Читать книгу: «Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1942–1943», страница 4

13 августа
Четверг

После вчерашней работы чувствую себя ужасно: сказалась сумасшедшая гонка. Ночью проснулась и не могла согнуть руки от боли. К тому же приснился страшный сон, как будто Вера бросилась под поезд, а тетя Даша с Мишкой повесились. Проснулась в холодном поту. Вообще всю ночь грезился какой-то кошмар, и к утру встала с тяжелой головой.

Работать сегодня было особенно тяжело. С утра еще довозили остатки снопов, а потом целый день вязали снопы вслед за жнейкой и ставили их в услоны. Я целый день молилась, чтобы пошел дождь, но, по-видимому, там, где нужно, молитвы мои не были услышаны, и тучи равнодушно проплывали мимо. Вдобавок к вечеру поднялся сильный ветер и раскидал наши услоны, так что после работы пришлось еще заново подбирать снопы и устанавливать их. Пришла домой, и даже не хотелось умываться. Так и сидела некоторое время грязная и злая. А сейчас поужинали и идем спать. И это называется жизнью!

Сегодня произошел крупный спор с нашей соседкой Эрной, при воспоминании о котором у меня и теперь еще от злости ноет в левом боку. Эта по существу недалеко ушедшая от нас в своих правах батрачка завела с нами на поле разговор о России. О нашей России!

– Муж пишет, как у вас там плохо: голод, грязь и вши… И как вы там жили?

У меня нет ни сил, ни желания убеждать или доказывать ей обратное. Да и толку с этого? О чем говорить с дурой? (А в том, что она форменная, набитая дура, я убедилась за то время, пока работаем вместе.) Я просто отвечаю ей вопросом на вопрос:

– А зачем вы шли к нам, вшивым, грязным и голодным? Мы-то вас не звали!

«О-о, – Эрна великодушно поднимает палец, – мы хотели вам, русским, помочь – освободить вас от большевиков. А кроме того, фюрер обещает каждому своему солдату хорошую жизнь после захвата России!»

Мы уже сильно заинтригованы и возбуждены этим разговором, и я спрашиваю:

– Скажите, а чего ждете вы? Вот ваш муж и лично вы – что вы ждете от этой войны, если Германия победит, конечно?

И она отвечает очень просто и очень спокойно, как нечто давно уже решенное: «О-о, мы много не хотим! Всего лишь несколько моргов⁸ земли где-нибудь на Украине да парочку рабочих».

Нет, это уж слишком! На некоторое время мы все теряем дар речи от такой наглости. Наконец Лешка вытягивает перед ее носом огромный кукиш и выразительно подмигивает: «А этого не желаете?»

К тому времени и я наконец прихожу в себя и охотно обещаю Эрне, что два метра земли ее муж как-нибудь получит в России, даже обязательно получит, в этом она наверняка может не сомневаться.

Ух как она на меня посмотрела!

Больше работать с нами она не пожелала и ушла на другую половину поля, куда вскоре заявилась и Линда. По-видимому, они злословили там о нас много, потому что вечером, подходя к дому, Линда придержала меня за локоть и, сделав на лице дружескую гримасу, посоветовала «меньше говорить о политике», а то «эти разговоры могут привести к концлагерю». Не понимаю, что случилось с нашей «хвостдейтч»⁹, откуда у нее появились дружеские чувства к нам, «восточникам»? Но во всяком случае, совет ее не такой уж бесполезный. И в самом деле, что с ними говорить? Ведь от этого ничего не изменится. Нет, однако, какие хамы, а?

Да, чуть не забыла. Наш пан изволил сегодня обмолвиться, что завтра поедет на биржу и привезет еще «пару человек» рабочих. Интересно, кого?

14 августа
Пятница

Сегодня удивительный день! Обещанные «пара человек» прибыли. Один из них, снова по имени Миша, на год младше меня, из-под Ржева, сидел уже на кухне, шумно хлебал из миски поданный ему мамой суп. Мы быстро перезнакомились, засыпали его вопросами: как там дома, что наши, что нового? Сегодня, кажется, впервые мы поглощали свой обед наскоро. И без аппетита. Еще бы! Ведь человек только сейчас из России!

