Последние бои дивизии «Нордланд». Шведский панцергренадер на Восточном фронте. 1944—1945

– Ну, теперь-то ты точно наделал в штаны! – сразу же крикнул кто-то вернувшемуся бойцу, попытка обмена которого закончилась так неудачно.

Но тот, очевидно испытывая чувство досады и злости за свой недавний страх, лишь невнятно что-то пробурчал в ответ, явно нечто непристойное.

Пока мы так, «как в мирное время», общались со смертельным врагом, о том, что происходит на нашем участке, успели доложить в штаб дивизии. Заподозрив, что это может нанести ущерб, командир дивизии отдал приказ нацелить все имеющееся оружие на участок перед нашим сектором обороны в готовности немедленно открыть огонь, если произойдет что-то непредвиденное. Но вокруг было все так же тихо и мирно. Постепенно установилась тишина. А вскоре наступил рассвет, и большевикам с передовой позиции пришлось отправляться назад, если они не хотели в качестве трупов улечься в промерзшую землю Курляндии.

Глава 2
Курляндия. Финал

Еще несколько дней наша рота оставалась у той безжизненной груды камней возле поселка Бункас, крошечной, будто дерьмо мухи, точки на карте. За это время ничего особенного больше не случилось. Пулеметная позиция, которую Иванам удалось расположить так, что она доставляла столько хлопот командирскому бункеру, ушла в небытие: новогодний привет от наших минометов.

2 января из штаба дивизии поступил приказ захватить на участке перед нашим сектором пленных. Из сектора южнее нашего куда-то испарилась целая русская армия, и поскольку в штабе ожидали, что в ближайшее время против нас начнется большое наступление русских, то там считали, что исчезнувшая армия теперь занимала фронт перед нами. В штабе хотели точно прояснить обстановку.

Разведывательная группа из восьми солдат нашей роты отправилась на задание. Их целью была русская пулеметная позиция возле группы деревьев примерно в ста метрах перед нашей линией обороны. Перед этим мои добрые 81-мм минометы начали вести заградительный огонь в тылу цели и на ее флангах. После того как к нам присоединились тяжелые артиллерийские орудия наших пехотинцев, расчет русского пулемета оказался практически отрезанным от своих товарищей. На рассвете в закамуфлированных под снег нарядах разведгруппа отправилась туда.

Пока минометы и пушки гвоздили солдат-красноармейцев, наша группа быстро прокладывала себе путь вперед. Все шло прекрасно вплоть до момента последнего броска. Тогда, когда наши солдаты преодолевали последние метры, чтобы овладеть русскими пленными, вдруг выяснилось, что земля вокруг заминирована. Одна за другой мины стали взрываться. Русские насторожились и попытались спастись бегством. Один из наших солдат сумел поймать убегавшего русского за ногу, но тут же сам наступил на мину. Мы потеряли одного человека, а оставшиеся семеро вернулись, не выполнив задачи и получив ранения различной тяжести.

Следующей ночью роте, стоявшей по соседству с нами, было поручено выполнить ту же задачу. Их группа оказалась более удачливой, и им удалось захватить какого-то русского. Но по дороге обратно, к нашим окопам, русскому, которого всего лишь на один момент оставили без опеки, удалось выхватить спрятанный нож и перерезать себе горло. Он умер, не издав ни звука. Двое солдат-эсэсовцев, сопровождавших его, оказались полностью забрызганы кровью.

Через два дня мы снялись с позиций и оставили Бункас, превратившийся в настоящую смертельную ловушку. Он лежал на открытом пространстве, и мы не имели связи с тылом, за исключением ночного времени. Нам повезло, что мы убрались оттуда до того, как иваны закончили приготовления к большой атаке на этом участке, которая, как мы знали, должна была вот-вот начаться. Вместо нас кому-то другому пришлось принять тот удар на себя, и как я позже узнал, вряд ли кто-нибудь из тех, кто сменил нас на позициях, вернулся оттуда живым.

