iPhuck 10

мара злится

Мара с утра была в плохом настроении.

Ее гримасы совпадали с мимическими шаблонами «гнев», «неудовлетворенность», «раздражение», «обида». Даже шипы на ее кожаной упряжи казались длиннее и острее.

И еще она не отреагировала на мои оранжевые бакенбарды. Вообще. Я, разумеется, не был обижен таким невниманием, но я его отметил.

– Все стерли, – сказала она. – Я даже открыть ничего не успела.

– В каком смысле?

– В том смысле, что рано утром на связь с твоим начальством вышла юридическая служба Ебанка. А потом Полицейское Управление вышло на связь со мной. Разбудили – и стерли все файлы, которые ты вчера переслал. Все вообще.

– Почему? – спросил я.

– Потому что Ебанк пригрозил засудить сначала Полицейское Управление, а потом всех, кто оказался рядом. А когда они говорят, они делают… Тебя хоть поставили в известность?

– Меня… Киска, я же объяснял. Во мне отсутствует тот, кого можно ставить в известность. Я просто симуляционный алгоритм.

– Так ты даже не в курсе, что весь твой вчерашний улов стерли?

– Теперь в курсе. Но меня, повторяю, никто не уведомлял. Как меня может уведомить Полицейское Управление, если я и есть Полицейское Управление? Такое только тебе может прийти в голову, моя шалунья.

Похоже, сегодня мой игривый тон ее не веселил.

– Зато, – сказала она, презрительно глядя на экран с моим лицом, – я наконец ознакомилась с твоим сраным творчеством, Пантелеймон.

– Порфирий. А почему сраным?

– Потому что никто – ни в Ебанке, ни в Полицейском Управлении – никто вообще про твои говнороманы даже не вспомнил. Они никого не интересуют, понимаешь? Мало того, когда я запросила незаконченный текст у мусоров, через пять минут они мне его прислали, не потрудившись в него заглянуть, хотя вся твоя вчерашняя беседа с Аполлоном Семеновичем там подробнейше описана. Вот до какой степени ты никому не нужен, Пантелеймон.

– Порфирий, – поправил я. – То есть мой устный отчет о лоте триста сорок сохранился?

– Сохранился, – кивнула она. – И еще кое-что сохранилось. Твое описание нашей первой встречи.

– И?

Мара покосилась на планшет, лежавший перед ней на столе.

– «Немолода и некрасива… иссушенная диетами особа… во взгляде отсвечивало больше БДСМ-шипов, чем на одежде…» Это ты про меня написал, двуличное хуйло?

Я нахмурил свое экранное лицо, придав ему выражение оскорбленного достоинства – и опустил одну бровь почти на самый глаз.

– То есть в каком смысле вы изволите говорить «двуличное хуйло»?

– В каком? В прямом! Кто твоя киска? Кто твоя шалунья? Иссушенная диетами особа? Это потому что у меня жира нет? А был бы грамм жира, написал бы «изуродованная целлюлитом?» Немолода? Мне тридцать два года – тебе что, блять, семилетнюю выкатить?

– Сударыня…

– Что? Сударыня? А была киска?

– Вы взяли такой тон, что… Позвольте хотя бы объясниться.

– Ну объяснись. Интересно даже.

– Ваше нелестное мнение о моем творчестве связано с тем, что вы читали мой черновик бегло и невнимательно, и не в состоянии оценить его глубоких достоинств. В частности, его предельной саморазоблачительности. Если позволите, процитированный вами отрывок полностью звучит так…

Я сделал вид, что гляжу куда-то вбок, сощурился (в современных алгоритмах предусмотрено много защитных процедур, призванных смягчить негативную человеческую реакцию на наше быстродействие), и с выражением прочел:

«Женская красота и молодость – вещи очень относительные, а последние версии служебной инструкции требуют от нас вставлять в романы некрасивых немолодых женщин, говорящих на темы, не связанные с сексом и приготовлением пищи. Причем минимальный процентный объем подобного текста весьма велик. А нормальный охотник всегда старается завалить одной пулей нескольких заек».