Миша рассказал много удивительных новостей, от которых у меня весь день счастливо кружится голова. Во-первых, это таинственное новое оружие, которое назвали «катюшей» и от которого, если поверить Мишиным словам, горит земля на несколько километров вокруг. Во-вторых, немцы в страшной панике и «боевой дух» их начисто сломлен. И в-третьих, и это самое главное, еще там дома, перед самой отправкой сюда, Михаилу удалось поговорить с нашими пленными и те сказали, что скоро, вот-вот на днях, начнется генеральное наступление наших по всему фронту. Господи Боже мой, помоги им! А может быть, уже и началось, может быть, уже и наступают наши, только мы здесь ничего не знаем?

Так мы гадали и спорили и не заметили, как прошел час обеда. Второй из «пары» поджидал нас, стоя рядом со Шмидтом. Им оказался пожилой, сгорбленный немец, с сизым хрящеватым носом и с седыми обвислыми усами. При нашем приближении он выступил вдруг вперед и, к большому моему удивлению, принялся трясти всем руки, приговаривая, что он очень рад и что ему очень приятно познакомиться с русскими.

Шмидт насмешливо и недружелюбно смотрел на эту сцену, а мы попросту растерялись. Когда окончилась эта несколько странная церемония знакомства, опять пошли все на поле вязать и ставить в услоны все те же несчастные снопы. Маковский, так зовут немца, увязался за мною и Симой. Мы ставили втроем. Сначала молчали и выжидающе посматривали друг на друга, затем я решила начать разговор и, не придумав ничего лучшего, спросила: «Сколько вам лет?»

Он оживился и, кажется, обрадовался, узнав, что я немного говорю по-немецки, и, наскоро ответив, что ему «еще только» 66 (!), забросал меня в свою очередь вопросами: откуда мы? Как мы жили? Как там вообще в России?

Я отвечала (о, я очень хорошо отвечала!), а он жадно слушал. Затем я решила наконец-то спросить, как дела на фронте и правда ли то, что вчера немцы взяли Пятигорск и Краснодар? (Об этом нам, ухмыляясь, сообщил до обеда Шмидт.) Маковский неопределенно пожал плечами: «Как сказать… Я что-то слышал вчера по радио, – и, помолчав минуту, добавил с большой горечью: – Все это не так важно, фрейляйн, важно то, что Германия в конце концов будет разбита наголову, и как это обернется для нас, немцев, я не представляю».

Я подумала, что ослышалась, и удивленно уставилась на него. Но он, видя мое замешательство, с печальной улыбкой подтвердил: «Да, да! Не удивляйся, девушка. Все произойдет опять именно так, как когда-то уже происходило: Германия будет дуться, дуться, а затем от нее останется пшик. Верьте старому Маковскому…»

При этом он широко развел руками, а затем, резко сузив их и издав свистящий звук, показал, как от Германии останется «пшик».

Честное слово, это было здорово! Мы с Симкой ликовали. Еще бы, ведь об этом говорит сам немец! Я не утерпела и, пользуясь тем, что Шмидта на горизонте нет, побежала через поле рассказать об этом нашем разговоре остальным. Вернувшись, я опять завела с Маковским разговор, и он рассказал, что всю свою одинокую жизнь (у него нет ни жены, ни детей, ни дома) он батрачил, а в 1933 году с приходом Гитлера к власти за участие в какой-то коммуне был посажен в концлагерь. В лагере он просидел пять лет, а потом, после освобождения, все так же продолжает батрачить. Тихо, с большой горечью он как бы подводит итог своей жизни: «Жизнь прожита, здоровье подорвано, а в результате – одинокая, бездомная старость и ничего светлого впереди».

Я смотрю на его узловатые, корявые рабочие руки, на его изможденное, перерезанное глубокими морщинами лицо, и непонятное, до слез обидное, ненужное чувство жалости – жалости к немцу – заползает в мою душу.

Вот, оказывается, моя тетрадь, и такие еще немцы есть!