5 января был днем отдыха. Мы не несли караульной службы в замерзших до состояния скальной породы окопах и «лисьих норах», где каждый чувствовал, как холод постепенно, сантиметр за сантиметром, ползет по твоим ногам. Ни артиллерийских обстрелов, ни коварных снайперов, ни внезапно сваливающихся на вас с неба истребителей. К тому же можно было как следует помыться, побриться и растянуться лежа в тишине и покое с зажатой между отмытыми пальцами сигаретой. Выматывающее и давящее чувство опасности фронта осталось где-то далеко. Было прекрасно получить возможность сбросить завшивевшую форму и дать коже почувствовать на себе чистое нижнее белье. Потратив какое-то время на чистку оружия, мы отправились во фронтовой кинотеатр. Звуки фронта доносились до нас лишь в виде какого-то невнятного бормотания. Там во второй половине дня русская артиллерия на своих стволах начала исполнять грозную увертюру, предвестник начинающегося наступления.

В хорошо прогретом помещении кинотеатра на белом экране шла кинохроника, в выпуске последних новостей показывали эпизоды из жизни других фронтов. Там мы видели хорошо одетых, чистых, досыта накормленных солдат, которые жили в удобных помещениях с коврами, стульями, горящими электрическими лампами, книгами и музыкой. У них была хорошо приготовленная пища, которую подавали на посуде тонкого фарфора с серебряными приборами и белыми скатертями. Для нас, солдат-фронтовиков, это было похоже на сон. Месяц за месяцем мы не имели крыши над головой, скорчившись, лежали на замерзшей земле, в грязи и снегу. Смерть была нашим постоянным спутником, и все это время мы видели рядом с собой только таких же солдат в полевой форме. Небритые, грязные и смертельно уставшие, доведенные непрекращавшимися боями до критического состояния.

На следующий день солдаты нашей роты, после того как они имели возможность спокойно проспать всю ночь, не потревоженные грохотом боев и ожиданием вражеского нападения, вновь отправились на фронт для выполнения новых задач. Короткий отдых помог нам восстановить силы, и после прибытия на отведенный нам участок в районе Приекуле (Прекуле) примерно в сорока километрах юго-юго-восточнее города-порта Либау (Лиепаи) мы, как могли, начали обустраиваться на новом месте. Моему взводу была назначена позиция за одной из высоток. Помимо 81-мм минометов, у нас было примерно 30 единиц нового ракетного оружия, прозванного солдатами «пехотными «Штуками»^[6]. Этот вид вооружения устанавливался на деревянном станке и вел стрельбу реактивными снарядами калибром 280 мм и весом 82 кг. Пуск осуществлялся с помощью электропривода.

Первые несколько дней в Приекуле выдались спокойными, но однажды утром вокруг нас разверзся ад. С неожиданной яростью начали свое безжалостное ритмичное пение «сталинские органы»^[7]. Налет продолжался несколько дней с небольшими перерывами, когда русская пехота пыталась прорвать оборону на нашем участке. Позиция наших минометов стала одной из главных целей этой огненной бури. Все ближе и ближе, с интервалом всего около метра, часто и плотно падали снаряды «сталинских органов». Когда же к обстрелу присоединилась артиллерия, стало почти невыносимо лежать, вжавшись в землю, не зная, что тебя ожидает потом. Земля вокруг содрогалась, бревна в землянке скрипели и стонали от близких разрывов, через щели внутрь падала мерзлая земля.

К полудню огненный ураган достиг апогея; теперь все понимали, что основной целью является рота, занимавшая позиции слева от нас. В самый разгар этого безжалостного обстрела был получен приказ открыть в ответ огонь из наших минометов. Единственное, что нам оставалось делать, – это глубоко вдохнуть и бегом броситься в этот ад. Рельеф местности вокруг стал совершенно другим. Небольшие неровности, которые еще встречались здесь до начала артиллерийского обстрела, были перепаханы снарядами из орудий Иванов, и теперь нас окружал совсем другой ландшафт. Воронки от разрывов снарядов лежали рядом одна с другой, как дыры в швейцарском сыре. Я увидел, что один из минометов получил прямое попадание прямо в ствол и теперь его останки висели над станком, как банановая кожура. Остальные минометы пережили обстрел, так же как и запас из примерно 150 выстрелов к ним. Мины лежали в готовности послать Иванам грозный привет.