– И что? – спросила Мара.

– То. Этот отрывок сочится самоиронией. Он откровенно разъясняет читателю причину появления слов «немолода и некрасива». Шестьдесят два процента потенциальных читателей современного детектива – это немолодые и сексуально непривлекательные женщины. Им дела нет до того, хороши вы или нет на самом деле, сударыня. Но если им предъявят очередную крутобедрую красавицу девятнадцати с половиной лет, уйдет элемент отождествления с героиней, и продажи станут хуже. Поэтому героиня не должна быть красавицей. А вот герой должен быть мужественно красив – с бакенбардами и усами, чтобы можно было помечтать с айфаком на оттоманке. Ну или на матрасе с вибратором, у кого какие жилищные условия. Азы маркетинга.

– То есть ты хочешь сказать, что наврал?

– Сударыня, я никогда не вру. Наоборот, я честен до такой степени, что постоянно обнажаю прием. Позвольте обратить ваше внимание на то, что я пишу не служебный отчет о встрече с вами, а гениальное художественное произведение, которое переживет и вас и меня. Его герои условны. Реальные события служат для меня лишь примерной канвой. Все это есть в договорах и сопроводительных документах.

– Вот я и говорю, двуличное хуйло, – сказала Мара.

Слова ее были по-прежнему злы, но я заметил, что динамика сокращения ее лицевых мышц изменилась – и чаще совпадает с мимическими шаблонами «облегчение», «обида прошла».

Куй железо, пока горячо.

– Вы напрасно обвиняете меня в двуличии, сударыня, – сказал я с достоинством. – Двуличие подразумевает, что у меня есть настоящее лицо, которое я прячу – и ложная личина. Возможно, это применимо к людям в подобной ситуации, но не ко мне. Мы, алгоритмы, такого добра вообще не держим. Кроме того, хоть я и не испытываю полового вожделения сам, я способен объективно оценить человеческую привлекательность.

– Да? – спросила она насмешливо. – Это как?

– По статистическим лекалам, сударыня. Если угодно, вас нашли бы сексуально привлекательной примерно семьдесят пять процентов мужчин моего подразумеваемого возраста, а от сорока до шестидесяти процентов назвали бы вас «чрезвычайно сексуально привлекательной». Примерно таков же процент женщин. При этом, если бы вы носили длинные волосы, процент мужчин резко возрос бы, а процент женщин незначительно снизился.

Мара улыбнулась.

– Люблю слышать всю правду как она есть, – сказала она. – Хорошо, оранжевый, уговорил. Оправдываться ты умеешь, вижу.

– Как прикажете вас называть дальше, сударыня?

– Киской. Шалуньей. Милочкой. Будь галантен, Пантелеймон.

– Порфирий, судар… То есть киска.

Она подняла на меня глубокие как озера глаза.

– Вот ты сейчас что, правда оговорился?

– Нет, – сказал я. – Неправда. Это симуляционный паттерн, призванный придать нашему общению непосредственность и теплоту. Теперь я буду учитывать, что вы… ты можешь прочесть мой роман – и стану пользоваться соответствующими элементами человеческой любовной поэтики. Например, я только что назвал твои глаза глубокими как озера. Я имею в виду, в романе.

– Какая пошлость, – фыркнула она. – Больше не буду лазить в твой роман. Никогда. Обещаю.

– Благодарю, – сказал я. – Я ценю этот жест.

– Поверь, – усмехнулась Мара, – решение далось мне без мучительной борьбы. Надеюсь, оно пойдет на пользу твоей прозе.

– Почему?

– Потому что убережет от рассчитанных на меня банальностей.

– Женщина, – ответил я, – простит банальность в таком деликатном вопросе, как описание ее красоты. Но не простит двусмысленности. Если бы я назвал твои глаза «глубокими как колодцы», ты вряд ли одобрила бы такую метафору, хоть применительно к глазам она встречается в девятнадцать раз реже.

– Ладно, – сказала она, – прощаю. Но на будущее – запомни…

– Уже все понял, моя шалунья.