Вечером я и Леонид идем слушать радио к Гельбу. Под впечатлением такого богатого новостями дня надеемся услышать тоже что-нибудь особенное. Но нет, по-прежнему ничего нового, ничего хорошего. Продолжают болтать о победах, однако сегодня эта болтовня не действует на нас угнетающе, и мы, посматривая друг на друга, хитро улыбаемся.

Уходя, Леонид рассказывает Гельбу (больше жестами, чем словами) о новостях, привезенных Михаилом. Тот понуро констатирует: «Да, да, хорошего нам всем ждать нечего».

Фрау Гельб выносит на подносе по чашке желудевого кофе. Лешка отказывается, а я, не желая ее обижать, деликатно выпиваю до дна горячий горький напиток.

А дома – гости. Пользуясь темнотой, пришли ребята от Бангера. Каким-то образом они пронюхали, что у нас новости, и примчались все четверо, едва-едва успев переодеться. Игорь, как всегда, кипятится, отстаивая свои фантастические планы полного разгрома немцев. Михаил (он старший из них) серьезно в чем-то поправляет его. Саша мечтательно улыбается, а Лешка Бовкун, шныряя за мною повсюду взглядом, не переставая «строит глазки». Некоторое время я слушаю их, а затем ухожу в кухню: мне очень хочется записать сегодняшние впечатления.

Да, Игорь рассказал еще, что Женя получила вчера записку от Веры, в которой она сообщает, что живут они ужасно. Тетя Даша заболела, а ей самой – хоть под поезд (я сразу вспомнила свой недавний сон). Мне жутко. До боли жаль Веру. Что же это за Брондау?

Женя намеревается идти туда в воскресенье, очень хочу сходить с ней и я, но не знаю, как выйдет с «аусвайсом».

А сейчас пора спать, опять я засиделась. Уже два часа ночи, а ведь завтра, увы, не воскресенье. Чувствую, что завтра нам снова достанется: опять целый день будем возить снопы, и опять к вечеру я буду «выть волком».

16 августа
Воскресенье

Вот и этот день уже на исходе. Сегодня у нас столько перебывало народу, столько было разговоров и споров, что у меня к вечеру треском трещит голова. На сегодня мы являемся «героями дня», и к нам идут «восточники» и поляки отовсюду – и от Шеффера (имение в 6–7 километрах), и из «Шалмана», и от Гемба (соседнее поместье), и, конечно, от Бангера. Миша (уже в который раз!) рассказывает о сказочной таинственной «катюше», снова и снова вспоминает того неизвестного далекого пленного, слова которого о «генеральном наступлении» вызывают каждый раз целую бурю горячих споров и шумных предположений.

Но неожиданно все наши бурные, восторженные дебаты заканчиваются весьма прозаически. Подозрительный Шмидт, которому в окно очень хорошо видны все подступы к нашему дому и который, вероятно, полдня озадаченно регистрировал у окна многочисленных наших посетителей, наконец-таки не выдерживает и, с криком примчавшись к нам, так же крикливо и шумно выпроваживает всех наших гостей за дверь (несмотря на то, что все предъявляют ему пропуска). Мы, то есть хозяева, пробуем возражать, но он в бешенстве орет, что, вот если сейчас же, сию минуту, сборище наше не разойдется, он позовет полицию.

Ну ладно, у нас нет ровно никакого желания связываться с полицией, и, послав в душе Шмидта к черту, мы все же, уже вдогонку своим гостям, гостеприимно кричим: «Заходите!»

Но и остаток дня не приходится коротать в одиночестве. После обеда зашла за мною Женя Никандрова. Я побежала к Шмидту просить «аусвайс» в Брондау, но разгневанный работодатель даже не стал слушать меня и только вслед с крыльца долго кричал, что он отучит нас шляться, что мы должны помнить, кто мы такие, и т. д. и т. п. Как ни было мне досадно, я все же не рискнула отправиться без пропуска, и Женя ушла одна.

А вечером, несмотря на грозное предупреждение Шмидта, явилась опять тройка от Бангера. От нечего делать сели играть в карты, соблазнили и меня. Игорь играл с Василием, я – с Лешкой Бовкуном. Василий бесстыдно мухлевал, а Лешка томно, загадочно улыбался и мазал карта за картой. Кончилась наша игра тем, что мы остались несколько раз подряд дураками, с чем нас торжественно Василий с Игорем и поздравили.

