По реке времен (сборник)

Лазание по садам и огородам у нас почему-то не считалось большим грехом, а, напротив, делом мужской доблести. Разумеется, если кого-то накрывали в саду, то за это не хвалили, но сколько-либо серьезных последствий не помню.

С садолазаньем у меня однажды вышла большая оплошность. Мы шли, несколько мальчишек, по деревне, решили к кому-то залезть в сад, а я почему-то не захотел и спокойно шел по селу. Между тем их там шуганули, и они все разбежались, а поскольку я никуда не убегал, то меня поймали и отвели к матери. Мать меня шибко побила. Ни за что. А потом бабы сказали ей, что Витька не при чем. У меня все это осталось в памяти, хотя я никогда на мать не обижался. А мать переживала за то, что побила меня зря. Уже когда ей было лет семьдесят, я навещал ее в Челябинске в больнице, вот тогда она мне призналась: «Сынок, не обижайся на меня, я ведь зря тогда тебя побила!». – «Да ну, мам, какая ерунда!» – постарался я успокоить ее, чтобы не переживала об этом.

Но помню и такое: ночью мы с дружком забрались в сад к мужику, который спал в саду, нарвали яблок и поехали в Моршанск продавать. Продали железнодорожным рабочим и купили по три или четыре буханки хлеба. Возможно, рабочие и не очень нуждались в наших яблоках, а просто решили помочь пацанам. Дома хлеба как раз не было, и наш бизнес оказался кстати. Родители не спрашивали нас, какие яблоки мы продали, думаю, они догадывались.

В Моршанск ездили, конечно, зайцами – либо под ступеньками пассажирского поезда, либо в тамбуре товарняка, либо на крыше пассажирского или пригородного поезда. В то время это было обычное явление, и по крышам вагонов мы бегали, как по дороге. Иногда люди даже спали на крыше, и известны случаи, когда кто-то просыпался перед крытым мостом и его сбивало. На крышах много ездило и всякой шпаны.

В самом раннем детстве природа производила на меня огромное впечатление. Особенно облака – белые, кучевые. После дождя мы любили бегать по лужам, но иногда меня охватывала оторопь, когда я смотрел, я понимал, что это иллюзия, и все равно боялся – настолько реальным казалось, что передо мной пропасть небесная.

В четвертом классе, вернее, летом перед четвертым классом, я читал рассказ Льва Толстого «Кавказский пленник», произведший на меня очень сильное впечатление, и горы мне виделись именно в нагромождении облаков. Я смотрел на облака, а видел горы и двух русских офицеров. Литература, природа и воображение сливались воедино.

В раннем детстве я застал совсем еще натуральное хозяйство: еще ходили в лаптях, сами ткали, толкли сушеную картошку в ступе – готовили крахмал, сами сбивали масло в горшках или в специальном деревянном приспособлении (забыл слово), мололи вручную зерно, молотили цепами и провеивали вручную. Все это делал и я сам. А кроме того, клеил галоши и резиновые сапоги, подшивал валенки, да и мало ли что приходилось делать. Взять хоть керосинку – я легко ее сооружаю из подручных средств. Иногда еще и теперь случается применить такое умение. Или сплести корзину. Умением плести корзины я обязан деду Василию Отдельнову Он поручал мне резать хворост, а потом показывал, как это делается. С дедом Василием у меня связано одно забавное воспоминание. Он любил конфеты карамель. Бывало, вынет конфету из кармана, покажет мне и по слогам прочитает: «Ка-ра-мель! Карамель! Хороший карамель!» – скажет восторженно и положит себе в рот. Я так ни одну и не попробовал.

Дед Василий был заядлым курильщиком и обеспечивал табаком себя сам – высаживал табак, потом сушил, резал, добавлял для аромата цветы донника. С тех пор я всегда, нюхая донник, вспоминаю его. Потом, в середине пятидесятых, он уехал вместе с семьей в Калининградскую область, где его старший внук Михаил остался после войны.