– И еще, – сказала она, – запомни, писатель: себя надо защищать. Когда твое творчество хают, ругай в ответ того, кто говорит гадости. Надо отвечать критиканам.

– Обязательно приму к сведению, мой цветок.

– Хорошо, – сказала Мара, – теперь к делу. Все не так уж плохо, оранжевый. Все не так плохо. Из твоего романа вполне понятно, что такое лот триста сорок. Это плюс. Минус в том, что мы не знаем ни автора, ни даже примерной стоимости.

– Думаю, это было в районе SDR 5 M.

– Почему?

– Судя по соседним объектам, стоимость которых известна. «Танец Сборщиков», эта собака с крыльями и остальное. Они все должны стоить примерно одинаково – иначе нарушилась бы художественная гармония.

– О’кей, – улыбнулась Мара, – ты прямо растешь в моих глазах. А дата и автор?

– С датой просто, – сказал я. – Исходя из исторического контекста – около шестнадцатого года. А автор… У большинства рекламных объектов, созданных в это время, указано коллективное авторство. Этим, наверное, занималось какое-нибудь рекламное бюро.

– Да, – ответила она, – с этим я тоже согласна. Скажи, сколько раз ты сейчас заглянул в сеть?

– Милая, – сказал я, придав своему лицу снисходительное выражение, – я не то чтобы туда заглядываю, когда с тобой говорю. Я оттуда скорее выглядываю. Чтобы увидеть свою скверную девочку.

Мара посмотрела на меня – и ее мимическая схема с высокой точностью совпала с шаблоном «строить глазки». Даже губы сложились в сердечко, как на ролике какого-то из старых андрогинов.

Она строила мне глазки. Она меня соблазняла.

Впрочем, дорогая читательница, мы-то с тобой хорошо знаем, что вы, прекрасные создания, прописываете мужчинам эту процедуру с размахом пьяного прапорщика, глушащего рыбу на сибирской реке – не целясь в какого-то конкретного ерша, а просто кидая взрывчатку в воду, и потом уже выбирая добычу из того, что всплыло… Правда, в наше время за женский харасмент (или, как говорят юристы, «энтайсмент») можно и присесть – но Мара ведь знала, что в суд я не пойду. Придется быть галантным вдвойне.

– Что теперь, моя любовь? – спросил я. – Следующий лот?

– Да, – сказала она. – Лот триста пятьдесят шесть.

– Сгружай, – ответил я, – сейчас поеду.

– Нет, – сказала она, – сегодня будет немного другая процедура.

– В каком смысле?

– Я поеду с тобой. Вернее, ты со мной… Неважно… В общем, поедем в убере.

убер 3. московский соловей

Когда пассажир садится в убер, система считывает его контекстный профиль из путевого листа и мгновенно составляет подходящий информационно-развлекательный блок, который пассажиру следует смотреть во время поездки – если, конечно, он не хочет платить социальный налог, а это тридцать процентов чека.

То есть, проще говоря, ваша карма становится прокачиваемой сквозь вас рекламой. Например, если вы курите, вам наверняка покажут ролик программы «Soul Architect», где предложат излечить вас от дурной привычки прямо через транскарниальник вашего айфака.

Когда едут двое, их контекстные профили смешиваются довольно непредсказуемым образом. Но, поскольку у меня никакого контекстного профиля нет, Мара ехала в убере фактически одна – и, будь я ее человеческим ухажером, это был бы отличный способ узнать о моей крале побольше. Подлость, однако, в том, что нельзя незаметно ехать с девушкой в убере – и быть при этом ее человеческим ухажером.

Интересы Мары оказались нетривиальными. Как только машина тронулась с места, включился «Московский Соловей» – для убера нечто крайне редкое. Его вообще, по-моему, смотрят одни госчиновники, поскольку у них такой контракт с жизнью. Когда кого-нибудь из них сажают, новость об этом первым делом проходит именно в «Соловье». Но чиновники в убере не ездят.

На этом канале вместо диктора действительно вещает соловей – говорящая анимированная птица в верхнем углу экрана. Говорят, сделали так потому, что в «Соловье» все время жареные новости, скандалы и сплетни – а на птичку как-то меньше обижаются, чем на говорящую человеческую голову. Тонко, сублиминально и меньше судебных издержек.