Потом пришла расстроенная Женя и рассказала ужасные вещи. Там, в Брондау, люди уже стали не похожи на людей: истощенные, голодные, оборванные. По воскресеньям «восточники» работают, и Веру ей увидеть не удалось. Тетя Даша лежит больная в какой-то конуре, одна, совершенно без всякой помощи. Но это все еще было бы сносным, если бы там не завелся какой-то гад – гад из своих же, который продает и предает всех налево и направо, гад, по милости которого за каждый малейший проступок, за каждый более или менее опасный разговор следуют дикие расправы резиновой дубинкой. Боже мой, а в глаза, наверное, «товарищем» называет!

Рассказала еще Женя, что в прошлое воскресенье из Брондау убежали пять человек русских – бывшие военнопленные – и пока о них ничего не слышно. Может быть, посчастливится ребятам и они дойдут?

А совсем поздно я пишу Зое Евстигнеевой письмо. Лешка Бовкун еще не ушел, он пристраивается рядом и предлагает свои услуги делать конверты. Так и сидим вдвоем в кухне: он делает конверты из принесенной им же, украденной у пана голубой бумаги и несет какую-то околесицу, а я пишу. Наконец письмо закончено, и мне ничего не остается делать, как слушать очередное вранье этого самовлюбленного болтуна. Но мне очень хочется поговорить с тобою, дневник, а так как третьего лица при этом разговоре не должно быть, то я и делаю вид, что очень хочу спать, и выпроваживаю Лешку, который наконец-то уходит с большой неохотой.

И вот я с тобой наедине, моя верная копилка чувств и переживаний. Уже все записано, обо всем рассказано. Можно бы тоже отправиться спать, но я хочу еще сказать тебе пару слов. О Лешке Бовкуне. Всего несколько слов. Слушай. Когда-то, в первые дни нашего знакомства, он мне очень нравился. Я не боюсь сказать это слово, потому что сейчас все уже прошло. Абсолютно все. К счастью, я смогла разглядеть его мелочную, трусливую натуру раньше, чем успела потерять голову. Сейчас я его только терплю. При всей своей привлекательной наружности он оказался очень недалеким, очень хвастливым и болтливым человечком. С легкой руки моей мамы, которая почему-то сразу невзлюбила Лешку, мы все зовем его теперь не Бовкун, а Болтун.

Ну, вот и все об Алексее Болтуне. Иду спать. Спокойной ночи!

22 августа
Суббота

 
       Окончен час работы нудной,
Отброшен день из жизни трудной,
И сожаленья нет во мне
Об этом промелькнувшем дне.
 

Прошла неделя, прежде чем я снова взяла тебя в руки, моя тетрадка. Что бы я делала без тебя? Кому бы так просто могла рассказать обо всем том, что творится у меня на сердце? Если б ты знала, как мне сейчас тяжело. Но ты тоже не можешь мне ничего ни сказать, ни посоветовать. Что делать? Как жить дальше? Я как будто стою на распутье двух дорог, и в зависимости от того, на которую ступлю, или сложится удачно, или окончательно поломается дальнейшая моя жизнь. Так что же мне делать?

Открываю я тебе, дневник, великую тайну, смотри же, не выдай! Собираются бежать четверо наших товарищей: Игорь, Михаил, Саша от Бангера и Василий – от нас. Лешка (наш) колеблется. Ему уже пришлось однажды пережить весь ужас голодных лагерей, и поэтому он тоже, вроде меня, стоит на распутье. Но будь я на месте Леонида – не сомневалась бы ни минуты: уж лучше погибнуть сразу, зная за что, чем тлеть, подыхая постепенно. Так решила бы я на месте Лешки. Но, увы, мое положение гораздо сложнее: кроме моей, тут есть еще одна голова, которая очень часто думает и принимает решения совершенно вразрез с моей. Ах, мама, мама, вот когда я пожалела, что ты поехала вслед за мной! Останься ты дома, и я, быть может, вернулась бы скорее. А теперь, как мне уйти от тебя теперь? Война отняла у тебя трех сыновей, трех моих братьев, и, если уйду я, последняя, переживешь ли новую беду? Мамочка моя, прости меня за эти слова, но какой тяжелой гирей висишь ты у меня сейчас на ногах.