То, что последовало за этим, стало для меня одним из самых яростных эпизодов войны. Я понимал, что было бы наивным надеяться, что противник прекратит огонь по нашей минометной позиции, чтобы дать нам возможность ударить по нему в ответ. Но, как оказалось, не было вообще признаков, что его огонь хоть немного ослабнет. Каждую минуту приходилось бросаться в ближайшую воронку, чтобы не быть разорванным в клочья очередным с воем несущимся на тебя огромным снарядом. И во время всего этого нам приходилось самим вести огонь, следуя указаниям артиллерийского наблюдателя, находившегося где-то впереди нас, которые мы получали по протянутому к нам напрямую телефонному проводу. Сам я вместе с Эрихом Линденау бегал с автомобильной аккумуляторной батареей в руках от одной «пехотной «Штуки» к другой, чтобы с ее помощью запускать реактивные снаряды. После каждого очередного выстрела мы бегом бросались к ближайшей воронке, затем снова карабкались наверх с аккумуляторной батареей, прижимая ее к себе, будто девушку, чтобы запустить следующий снаряд.

Так мы продержались всю вторую половину дня, час за часом. Запасы боеприпасов подошли к концу, но нам тут же доставили новые ящики, чтобы мы не прекращали стрельбы. С мокрыми одеялами мы бросались от одного миномета к другому, чтобы охладить раскалившиеся докрасна стволы. Наши выстрелы вносили ужасающее опустошение среди цепей наступавшей русской пехоты. Наши мины взрывались буквально в метре от назначенных целей, и все это благодаря тщательной корректировке огня в первый день русского штурма.

Эти кровопролитные бои у Прекуле длились десять дней и ночей. Паузы бывали только на рассвете или иногда во второй половине дня, когда русская пехота в своей желто-коричневой форме начинала выползать из своих укрытий и накапливаться на местности перед нашей линией обороны. После этого почти со зловещей внезапностью тяжелая артиллерия русских умолкала. Но тишина длилась совсем недолго, потому что в следующий момент раздавались первые крики «ура!» атакующих большевиков, которые тонули в убийственном огне наших минометов, скорострельных пулеметов МГ-42 и автоматов, которые вели стрельбу с ближайших к противнику позиций. Цепь за цепью на нас шли атакующие, но все они либо были покрошены на куски, либо постепенно слабели и откатывались назад. Наша оборона выстояла!

В последние несколько дней мы могли наблюдать, как вслед за боевыми порядками атакующих пошли вперед комиссары, или, как их называли русские, «политруки». Через несколько дней безрезультатных атак, понеся тяжелые потери, русские боялись выходить на открытое пространство. Если кто-то показывал хоть малейшие признаки паники или пытался бежать, комиссары таких без жалости расстреливали^[8].

Примерно 20 января нашу дивизию отвели из этого ада, что воцарился в районе Прекуле. Бывший командир дивизии СС «Викинг»^[9], а теперь командир III (Германского) танкового корпуса СС обергруппенфюрер Штейнер отправил нас из Либау (Лиепаи) через Балтийское море к Штеттину (современный польский Щецин). Вызван ли был этот перевод его симпатией к нашей дивизии, или это было продиктовано чисто военными соображениями, так и осталось неизвестно, но та переброска спасла много жизней в дивизии «Нордланд».

Штеттин 22 января представлял собой печальное зрелище. Центральная часть города либо полностью выгорела, либо все еще горела после налетов английских и американских бомбардировщиков. Груды разбитой домашней утвари, кирпичи и камни, завалившие улицы перед почерневшими фасадами зданий. Между домами бродили бледные, смертельно уставшие, а после пяти лет дефицита одежды, которая выдавалась только по карточкам, обносившиеся люди, которые, однако, действовали решительно и самоотверженно, не теряя присутствия духа, отправляясь куда-то по мере необходимости.