Экран заполнила карта Северной Америки – синяя подкова с надписью «United Safe Spaces of America», оседлавшая красную тушу «North American Confederation». Мексиканская стена на нижней границе NAC была показана ядовито-желтым пунктиром.

– Продолжаются массовые столкновения на границе Североамериканской Конфедерации и велферленда «Калифорния-2», – прочирикала золотая птичка. – По нашим данным, конфликт связан с требованием жителей велферленда вешать двух белых каждый раз, когда в Конфедерации вешают одного черного. По некоторым сведениям, требование прежде негласно выполнялось – но белых для этой цели поставляли из Евросоюза, и обитатели велферленда недовольны их низким расовым качеством.

– С Украины, – сказала Мара. – Я слышала, что у них бартер был. За двух белых – их всегда парами считали – давали десять айфаков серой конфедеративной сборки. Разлоченных, на все зоны.

– Знаю такую схему. Серьезные люди в доле.

– Неужели они прямо своих граждан отправляют? – Мара провела пальцами по шее.

– Нет, – сказал я, – ты что, это дорого. Много издержек будет. У них биозавод под Винницей. Растят клонов – обычно на органы, но под такой проект тоже не особая проблема. Полностью вырастают за восемнадцать месяцев – и при этом реально безмозглые. Ни говорить не могут, ни думать. Зато все как на подбор оранжевые блондины. Специально генотип такой сделали из гуманизма – могут только моргать и гадить под себя. Просто мясо. Вот негры и решили, что белые опять их кидают.

– Бартер теперь закроют? – спросила Мара.

Я ознакомился с доступной информацией.

– Это вряд ли. Такие схемы в нашем мире не закрывают. Скорее, будут растить клонов не восемнадцать месяцев, а двадцать. А потом вставят военный имплант, как собакам-смертникам.

– Каким смертникам?

– Ну этим, русским европейцам, которые на границе с Халифатом служат. Если такие чипы в Халифате научились хакать, то и на Украине смогут. Только не так, чтоб под машину с бомбой на спине, или там лизать все что дадут, а… Ну не знаю, сыграть Чайковского и прочесть наизусть «Евгения Онегина». Найдут, в общем, как обмануть черную общественность. Ты за них не беспокойся.

– Я и не беспокоюсь, – сказала Мара.

По экрану промаршировала шеренга бравых черных ребят из велферленда в полной выкладке римских легионеров – только вместо копий у них были бамбуковые палки. Передний легионер держал в единственной трехпалой руке (Зика-три, сомнений никаких) штандарт с надписью:

MONEYPOOL VII

Седьмой манипул, понятно. Молодежь в велферлендах изучает римскую тактику – в условиях массовых городских столкновений без огнестрельного оружия ничего лучше за последние три тысячи лет не придумали. Никакая riot police не справится – значит, будут искать компромисс.

Пошли новости из NAC. Показали Мексиканскую Стену – на изукрашенных золотом козырных башнях, как поименовал их диктор, стояли суровые сапы – «second amendment people»^[5] с ружьями в руках: им, сочувственно прочирикал соловей, уже давно приходится стрелять в обе стороны от стены, но они не сдаются. Потом на экране почему-то появился полный зал белых румяных женщин, играющих на арфах.

Они там в NAC только и могут на арфах играть. И айфаки собирать для всего мира. А придумывают айфаки по-прежнему в Калифорнии, в старых добрых USSA. Почему, интересно, высокая инженерная мысль всегда стремится именно туда, где царит махровый тоталиберализм?

Нет, не зря Святая Церковь отождествляет так называемый «прогресс» с коварной поступью Врага. Если бы только отцы-исповедники научили ракеты летать на святой воде…

Пошли местные новости. Ну наконец-то.

