По реке времен (сборник)

Все остальное в памяти смутно. Восьмой класс я не закончил. Мать огорчилась и послала на работу в колхоз. По возрасту и по небольшому моему росту я был мало к каким работам годен. Помню только, что недели две ходил с бабами на снегозадержание…

Челябинск

Первые годы

Как сейчас в глазах стоит картина: станция Хлудово, я стою в дверях тамбура, поезд набирает скорость, а мама бежит вслед ему и машет мне, машет… И я машу рукой до тех пор, пока вижу ее. Мне жаль маму – она остается одна в деревне, в родной моей Хомутовке, где я прожил пятнадцать лет. Сейчас не могу вспоминать эту картину без слез. Молодость бесчувственна – не помню, были ли у меня на глазах слезы, едва ли, а если и были, то быстро высохли. Все-таки я ехал в большой город, в будущее, которое рисовалось мне светлым, да и вся жизнь была впереди.

Мама отрывала дитя от сердца, понимая, что в большом городе со мной все может случиться, но и сидеть в деревне было бесперспективно, как у нас говорили в таких случаях – цобам хвосты крутить. Цобами у нас называли волов, на которых пахали или возили телеги, бестарки. Почему так называли их – не знаю. Может быть, оттого, что, когда их погоняли, восклицали: «Цоб-цобе!».

У меня было семь классов образования. Семилетку я закончил в прошлом году, год не учился, работал в колхозе на снегозадержании, еще на каких-то работах. Ничего хорошего ожидать от жизни не приходилось.

Жизнь в нашем селе была нелегкой, время было послевоенное. Особенно угнетала нас проблема добывания топлива. Торф был единственным топливом, которым мы пользовались. За многие годы жители села изрезали все луга, и находить места, где можно было бы нарезать торфа, становилось все труднее и труднее. Ни об угле, ни о дровах у нас и речи никогда не шло, да если бы их и привезли, матери купить их было бы не на что.

Помню июнь 1957 года. Мы режем торф в каком-то овраге, название которого я теперь забыл. Съём земли до торфа очень большой. Там, где есть мужики, они режут торф специальным ножом и вынимают его специальной холявкой. Кизяки получаются ровные, кирпичиками.

У нас за мужика – мама, она режет торф обычной лопатой и кидает его мне наверх. Я ловлю и отношу его в штабель на сушку.

И вот проходит знакомая мамина, кажется, дальняя родственница, и фамилия у нее – Кречетова. Она приехала из Челябинска на побывку.

«Маришка, – говорит, – давай я заберу парня с собой. Иван работает мастером в ремесленном училище, пристроит его. Сначала у нас поживет, а там и в училище поступит».

Этот день остался у меня в памяти на всю жизнь. Жаркий июньский день. Я поднимаюсь из оврага в поле, где цветет рожь, иду подальше от глаз людских, потому что нужда приспичила, присаживаюсь и скрываюсь во ржи с головой. А над головой жаворонок в небе заливается безудержно. Так поет, что к горлу подступает, дыхание перехватывает от восторга.

Не помню даже – дорезали мы с матерью этот торф или нет. Через день-два или через неделю собрала меня матушка, как могла, и выпустила воробушка в мир.

Первое время я жил в районе ЧТЗ^[1], у этих родственников. Глава семьи Николай, по прозвищу «Мартын», был без ноги, он много работал, я его и видел-то мало. В семье были дети – старшая дочь Лида и сын Виктор, а по фамилии они тоже Кречетовы. Так что в Челябинске живет мой полный тезка Кречетов Виктор Николаевич, он был немного моложе меня, а Лида была моей ровесницей или на год-два моложе. Лида однажды приезжала в Хомутовку, и я тогда влюбился в нее по уши. Соответственно, и жил я у них в приподнятом эмоциональном состоянии.

Наверное через неделю за мной приехал брат Иван, а может быть, меня отвезли к нему, не помню точно, но что он не испытал восторга от моего появления в городе – это осталось в памяти.

