Читать книгу: «Тайные грехи кроткой голубки», страница 5

Глава 10.

– Я извиняюсь, вашбродь, только зря вы этого Даньшикова отпустили, – бубнил наутро Мартемьянов, – Еще бы немного надавить, он бы и того… раскололся.

– Вы что – невиновного хотите посадить? – возразил Штольман. – Вы же понимаете, что у него алиби. Мы же с вами вместе опрашивали свидетелей.

– Так они, может, врут! Отец сына выгораживает. Служанке приказали…

– А соседке?

– А может, она того, в него влюблена. Или, может, она его заместо мамки нянчила, и с тех пор любит?

– Любит? А чего же она его в дом не пустила, когда пошел дождь?

– Да откуда мы знаем, что не пустила? Может, пустила, а они оба врут.

Штольман никак не ожидал, что Мартемьянов мог посеять какие-то сомнения в его душе. Но факт оставался фактом – сомнение все же шевельнулось.

– Он в ссоре с отцом – тот его из дома выгнал. Зачем ему выгораживать сына, если они в такой смертельной ссоре?

– И что с того, вашбродь! Кровь-то родная она и есть родная; я вон вчера, когда вы с евонным папашей говорили, смотрю – а у него на лице выражение было очень даже переживательное!

– Я учту ваше мнение, Мартемьянов, – сказал Штольман мягко.

– Какие распоряжения прикажете сегодня? – пробубнил Мартемьянов.

– Полейте цветы и вытрите пыль, – вздохнул Штольман. – Я по делам…

И действительно, Штольман имел в виду дело, в которое он не хотел посвящать Мартемьянова – из опасений, что понятие «тайна следствия» не про него писана. Всю информацию, которая становилась добычей Мартемьянова, он тут же сливал всем знакомым…

Итак, о чем размышлял Штольман, качаясь в коляске.

Три мужа несравненной Олимпиады ушли в мир иной. Вот факты, против которых не возразишь. Все трое – мужчины в расцвете лет. Один убит несомненно, ибо застрелен. Что же до первых двоих, то кроме смутных подозрений предъявить нечего…

И оставался лишь один человек, который мог бы пролить хоть каплю света на происходящее – хотя бы потому, что он остался жив…

– А вона и гарнизонные конюшни, – обернувшись к Штольману, крикнул возница. – Вас, барин, как – подождать, али нет? А то отсюдова вы не скоро сами-то выберетесь, место тут глухое, извозчиков нет.

– Подождите, – кивнул Штольман.

Отыскать гарнизонного ветеринара Даниила Сергеевича Соболенко было не так-то просто; однако наконец он был пойман в одной из конюшен. И теперь он сидел перед Штольманом в своем скромном ветеринарном кабинетике…

– Слушаю вас, – Соболенко заложил ногу на ногу.

– Мне хотелось бы задать вам пару вопросов об одной даме, вашей знакомой. Некоей Олимпиаде Саввишне Горчичниковой…

Легкая тень набежала на лицо ветеринара, но он тряхнул головой и молвил:

– Ею заинтересовалась полиция? Хм… Спрашивайте.

– Вы некоторое время снимали у нее квартиру, и даже, по слухам…

– Да, у меня была с ней связь. Дальше, – ветеринар явно нервничал.

– А почему вы ее прекратили? Чья это была инициатива?

– Моя. Сбежал.

– Отчего же?

– Это трудно объяснить…

– Но попытайтесь все же, – вежливо попросил Штольман. Более всего он боялся, что его собеседник откажется отвечать; тогда единственная нить, которая вела его к разгадке, оборвется. – Я расследую дело об убийстве, и мне может быть полезна любая, самая незначительная мелочь.

Соболенко призадумался, подбирая слова.

– Ну, в Петербурге мои отношения с моей женой не ладились – она женщина независимая в суждениях, порой она бывает излишне резкой – и мы ссорились…. Мы расстались, я приехал сюда, мечтая в душе о женщине более покорной – и здесь я получил этого полной ложкой, так сказать. Олимпиада ловила каждое мое слово, она восхищалась мною, и поначалу я был польщен – но как же мне вскоре это надоело! Меня хватило ненадолго… Такое ощущение, что разговариваешь с говорящей стеной, которая отражает твои слова. И смотрит так умильно, что по лбу треснуть охота!!!

Штольман рассмеялся.

– Меня просто стошнило от нее, в конце концов. Знаете ли? Было чувство, что кто-то наверху решил преподать мне урок, чтобы научить ценить мою жену с ее независимыми суждениями…

Штольман усмехнулся.

– А потом вы уехали и вернулись с семейством – с женой и сыном. И что особенно удивительно, вы поселились опять у Олимпиады. Не странно ли, что вы, – Штольман на секунду замешкался, подбирая слова, – не подумали о чувствах обеих женщин, жены и любовницы, поселив их рядом?