Вообще воспоминания детства беспорядочны и отрывочны, они живут во мне отдельными картинками. Вот мы бегаем по лугам, едим «матрену», как называется эта трава культурно – не знаю. Надо сказать, у нас вообще много названий носят местный характер. Паслен, например, у нас называется «бздника», но произносили мы это слова без звука «д», поскольку не знали, от какого глагола оно происходит. Я вообще долгое время не знал, что это «паслен». «Витька, айда бзднику есть!» – и пошли есть бзднику. Мне и в голову не приходило, что название не очень приличное. Мы любили есть крушину. У какого-то поэта есть книга с названием «Крушина – ягода сладкая». Она, конечно, не совсем сладкая, но дурманящая. Если съесть кружку этой ягоды, то начинает болеть голова. Она действительно «крушит». Крушина считается ядовитой ягодой, и те, кто не пробовал, боятся ее есть. Помню, абитуриентами работали мы в колхозе на картошке. Я набрал горсть крушины и кинул в рот. Ребята испугались: «Ты что, отравишься!». Я посмеялся. Правда, семечки нужно выплевывать, они очень горькие, а сок – дурманный. Крушина в сознании у меня каким-то образом связана еще и с любовью… Может быть, потому, что «а с семнадцати годов крушит девушку любовь», как поется в известной песне.

Большую часть лета мы проводили на речке. Утром я еще сплю, солнце освещает дом, слышу, кто-то зовет: «Витька, айда купаться!». Вылетаю из дому, время, наверное, около одиннадцати, солнце уже высоко, воздух горячий, и мы, собрав всех ребят с нашего конца деревни, бежим на речку – с горы, в овраг. Бежим с криком, гиканьем, сбрасывая с себя на ходу одежду, и, добежав до купального места, бросаем одежду и ныряем. Купание – веселое занятие, тут и кто дальше нырнет, и кто дольше просидит в воде, и подныриванье, и брызганье, чего только нет – даже грязевые ванны вместе со свиньями неподалеку.

Речка наша Каменка небольшая, таких речек по Руси тысячи. В некоторых местах воды по колено и даже меньше, но есть и заводи, глубокие места, где обычно все купаются, там и утонуть нетрудно, иногда такое и случается. Но между тем в ней водится разная рыба – щука, плотва, пескарь, вьюн, караси. Маленьких пескариков мы ловили руками и ели их сырыми, иногда даже без соли. Пескариков у нас зовут вьюнами, а вьюна называют пескарем. Вьюны ловятся редко, и я не любил их, потому что они расцветкой напоминают тритона.

Удочками у нас редко кто ловит.

Однажды я поймал на удочку огромную плотву. Мать сварила мне ее, и я с большим удовольствием ее съел. Рыбалка у нас была двух видов. Наиболее популярная рыбалка осуществлялась следующим образом. Мы перегораживали в удобном месте реку делали земляную запруду. Пока в ней набиралась вода, в речке вода оттекала вниз, обнажая местами дно. Рыба оставалась в углублениях, где мы ее ловили корзинами. Случался вполне хороший улов. Потом плотина прорывалась, и речка входила в свои берега. Мы раскладывали рыбу на несколько примерно равных кучек, кто-нибудь отворачивался, и мы его спрашивали: «Кому?». – «Юрке». Юрка брал свою кучку без обиды, что досталось. «Кому?» – «Володьке».

Эта небольшая речка в половодье разливалась на полкилометра, и мощный поток с ревом шел вниз. Я любил ночью слушать этот шум воды, он будил во мне воображение, мечту о каких-то путешествиях… Вода эта заполняла все наши луга, и таким образом на лугах все брачи могли оказаться с рыбой. Врачами у нас называют множество небольших, но часто очень глубоких прудов, образовавшихся после выемки торфа. Летом в этих брачах мы ловили карасей, щук и вьюнов. Запомнился случай – в каком-то браче, величиной примерно метра полтора на два, я запустил корзину на шесте и вытащил уйму карасей. Бывало и такое. Мужики ходили по глубоким местам с бреднем – у них масштаб был посолиднее.

Я очень любил полую воду, время, когда летят перелетные птицы. Нет более захватывающего зрелища, чем перелет птиц. Особенность наших мест состоит в том, что над нами птицы летят очень высоко, действительно в поднебесье. Стоишь, запрокинув голову, и смотришь, смотришь, пока не заломит шею. Мне и сейчас нередко снятся эти перелеты.