Поход назначили примерно через неделю, когда ночи будут потемнее. Игорь и Василий усиленно зовут Женю и меня идти с ними, а Саша и Лешка (наш) уговаривают остаться. Мама ходит настороженно-молчаливая, а Сима при каждом удобном случае бубнит: «Подумай о матери. Ты будешь потом винить себя всю жизнь. Подумай!»

Что ж тут думать? Все ясно и так: как мне это ни обидно, ни тяжело и ни горько – идти с вами, ребята, я не могу.

Игорь достал где-то карту, и сейчас, вечерами, плотно завесив окно одеялом, мы все сообща подробно разрабатываем предстоящий далекий маршрут. Мы с Симой латаем продранное «обмундирование» наших ребят, заплатки кладем надежные, шутим: чтобы не сносилось до России. Мама печет хлеб и сушит сухари из муки, которую где-то раздобыл предприимчивый и хозяйственный Саша. И все это делается в большой тайне. Из всей нашей компании не знает ничего о предстоящем побеге один Лешка Бовкун. Вдобавок ко всем своим отнюдь не геройским качествам он оказался еще и продажным болтуном: все, что видит и слышит, передает своему хозяину – Бангеру. Об этом узнали совсем недавно и совершенно случайно. Однажды Игорь в разговоре с Лешкой, где они сообща ругали Бангера, сказал, что не худо бы поджечь его амбар с зерном, и беспечно пообещал, что он когда-нибудь это сделает. И в тот же день вечером сам Бангер и вызванный им на подмогу полицай зверски избили Игоря в конюшне, где тот кормил лошадей. Расправившись, пнули на прощанье ногой в окровавленное лицо и сказали: «Это тебе за поджог, который ты собирался сделать, большевистская собака».

С тех пор Игорь кашляет и плюет кровью, а Лешка бесстыже пялит круглые глаза и клянется, что он никому ничего не говорил. Однако же факт остается фактом, и Лешке Бовкуну отныне и навсегда веры нет. Когда он приходит, мы как ни в чем не бывало играем в карты, шутим, но стоит только выпроводить его за дверь, как прежнее лихорадочное состояние сборов овладевает всеми.

Сейчас уже все готово. Еще несколько дней, и уйдут из нашей жизни четверо хороших людей. Если бы все мои пожелания им исполнились и они сумели добраться до России! Как я желаю им этого!

А я… А меня ты прости, моя Родина, я не могу, я просто не имею сейчас права идти вместе с ними, хотя рвусь к тебе всем своим сердцем. Прости меня.

23 августа
Воскресенье

Сегодня день прошел тихо, без всяких происшествий. Гостей, вопреки всем моим ожиданиям, почти никого не было: наверное, не забыли еще того шумного расставания, которое учинил нам Шмидт в прошлое воскресенье. Под вечер пришли только от Бангера, все трое. Саша сделал мне сюрприз: подарил Пушкина – том избранных сочинений. Милый Пушкин! Как я ему обрадовалась, как будто встретила старого доброго друга. Как хорошо, что он теперь здесь, со мной!

Сегодня долго разговаривала с Сашей, поделилась с ним всеми своими сомнениями, даже поплакала. Саша сочувствовал мне, уверял, что все равно наша неволя недолго протянется, все равно скоро освободят нас. Обещал при случае бросить с дороги открытку. Хороший он все-таки парень. Очень душевный и очень простой. Настоящий товарищ. Друг.

Потом пришла помрачневшая и заплаканная Женя Никандрова и сообщила, что тетю Дашу и Веру, которая тоже вскоре заболела, увезли в какие-то заразные бараки, а Мишу отправили в Мариенвердер на сырную фабрику. Мы все страшно расстроены этой новостью. Проклятая жизнь! Бедная тетя Даша, удастся ли ей еще раз увидеть когда-нибудь свой Псков?

Уходя, Женя сказала, что, пожалуй, тоже отправится с ребятами. Ну что же? Я ее не отговаривала.