Сам он жил в общежитии при ремесленном училище, где работал мастером профессионального обучения. У него был друг, тоже мастер, и жили они в одной комнате. К этому другу приехал племянник, которого тоже нужно было устраивать в ремесленное училище. В этой же комнате поселились и мы – спали на полу. Кончилось тем, что мы оба поступили в строительное училище № 42, где-то в районе КБС или дальше, неподалеку от ТЭЦ. Может быть, у района было и свое название, но оно выпало уже из памяти, потому что с того времени прошло полвека. Племянника звали Володя Кононов – он поступил учиться на слесаря-сантехника, а я – на плотника. С этим Володькой у меня связаны разные воспоминания, но не очень хорошие.

Мой брат и его дядя бросили нас в «автономное плавание». Иногда удавалось по талонам пообедать в столовой училища, в котором они работали, но большей частью еду приходилось готовить самим. Денег для этого оставляли нам маловато. Володя был 1941 года рождения, то есть на год старше меня, вырос в городской атмосфере, кажется, Джезказгана, и парень он был боевой. Он организовал добычу продуктов. Картошку и капусту мы добывали на городских огородах. Володька хорошо готовил борщ, а я вырос в деревне, где люди не знали даже слова «борщ». Помню, на каком-то уроке истории речь шла о восстании на «Потемкине» и мы не понимали фразу: «Ребята, в борще черви!». Мы спрашивали учительницу, что такое «борщ», и она нам отвечала, что это вареное мясо. Так что без своего друга я бы никогда борща не сварил. Старшие о нас почти не думали, денег почти не давали, сами гуляли, а так как работали мастерами, то неплохо зарабатывали. Володька говорит: давай возьмем у них денег, они все равно ничего не помнят. Достали каждый у своего. Купюры крупные, кажется, по пятьдесят рублей. Брат с дядей мирно спали. Я застыдился и вернул своему. Володька же вырос в городе – привык к разному и воровства не чуждался, хотя не был вором постоянным. Но если что-то подвернется, он сопрет без зазрения совести.

Однажды мы ездили с ним на толкучку. Где-то в стороне от дороги и от самой толкучки стояла грузовая машина с открытой кабиной. Он заглянул туда и, увидев там костюм, быстро прибрал его к рукам. Я переживал это, будто сам украл. Потом, когда мы учились в строительном училище, он щеголял в этом костюме, а мы были всегда в форменной одежде.

Вспоминаю разные эпизоды из нашей с ним жизни. Однажды жарким летним днем лежали мы с ним на пляже в ЦПКиО. Потом соревновались в беге. Мужчина лет сорока или пятидесяти – тогда я не очень-то различал возраст – дает нам секундомер, редкий и красивый предмет. И эта его доброта показалась нам подозрительной. Может быть, шпион – такие были мысли. А иначе как мы могли объяснить его расположение к нам. «Мы ему зачем-то нужны?!» – думали мы, а потом потихоньку сбежали, вернув секундомер.

Неподалеку от ЦПКиО был склад немецких танков для переплавки, десятка два – конечно, мы их все облазили, изучили. Тут были наглядные уроки ближайшей истории, с окончания войны прошло двенадцать лет. Тогда мне это казалось много. На самом же деле – это как вчера.

Однажды мы с Володькой лежали в березовом лесочке, в районе ЧМЗ. У него на тыльной стороне ладони была наколка – полукруг с отходящими от него лучами, что означает восход солнца, а под солнцем надпись «Сибирь». Я тогда, с детства еще, мечтал уехать в Сибирь или на Дальний Восток, в тайгу, и стать охотником. И вот я гляжу на его руку и мечтательно говорю нараспев: «Сиби-и-рь!..». И вдруг получаю удар в лицо – это ему показалось, что я издеваюсь над ним. А была чистая лирика.