А когда идет полая вода, прилетают бекасы и играют над болотом под барским садом. «Дикий баран» называют у нас эту птицу. Падая с высоты, он играет хвостом, издавая звук, похожий на блеянье барана. Край наш далеко не богатый, поэтому всякая дичь вызывала во мне прилив каких-то сладких чувств. Возможно, это потому, что в детстве я мечтал, когда вырасту, стать охотником. Уехать куда-нибудь поглубже в тайгу и жить там охотой. Помню даже, как изучал карту страны и искал на ней места, где наименьшее количество населенных пунктов. Такие места были в Коми и на реках Зея и Бурея. Вот туда-то я и мечтал переселиться.

Увлечение охотой пошло во мне от чтения литературы о природе. Сначала это был Виталий Бианки, потом Мамин-Сибиряк, Соколов-Микитов, Пришвин, Паустовский, но более всего меня захватил В. К. Арсеньев. Сначала «Дерсу Узала», потом «Путешествие по Уссурийскому краю». Это увлечение я долго изживал в себе, но в детстве охота была моей мечтой. Теперь я даже литературу об охоте перестал читать. Недавно перечитывал своего любимого Соколова-Микитова. Он рассказывает, как ночью на звук выстрелил и убил воробьиного сычика. Он даже и не знал, кто там, убивать было незачем, а вот взял и убил. Конечно, охотники есть разные. Теперь я охоту признаю лишь как добывание пищи. И никакого спорта.

В детстве я не был слишком жалостливым, хотя никогда не разорял птичьих гнезд. Это было святое. А вот воробьев ловил вместе с другими ребятами. Из воробьев варили суп. Впрочем, не помню, чтобы я его ел. Варили не мы, я лишь помогал кому-то ловить их. Голубей у нас не было принято ловить – это считалось грехом, голубь – птица святая.

А вот кошек и собак мне случалось убивать, причем жестоко, но почему-то хватало на это злобы. Подробностей теперь рассказывать не хочется – стыдно, но и совсем скрывать это тоже нехорошо. Иногда я думаю, не выпусти я из себя в детстве эту жестокость, может быть, она потом сказалась бы в отношениях с людьми. В сущности, эти вольные или невольные мои жертвы стали моим очищением. Может быть, Господь таким образом отвел от меня беду, которая нашла бы меня позже.

Случалось убивать хорей, дикого кота в поле, бессчетное количество сусликов. Рубил голову петухам – выполнял мужскую работу. А однажды мать поручила мне зарезать козленка, конечно, не маленького уже, но и не совсем взрослого козла. Причем этого козленка я пас и постоянно играл с ним, а потом сел на него верхом и перепилил ему горло тупым ножом. Сейчас мне больно писать об этом. Но все это реалии крестьянской жизни. Теперь у меня рука не поднимается ни на кур, ни на кроликов. Но, конечно, все дело в нужде.

Помню долгие бабьи разговоры по вечерам. Когда я был совсем маленьким, мать брала меня с собой, идя к кому-нибудь из соседок. Я скоро утомлялся от этих разговоров и начинал ныть: «Мам, пойдем!». – «Погоди, сынок!» – ласково урезонивала меня мать. И так длилось долго. Эти разговоры были, в сущности, устной литературой и историей деревни. Все, что происходило в деревне и в мире, все находило в них освещение.

Запомнились деревенские гулянья. Раздольные песни. Иногда драки. Мой дружок Иван Иванович Кречетов, по прозвищу Калмык, перешедшему к нему от отца, был знатным гармонистом и играл на всех свадьбах. Ну и ему, как водится, наливали самогонки и до того напоили пацана, что его пришлось откачивать.

К выпивке у нас относились просто: на гулянке пить можно, можно пить немного и для аппетита. Закончив семь классов, я стал работать в колхозе. Мне было четырнадцать лет, и меня посылали с бабами на снегозадержание. Чтобы ветром в поле не унесло с полей весь снег, делались в снегу ямы и кучки, которые удерживали снег.

