По реке времен (сборник)

Таки или иначе, но с того дня мы с Женей Шендриком всё более сдруживались. Не помню теперь, что помешало ему участвовать в машинописном сборнике «Сфинкс», который мы с Борисом Кеникштейном выпустили на пятом курсе. В сборнике были напечатаны стихи Яниса Рокпелниса, написанные им на русском языке, стихи Бориса Макарова, Олега Коппе, добавившего к фамилии через дефис приставку – Карреанатл. Олег очень хорошо читал свои стихи. Мне запомнилось его чтение уже после университета, когда он приходил ко мне на улицу Скороходова, 24. Он специально ездил в Москву к Лиле Брик за благословением и утверждал, что Лиля одобрила его творчество. Судьба у Олега была необычной. Он влюбился в девушку по имени Людмила и слегка помешался на этом. Откопал в истории Гражданской войны какую-то легенду о пятнадцатилетней девушке Людмиле, командовавшей бронепоездом. Каким-то образом эти две Людмилы слились в его сознании воедино.

Коппе написал очерк и опубликовал его в журнале «Молодой коммунист». Ещё он писал сценарий для фильма, не знаю, был ли снят фильм по его сценарию. Он в то время увлёкся кино, крутился в киношных кругах, в результате сыграл в фильме «Начало» эпизодическую роль монаха. Много позже я, работая над очерком о Д. С. Дохтурове для «ЖЗЛ», встретил его в курилке Публичной библиотеки, и это была наша последняя встреча, после которой я потерял его из виду. Но до сих пор помню две строчки из его стихов:

 
Залечь в траву, и мыслями играть.
И подражать прохладе, дню и лету…
 

Ещё в сборнике были стихи Бориса Кеникштейна, Евгения Рубана, Людмилы Турунхаевой, перепечатавшей сборник в пяти экземплярах. Я поместил в сборнике небольшие прозаические зарисовки, обозначив их как «фрагменты из романа». В то время я ещё не знал, что роман – не мой жанр и никакого романа я писать не стану, а «фрагменты» так и останутся фрагментами.

Каждому автору мы предпослали небольшое предисловие, характеризующее его, а всему сборнику – предисловие-манифест, который я сочинял вместе с Б. Кеникштейном. Первый экземпляр взял себе Б. Кеникштейн, поскольку он сдавал сборник в переплётную мастерскую, второй взял я, третий – Людмила Турунхаева, поскольку она перепечатывала его на машинке, а куда два остальных делись – сейчас не скажу. Своим экземпляром я распорядился не лучшим образом – была срочная оказия, с которой я отправил на Запад стихи Коппе и Макарова, за неимением времени сделав выдирку прямо из сборника и предпослав им своё предисловие. Это было или в 1969-м, или в 1970 году. Судьба этой моей засылки осталась мне неизвестна. Знаю только, что человек, организовывавший эту пересылку, Ф. П., был сотрудником КГБ, но об этом я узнал позже. Человек он был хороший, мой добрый приятель.

Изуродованный экземпляр сборника лежит в моём архиве как напоминание о светлых днях университетской жизни и одновременно о моей безалаберности, чтобы не сказать «глупости».

К слову сказать, Людмила Турунхаева, с которой я сблизился во время нашей поездки на четвёртом курсе в колхоз на картошку в посёлок Красносельское по Восточно-Выборгскому шоссе, очень заинтересованно относилась к моим творческим опытам. Некоторое время она активно помогала мне, печатая мои рассказы под диктовку. Ей этот процесс очень нравился, потому что рассказ рождался фраза за фразой на её глазах и с её участием. Это были мои первые рассказы, написанные по детским впечатлениям, которые ещё были живы в душе.