Мы без остановки проехали прямо через город. Наш путь лежал на северо-восток, а пунктом назначения был небольшой поселок Фрайхайде, в восьми километрах к северу от города Массов^[10] в Померании, мирный цветущий сельскохозяйственный район. Там мы провели почти две чудесные недели вдали от войны^[11]. Время по утрам и после обеда, разумеется, было заполнено занятиями по ближнему бою и тренировкам с оружием. Это было необходимо даже тогда, когда солдат-фронтовик отдыхал в тылу за линией фронта.

Но по вечерам мы были свободны, и местные жители всегда были готовы тепло принять нас. Фермеры, большинство из которых принадлежало к поколению, прошедшему Первую мировую войну, не знали, как бы сделать так, чтобы наше пребывание в городке стало как можно более приятным. Почти каждый вечер в большом амбаре одной из самых богатых ферм устраивались танцы под аккомпанемент местных музыкантов или солдат на аккордеоне. Солдаты танцевали с дочерями фермеров, здоровыми и упитанными девушками.

Если не было танцев, командир нашей роты приглашал местных жителей в наш лагерь на «товарищеский» вечер. Конечно, мы не могли продемонстрировать им какие-то сенсационные аттракционы, но с нами все еще был старина Рагнар Йохансон. Это был очень крепкий швед, перед которым трепетала вся рота. Под влиянием каких-то могучих флюидов он любил отыскивать «мусульман», как он называл этнических немцев из Румынии, которых не выносил, даже будучи абсолютно трезвым. Вряд ли во всей дивизии нашелся бы хоть один солдат, который был сильнее его. Обычно на наших «дружеских вечеринках» Рагнар развлекал товарищей тем, что гнул подковы, голыми руками забивал в дубовые доски гвозди, укладывал себе на грудь каменную плиту, которую разбивали молотками пара солдат. Однажды в бою он пробежал около двух километров с торчащим из спины осколком снаряда, подарком русских; его мускулистое тело, обнаженное до пояса, было все в крови.

Время от времени нам рассказывали о прекрасной древней крестьянской культуре этих краев, так похожей на быт наших шведских крестьян^[12]. Разумеется, наш мир, мир солдат-фронтовиков, отличался от их мира. Но несмотря на то что, будучи закаленными, битыми вояками, мы тогда считали, что вся жизнь должна быть сосредоточена только на настоящем, мы не могли не проявлять чувство глубокого уважения к многовековым семейным традициям этих людей. Мы уважали то, как спокойно и уверенно они идут по жизни своим собственным путем. Их идеалы и религиозность делали их корни не подвластными времени. Это находило выражение в вышивке, тканях, мебели, домашней утвари в нордическом стиле, в красоте форм.

Пока мы проводили время в этом покое и тишине в богатом сельском районе Померании, война где-то там, вдали, превратилась в ад без границ. Немецкое наступление в Арденнах, которое сначала всем казалось таким обещающим, дошло до мертвой точки, и после него англо-американские армии лишь усилили свой натиск. В то же время «красное нашествие» пробило себе дорогу через Вислу, на которую немецкий народ возлагал такие надежды. Неожиданно мы снова оказались в зоне боев.

Глава 3
Массов

Ha второй неделе февраля мы снова стояли лицом к лицу с большевиками. После того как наши позиции на Висле были прорваны, обстановка на фронте резко изменилась. Было потеряно огромное количество тяжелой техники и вооружения, в частности много артиллерийских орудий^[13]. В то же время стало сложно получать подкрепления из Германии, так как непрекращающиеся бомбежки создавали на дорогах настоящий хаос. Красная армия имела возможность непрерывно бросать на фронт новые корпуса превосходной артиллерии и бесчисленное количество танков. Особенно эффективно действовали новые танки «Сталин» с орудием калибра 122 мм.

Помню один эпизод, когда нам в качестве артиллерии поддержки пехоты была придана одна батарея 10,5-мм орудий, в то время как я лично невооруженным глазом мог видеть, что по противоположную сторону фронта против нас действует более двухсот артиллерийских стволов. Большевики даже не потрудились замаскировать их, так как наша авиация была занята противодействием бомбардировщикам союзников над территорией Германии к западу. Этой огромной мощи в артиллерии, самолетах и танках, за которыми шли бесконечные массы пехоты Красной армии, мы могли противопоставить наши «Панцерфаусты», иногда штурмовые орудия или «Королевские тигры». Это было все равно что пытаться воевать против автоматов камнями и пращой, но мы держались!