Когда я приходил на обед домой, мать наливала в стакан граммов пятьдесят самогонки, конечно, не первача, первач шел на продажу, и говорила: «Ну, сынок, давай для аппетиту!». Аппетит после этого действительно был хороший, хотя он и так был неплохой.

Пили у нас всегда из стаканов и обычно стаканами. В деревне у нас в ходу такая сентенция: рюмочками пьют только пьяницы, а нормальные люди стаканами, – считалось, что если человек пьет понемногу, то он любит этот процесс, смакует. А нормальный человек опрокидывает стакан.

К слову сказать, я свой первый стакан запомнил на всю жизнь. Мне было лет четырнадцать. Племянник моей матери Лешка Попков делил дом со своей матерью, и нужно было сломать кирпичную стену, пристроенную к дому. Попросили меня. Я работал целый день. А вечером меня покормили, налив полный стакан самогонки. Я, как и положено, выпил, но, не дойдя до дому дворов семь, захмелел, голова закружилась, и меня стошнило в зарослях лопуха и чернобыла. Это было сильное впечатление, хотя не скажу, что очень нужное мне или в чем-то обогатившее меня.

Отдельно хочется сказать о школе. В первый класс я пошел в 1949 году, школа была еще семилетка. Потом она стала десятилетней и называлась Веселовской средней школой. Это была школа на несколько сел, даже и для таких больших, как Кулики и Александровка. Когда школа стала десятилеткой, в ней стали учиться ребята из окружающих сел, которые должны были снимать угол в нашем селе. Мать пустила к нам на постой троих парней из Куликов. Платили они символическую сумму, но и это было для нас подспорьем. В школу я шел охотно, ждал начала учебного года, а получение в школе учебников было настоящим праздником. Когда я научился читать, то читал все учебники следующего года заранее, как только они попадали мне в руки.

Школа стояла на горе, рядом с кладбищем. До революции тут была церковь, которую перестроили под школу.

В начальных классах у нас была учительница Марина Ильинична, я ее очень любил. Когда мы с нею шли из школы, а нам было по пути, я всегда нес ее портфель, и мне это было очень приятно. У нее было больное сердце, и мне было ее особенно жаль. Но однажды я ее сильно огорчил. Была такая история.

Я учился во втором классе. Как-то шел в школу, пройдя овраг, стал подниматься к школе, а впереди меня шли Володя Толстопятов из четвертого класса и Валя Ватолина из моего класса. Сверху мимо меня прошла медсестра из больницы. Я обернулся, посмотрел на ее волосы, убранные в кичку, достал самый большой помидор и запустил ей вслед. И на свою беду попал прямо в голову. Медсестра оглянулась и крикнула, что она меня знает и скажет об этом матери и в школе. Ребята, шедшие впереди меня, тоже видели это.

Не знаю, как и от кого, распространился слух об этой истории, но после второго урока кто-то сказал мне: «Денис, твоя мать пришла в школу!» – так меня звали потому, что подворная фамилия у нас была Денискины. Услышав эту новость, я прямо с урока выпрыгнул в окно, которое было хоть и на первом этаже, но весьма высоким, и побежал через овраг к барскому саду. За мной побежали Марина Ильинична и полкласса. Первым меня догнал парень, который был много старше меня и учился в четвертом классе. Мы с ним постоянно дрались на кулаках, он был сильнее меня, но я никогда ему не уступал, а боксировали мы только в грудь. Он поймал меня и удерживал, пока не подоспела Марина Ильинична. Она хотела вернуть меня в школу, а я стал выкручивать ей пальцы, наконец она от меня отступилась. Думаю, я очень ее огорчил.

В этот вечер я допоздна не шел домой, а когда пришел, мать взяла веревку, которой она путала ноги корове, когда доила ее, и этой веревкой стала меня стегать. Я забился под кровать, а мать стала этой веревкой, на конце которой был крупный узел, доставать меня под кроватью, била куда ни попадя и попала мне по глазу, отчего я отчаянно взревел. Она спросила, что со мной, я ответил – в глаз попала. После этого мама перестала меня бить и сказала: «Иди есть тюрю!». Я вылез. Мама налила в миску молока, накрошила хлеба. Так закончилась эта история.