Вспоминая ту поездку в колхоз, скажу, что позже какие-то детали её вошли в рассказ «Журавли», объединивший впечатления 1963 и 1967 годов. Жили мы не в самом Красносельском, а километрах в двух-трёх, на хуторе, в бывшем финском доме. Меня и Юру Попова поселили в одной комнате с Людмилой Турунхаевой и Зоей Перскевич, остальные жили в большой комнате. Девушек послали в колхоз в качестве поварих, на картошку их не брали. Однажды я пошёл к озеру и там, на берегу, в осиннике, нашёл несколько красных грибов. На следующий день меня оставили специально, чтобы я набрал грибов на всех. Утром мы оставили Зою готовить обед и вдвоём с Людмилой, взяв вёдра, пошли по грибы. Осинник тянулся вдоль всего берега, и скоро мы набрали полные вёдра подосиновиков. Запомнилось на краю осинника высокое сухое дерево с оголённым стволом. Мы долго вместе любовались им, лёжа в траве, и было как-то хорошо и покойно на душе. Хотелось жить вот такой простой жизнью – собирать грибы, лежать в траве, смотреть на это голое сучковатое дерево, на которое уселись вороны. Просто и хорошо. И красиво какой-то естественной красотой, без примеси человеческого вмешательства.

В этот день мы с Людмилой понравились друг другу. Думаю. у нас было одинаковое состояние души. Зоя Перскевич мне тоже нравилась, но она была ленинградка, ухоженная, благополучная и, как мне показалось, капризная. Я же в то время отличался покладистостью и ровностью характера и был очень чувствителен к характеру других. Впрочем, ровность моего характера некоторым могла показаться интеллигентской мягкотелостью, которую кое-кому хотелось испытать на прочность. Был такой студент Володя Фойгель, он занимался в секции самбо в университете, больших успехов не достиг, но разряд у него какой-то был, скорее всего, третий, и он решил показать мне свои достижения. Но одно дело бороться на матах, в спортзале, другое – бороться на траве. Из стойки я упал на спину, выставив ногу ему в грудь и увлекая его за собой, сделал бросок, в результате чего он неловко упал и повредил себе ключицу. Борьба была обоюдной, но когда на пятом курсе решали, кого куда распределить на работу, то в качестве отрицательного аргумента был довод – Кречетов сломал ключицу Фойгелю. Хотя и перелома не было, а лишь трещина, и у меня не было стремления нанести ему какую-либо травму.

Ещё запомнилась мне ночная рыбная ловля волокушей, на которую мы ходили вдвоём с Виктором Корецким. Волокушу и лодку мы одолжили у хозяина дома, в котором мы жили. Способ ловли очень простой – один человек, стоя на корме, прижимает волокушу ко дну, а другой гребёт вдоль прибрежных тростников, как можно быстрее. Через несколько метров поднимаешь волокушу из воды и выбираешь из неё попавшую рыбу. Довольно скоро мы наловили ведро плотвы и окуней. На другой день рыбу пожарили и накормили ею всю бригаду, а нас было человек двадцать. Мне эта ловля понравилась, хотя такой вид ловли был запрещён. Я чувствовал себя не браконьером, а кем-то вроде контрабандиста, и у меня возникали какие-то смутные воспоминания – контрабандисты, Тамань… Хотя, конечно, связи никакой, но чувствам не прикажешь. Словом, мне казалось, что мы занимаемся настоящим мужским делом. Такие же чувства я испытывал с зятем, мужем сестры и его братом, когда мы ловили осетра на Амуре.

Впрочем, рыбалка эта имела неприятные последствия. Когда мы вернулись в город, Юра Попов стал испытывать головную боль, и врачи долго не могли определить причину этой боли. В конце концов определили, что причина этого в каких-то рыбных глистах, попадающихся у больной донной рыбы. Хищные рыбы вроде щуки, судака или даже окуня болеют этим реже. Мы же волокушей ловили всю рыбу подряд, и, наверное, Юра съел плохо прожаренную больную рыбу. Кроме него, ни у кого таких последствий не было.

Были там разные вечера, посещение танцев в клубе Красносельского, какие-то приключения у Яниса Рокпелниса и Бориса Макарова. Но я в этих гулянках не участвовал – читал Теннеси Уильямса, привезённого кем-то с собой. И это, наверное, тоже нравилось Людмиле. Но я просто отдыхал от городской жизни.