Некоторое время я жил в семье товарища моего брата и нашего дальнего родственника, земляка, Владимира Кречетова (подворная фамилия – Лётов). Володя работал начальником участка на каком-то заводе, был женат, жена у него была красавица – Ниной звали. Володя приходил домой поздно, разумеется, не с работы, а с какой-то гулянки. Квартира была однокомнатная. Я спал на полу, а Нина рядом на кровати. Я испытывал какое-то томительное чувство от этого соседства. Однажды мужа не было до глубокой ночи, можно сказать, до утра. Нина звала меня к себе погреться, но я отказался. Такой был робкий и стеснительный. А потом об этом жалел. Нина была родом из Кургана, к ней приезжала то ли сестра, то ли племянница моего возраста, то есть пятнадцати лет, и мы с ней спали на полу под одним одеялом. Так я боялся даже прикасаться к ней. Тристан клал между собой и Изольдой меч, а мне и меч не был нужен. И это при том, что мысленно я, конечно, хотел женской близости. Но подступиться к ней никак не решался.

Наверное, Нина дала повод мужу для каких-то его претензий. Они разошлись, но фамилия наша за ней осталась. Позже она заходила к нам на улицу Пржевальского (дом 30) в гости. Личная жизнь ее в дальнейшем не устроилась, и, что называется, она пошла по рукам. Кончилось все это тем, что однажды по пьянке очередной сожитель убил ее ударом бутылки по голове. Но это было много позднее, когда я уже жил в Ленинграде.

Иногда я думаю, что, если бы ее звали Светланой, ее жизнь могла бы сложиться иначе. Нина – имя какое-то печальное, я не знал ни одной Нины со счастливой судьбой. Жаль, что я так и не узнал, что она из себя представляла. Но красивая была, во всяком случае, так мне тогда казалось.

А потом была учеба в строительном училище.

Строительное училище № 42

Два года в строительном училище не много мне дали в интеллектуальном развитии, зато я получил некоторую физическую подготовку, участвовал в районных соревнованиях по стрельбе из малокалиберной винтовки – тогда это было модно.

Немного о жизни в училище. Учились и жили мы в одном здании, трехэтажном, с бомбоубежищем в подвале, где у нас были производственные мастерские.

Я мечтал стать хорошим плотником, обожал топор, в том числе и метать – это я делал лучше всех. Забегая вперед, скажу – после окончания училища я распределился на местный лесозавод и однажды на спор бросил топор в дощатую стену цеха, где работали люди, топор рассек доску, влетел внутрь, и слава Богу, что застряло топорище. Могла бы быть беда.

Помню, на выставке лучших изделий учащихся было выставлено изготовленное мною топорище. Я смотрел на витрину и любовался не только своим изделием, но и фамилией, и тихо гордился.

Контингент учащихся был пестрым: большинство ребят были жители Челябинской области и небольших городов – Златоуста, Миасса, Копейска и других. Трое были, как и я, тамбовские, причем двое из соседнего села – Александровки. Познакомившись, мы сразу стали друзьями. Тогда я впервые почувствовал силу землячества. Ни при каких других обстоятельствах мы бы не стали друзьями, а здесь мы сразу как бы объединились. Один из них, Боря Крюков, был слишком вспыльчивым, хотя человеком хорошим. Другой, Володя Головачев, с которым мы были особенно дружны, был человеком веселым и изрядным пакостником. Он любил сотворить какую-нибудь шкоду. Две из них заслуживают упоминания.

В сентябре, сразу при поступлении, пока наше трехэтажное здание не было сдано в эксплуатацию, мы жили в одноэтажном бараке. С нами учился рыжий высокий парень из Челябинска Геннадий Пиняжин, 1943 года рождения, со временем ставший оперным певцом, добрый малый.

Вот с ним Володя Головачев разыгрался, и они стали бегать по спальне, прыгая через кровати, и когда Пиняжин догнал этого Головачева, тот схватил со стола большой граненый графин и опустил его на лоб Пиняжину. Как ни странно, но графин разбился, а пострадавший отделался шишкой. О Геннадии Пиняжине я скажу чуть позже – он заслуживает этого. А сейчас вернусь к моему земляку.