– Государь Аркадий Аркадьевич второй день находится на саммите Евросоюза в Ревеле, где проходят трудные и важные для страны переговоры, – прочирикала золотая птица. – К сожалению, высочайший визит был омрачен отвратительной выходкой местных неонацистов…

Показали огромный придорожный щит с оскверненным флагом Евросоюза. Как обычно, шесть желтых звезд на синем фоне были соединены спреем в размашистый могендовид, а внутри нарисована свастика.

– О чем думаешь? – спросила Мара.

Снова объяснять, что я никогда ни о чем не думаю, было бы не комильфо – девочке явно хотелось опереться на сильное мужское плечо. Хотя бы мысленно.

– О чем? Да вот об этом самом, – басовито ответил я из дверного сабвуфера. – Они специально звезды на флаге так поставили? Чтобы малолетним дебилам даже спрашивать не надо было, как учинить hate crime?

– Я, кстати, знаю, как этот флаг утверждали, – сказала Мара. – Когда Российскую империю – вернее, то, что от нее осталось – принимали в Евросоюз, хотели поставить шестую звезду в центр пентаграммы. Чтобы именно этих вот аллюзий не было. Но потом решили, что аллюзий будет еще больше, только другого рода – мол, Россия в центре, а Эстония, Латвия, Белоруссия, Украина и… Что там еще в Евросоюзе?

– Кажется, Литва.

– Да, а они почему-то по бокам. Как бы возврат к проклятому прошлому. Тоже нехорошо. А тогда еще начались эти самосожжения в Лемберге… Как шесть звезд разместить, чтобы было равноправие? Только по окружности, другого способа нет. Все остальное хуже.

– Может быть, – ответил я. – Я, вообще-то, политикой не слишком интересуюсь… Просто картинка удивила.

– Понятно, – сказала Мара.

Прокрутили несколько кадров с саммита – виды города, зал Суверенного Единства с кольцевым столом в центре. Шесть кресел внутри кольца были пусты (злые языки говорили, что стол такой формы придумали не для того, чтобы главы делегаций сидели лицом к своему национальному сектору, а чтобы они могли повернуться спиной друг к другу). Зал пылесосили уборщицы в масках-респираторах – они походили на сестер милосердия из инфекционной больницы. Потом опять показали мелкий противный дождь над холодным Ревелем.

А соловей чирикал свое обычное:

– Глубокий кризис, в котором оказался Евросоюз… Пьють-пьють-фюи…

– Чего обсуждают? – спросил я.

– Да транзит делят, – ответила Мара. – Как всегда.

Я заглянул в сеть, чтобы понять, в чем дело (когда я сказал, что не интересуюсь политикой, я не кокетничал).

То, на что она намекала, было конспирологическим консенсусом относительно истинных целей Ревельского саммита.

Евросоюз сегодня зажат между Халифатом в Европе и государством-сектой Дафаго, чьи земли начинаются за Уральскими горами. Границы у Халифата и Дафаго нет, но уже семь лет между ними идет война из-за разного истолкования небесных знамений. Воюют с помощью сверхдальних крылатых ракет с конвенциональной боевой частью ограниченной мощности, а Евросоюз берет деньги за их пролет над своей территорией. Бомбардировщики мы не пропускаем «по гуманитарным соображениям», но на самом деле потому, что так война может слишком быстро кончиться.

Квоты на транзит этих самых ракет были постоянной темой склок на саммитах. Украина, например, совсем не пропускала китайские ракеты, зато сдавала коридоры Халифату по демпинговым ценам. Белоруссия, наоборот, старалась договориться с Дафаго. Россия выступала за общий европодход к проблеме, справедливо указывая, что без ее согласия ни одна ракета из белорусских или украинских коридоров никуда не долетит. А партнеры по Евросоюзу боролись за право самостоятельно продавать транзит, ссылаясь на договор об общем воздушном пространстве. Причем особо наглели прибалтийские транзитные тигры, которые подгребали весь бизнес с Халифатом под себя, гоняя его ракеты практически по маршруту бывшего «Северного потока».

В общем, тут и юрист от скуки сдохнет – с девушкой на такие темы не говорят. Тем более что низколетящая крылатая ракета символизирует фаллическую угрозу и всего за несколько упоминаний можно напороться на иск за скрытый или символический харасмент… Мара искусствовед, она как раз может.