Лето перед четвёртым курсом я работал воспитателем в пионерлагере «Факел» в посёлке Толмачёво. Туда пригласил меня Роберт Петрович, с которым я работал два лета в «Юности». По вечерам вожатые и воспитатели собирались где-нибудь не на глазах у детей, пили, пели песни, гуляли – любили ходить по шоссе в дом отдыха «Живой ручей»… Были и какие-то общие праздники в столовой, но я ни в чём почти не участвовал. И это ввело в заблуждение мою будущую жену, восемнадцатилетнюю Аллу Тельнову, студентку медучилища, признавшуюся потом, что я ей понравился своим образом жизни – не пью, не курю, занимаюсь борьбой, читаю стихи. На что я вынужден был сознаться – я просто отдыхал от зимних пьянок. Вот так можно в человеке ошибиться. Ну, и коль скоро я коснулся толмачёвского лета, вспомню и о нём.

Роберт Петрович подобрал вожатых и воспитателей из тех, с кем уже работал раньше, и со многими из них я был уже знаком. Поэтому работалось там легко. Особенно сдружился я с Сашкой Ягодкиным. Мы вместе ходили каждый со своим отрядом в лес по чернику. Иногда вместе коротали вечера после отбоя. У него был страстный роман с его вожатой, шестнадцатилетней Ирой Рожновой. Красивая девушка была. Я о ней запомнил то, что она ходила босиком и однажды её укусила гадюка. Место укуса вспухло, и возник нарыв, но к врачу она не пошла, потому что у неё был иммунитет. Детство она провела под Лугой, и её много раз кусали змеи.

Роберт, как между собой мы называли начальника лагеря, пригласил работать физруками приятелей, работавших в техникумах преподавателями физкультуры, Николая Егоровича Мартышева и Леонида Павловича, Лёничку, как ласково мы его звали за его весьма внушительную комплекцию. Николай Егорович вёл в медицинском училище секцию волейбола, он взял с собой двух студенток – Надежду, работавшую со мной на отряде и которая по окончании училища стала его женой, и её подругу, Аллу Тельнову, которая через год стала моей женой.

Физрукам было за сорок, оба были весьма любвеобильны. Помню, как какой-то ночью Лёничка ломился в медпункт, где жила молоденькая и красивая докторица, а я по молодости своей удивлялся, как это можно, ведь ему за сорок, а он туда же?! Судьба у этого Лёнички была печальна: сын, играя, нечаянно ткнул ему палкой в глаз – он ослеп на этот глаз, но от последствий этой травмы в конце концов скончался.

Роберт жаловался на сердце. Приглашал меня ночевать к себе в директорский домик, чтобы, если у него будет сердечный приступ, вызвать «скорую помощь». Между прочим, он в то лето сошёлся с первой женой, а всего их у него было пять или семь. В лагере работал его сын Олег, в чём-то похожий на Роберта, может, той же любвеобильностью.

Прошло уже полвека, и в памяти стали сливаться не только дни и недели, но и месяцы и даже годы. Запомнились какие-то отдельные моменты: Оля Макаренко на клубной сцене в белом, исполняющая индийский танец, танцы на площадке перед клубом с Ленкой Парыгиной. А вот она стоит около умывальника, улыбается мне, и я, подойдя к ней, набираю в ладонь воды и умываю ей лицо, и она весело хохочет и делает то же самое со мной. А вот Сашка Ягодкин в лесу со своим отрядом, он лежит и, раскрывая рот, говорит: «Засыпай!», и каждый сыплет ему в рот горсть черники – «дань», приятная забавная игра, и каждый старается засыпать побольше. И потом уже, много позже, вспоминая счастливое время, Сашка спрашивает меня: «А помнишь – «Засыпай!»?».

И ещё. Поход в Толмаче во за пивом и возвращение с полиэтиленовым мешком, полным пива, которое мы пили в лесу прямо из мешка. И поездка с Таней Козловой в город на выставку финского искусства в Союзе художников, а потом мы с ней идём к невесте Сашки Ягодкина Вале Лешко, жившей в коммуналке на Союза связи, а по возвращении Таня рассказывала девчонкам:

«Дверь нам открыла какая-то девица вот с таким вырезом…». Валя вышла замуж за Ягодкина – у них была ещё школьная любовь, и они прожили вместе вплоть до её смерти.