Однажды во время зимних каникул, когда все местные разъехались по домам, мы, тамбовские и детдомовские ребята, которых в нашей группе было человека три, бездельничали в спальне, скучая в ожидании обеда. Ожидание обеда было постоянным состоянием, которое никогда не проходило, даже если мы были чем-то заняты. Так вот, Головачев от скуки взял гаечный ключ и стал непонятно зачем простукивать батареи горячего отопления. Не найдя в них ничего для себя интересного, он встал на тумбочку и постучал по вентилю где-то под потолком. Вентиль почему-то сорвался, и струя кипятка напором в четыре атмосферы стала заливать комнату. Пока мы нашли замполита, пока он отыскал где-то на чердаке перекрыватель и отключил все отопление, вода, конечно, была уже на нижних этажах. Разумеется, дело было в характере. Никому, кроме Головачева, не пришло бы в голову обстукивать трубы.

Позже, уже после окончания училища, Володя Головачев переучился на шофера. Однажды я попросил его отвезти мне дров с лесозавода, где я работал, в район ЧМЗ^[2], где в то время уже жили брат с матерью. Дело было осенью, я сидел рядом с ним в кабине, в каком-то месте он прижался к тротуару и окатил из лужи какую-то женщину. Я спросил, зачем это? «Люблю, –  говорит, – особенно когда краля какая-нибудь расфуфырится, а я раз!.. – и нету меня». Мне это не понравилось, но я давно знал его пакостливый характер.

Между прочим, у него, в соответствии с фамилией, была огромная голова, привлекательная, на женский вкус, улыбка с ямочками, губки бантиком и неотразимые серовато-голубые глаза. В училище учились девушки-штукатуры. Они были, конечно, такие же необразованные, как и мы, но весьма привлекательные – им было по шестнадцать, семнадцать лет. Так Головачев пользовался среди них большой популярностью, с кем-то у него был роман. Не помню, из-за него или из-за кого-то другого, одна девушка выпила бутылку уксуса, и ее на «скорой» увезли откачивать. Спасли.

Я в это время тоже страдал по девушкам, но предмет моих страданий был вне нашего училища. Была в округе красавица, всех сводила с ума, как местных, так и ребят в училище. Звали ее Людмилой, у нее была еще подруга – зеленоглазая татарка Дина. Эта Люда стала героиней моего рассказа «Кони-лошади». Летом мы купались в местном карьере – веселейшее было время, праздничное. Однажды мне удалось удачно поднырнуть и положить руку на ее лоно. С тех пор у нас с ней негласно установились особые отношения. Но это не мешало мне мечтать о Шуре Елизаровой из Кочетовки, которой я был сильно увлечен. Однажды на занятии по спецтехнологии я размечтался о ней и написал стихотворение, к ней обращенное. Это было второе стихотворение, написанное мною. Преподаватель спецтехнологии, заметив, что я, вместо того чтобы слушать его, что-то сочиняю, подошел ко мне, взял мой листок. Сопротивляться я не посмел после того, как однажды он вынес ослушника из класса на вытянутой руке, схватив его за шиворот. Вся группа выслушала мое стихотворение, но какой-либо реакции я не запомнил.

Мы в то время были в таком возрасте, когда половые проблемы всех нас волновали. Каждого по-своему. Был такой случай, кажется, на уроке политических знаний. Занятия вела молодая преподавательница лет двадцати пяти, видимо, еще невинная девушка. Курский паренек, гармонист Степка С, прямо на уроке достал свой весьма внушительный инструмент и стал мастурбировать у нее на глазах. Увидев это, она заплакала и выбежала из класса. Мы все заступились за нее, осудив его поведение, зашикали на него, но он, кажется, не очень смутился и не понимал, что же плохого он сделал…

Бывали и другие курьезы. Был в нашей группе парень – Т. К., детдомовец, которого уже развратили. Иногда он на кровати вставал на четвереньки и призывно кукарекал, крутя ягодицами и похлопывая по ним. Мне как деревенскому парню это было дико, тут я впервые узнал, что бывает в жизни и такое.