В начальной школе я учился только на пятерки. Но один раз я плохо выучил басню Крылова и получил тройку. Это меня настолько расстроило, что я долго плакал. За все четыре года начальной школы я только два раза получил не пятерку. Второй раз был таким. Мы сдавали за четвертый класс экзамены по арифметике. Решали задачи. Все было хорошо, я легко все решил. После уроков я вернулся домой, и мы с соседями – Ваней Зебревым, парнем старше меня на четыре года, и его сестренкой Тамарой, моложе меня года на четыре, – качались на качелях в пустующем доме Соломатиных. Веревки были укреплены на балочных штырях, дом был просторный, диапазон качания был широкий – мы летали от потолка до потолка. Качались по очереди. Подошла моя очередь качаться, Тамара закапризничала, стала проситься вне очереди, а я не уступил, и стали качать меня. Вдруг веревка оборвалась, удар затылком, Ваня подбегает: «Витя, что с тобой?» – и с этими словами я теряю сознание, проваливаюсь в черноту.

Сколько я был без сознания – я не знаю. Потом стали всплывать какие-то звуки, всплыл в сознании экзамен по арифметике, и я вдруг ясно осознал, что в одной из задач допустил ошибку, причем ясно понял, какую именно. Постепенно сознание ко мне вернулось. За экзамен я получил четверку. Это был второй раз за четыре года.

Уже в начальных классах мне стали нравиться девочки. Нравились разные, но все красивые. К одной из них я стал всячески проявлять внимание. Это была Ватолина Валя из Нового Села. Однажды мне каким-то образом удалось завладеть ее носовым платком, на котором в одном из уголков были вышиты инициалы. Я решил, что этот платок каким-то образом связует нас. Так считалось. Вечером, когда я пришел домой, то увидел свою мать и соседку тетю Анюту сидящими на бревнах перед домом. Я подошел к ним поближе. Мама говорит: «Ты где это ухитрился штаны измазать?!». – «Нигде!» – говорю. – «Ну-ка повернись!» – попросила она. Я повернулся к ней спиной, и мама вынула из кармана этот платочек. Так я потерял свой любовный трофей.

Сколько я помню себя, я всегда был в состоянии влюбленности. Не знаю почему, но это чувство владело мной по крайней мере класса со второго, то есть с десяти лет. А самое первое чувство к девочке я испытал пяти или шести лет. У меня было воспаление среднего уха, и мать повезла меня в больницу в Моршанск. Как сейчас вижу картинку: зима, дети играют в снежки, лепят снежную бабу, и какая-то девочка оторвалась от своей игры и смотрела на меня, а я проходил мимо. И я тоже смотрел на нее, не отрываясь, а мать тянула меня за руку, чтобы я не стоял. Так я и уходил с головой, повернутой назад, а она все стояла и смотрела. Это невозможно объяснить здраво, что она увидела во мне и что я в ней увидел, но я испытал какое-то сладкое и тоскливое чувство чего-то красивого и несбыточного. И это чувство преследовало меня всю жизнь.

В школе я увлекался разными девочками начиная со второго класса. Особенно сильное чувство я испытывал в пятом классе к Кате Лопуховой, мы ее звали Катерек. Она не была красавицей в традиционном смысле, но в ней была какая-то страшная притягательность, меня к ней тянуло, как магнитом. Я приходил в школу первым и ждал ее у входа. Я сидел с моим дружком из Колоколовки Шуркой Лопуховым по прозвищу Карька на предпоследней парте, а Катерек со своей подругой Тамарой Почивалиной – на последней. Или наоборот. Едва заканчивался урок, как я набрасывался на нее, заваливал ее где-то за партами, у голландки, и целовал. Она, конечно, сопротивлялась, но едва ли обижалась на меня. Во всяком случае, не жаловалась. Это было сильное увлечение, которое длилось несколько лет. Я, наверное, не был ей противен, но все-таки увлечение было, кажется, односторонним. Больше с моей стороны. Сейчас я думаю, что и слава Богу, а то я так и застрял бы в Хомутовке, уж очень сильно я ее любил.