Нарушая хронологию, расскажу о своей поездке в Толмачёво в июне 1970 года, уже по окончания университета. Роберта Петровича там уже не было. Директором лагеря была женщина, которая ничем мне не запомнилась – с ней мы не сработались, и я уехал, не доработав до второй смены. Но этот июнь в Толмачёво мне запомнился. Обычно перед открытием лагеря приезжает комиссия, чтобы оценить его готовность к принятию детей. Главной частью готовности лагеря является купальня. Если купальня не сдана, то детей купать нельзя. А без купания летом, да ещё жарким, какой отдых?! У нас купальня комиссией не была принята, а дни стояли жаркие. Решили всё же купать под присмотром плаврука, медсестры и вожатых с воспитателями. Место купальни не было огорожено, хотя на Луге довольно сильное течение. Я стоял на берегу и смотрел за купающимися, которых мы запускали человек по пять или семь. В стороне от меня стоял плаврук, который игриво беседовал со стоявшей на взгорке медсестрой, обнажившей навстречу солнцу и плавруку все свои прелести и естественно притягивавшей к себе взоры плаврука, отвлекая его от прямых обязанностей смотреть за детьми. По молодости своей я постеснялся сказать ему об этом и смотрел за детьми сам. Вдруг увидел, что две девочки делают какие-то странные движения, и понял, что у них под ногами нет дна и они борются с течением. Кинулся к ним. Схватил одну и, подтащив ее метра на три к берегу, поставил на ноги. Обернувшись, увидел, что другая уже под водой. Я нырнул за ней и, к счастью, наткнулся на неё и вытащил её, уже наглотавшейся воды и, в сущности, уже трупом. Плаврук и медсестра подошли ко мне, я сдал им девочку на руки, и они откачали её. Сам я сделал вид, будто ничего не произошло, пошёл играть в волейбол. Через некоторое время Ада, так звали девочку, подошла ко мне и, обняв меня, сказала: «Виктор Николаевич, спасибо вам. Я до последней минуты надеялась, что вы меня вытащите…».

Это была самая дорогая минута в моей жизни. Я понял, что спасение людей – это самое благородное и благодарное дело. Но здесь мне помог Бог. Дело в том, что я не умею открывать под водой глаза. В детстве, когда я учился плавать, мы купались в очень взбаламученной воде, и если открывали глаза, то испытывали острую резь. Поэтому мы ныряли с закрытыми глазами, и с тех пор я так и не сумел преодолеть страх перед водой. Не наткнись я на неё, я бы уже её не нашёл, тем более что течение там сильное.

Позже, один раз был там же на Луге, а ещё два раза на озёрах, я спасал других, но такого чувства счастья, как в этот раз, не испытывал.

После этого случая начальство решило не рисковать и всякое купание запретить. А дни стояли жаркие. Ребята стали приставать: «Виктор Николаевич, пойдёмте на Ящеру, там не глубоко, хоть побрызгаться можно?!». На вожатую тоже насели. Их можно было понять.

Мы пошли на Ящеру, что километрах в двух или трёх от лагеря. По дороге отряд растянулся, я шёл с Таней Козловой, читал стихи – в основном сонеты Камоэнса и Ронсара. Около нас шла небольшая группа человек в шесть-восемь. Когда мы подошли к подвесному мосту через Ящеру, я увидел, что человек пятнадцать-двадцать взошли на мост и, взявшись руками за проволоку, раскачивают мост. Высота моста над водой была метра три-четыре, а может и пять. Под мостом было неглубоко, кому по пояс, кому ниже, в зависимости от роста. Сам мост был сооружением хлипким – на две проволоки сечением восемь или десять миллиметров были набросаны поперёк доски, слегка закреплённые, и две такие же проволоки на уровне пояса, чтобы держаться за них руками. Верхние и нижние троса зафиксированы тонкой проволокой. Я не думал, конечно, что мост может оборваться, и всё же закричал, чтобы все немедленно сошли на берег, потому что мост может оборваться, но раскачивать мост было приятно и мало кто меня послушал. Я вместе с моей любимицей Таней Козловой перешёл через мост, чтобы согнать с того берега тех, кто уже был там. Когда мы с Таней вслед за ними взошли на мост, раздался жуткий грудной крик-выдох и мост вместе с сидевшими на нём, свесив ноги, и теми, кто раскачивал его стоя, рухнул в воду. Мы с Таней были почти у берега, а рухнула середина моста, и я сверху увидел стоящую на том берегу вожатую с открытым ртом и совершенно круглыми глазами. Из меня непроизвольно вырвалось развёрнутое крепкое выражение, не достойное поклонника Камоэнса и Ронсара.