В училище обучались люди разных национальностей: русские, немцы, татары, башкиры, лишь евреев не было. Были еще мордва. Мы не разделялись по национальностям, но среди нас было много детдомовцев из Белоруссии, чьи родители погибли во время войны – они едва ли любили немцев. Я тоже с детства не различал немцев и фашистов – все они были фрицы, все фашисты. В этом я вырос. В училище мы были все терпимы друг к другу и почти никогда не говорили о национальном, но все-таки знали, кто какой национальности. С нами учился на плотника рослый немец Геер Гарри Эрнст Оттович. Мы были с ним в приятельских отношениях, которые однажды ненадолго подпортились. Как-то зимой мы вернулись с практики голодные и замерзшие, ринулись в столовую. Почти одновременно мы вчетвером сели за свой стол, и этот Геер вдруг выхватил у меня тарелку, а мне подсунул свою, в которой каши было чуть меньше. Сообразив это, я воскликнул: «У-у, фашист!», на что через весь стол протянулась его длинная рука к моему носу. Но я как-то сразу понял, что неправ, обозвав его фашистом. Он, конечно, поступил неправильно, но он лишь немец, а не фашист. Так же поступить мог и любой из нас. Я не ответил ему, но не потому, что он был сильнее. Мне случалось бросаться в драку и в более отчаянном положении. Его удар я просто принял как урок интернационализма. Позже мы были с ним во вполне терпимых и даже приятельских отношениях. Челябинск вообще город разных национальностей.

У меня установились дружеские отношения с парнем по фамилии Цепок, имени его теперь уже не помню, с виду он был не вполне русский, но об этом мы с ним не говорили. А приятельство мы с ним свели в библиотеке, где я читал какую-то книгу об охоте. Увидев это, он спросил, охотник ли я, на что я ответил, что хотел бы стать охотником. Он сказал, что тоже любит охоту, что дома у него есть ружье. И вот однажды он взял меня к себе в гости на субботу и воскресенье. Мы пошли с ним на охоту. Он стрелял несколько раз уток-нырков, но не попал. Мне он выстрелить не дал ни разу. Я обижался, но поделать с этим ничего не мог. Возвращались мы с ним мимо колхозного двора, где, между прочим, переваливались упитанные домашние утки. Он хлопнул одного селезня, положил его в рюкзак, а дома отдал матери, сказав, что вот одного удалось подстрелить. Мать, ни слова не говоря, будто не понимая, что селезень колхозный, взялась щипать «дичину». Такие нравы мне не понравились, но я понял, что от «охотников» можно ожидать всякого. Дальше наша дружба не стала углубляться.

В библиотеке училища я впервые увидел телевизор. Памятно, что тогда же мы ночью наблюдали спутник земли.

Большую роль в нашей жизни играли наши мастера. Совсем недолго мастером был Иван Жилин, которого мы все любили, но он вскоре уволился. Потом пришел молодой мастер, старше нас лет на пять-шесть. Он был с нами запанибрата, все нам разрешал, участвовал в наших играх. Он пробыл недолго. Наше училищное руководство увидело, что дисциплины в группе никакой и чем все это кончится – неизвестно. На смену ему пришел помор, бывший пограничник, Мазанков Виктор Николаевич. Большинство из нас были от него в восторге. Он хорошо знал свое ремесло и учил нас приемам борьбы, какие сам усвоил на службе. Между прочим, он служил в Челябинске-40³. С нашей помощью он построил себе шлакобетонный дом в районе Фатеевки. В течение недели он делал опалубку, заготавливал материал, а в воскресенье несколько человек, его любимцев или у кого он был любимым, добровольно шли к нему работать. И делали это с энтузиазмом. А после работы он выставлял водку с закуской.