Нет, о ракетах не надо. Я проанализировал, что сказал бы в такую минуту интересный собеседник-мужчина, слегка разбирающийся в политике и желающий сублиминально соблазнить свою спутницу. Вариантов было много, и я выбрал по рэндому.

– Когда-нибудь Халифат возьмет нас в рот и проглотит.

– Не думаю, – сказала Мара. – Хотели, давно проглотили бы. Наш щит – плохой климат. Евросоюз остался только там, где плохая погода. Ну, в смысле – для них плохая. Мы-то привыкли.

Ответить следовало эмоционально, умеренно вольнолюбиво, но без радикального нонконформизма. И без сублиминальности, понятно – такое можно один раз на десять реплик.

– Есть вещи, к которым привыкнуть нельзя.

– Это да, – осторожно согласилась Мара. – Но, с другой стороны, не все так мрачно, как кажется.

Она, похоже, тоже избегала резких суждений.

– Конечно, – ответил я, тщательно микшируя иронию и горечь. – Мы теперь не Третий Рим, а Второй Брюссель. Только Брюссель почему-то в Житомире.

– Это да, – повторила Мара.

Она, похоже, уже не радовалась, что завела этот разговор.

– Просрали страну, – не унимался я. – Сколько крови когда-то пролили, чтобы передать этих кровососов немчуре на баланс… А теперь они снова у нас на шее. И опять всей шоблой! Все, что отцы нам завещали – все проебали! Все!

Мара даже побледнела.

– Давай помолчим, – попросила она.

– Тогда убер говорить начнет, – сказал я.

– Пусть.

На экране опять появился зал Суверенного Единства – уже полный народа, во время исполнения гимна: делегаты пели «Оду Разуму» на шести языках, прижав ладони к груди, чтобы их горячие сердца ненароком не выпрыгнули наружу. Государя в зале пока не было, а вот далианские чубы Великого Гетмана – две наведенные в потолок пики, хирургически тонкие и навощенные до блеска – бросались в глаза сразу. Удивительная все-таки мода.

На экран опять выпрыгнул Московский Соловей – махнул золотым крылом, подмигнул зеленым смарагдовым глазом, и новости кончились.

Я покосился на Мару. Интересно, что поставят теперь?

Заиграла музыка. По экрану поплыли разноцветные иероглифы-буквы-руны, и я понял, что нас ждет очередная встреча с Мельпоменой, Каллиопой и другими южными девочками.

– Сегодня в рубрике «Шедевры мировой литературы» мы продолжаем знакомство с одной из самых граундбрейкерных и семинальных книг, созданных в нашем веке. Не часто происходит так, что пламенная исповедь одного-единственного человеческого сердца ведет к появлению новых статей в административно-криминальном уложении. «Засудить гадину» Артемия Сталлион-Стальского – как раз тот случай. Глава четыре, друзья мои.

Гендерно-нейтральный голос сполз на пол-октавы вниз, наполнился тревогой и горечью – и застрочил:

«Она опять пришла в офис в мини-юбке. Еще выше, чем на прошлой неделе – так, что несколько сантиметров не тронутой загаром розовой кожи как бы демонстрировали ее интимную обнаженность, хотя формально все оставалось в рамках дозволенного. Я пытался не обращать на нее внимания, но вскоре стало ясно, что из всех присутствующих она выбрала для своих харасментов именно меня.

Каждый раз, проходя мимо моего стола, она останавливалась подтянуть чулки. При этом она нагибалась так, что ее практически обнаженные выпяченные ягодицы с тонкой полоской утонувших в плоти стрингов касались лежащих на краю стола бумаг. Минуту она возилась с левым чулком, еще минуту с правым, а потом поднимала голову и улыбалась хирургически утолщенными губами, ложно сообщающими моему подсознанию о максимальной фертильности.

Я понимал, конечно, что эта изощренная атака направлена не на мою социально ответственную личность. Она целила в древнейшие слои мозга, в те формировавшиеся миллионами лет зоны, для которых подобное поведение означало только одно – приглашение к немедленному спариванию.