…Это случилось восточнее Массова. Основная оборонительная позиция проходила по опушке леса. Мне приказали взять семерых солдат и занять передовую позицию. Действуя на участке, где местность представляла собой небольшую низину, мы должны были с помощью двух пулеметов МГ-42 остановить русскую пехоту. Ночью мы заняли свой участок, сменив здесь подразделение вермахта. Едва мы прибыли на место, как я вместе с назначенными людьми и пулеметами отправился вперед. Под проливным дождем, в кромешной темноте мы практически вслепую пробирались к трем отрытым для нас позициям. Мы с Гебауэром, сыном немецкого фермера из Румынии, заняли ту, что находилась посередине, где установили наш МГ, надеясь, что после того, как наступит рассвет, сумеем найти поблизости какое-нибудь укрытие. Второй пулемет трое наших товарищей установили левее. Оставшиеся трое ребят поползли к последней позиции справа от нас. Они были вооружены штурмовыми винтовками^[14] и пистолетами-пулеметами.

В случае наступления противника эта позиция была безнадежной! У нас не было хода сообщения, который соединялся бы с основной траншеей. Только в ночное время можно было попробовать отползти назад, чувствуя себя в относительной безопасности. Нам оставалось только надеяться на то, что красные будут вести себя спокойно. Так и было, но только до раннего утра. Сначала началась «увертюра» в исполнении русской артиллерии. Пока в течение нескольких часов все с большей ожесточенностью велся огонь, мы, подобно маленьким мышам, скрываясь в наших норах, начали понимать, что никакого ослабления обстрела ожидать не приходится. Насколько мы могли слышать и догадываться, град шрапнели носился туда-сюда по всему участку. Он безжалостно перепахивал поле боя от одного края к другому. Когда снова опустились сумерки, вырывавшиеся из стволов струи огня осветили страшный пейзаж почти так же, как огни прожекторов освещают город во время воздушного налета. Мы плотнее прижимались друг к другу, чтобы пережить все это светопреставление. Погода снова изменилась, дождь перешел в изморось, но упрямо не желал прекращаться, роняя на нас серые мелкие капли, которые постепенно стали переходить во влажный туман. Вязкая земля внутри наших укрытий и вокруг них превратилась в кашеобразную грязь, которая липла к обуви, пачкала оружие, а нас самих сделала похожими на грязных нищих. За пару часов наша форма насквозь промокла. Шинели, тяжелые даже в обычных условиях, впитали столько воды, что налились просто свинцовой тяжестью. Влажная грязь в наших сапогах издавала хлюпающие звуки. К счастью, снаряды по большей части летели куда-то мимо нас. За это стоило поблагодарить наших предшественников, хорошо замаскировавших позиции. В непосредственной близости раздавались лишь отдельные разрывы. Львиная доля града стали и огня досталась основной позиции позади нас.

Три дня и три ночи нам пришлось провести в наших забытых богом окопчиках и все время ждать, ждать и ждать… Снова полил дождь. Нам не могли доставить пищу, так как из-за ужасного огня любые сообщение с ротой было немыслимым. В утренних сумерках четвертого дня очередь стоять в карауле выпала Гебауэру. Остальные лежали в полудреме, измученные голодом и бесконечной грязью. Вдруг Гебауэр сильно тряхнул меня за руку:

– Они идут!

Быстрый взгляд через маскировку. Там, всего в тридцати метрах, к нам приближалась цепь большевиков. Не время паниковать! Они направлялись в сторону наших позиций, чтобы попытаться опрокинуть нашу роту. Похоже, что до сих пор они не смогли обнаружить наше тщательно замаскированное укрытие. Несмотря на туман, я уже видел, как из дымки, всего примерно в пятидесяти метрах от первой, выныривает вторая волна (цепь) пехоты. Я взялся за пулемет и дал щедрую, от всей души, очередь. Выстрелы моего пулемета и крики раненых разбудили остальных ребят, и теперь уже все наше оружие стало сеять огонь и смерть на массу людей в коричневой форме.