Я очень его любил, и он любил меня и моих тамбовских земляков. Ему я обязан тем, что после окончания училища меня распределили на лесозавод в Челябинск, а не в какую-то глушь, куда я собирался поехать. Он мне сказал, что ничего там хорошего нас не ждет – и, в общем, нашел правильные слова. Летом 1958 года, когда мы ехали из Челябинска в Касли по Свердловскому шоссе, километрах в сорока от Челябинска нас остановил военный патруль. Проверили документы. Далее мы въехали в полосу где лес стоял с почерневшими свернувшимися листьями, а у дороги соблазнительно краснела земляника. Полоса была не очень широкой, всего несколько километров. Это был результат взрыва и реактивного выброса в атмосферу, произошедшего, кажется, в предыдущем году.

В Каслях каменщики из нашего училища строили для ремесленного училища новый корпус, а мы ставили для них из бревен и досок леса. Здесь произошла весьма курьезная история. Кирпичное здание было доведено до уровня второго этажа, и необходимо было поставить леса вокруг корпуса, чтобы могли работать каменщики. Мы уже сделали половину работы, когда кто-то не удержал тяжелую стойку и она стала падать, увлекая за собой остальные леса. Зрелище было впечатляющим, но, слава Богу, никого не убило, а вполне могло бы. Пришлось все делать заново.

Старинный уральский городок Касли возник вокруг Демидовского металлургического завода, который, наверное, все еще работал. В городе действовала церковь, что по тем временам было редкостью. Даже в Челябинске оставалась действующей лишь одна, кажется, церковь. Запомнилась мощеная диабазом площадь перед церковью. Город славился своим художественным литьем из чугуна. Каслинское литье известно не только в России, но и в других странах. Магазины в Челябинске полны были черных фигурок – Дон-Кихотов, собак, чертиков, пепельниц и много чего еще. Но в то время я не ценил этого, а теперь каслинский чертик есть у меня дома.

В Каслях мы брали на прокат лодку и плавали по озеру, и, помнится, мой шкодливый земляк Вовка Головачев так раскачал лодку, что чуть не перевернул ее. Здесь я научился грести, и это очень радовало меня.

Из Кае лей видны горы. Одна гора казалась совсем близкой. Однажды в какое-то воскресенье мы вдвоем со Славкой Солодухиным из Копейска решили сходить на эту гору. Шли долго – в полдня еще не дошли, поняли, что обманулись, но возвращаться не хотелось. Забрели у подножия в какие-то дебри вокруг небольшого озерца, отчаялись выбраться. Мой спутник достал перочинный нож и говорит: «Это ты нас завел, я тебя зарежу!». Не помню, как я его убедил не резать меня, может, потому, что в конце концов мы вышли к подножию горы и стали подниматься. Это оказалось не так просто. Нам удалось подняться только до середины горы. Там я испытал полный восторг – неожиданно на поляну выбежала косуля и застыла. Мы полюбовались ею, я хлопнул в ладоши, зачем – сам не знаю, и она мгновенно исчезла. Природа поразила меня изобилием и пышностью – разнотравье цветущее, дикая вишня… С горы мы увидели Касли и сориентировались, куда нам идти, вышли на дорогу и к вечеру вернулись обратно.

В Каслях я получил телеграмму, что приехала мама. Я отпросился у мастера и поехал в Челябинск. Сначала поездом по одноколейке до Уфалея (не помню, Нижнего или Верхнего) – это железнодорожная станция на дороге Свердловск – Челябинск. Никаких денег, конечно, не было, добирался товарняком. Я забрался в вагон с углем, зная, что мы будем проезжать через Кыштым, где неподалеку находится Челябинск-40 и поезда будут осматривать «зеленые фуражки» с собаками. Я зарылся в уголь с головой и слышал, конечно, всю эту тревожную суету, но, видно, зарылся глубоко, и собаки ничего не учуяли. Когда проехали Кыштым, я выбрался из угля и, как мог, отряхнулся. Правда, на мне была черная форма под цвет угля, а уж какое было лицо – не знаю.