И вот что удивительно: Таня Козлова, стоявшая рядом, никогда ни одним словом не обмолвилась по этому поводу, не сказала: «Как вы можете так выражаться?».

Я немедленно спрыгнул в воду и стал детей вытаскивать. Когда уже все были на берегу, я услышал доносившийся откуда-то жалобный зов: «Виктор Николаевич! Виктор Николаевич!». И тут я разглядел, что дощатым настилом проскребло парню по спине и он упал на колени. Парень был зажат досками и стоял на коленях по горло в воде. Если бы он был сантиметров на десять-пятнадцать ближе к мосту, то удар оглушил бы его и голова ушла бы под воду.

Мост находился метрах в двухстах от ближайшей деревеньки. Если бы деревенские увидели нас, то в лагере был бы большой скандал. «Сто метров бегом по дороге!» – дал я команду. И все рванули. Я тоже. Остановились. И вдруг меня осенило: мы же не пересчитались. А это железная заповедь: вошёл в лес – пересчитал, прошли какое-то расстояние – пересчитал, сделали привал – пересчитал. И я всегда следовал этому правилу, а тут, когда действительно нужно было пересчитаться, вылетело из головы. Пересчитались – слава Богу, все. Кто-то ныл, что потерял в речке ботинок. Парень, которого я вытащил из-под настила, снял рубашку, и мы увидели, что вся спина у него синяя до черноты. Тут всех охватила эйфория. Все были счастливы – ещё бы, такое приключение. Поклялись, что в лагере никто и никому об этом не скажет ни слова. Это приключение сблизило всех. Одежда у всех была мокрой, в песке, в грязи. А день был всё-таки жаркий.

– Виктор Николаевич, давайте сходим на Лугу. Там уже купальню построили!?

– Но её ещё не сдали комиссии?

– Да никто не узнает!

Соблазн был велик. Я решил не портить всем праздника, пойти на Лугу. В конце концов, если уж судьба тут нам улыбнулась, то что нам будет, если мы искупаемся в купальне? К тому же недавно вообще купали ребят в открытой Луге, когда у меня чуть не утонули две девочки.

Купальню я проверил сам, всё обошёл, пощупал, и мы с вожатой стали купать ребят по пять человек. Искупались, лежим, на солнце греемся. В это время приезжает на бортовой машине комиссия во главе с директрисой лагеря. Директриса спрашивает, обращаясь к отряду: «Ну что, ребята, вода хорошая?». – «Хорошая!» – дружно прокричали все в ответ.

Самовольное купание стало предметом разговора на педсовете. Возникла реальная угроза увольнения. Мне было жаль расставаться с ребятами, такая была дружная жизнь. В родительский день ребята рассказывали родителям, как у нас в отряде всё хорошо. Родители просили, чтобы и в следующую смену мы их детей не переводили в другой отряд. Я сказал, что на следующей смене меня не будет. Пришлось рассказать причину, и всплыло то, что проводилось купание в открытой воде и даже был случай, когда чуть не утонули две девочки. Родители затеяли большой скандал, грозили директрисе разборками. Опасаясь этих разборок, директриса решила поскорее убрать меня из лагеря как главного свидетеля этого происшествия. Не помню даже – доработал я до конца смены или нет. Но вернёмся в университет.

…В общежитии на Новоизмайловском проспекте я сблизился с Борисом Кеникштейном, человеком эрудированным и настоящим автодидактом. Он самостоятельно изучал эсперанто, английский, музыку – покупал грампластинки и слушал их, собирал также библиотеку. В то время было много уценённых книг и даже уценённых пластинок. Борис ухитрялся всё это приобретать. Нередко он сдавал кровь, чтобы купить то, что ему казалось необходимым. В этом, наверное, проявлялась его национальная черта.