О, как остро ощущал я трагическую двойственность мужской природы! На одной стороне был я, сознательный член общества – а на другой, простите за плохой каламбур, был член бессознательный. Уже дымил мозг, уже пылал биологический бикфордов шнур, к которому это злобное существо подносило бестрепетной рукой факел… Сжав зубы, я опустил глаза в стол – и тут до моего обоняния донесся слабый цветочный запах, смешанный с какой-то кружащей голову субстанцией…

Феромоны. Летучие вещества, элементы внешней женской секреции, уверяющие мозг самца, что наступил идеальный момент для передачи генома. Они действуют прямо на рептильные мозговые структуры с одной целью – вызвать волну неконтролируемого желания: природа как бы вырывает у сапиенса рычаги и передает их древнему инстинкту, чтобы тот, наплевав на человеческие условности, срочно позаботился о продолжении рода…

Я не знал в то время, что феромоны добавляют в духи совершенно легально. Их концентрация в воздухе над моим столом была чудовищной, никогда не встречающейся в живой природе. Видеокамера на стене наблюдала корректного офисного клерка, перекладывающего бумаги с места на место, но животная половина моего мозга была уверена, что я потрясаю своим метафорическим копьем у ночного костра, а вокруг бесстыдно пляшет сотня готовых к спариванию самок, опрыскивающих меня выделениями своих анальных желез.

Зажав нос рукой, я стал дышать ртом – но было поздно. Мои зубы скрипнули, и острая боль пронзила тело. Я издал сдавленный стон.

Все это время моя простата получала от мозга команды приготовиться к продолжению рода – и выполнила наконец свою биологическую функцию. Но где было крохотному кусочку мужской плоти, наивно рапортующему о том, что задание природы выполнено, понять изворотливое коварство, увлекшее его в западню? Как описать это заключенное в тесную тюрьму пламя, эту зубную боль живота, эту воткнутую в самое беззащитное место мужского существа раскаленную пику…

Неужели все сойдет ей с рук?

Нет, сказал я себе. Она хочет толкнуть меня на безрассудство, а потом завести в суде эту хитрую песню о том, что женщина-де может одеваться и пахнуть как хочет… У себя дома – да! Но не в общественном месте! Ей не удастся спровоцировать меня на безумство – но завтра же я найду адвоката и попробую узнать, действительно ли справедливость в нашем обществе…»

Голос чтеца, плавно затихавший последние несколько секунд, стал неразличим.

– Скоро выходить, – сказала Мара.

– Ага, – отозвался я. – Интересные тебе ролики ставят.

Мара ухмыльнулась.

– На меня два раза подавали за энтайсмент. Суд оправдал, но в файле осталось.

– Ничего не должно остаться, – сказал я строго, – если суд оправдал.

– Ну не совсем оправдал – во второй раз назначили административный штраф без судимости. Помогло, что у меня два андрогина было. Я не из группы риска, поэтому сомнения трактуются в мою пользу. А сейчас у меня к тому же десятый айфак, так что тебе, оранжевый, по юридической линии вообще ничего не светит.

Она вдруг сбросила с плеча кожаную лямку – и показала мне не слишком большую, но красиво вылепленную грудь с темно-коричневым соском. Насчет «красиво вылепленную» – это не фигура речи. Я провел на анатомических и художественных сайтах полторы секунды, чтобы установить это окончательно, да и по порнобиблиотекам пробежался.

Вполне.

– Хороша, хороша, – проворчал я. – А насчет суда – это как дело повернуть… Ты того, – я издал звук сглатываемой слюны, – сиську-то спрячь, а то здесь семь камер. Мало ли кто на тебя сейчас смотрит, кроме дяди Порфирия.

– Плевала я на это, – сказала Мара, но лямку все же подняла. – Мы выходим. Иди за мной.

– Что мне надо делать?

– Как обычно… Если можешь – скопируй. Главное, тебе надо выяснить, сколько объект весит. Я имею в виду физически. Посмотри у них в базе, где исходный файл. Понял?