Повидался с матерью, брат дал денег на обратную дорогу, и я вернулся вовремя, как и обещал мастеру. На обратном пути со мной случилось странное приключение. Доехал я поездом до Каслей, а поезд останавливается довольно далеко от самого города, и пошел в сторону города. Едва-едва начинался рассвет. Почему я так поздно приехал или уснул – не знаю. Я шел и шел, а впереди был лес и лес. Я вернулся, пошел обратно, снова дошел до поезда, нет, думаю, ошибся, и опять иду и вижу перед собой лес. Не знаю, сколько раз я туда-сюда сходил, пока не рассвело. А как рассвело, я понял, что это тучи-облака в небе были похожи на лес и вводили меня в заблуждение.

Между прочим, Челябинск-40 находился километрах в двадцати от Каслей, но ветер при взрыве был в другом направлении и облако прошло стороной.

К началу занятий мы вернулись из Каслей в Челябинск.

Надо заметить, что важной частью нашего бытия в училище были драки с местным населением, а также училище на училище. Как правило, ремесленное училище враждовало со строительным («железки» с «деревяшками»), наше строительное враждовало еще и с какой-то школой ФЗО^[3]. Однажды я участвовал в коллективном нападении нашего училища на школу ФЗО в районе Фатеевки. Это довольно далеко от нас, и что мы с ними не поделили – непонятно. Что мы там забыли? Но был такой поход. Кажется, нам оттуда пришлось бежать. Этот поход имел для меня неприятное продолжение. Стало известно, что мы потерпели поражение.

К нам в спальню зашел местный парень, он учился в училище на слесаря-сантехника. Он обычно ходил со своим дружком – дылдой под два метра, а сейчас он пришел один. Обычно они терроризировали нас, поскольку за ними стояли местные и еще у них были дружки в ремесленном училище. А в этот раз он зашел один и начал хорохориться: «Меня не было, мы бы разобрались, вы драпанули!..» и т. д. А я стал ему возражать что-то вроде того – ну уж, конечно, все бы тебе перепугались, сразу бы убежали и т. д. Ему это не понравилось, он стал на меня задираться, схватил стул и хотел опустить его мне на голову, но я пригнулся и в прыжке ударил его головой в живот. Он опрокинулся, но понял, что дальше продолжать не стоит. Ребята, которые при этом были, естественно держали мою сторону, но не вмешивались. «Ну, погоди!» – пригрозил он мне и ушел. Мы все решили, что он приведет себе помощь. Действительно, в тот же день нас послали то ли мусор убирать, то ли уголь разгружать. В это время подвалила местная кодла с ним во главе. «Ну что!» – начал он задираться. Я взял лопату и, полный решимости, говорю: «Подходи, если не страшно!». Постояли, ушли. Но однажды его прихвостень Сашка Медведев позвал меня: «Витя, зайди, разговор есть». Я вошел в туалет, а там тот стоит. У меня руки в карманах. «Ты что, – говорит, – в кармане держишь?» Я говорю, что, в отличие от него, ничего не держу, а надо бы сказать: да есть кое-что, сейчас узнаешь. И они вдвоем меня избили. Причем оба больше меня ростом и комплекцией. Я пришел в свою комнату и рассказал друзьям. Они пошли их искать, того не нашли, а нашли Сашку Медведева, и он получил сполна.

Было еще какое продолжение – не помню, однако, думаю, ребята стали ко мне относиться с еще большим расположением.

А однажды на зимних каникулах, когда в училище оставались одни детдомовцы да несколько тамбовских и курских, на училище напали местные. Они разогнали всех нас, кого-то порезали, а дежурному мастеру, который обучал девушек штукатурному искусству, воткнули нож в ягодицу. Никаких судов по этому поводу я не помню.

По ночам мы куда-то бегали, не помню, куда и зачем. Запомнилось только, что училище закрывалось, а мы после отбоя через окно в туалете на втором этаже прыгали вниз, причем на асфальт. Обратно забирались по водосточной трубе. Так было не раз.