А совсем уже вечером к нам на огонек завернул Маковский. Он шел из города, от сестры, и был немножко навеселе. Принес новость, будто Черчилль в настоящее время находится у нас, в Москве, что цель его визита в Россию, конечно, неизвестна, но что он, Маковский, ничуть не удивится, если англичане и американцы вскоре после этого посещения откроют где-нибудь второй фронт.

Правда ли это? Еще сказал Маковский, что по всему нашему фронту немцев жмут и им приходится очень и очень туго. Правда ли и это?

Как раз подошло время, и мы с Василием побежали к Гельбу слушать радио. Вскоре началась передача, и вот что сообщили: «Под Ленинградом и на ряде других участков фронта – ожесточенные атаки советских войск, но наши доблестные немецкие солдаты…» Ура!! Значит, началось и Маковский сказал правду! К концу передачи завравшиеся немецкие дикторы истеричными голосами передали обращение германского вермахта к советским казакам, которое начиналось примерно так: «Казаки Дона, Кубани, Терека и Урала! Где ваша казачья честь? Где ваши светлые хаты и цветущие села? Где ваши быстрые кони и острые сабли? Где ваши славные песни? Объединяйтесь, казаки, под знамена великой германской армии, которая вернет вам отнятые советской властью свободу и поруганную честь. Тогда снова зацветут ваши села и зазвучат над ними песни…»

Да, видно, туго приходится сейчас фрицам, видно, лихо теснят их конем да саблей молодцы-казаки!

Пришли домой в отличном настроении, подняли настроение и у всех остальных. Мне не терпится, и я, послонявшись немного по комнате, подсаживаюсь к столу писать очередное письмо Зое. Надо же и ей сообщить поскорее эти новости. Может быть, она еще не знает?

Маковский все еще сидит у нас. Теперь уже с ним разговаривают все хором. Миша громко, словно Маковский страдает глухотой, рассказывает ему о той хорошей жизни, которая дана старым людям у нас, в России. Он тычет Маковскому пальцем в грудь и внушает, что такие старики, как он, у нас уже давно «никс арбайтен»¹⁰, что они только и занимаются тем, что «шпацирен и шляфен»¹¹. Но тут вступает в разговор Леонид, который явно недоволен Мишкиным рассказом. Разве так нужно говорить? Подумаешь «шпацирен и шляфен»! Послушаешь Мишу – так вроде, кроме спанья и гулянья, для стариков в России больше ничего и нет. А ведь Россия – это такая страна!

И Леонид, не уступая по громкости Михаилу, возбужденно рассказывает присмиревшему Маковскому о театрах и концертных залах, о наших санаториях и курортах, куда, по твердому его убеждению, бесплатно съезжаются все старики России. Но и этого мало, и, желая вконец сразить Маковского, Лешка говорит о ресторанах:

– Ты знаешь, что такое ресторан? Ну, это где пиво-биер или вино-вайн тринькают. Шнапса там нет, только шампанское. Шампаниш, понимаешь? Наши старики это вино страшно любят и всегда только его заказывают. И еще там много музыки – много хорошей, веселой музик, понял? Вот как у нас живут такие, как ты. Понял ты – ферштейн?

И чтобы Маковский лучше понял, в том месте, где говорится о музыке, Лешка «берет на голос» и мелко семенит ногами. В этот момент он и сам искренне верит, что вот именно так, и только так живут у нас в России все старые люди.

И Маковский понимает, он широко и радостно улыбается и изъявляет желание поехать после войны с нами в Россию. Только возьмут ли его, примут ли там?.. Миша успокаивает: «Таких, как ты, примут: ты свой, рабочий».

Маковский с готовностью сжимает большой щербатый кулак: «Рот-Фронт!» Это было нашим девизом.

Наконец уходит и он. Я написала письмо Зое, заканчиваю запись в дневнике и сейчас еще почитаю Пушкина.

Итак, здравствуй, Александр Сергеевич! Пусть твои волшебные стихи напомнят мне те недавние и вместе с тем такие далекие, такие счастливые и такие недоступные для меня сейчас дни прежней жизни.