Она была, конечно, не единственной. Некоторое время я увлекался Шурой Елизаровой из Кочетовки, а в двадцать лет влюбился в ее сестру Лиду Елизарову – даже писал ей стихи, что-то вроде такого: «Лида, Лида, ты ли это, Лида…» и так далее.

Теперь-то я понимаю, что она ни в чем не виновата, это любила моя душа. А если есть желание любить, то всегда найдешь кого. Я и до сих пор не освободился от этой сладкой привычки – влюбляться в кого-нибудь, кем-нибудь бредить. Иногда она приходит во сне – сладкая, очаровательная, и ходишь под впечатлением этого сна день, другой, неделю. А в жизни она совсем не такая. И наконец отделяешь сон от реальности, но это удается не сразу.

Было еще недолгое, но сильное увлечение Лидой Кречетовой, девочкой, приезжавшей в гости из Челябинска. В то время показали фильм по роману Каверина «Два капитана», я отождествлял ее и себя с героями этого фильма. Но Лида была в деревне недолго. Она уехала, еще некоторое время помечтал я о ней, а потом сердце обратилось к тем, кто был рядом. А и рядом были не хуже. Шура Елизарова из Кочетовки доводила меня до бреда, но к ней я как-то боялся подходить.

В детстве меня очень будоражила песня на слова Н. А. Некрасова «Что ты жадно глядишь на дорогу, В стороне от веселых подруг». Это очень точное наблюдение за жизнью юной крестьянки. В этой песне столько точного и жуткого о судьбе русской девушки, что сердце щемит. Почему я вспомнил об этой песне? Мне кажется, все наши девушки находились в этом состоянии ожидания какого-нибудь заезжего корнета. И многих наших деревенских красавиц увозили на сторону какие-нибудь заезжие сердцееды. Нужно родиться в деревне, чтобы понять всю точность, глубину и трагедию «Станционного смотрителя». Гений Пушкина позволил ему увидеть со стороны то, что можно увидеть только изнутри.

Было у меня еще увлечение – Верка Басманова, вот ее то и увез какой-то залетный корнет, то ли узбек, то ли туркмен, но о ней я скажу чуть позже…

В начальных классах мы ходили в школу во вторую смену. Я очень любил сентябрьские и октябрьские дни. Погода обычно стояла солнечная, ясная. Особенно мне понравились дни, когда на ясном голубом небе тянулись белые паутинки, на которых паучки расселялись по всей земле. Это удивительная картина. Школа стояла в окружении вековых вязов, кленов и тополей. В сентябре листва начинала желтеть и опадать, под ногами листья шуршали так упоительно, раздумчиво и умиротворяюще. С кленов срывались и кружились семенные летучки. Приятно было приходить заранее, чтобы еще до уроков потолкаться и побегать. Запомнилось яркое желтое пятно – Тоня Чуфистова в ярком плюшевом пальтишке. Тоня была очень красивой девочкой, но что-то мешало ухаживать за ней. Кажется, у нее было ночное недержание, а в деревне все ведь обо всех знают.

Надо сказать, что в целом, конечно, народ у нас невежественный и со всякого рода предрассудками. Например, если парня не взяли в армию, то он дефектный и его шансы как жениха значительно падали. И эту метку он носил всю жизнь. Конечно, деревня была отражением той жизни и политики, какая была в государстве в целом.

Так, у нас с подозрением относились к людям, которые были в плену. Помню, как какой-то мужик вернулся из лагеря и шел домой и бабы указывали на него, как на прокаженного: «В плену был!» Но в их голосе я чувствовал не только осуждение, но и сочувствие и даже, может быть, зависть. Любая бы предпочла вместо похоронки дождаться живого мужа из плена.

В то время вообще даже мы, дети, чувствовали всеобщую подозрительность и шпиономанию. Многое рассказывали шепотом и только самым доверенным подругам или друзьям. Меня самого потом, когда мне было уже двадцать лет и я попытался ходить по деревням для расширения жизненных впечатлений, в райцентре Сосново приняли за шпиона и сдали в районное отделение милиции. Шептались потому, что помнили случай, когда мужик спел частушку то ли про председателя, то ли про бригадира и на следующий день его увезли. Больше он в деревне не появился, и сведений о нем никто не имел. Помню какие-то слухи про врачей-отравителей. Помню, как все замирали, слушая по радио на столбе сводки о здоровье Сталина, испытывая опасения войны в случае его смерти. А потом страна погрузилась в какой-то мрак в связи со смертью вождя. Я во время этого события, когда новость разнеслась по селу, катался с горки на лыжах и продолжал кататься, независимо от этой новости. В то время я учился в четвертом классе.