Кеникштейн был своего рода центром притяжения для некоторых из студентов. К нему тянулась Рита Мальцева, истая философиня, мало занимавшаяся собой как женщина, но, видимо, что-то упустившая в жизни. Лет через двадцать я случайно встретил её в Публичной библиотеке. В руках у неё был журнал или книга с названием «Как стать красивой?». Но об этом ей нужно было думать ещё тогда, когда она, кроме философии, ничего не видела. Вообще говоря, на философском факультете бывали и другие крайности. Когда я ещё только поступил, рассказывали такой анекдот: профессор спрашивает студентку, что говорил Руссо о человеке? Ей подсказывают: «Человек по натуре добр!». Но она, видимо, впервые это слышит и отвечает профессору: «Человек по натуре бобр…». Уверяли, что это подлинный случай.

У нас на отделении этики и эстетики училась девушка. Нина Е., которая однажды сказала Гомер с ударением на первом слоге, а в другой раз произнесла Буало с ударением на «а»… Для людей, не занимающихся эстетикой это, может быть, и простительно, но для нас это было чудовищно слышать. Но у Нины были такие женские достоинства, за которые и Гомера можно было простить.

Впрочем, подобные казусы встречаются не только среди философов. Однажды к нам на факультет приехал с лекцией американский социолог Толкотт Парсонс. Переводить его прислали переводчика с филологического факультета. И когда Парсонс назвал по латыни имя Фомы Аквинского, имя, знакомое каждому студенту-философу, переводчик сказал, что это какой-то непонятный ему термин…

К Кеникштейну тяготел Володя Рабинович, начитанный, добрейший малый, но он и меня привечал. Он тянулся и к нашей компании – к Новикову, Типсину, Макарову. Но в силу ли его маленького роста или его национальной принадлежности, он так и остался среди нас одиночкой. Не знаю уж зачем, но после университета он фамилию Рабинович поменял на Кирсанова, хотя каждому ясно, что Кирсанов – вполне еврейская фамилия.

У Кеникштейна в комнате № 61, на третьем этаже, часто бывали Лешка Челидзе, учившийся курсом позже, Евгений Рубан, мастер спорта по шахматам, девушка с географического факультета Валя Гуртенко. С ней мы частенько встречались у Кеникштейна в комнате. Валя вообще тянулась к нам – к Борису, ко мне, к Жене Шендрику… Было у нас что-то такое, чего она не находила у себя среди географов. С Валей Гуртенко вдвоём мы ездили по Эстонии, Латвии, Литве. В Таллине мне пришлось пользоваться моими скудными познаниями в немецком. По-русски эстонцы говорить не хотели, делали вид, что не понимают. Это была образовательная поездка – мы посетили Кадриорг, так как там была выставка финского искусства, Латвийскую картинную галерею, Музей Чюрлениса в Каунасе. Эти музеи поразили нас своими богатствами. Я тогда понял, что не бывает маленьких культур, бывают маленькие знания. К слову сказать, в то время я читал Антона Таммсааре, Лилли Промет, познакомился по альбому с творчеством Эдварда Вийральта… В Риге мне особенно понравились художник Пурвитис, Тоне.

Чюрленис мне был хорошо знаком по репродукциям, популярным у нас. У Кенигштейна мы часто слушали музыку Чюрлениса. Вообще Кеникштейн дал мне много в смысле образования и прежде всего самим примером упорного овладевания знаниями. И кое-что в этом плане я, может быть, даже и взял у него. Мы были даже дружны с ним, чего не понимали Витя Новиков и Коля Типсин. Однажды я сказал ему: «Боря, а ты совсем не похож на еврея. Добрый. С открытым характером. Я думал, что евреи такими не бывают…». Родился он где-то в Средней Азии, может, в Ташкенте, не помню теперь. Закончил в Вологде топографический техникум, успел даже поработать. Он любил Тютчева и часто цитировал SILENTIUM:

 
Как сердцу высказать себя.
Другому как понять тебя?
Поймёт ли он, чем ты живёшь?
Мысль изреченная есть ложь…
 

Он говорил о неслиянности душ, о невозможности полного понимания людей, и мне тогда казалось, что его понятие «неслиянности» вытекает из этого стихотворения Тютчева. О неслиянности я слышал и от Лешки Челидзе, и они с Кеникштейном находили в этом взаимопонимание. Через несколько лет после окончания университета, когда Кеникштейн жил уже в Москве и я был в Москве проездом, я позвонил его приятелю, аспиранту Московского университета Витиму, и встреча наша состоялась в общежитии, в комнате у этого аспиранта, а к себе домой Борис меня не пригласил. Он целиком ушёл в философию и разрабатывал теорию неслиянности уже не как неслиянность душ, а как противоядие против сторонников ассимиляции евреев с коренным населением. Неслиянность евреев с народами, в которых они живут, – то есть как условие сохранения ими своей самобытности и нации как таковой. С таким внутренним миром он мне, конечно, был уже неинтересен, я ему тоже. Встреча наша ограничилась общими разговорами за бутылкой сухого вина. Впрочем, она имела и приятное последствие – я познакомился с аспиранткой из Литвы Анной Дундайте, с которой мы некоторое время переписывались. Вот она-то и отговорила меня от псевдонима Канис, кажется, по-литовски это означает пес.

На третьем или четвёртом курсе я некоторое время жил в одной комнате с Евгением Леонтьевым, родом из Мордовии. Он познакомил меня с творчеством великого мордовского скульптора Эрьзя. Однажды Женя предложил мне познакомиться с девушкой, друзья которой тоже пишут и собирают вокруг себя творческую молодёжь. Он познакомил меня с Леной Мухиной, студенткой филфака, а она свела меня с Анатолием Рощиным и Валентином Щербаковым – активистами патриотического клуба «Россия». Это знакомство оказалось для меня плодотворным. Мы стали изредка встречаться, то в мастерской скульптора Владимира Степанова в Академии художеств, то в ресторане «Волхов», ещё в каких-то местах. Обычно это было чтение и обсуждение, ну, и, конечно, шёл разговор о литературе, о судьбе России и путях развития современной литературы. Некоторое время члены этого клуба встречались в Кофейном домике в Летнем саду, проводили вечера в Лектории Русского музея.

На одном таком вечере в Лектории я был. Сначала была литературная часть – читали стихи. В тот вечер выступал молодой поэт Валентин Голубев. Зал был полон. После литературной части состоялся просмотр выставки картин Михаила Никифорова, развёрнутой тут же, перед входом в большой зал. Но этот вечер был, наверное, уже после окончания мною университета.

Отношения с Рощиным и Щербаковым установились у меня надолго. С Рощиным я особенно сблизился и некоторое время считал его своим учителем. Однажды Рощин познакомил меня с поэтом Владимиром Чистяковым, работавшим в университете на геологическом факультете. У него на факультете был свой кабинет, или лаборатория, где я его однажды посетил.

Поэт он был, конечно, начинающий, но журнал «Звезда» напечатал подборку его стихов, отведя им целую страницу. Это было серьёзной заявкой. Он читал мне свои стихи и подарил несколько машинописных страничек. Запомнились строчки:

 
Если живу я на свете.
Значит, и род мой древен.
В поход уходили деды
И возвращались с победой…
 

Судьба его сложилась трагично. Долгие годы я помнил его имя и ждал, что вот-вот он где-нибудь появится. И вот однажды несколько лет тому назад зашёл ко мне Владимир Запевалов и показал двухтомную антологию авторской песни. Там среди других имён нашёл я имя Владимира Чистякова, прочитал заметку о нём Т. Тетеровской, в которой она говорит, что «Володе предлагали печататься… под шапкой «Рабочие поэты», он отказывался, говорил: «Я не рабочий поэт, я поэт»». Что-то в этом роде он говорил и мне.