Вскоре те из атакующих, которым удалось выжить, сумели отреагировать на наш убийственный огонь: они залегли, обнаружив нас. Случайно я посмотрел в левую сторону и увидел, как один из большевиков пытается проделать путь в нашу сторону, прячась в складках местности, чтобы зайти нам в тыл. В тот же момент и он заметил меня и исчез из вида. Но вот он снова появился! Он дал в мою сторону очередь из своего автомата. Вокруг, совсем рядом, засвистели пули. Наша дуэль началась! Расстояние между нами едва ли превышало двадцать метров. Я схватил свою штурмовую винтовку и стал ждать его. Теперь Гебауэру приходилось управляться с пулеметом одному. Время от времени мы по очереди стреляли друг в друга, то поднимая, то снова опуская голову. Стрелявший из другого пулемета ротенфюрер по имени Мартин мог бы достать русского, если бы посмотрел в эту сторону, но он вообще не видел нашего поединка. Наконец, русский совершил ошибку. Может быть, оттого, что он был слишком нерасчетлив, а может, чтобы получить возможность стрелять более быстро, он высунул свой автомат в мою сторону так, чтобы я его видел, а сам нырнул в укрытие, чтобы переждать мой следующий выстрел. Я нажал на спусковой крючок, а затем, не убирая оттуда палец, стал ждать. Вот он! Его голова снова появилась наверху, там, где лежало его оружие, и прежде, чем мой противник успел отреагировать, между его глаз уже была дырка. Голова откинулась назад, а потом совсем исчезла, а безвольная рука выронила оружие.

В ярости большевики навалились на неожиданную маленькую преграду в виде нашей позиции. Положение было безнадежным, но ребята сражались отважно. Кольцо вокруг нас становилось все же. В пылу схватки один из парней в укрытии справа от меня выпрямился с пистолетом-пулеметом в руке и выпустил рой пуль, который убил не меньше десятка врагов, что позволило нам немного выиграть в пространстве. Но наш товарищ тут же упал и сам, сраженный в живот. Давление на нас несколько ослабло, но мы потеряли одного из своих храбрых товарищей. Мы не смогли бы долго удерживать нашу позицию, но пока вокруг лежали безжизненные тела врагов. Я выпустил красную сигнальную ракету: «Враг атакует!» Сзади не последовало никакого движения в ответ. Может быть, они настолько свыклись с артиллерийским обстрелом, когда снаряды летят прямо над головой, что теперь ослепли и ничего не видят, в то время как нам прямо перед их глазами приходится драться за свои жизни? Еще одна красная ракета. Никакой реакции. Я вскипел, рассвирепев на наших солдат там, позади, и готов был уже разрыдаться от злости. Пока я помогал Гебауэру вставить в пулемет новую ленту, то не переставая ругался, поливая последними словами и желая своим товарищам сзади испытать самые худшие из возможных мук ада.

Я снова оставил Гебауэра за пулеметом одного, а сам по очереди стрелял то из штурмовой винтовки, то из пистолета-пулемета. Забыв об опасности, он высунулся за бруствер позиции, чтобы иметь возможность лучше прицеливаться.

– Вниз! – завопил я, пытаясь перекричать адский шум вокруг.

Он ответил мне беззаботной улыбкой девятнадцатилетнего юнца… и продолжал вести опустошительный огонь по атакующим.

Вот еще один красноармеец покатился в нашу сторону, чтобы покончить с нами. Они были полностью беззащитными в открытом поле. Гебауэр поднял голову, чтобы лучше видеть.

– Опусти голову! – закричал я ему.

Слишком поздно! Гебауэр вдруг, взмахнув руками, опрокинулся назад и сполз в глубь окопа сбоку от меня. Я повернул его к себе лицом. Пуля попала ему где-то около левого глаза и прошла через шею. Он был еще жив, кровь текла вниз по щеке и по шее. Гебауэр обнял меня, его горящие глаза посмотрели на меня с мольбой.