Каким-то образом просочился слух, что Сталин вовсе не икона, что на его совести много всякого. Не знаю, почему именно я, но однажды на перемене я в нашем классе срезал портрет Сталина, висевший на стене. Пришла учительница, задала вопрос: «Кто это сделал?». Не помню, признался я или нет, но портрет обратно не повесили и никаких последствий не было. Во всяком случае, в памяти ничего такого не осталось.

К предрассудкам и невежеству я бы отнес и обычай драться деревня на деревню или даже село на село. Причем драки эти случались непонятно по каким причинам. Вражды как таковой вроде бы и не было, но все же какая-то неприязнь таилась. Однажды, когда я учился в пятом классе, хомутовские ребята решили дать бой колоколовским. Выбрали для этого место, на горе перед бывшим барским садом, назвали его Куликово поле и договорились в какой-то день после уроков встретиться там стенка на стенку. Использовали и подручные средства: плетки, цепи. Я нашел где-то отломанный рог от вил.

На занятиях в школе я сидел со своим дружком Шуркой Карька из Колоколовки, мы с ним обсуждали предстоящее сражение. После уроков каждый побежал со своими на место сражения. Когда все началось, мне как раз Шурка и подвернулся и я его огрел этой железкой по ладони. Откуда-то из засады, устроенной в кустах сирени, выскочили взрослые парни на подмогу и тем и другим. Хомутовские одержали верх, и колоколовские бежали. А мы потом долго и возбужденно обсуждали, кто как и кого одолел. А вообще все это идет от каких-то старых традиций. Когда я потом учился в Челябинске в строительном училище, то там мы дрались училище на училище.

С пятого класса учеба приняла совсем другой характер. Мы, четвероклассники, оказались за одной партой с третьегодниками, то есть с теми, кто сидел в одном классе три года. У этих переростков не было расположения к учебе, они просто проводили в школе время, занимаясь всякого рода шалостями и пакостями. Сосредоточиться на занятиях было совершенно невозможно. Я стал получать отметки 5, 2, 5, 2… Получив двойку, я на следующем занятии ее исправлял на 5, а на следующий раз опять получал двойку. Так прошел пятый класс, потом шестой. В пятом классе я сидел за одной партой с тем самым Киричом, о котором я уже упоминал. Когда мы сдавали экзамен по русскому языку, Кирич попросил меня помочь ему поскольку с русским у меня было все же отлично. Мы сидели на первой парте, но я ухитрялся все ему исправлять и до того увлекся, что Кирич получил пятерку, а я четверку, и это было мне очень обидно.

Но постепенно я по всем предметам съехал на тройки и семилетку закончил исключительно на тройки. Поведения я стал совершенно отчаянного, директор школы Леонид Ермолаевич Тарабрин неоднократно хотел меня выгнать за поведение, но мать его просила не делать этого. Не знаю, но почему-то ученики не любили его. Наверное, за то, что он был длинный и худой, ему дали прозвище Дубина и просто Ленид. Однажды, еще в четвертом классе, я вышел в коридор и, приоткрыв дверь на улицу, увидел, что идет директор и, может быть, зайдет в класс. Я отпрянул от двери и, крикнув: «Ленид!», влетел в класс. Следом за мной ворвался Леонид Ермолаевич и, схватив меня за шиворот, отволок к себе на квартиру, а жил он в этом же здании, в другой половине, и поставил меня в угол.

Многие из учеников были изрядными оболтусами, не желали учиться и вообще были уже переростками, иногда вступавшими с учителями в рукопашную. Однажды, помню, была такая стычка у директора с парнем по прозвищу Камай. Директор хотел его огреть, но тот удачно увернулся, и Леонид Ермолаевич сделал смешной оборот вокруг оси.