В качестве курьеза вспоминаю случай, когда мы толпились на первом этаже перед комнатой мастеров, там же была и касса, где мы получали какие-то символические деньги за практику. Вдруг из комнаты мастеров вырывается старший мастер, хватает меня и тащит в их комнату. «Кречетов, это ты сейчас выругался?» – и он произнес весьма увесистое выражение. Я был уверен, что этого не говорил, но он мне не поверил, и меня наказали – лишили месячного заработка, уж очень выразительная была загогулина. Года два спустя я начал над собой работать и отучился от матерных выражений и не употреблял их до той поры, пока мои друзья по университету, Витя Новиков и Коля Типсин, снова не переучили меня. Случай с лишением меня заработка мне очень запомнился, хотя деньги там были смехотворные.

В остальном же я был учеником спокойным до самого выпуска, когда директор училища Пименов сказал: «Вот так надо вести себя – человек проучился два года, а я даже не слышал его имени…». Конечно, он немного меня приукрасил. Самого директора я помню мало – только то, что он был огромного роста, участник Гражданской войны, имел именное оружие, подаренное то ли Буденным, то ли Ворошиловым. Больше помню его жену, она была значительно моложе мужа, работала в столовой, а жили они в квартире при училище. Славная была, добрая женщина, и мы к ней хорошо относились.

Училище я закончил успешно, мне был присвоен четвертый разряд, хотя по всем показателям должен был быть пятый. Но администрация понимала, что в бригаде не захотят иметь пацана с пятым разрядом, когда он и у старых плотников был не у всех. Я был огорчен, но теперь понимаю, что они были правы, и благодарен за это – иначе у меня возникли бы проблемы.

После окончания училища нас несколько человек осталось работать в Челябинске на лесозаводе, где мы проходили практику.

На лесозаводе мы делали щиты для строительных лесов и штакетник для ограждений газонов. Работа была несложная, сдельная, вполне посильная, но платили мало, мы даже пытались устроить забастовку, но старые плотники на это не пошли. «Вам легко говорить, а у нас семьи, их кормить надо…» Мы считали их трусами и штрейкбрехерами, но, конечно, они просто были помудрее нас и жизнь знали лучше. За организацию и участие в забастовке в то время можно было и срок схлопотать. Мастером на лесозаводе был человек весьма преклонных лет, думаю, не менее семидесяти, одет был всегда как буржуй, словом, человек был еще старорежимный. С ним шутки были плохи.

Бригада была разношерстной. Были старики, были люди средних лет, все уже семейные. Был среди нас один мужик лет под сорок, он отсидел двенадцать лет, познакомил нас с лагерным фольклором вроде песни:

 
Проснись, Ильич, за это ль ты боролся.
Взгляни на сцену – там поют артисты.
Литературу тоже не забудь.
Только за железные кулисы
Прошу тебя, Ильич, – не вздумай заглянуть.
 

У него был рак кожи, и лицо было в каких-то темных пятнах. Однажды мы разгружали вагоны, а потом в пустом вагоне затеяли игру в чехарду, и он тоже принял в ней участие. Кто-то нечаянно задел его руками по носу, и нос переломился пополам, обнажив жуткую кровавую рану. Мы ужаснулись, а он взял снизу кончик носа и прижал его, будто не впервой. Правда, играть больше не стал.

Нашим бригадиром был мордвин Сашка Коблин. Ему было около тридцати. Образование у него было пять классов, и он просил меня научить его читать чертежи. В училище нас этому научили неплохо, и я даже ходил к нему домой, давал ему уроки.

Но пока я еще работал на лесозаводе по распределению. По условиям того времени я обязан был отработать четыре года. На лесозаводе со мной работали Володька Головачев и тот самый Геннадий, о чей лоб он когда-то разбил графин.

У Пиняжина образование было шесть классов, но обнаружился голос, он стал ходить в местный дом культуры. Ему рекомендовали учиться в музыкальной школе, туда принимали с семью классами. Он стал ходить в ту же школу, где начинал и я, но не учился там, а сдавал экзамены. Учителя помогли ему получить свидетельство об окончании семилетки, и он поступил в музыкальную школу. Проблему отработки четырех лет как-то уладили.