В антологии приводится его песня, где, между прочим, есть такие слова:

 
Мне не петь, не любить.
Пылью виться в луче.
По течению плыть
В безголосом ручье…
 

Когда я прочитал о «безголосом ручье», вспомнил, что у Заболоцкого «ручей задыхаясь поёт». И когда я прочитал это у Заболоцкого, у меня перехватило дыхание. А «безголосый ручей» не захватывает. Вот в чём отличие великого поэта от поэта. А что В. Чистяков был поэтом, у меня нет сомнения.

В те годы на геологическом факультете и «лирики» и «физики» были равно в почёте. Художники тоже. Однажды в стенах факультета, в конце длинного коридора, по которому мы всегда ходили в библиотеку, была организована выставка живописи студентов и преподавателей геофака. Работ было несколько десятков. Я на эту выставку ходил вдвоём с Борисом Кеникштейном, и нам понравилось картина Евгения Рухина. От неё веяло какими-то романтическими или даже ницшеанскими мотивами, идеями о сверхчеловеке. И мы единодушно решили, что у этого художника есть будущее. Мы даже сказали друг другу, что надо запомнить это имя. А через десять лет его имя действительно стало известно среди художников-авангардистов. Евгений Рухин погиб в своей мастерской во время пожара, случившегося при невыясненных обстоятельствах в 1975 году. О нём немало написано статей, воспоминаний, изданы альбомы его работ.

Начав своё образование с Ломброзо (от С. Соломонова) и Нордау, я приобрёл стойкую симпатию не только к разного рода декадентам, но и к авангарду начала двадцатого века и всех его последующих направлений. Как ни странно, это легко уживалось во мне, хотя авангард почти всегда был бездуховен и материалистичен, формален, а декаденты во всём были обращены к душе, к красоте, к вечной женственности, либо, наоборот, ко всему дьявольскому, к миазмам городской жизни.

На третьем курсе я прочитал Аполлинера в переводах М. Кудинова и влюбился в его стихи так, что всё связанное с именем этого поэта для меня стало свято. Это был сборничек в серии «Литпамятники», в мягкой зеленоватой обложке, в белом супере. С этим томиком я не расстаюсь до сих пор. А его короткое «Прощание» совершенно:

 
Срываю вереск. Шуршит трава
На земле – ты должна понять –
Мы не встретимся больше.
Аромат увядания, Осень мертва.
Но встречи я буду ждать…
 

Перевод настолько очарователен, что с тех пор это стихотворение считают своим долгом переводить все переводчики. Мне кажется, что Кудинов создал настоящий шедевр, который нельзя повторить подобно тому, как никто не перевёл лучше Тютчева четверостишие Микеланджело:

 
Молчи, прошу, не смей меня будить.
О, в этот век преступный и постыдный
Не жить, не чувствовать – удел завидный…
Отрадно спать, отрадней камнем быть.
 

Но соблазн велик не только для профессионалов, для любителей – тоже. И мне захотелось найти своё соответствие тому, что трогало меня до глубины души. Тридцать лет я думал над этими несколькими строчками, пока не остановился на своём варианте, но это всё равно лишь дальний подступ.

Аполлинера первым открыл Борис Макаров. Он же первый принёс стихи Рильке в переводах Тамары Сильман. С тех пор я читал Рильке в разных переводах, но первый – как первая любовь.

В круг нашего чтения вошла Марина Цветаева со стихами и прозой, особенно «Пленный дух» о Белом и проза о Наталье Гончаровой, «Мой Пушкин» и др. Мне нравились её стихи в сборнике «Тарусские страницы». Вообще-то круг чтения был весьма разнообразен. Я уже говорил, что на первом курсе Слава Соломонов познакомил меня с А. Грином и Ив. Буниным, но он же открыл для меня Юрия Казакова. «Всё это трали-вали…» – любил он повторять присказку Егора, героя рассказа «Траливали». В то время как раз вышли книги Казакова «Голубое и зелёное» и «Двое в декабре». Читали, конечно, «Один день Ивана Денисовича» и «Матрёнин двор» Солженицына. По поводу «Одного дня…» могу сказать, что я не оценил всей значимости этой повести, но, помню, Карем Раш очень высоко отзывался о ней, а я к его мнению прислушивался.