К слову сказать, этот Камай был сыном колодезника и усвоил его ремесло. Однажды, когда мне было двадцать лет, я приехал в деревню в отпуск из Челябинска и разговаривал с Камаем, который чинил наш колодец в Хомутовке. В это время к нам подошел Леонид Ермолаевич, и мы с ним разговорились по-человечески. А вообще он был, конечно, интересной личностью. Позже я узнал, что он учился в какой-то церковноприходской школе вместе с Есениным, но в разных классах. Может быть, в Спас-Клепиках, не знаю. Об этом говорили уже потом.

А вот его жену, Екатерину Григорьевну Тарабрину Катерюшу как ее все называли, я просто обожал. Она читала нам былины и делала это с такой душой, что я мысленно переносился в ту легендарную и полумифическую эпоху становления Киевской Руси и жил всей этой жизнью. Любовь к литературе Екатерина Григорьевна привила не только мне. Ее уроки вспоминает другой ее ученик, профессор Мичуринского педагогического института Василий Иванович Попков, учившийся тремя классами старше. О судьбе Василия Ивановича Попкова я узнал из «Словаря» Сергея Чупринина, где он указан как член Союза российских писателей. Об уроках Екатерины Григорьевны Попков написал в своей книге «В «Лесном Воронеже» очищаемся словом».

С Василием Попковым у меня связаны две истории. Однажды мамина золовка, тетя Таня Комгалева, куда-то уезжала и боялась, что у нее в саду оборвут сливу. Она попросила меня покараулить сад. Я добросовестно его караулил, но сам я слив никогда не пробовал и не удержался от соблазна. Набил сливами карманы, сел на завалинку около ее дома и стал поедать их. Сливы были еще незрелыми, но мне так нравилось это вкусное и экзотичное название «слива», что я ел их, не понимая, что они еще зеленые. За этим занятием тетя Таня и застала меня. «Черт, что же ты делаешь, они ведь зеленые! Я ведь тебя сторожить поставила, а не есть их!» Я слушал ее, но продолжал есть. В это время подошел Васька Попков, посмотрел на это и изрек крыловскую сентенцию: «А Васька слушает да ест!».

В другой раз Вася попросил меня подстрелить грачей, чтобы их тушки выставить у просяного поля. Дело в том, что у его дома испокон века росли высоченные тополя и ежегодно они наполнялись грачиными гнездами. Соответственно, они делали налеты на их огород, который был поблизости. Василий попросил у нашего школьного преподавателя физкультуры и военрука мелкокалиберную винтовку для этой цели. Как ни странно, преподаватель доверил ему и дал три патрона, а я как раз был неплохим стрелком. Тремя патронами двух грачей я снял. Не знаю, помогло ли это ему сохранить урожай или нет, но почему-то запомнилось мне это на всю жизнь.

Года три назад я списался с Василием Ивановичем, мы обменялись с ним воспоминаниями и книгами. В детстве он был для всех примером – шел на золотую медаль, хотя окончил школу с серебром. В этом смысле он был, конечно, белой вороной среди школьных дуралеев. Впрочем, те, кто учился уже в старших классах, учились хорошо, старались, тем более те, кто был из других сел. Ну, а оболтусы по большей части ограничивались семилеткой. Я почему-то потерял тогда всякое желание учиться, решил работать в колхозе. Мать уговорила директора взять меня в восьмой класс. Директор в конце концов согласился, но при условии, что я в сентябре буду вместе со школьниками работать в колхозе. Я отработал. Но когда я пошел в школу, то испытывал некоторое стеснение и оттого, что уже пропустил какие-то занятия, и оттого, что смотрел на формулы и ничего не понимал в них. Физику и математику преподавал Кречетов Григорий Иванович, по прозвищу Штрын. Потом он стал героем рассказа «Штрын и Тарзан». Из учителей школы помню еще жену Григория Ивановича Елену Сидоровну Кречетову – она преподавала историю. Очень строгая была. Мы ее недолюбливали и боялись. Недавно Василий Иванович Попков написал мне, что она еще жива, дай Бог ей здоровья.