ну, бухту, наверное, знаете, где он уже полгода стоит! Красивая, но обгаженная бухта, где море отплевывается от берега бутылками, банками и использованными… резинками. Там служба, как в преисподней, а не в клетке с тиграми»

– Он отбился от чертей, милая, он герой, найдите…

Майор-толстяк только губами пошамкал, жирными, как брюшки кеты, но не оторвался от своей важной работы. И сестра не подняла глаз, только вдруг переспросила:

– Как вы говорите? Никонов?

И Снайпер все же подпрыгнул к ней, а она встретила его взглядом серых глаз, исподлобья, спокойным, остужающим.

– Да, Никонов! Какое отделение?

– Терапия. У него, знаете, что написано?.. У живого!..

– Им это не надо, – мягко и небрежно оборвали ее жирные губы жизнелюбивого майора. Она сразу выпрямилась, хотя была и без того прямой, выгнулась навстречу нескольким словам, мгновенно стерших остатки чувств с ее лица.

– Палата номер двенадцать, для тяжелых. Терапевтическое отделение… Пожалуйста!

Лейтенант встал, потирая руки в перчатках, словно заслоняясь ими от космической участливости медперсонала в судьбе юного моряка. Снайпер продолжал сидеть, изумленно любуясь медсестрой. Она вдруг ответила ему таким же пристальным взглядом. Широко поставленные глаза на удлиненном лице напоминали некоего благородного прокурора из какого-то французского фильма… Если бы не маленькие едва заметные блестки, прыгающие в глубине зрачков… Они навевали нехорошие подозрения в ее искренности.

– Молодой симпатичный парень… Почему-то таких, как вы, не бьют… И не убивают.

– А вам бы хотелось? – Снайпер действительно по-тигриному осклабил зубы. – У вас жесткие глаза, в них нет ожидания ответного доброго чувства.

Лейтенант взял Снайпера за плечо и, не глядя на медиков, процедил сквозь зубы:

– Спасибо. За теплый прием. Мы спешим, Кимыч!

Майор так и не оторвал глаз от бумаг.

Они пошли по коридорам, по лестницам, спрашивая на ходу… И лишь однажды Лейтенант приостановился и холодно бросил двигающемуся следом товарищу:

– Это даже не причал еще… А каков берег? Они нас не любят, потому что мы можем любить… хотя бы Море. Они не живут иллюзиями… они умеют их делать… для нас. Как ширпотреб… Они играют тем, чем мы живем…

– Да. Но… как мы спешим! Как я спешу!

* * *

Постовая сестра, пухленькая и свежая как десятиклассница, сама подвела их к палате, быстро и кругло проговаривая инструкцию:

– Палата послеоперационная, ему предстоит еще… может быть, не одна… Долго – нельзя! – и она попробовала сделать строгое лицо, но не получилось, и только одарила их умоляющим взглядом.

В ответ и они глазами побожились, что «не нарушат присяги», а Снайпер даже приобнял ее легонько, в знак понимания.

III

В палате они увидели четыре кровати вдоль стен, широкое окно на юг в светло-желтых шторах. У двух кроватей стояли капельницы. На двух других никого не было видно из-под ворохов постельного белья. Снайпер слегка потеснил Лейтенанта и сразу подошел к ближней кровати слева, по одному уху и брови определяя своего «земелю». И не ошибся. Из подушек и простыней чуть-чуть приподнялась мальчишеская голова на тонкой шее и с любопытством их осмотрела.

– Привет, Леша, – негромким бодрым голосом сказал Снайпер, подвинув стул быстрым движением ближе к изголовью.

Матрос, однако, на него едва взглянул. Он сразу уставился на Лейтенанта немигающим взглядом, который стал медленно оживать. Через секунды потухшие глаза на сером лице сияли, будто за спиной офицера больной увидел некое чудо, понятное и видимое только ему. Потом он весь потянулся к подушке, чуть приподнялся и хрипловатым голосом спросил:

– Вы – Лейтенант, конечно… Я знал, что вы придете, – и Никонов уронил голову, прикрыл глаза и два раза судорожно сглотнул.

– Успокойся, Леша! Тут хорошо лечат, – легонько тронул его за плечо каплей. – Тебя быстро поставят на ноги…

Радотин стоял не шелохнувшись, смотрел на матроса так, будто в какой-то миг где-то рядом он мог бы увидеть и своего старшину… Душа Павла могла быть только здесь! Здесь, в бесплотном эфире – сотни, тысячи… бессчетно раз проходят снова и снова события той ночи…

– Мы тебе гостинца принесли, лекарства заедать, – Снайпер приподнял пакет, показывая фрукты, сладости.

Но матрос только прикрыл глаза и, не поднимая головы, ответил:

– Ваша фляжка только и спасла меня, а эти лекарства – непонятно отчего… дают, только хуже.

– А-а! Помнишь? Ты был в горячке и не почувствовал тяжести травм…

– Почти… – матрос захотел, если не сесть, то приподняться повыше, к спинке кровати.… Переворачивался он на спину долго и очень осторожно – Снайпер помог ему поддвинуться повыше.

– Долго били…и ногами? – едва слышно спросил Лейтенант и сглотнул ком…

Никонов посмотрел на офицера спокойным и тихим взглядом, будто не услышав вопроса. Помолчал.

– Пашка говорил о вас всегда. У чертей, говорит, много пороха, а у вас нет. Их порох вам не нужен… Пашка все удивлялся – зачем он, то есть вы, ищет огонь, если нет пороха? Может, придумаете что-нибудь… Знаете, во что они превращают девчонок на той барже? Силантича знаю, мы на него пахали… коробки возили… гараж лодочный… Хитрющий! У него три дна, не меньше…

– Ты должен выжить, Леша, и жить, – прервал его Лейтенант, видя, что матрос напрягся. – И тогда мы все решим. Помни о Пашке…

– Значит… его нет? – и Никонов прикрыл глаза, а Снайпер положил ладонь на его сбившиеся волосы. Из закрытых глаз катились слезы…

– Кто-то из родных сможет приехать, Леша?

– Нет… Дорого.

– Ладно. Не переживай. Это не главное. Чуть подлечат и поедешь долечиваться домой, в родной Питер, там военно-медицинская академия…

– Нет, я хочу здесь дослужить, на крейсере, – и глаза моряка сверкнули необыкновенной твердостью. – На Дальнем Востоке…

– Тянет в места, где… близкие или друзья. И смерть притягивает… А надо жить – ты уже заплатил большую цену… Жить будешь, будет жив и Пашка! Зачем тебе плавсостав?!

Лейтенант видел, в какой скорбной мине застыло лицо матроса, а глаза смотрели на каплея, как на шлагбаум, упавший на дорогу. Снайпер и сам понял, что переборщил и растерянно оглянулся на Лейтенанта.

– А полгода назад я готов был служить в плавсоставе? И был годен? – голос Никонова упал до бесцветности.

– Он о другом, Леша, о море внутри тебя! – вмешался Лейтенант. – Надо устоять. Морю нельзя терять таких, как ты. Нельзя. Мы уходим в поход, но постараемся, чтобы ты не был один на один с болячками… А в Питере весь цвет медицины… И обязательно встретимся, и ты расскажешь нам! Тебе есть, что рассказать… «кто выжил один из полка…»

Лицо матроса мгновенно преобразилось, он готов был броситься на Лейтенанта с объятиями.

– А откуда?.. Вы тоже знаете?..

– Я знал Пашку, и знаю то, что он любил…

Снайпер, внимательно следивший за ними, повеселел, потрепал легонько короткий чубчик моряка:

– Нам пора, Алексей… Сестра нас предупредила… Но скажи мне, если помнишь… Как найти гараж Силантича? Сегодня… он может быть там. Из бухты слинял быстро…

Никонов едва заметно усмехнулся и, понизив голос до шепота, стал короткими фразами выдавать наводку, как в детской игре в детектив.

– Гаражи… в Первой пади… ворота всегда на замке… калитка в бетонном заборе слева за столбом, который будто упирается в склон… три белых полоски на двери… Во время отлива проход хороший…

Снайпер онемело слушал случайно уцелевшую «Науку».

– Теперь понятно, почему они тебя не любили…

– Если пойдете… у него есть в гараже оружие.

Каплей в невольном порыве легонько обнял матроса, потом встал и подошел к тумбочке, стал выкладывать гостинцы…

А Никонов уже усталым голосом объяснял свою «наводку», но уже Лейтенанту:

– Да, я знаю много, и они меня боялись… Я догадываюсь обо всем… Что в этом плохого? Потому что все время думаю о том, где собака зарыта… А корабль плохо знаю, потому что они не дают его изучать… Рано забуреешь, говорят… Гараж Силантича шикарный, под яхту, бывший мичман…

Матрос торопился и не хотел, чтобы его слышали соседи по палате. Он точно знал: правильно понять смысл его слов мог только Лейтенант, одетый с иголочки офицер – он незримо был в ту ночь рядом с ним и с Пашкой, он не чужой…

– …пользуются, что мы – молодые… Надо, товарищ Лейтенант, – и матрос как мог приподнялся, потянулся вверх, морщась от боли, и перешел на заговорщицкий тон, – если это черное, то пусть и будет черным. А белое – белым… Разве это служба то, что мы здесь? Тогда что это было? Слово, одно слово! Они меня убивали… Это не Пашка их убил, это они нас убили…

Подошел Снайпер, и они пожали ему руки, не зная, как остановить его воспоминания, его мысли…

Заглянула в двери сестра, но увидев, что они уже встали – ушла.

– Ты видишь, как много нужно додумать, доделать… Ты жив! Легче всего отмахнуться от этих вопросов… да и от самой жизни, – Лейтенант тихо улыбался. – А может быть, это и есть самое главное испытание? Ты настоящий моряк, Леша! Держи объем радости внутри… от своей правдивой и красивой жизни! Мы увидимся обязательно – и вспомним всех.

– Пока, Алеша, – обнял исхудалого матроса Снайпер. – До встречи на «камчатке»! Там встретимся обязательно. И прости меня – в ту ночь проморгал…

Матрос повеселел или старался не ударить лицом в грязь перед офицерами. И даже помахал им вслед – одними пальцами, «спасибо!»

А Снайпер вдруг вернулся к кровати от двери, наклонился:

– Леша, как зовут вашего крейсерского горниста?

Глаза Никонова широко распахнулись, будто ему напомнили о чем-то давнем и очень радостном:

– Ахметов! он у нас один такой! Голос Зари!.. Ильсар, Илья!

* * *

В коридоре моряки сразу направились к ординаторской, так что сестра не успела их перехватить со своего поста в середине коридора…

– Давайте по одному, – строго сказал молодой лечащий врач, не желая слушать никаких коллективных вопросов и объяснений.

Лейтенант вернулся в коридор, повинуясь бессловесной просьбе товарища, и стал ждать у окна с видом на продуваемый насквозь небольшой госпитальный сад. Снайпер появился довольно скоро, махнул рукой и, не останавливаясь, зашагал к выходу.