Ветеринар с тоской смотрел в сторону. Затем заговорил, с досадой махнув рукой:

– Ах, да когда мы, мужчины, думаем о чувствах женщин? Пока жареный петух не клюнет, мы и не думаем. Поначалу я не хотел снова селиться у нее – но как назло, все квартиры, что я искал – то далеко от службы, то тесно, то дорого. Вот и ткнулся к Олимпиаде – думал, хоть временно приютит, и то хорошо. А она так ласково меня приняла – говорит, берите весь дом бесплатно, я во флигель съеду. Мне бы вспомнить вовремя поговорку – что бесплатный сыр, он только в мышеловке.

– А что случилось? И если условия были так прекрасны, почему вы съехали?

Ветеринар потер лоб.

– Даже не знаю, как рассказать. Жена начала болеть, понимаете? Дело в том, что она с Олимпиадой, вообразите, подружились. О, Олимпиада может без мыла в душу влезть, кому угодно, – у нее это просто талант, а все ее еще считают женщиной без особых талантов! Смотрит на вас, как на оракула, всем восторгается, кивает… и ведь примитивный приемчик, но как работает! – Соболенко фыркнул, – Анекдот про сову помните?

– Нет, а что такое?

– Да это скорее притча. Очень в тему. Одному человеку под видом говорящего попугая продали сову. Тот продавцу объяснял: я одинокий, а перекинусь парой слов с птичкой – и будет иллюзия, что я не вполне одинок. А у продавца попугая не было, он сову и подсунул, мошенник этакий! Мол, вот вам ценный попугай, обучите его и он будет говорить – а сам все боится, что вернется покупатель да возьмет его за шкирку – проучит за надувательство! Но покупатель вернулся и давай его благодарить – дескать, такой замечательный попугай, я так доволен! Тут уж продавец удивился и спрашивает – а что, он уже говорить научился?

– И что же?

– Нет, отвечает, еще пока не говорит – но если бы видели, как он слушает!!! Смеетесь? Ага. Нам ведь, порой, не столько собеседник умный нужен, сколько глупенький слушатель… Порой умный человек не может снискать со всем своим умом того расположения, которое имеет простая дура, которая вас слушает, лупая глазенками – или даже не слушает, а просто притворяется, что слушает. Вам кажется, что вас понимают… ничего подобного. Она если и понимает, то только одно: вам не хватает внимания – ну, его всем нам не хватает.

– Продолжайте, прошу вас.

– Да, да… Я вроде не вполне дурак, но в свое время тоже попался. Ну, и жена. Повадилась к ней во флигель ходить на чашечку кофе… И начала болеть. Я сперва не понял. А потом заметил, что каждый раз приступ у нее после кофепития во флигеле…

Штольман насторожился.

– И тут я и попросил жену – как-нибудь отвлечь Олимпиаду, и не пить этот кофе, а слить его в такую склянку, я ей дал – проверить на яд…

– И что?

– Он там был. Какого-то растительного происхождения. Я так и не понял, что это, но поймал пару мышей и дал им выпить – сдохли…

– Ничего себе.

– Я схватил жену и сына, отвез в гостиницу, забрал вещи, и все – больше к ней ни ногой. Потом сюда вот переехали… А у жены до сих пор почки шалят.

– Но почему же вы не обратились в полицию?

– Вы будете смеяться, но мне стыдно было, что все об этом узнают. Коллеги, друзья… Ну в самом деле, не болван ли? Поместить жену и любовницу рядом – додумался, а?! Хоть бы спросил себя, а что из этого выйти может, уж точно ничего хорошего! Позарился на дармовщинку! Чем я думал? Вот уж, воистину – «птичка ходит весело по тропинке бедствий, не предвидя от сего никаких последствий»! Я словно проснулся – и пробуждением моим было чувство стыда – настолько жгучего стыда, за свою глупость…

– Все мы время от времени делаем глупости, – возразил Штольман, – бываем кем-то обмануты… Но ведь это покушение на убийство, это не шутки…

– А что бы я предъявил в качестве доказательства? Два мышиных трупа? Мало ли отчего эти мыши сдохли. Склянку с отравленным кофием? А может, я сам сварил этот кофий и чем-то отравил его, чтобы оговорить несчастную женщину? Жена моя – вот, живая. Мне бы попросту не поверили. Потому что на стороне Олимпиады – такая, знаете ли, непрошибаемая репутация невинной добродетельной особы… Именно непрошибаемая, как броня. И – знаете ли?! Вот если говорить о репутации… Я думал об этом…

Он вскочил и прошелся по комнате. Затем с надеждой глянул на Штольмана, словно желая убедить себя, что перед ним именно тот человек, который его наконец-то поймет.

– Понимаете, я всю жизнь мотаюсь по гарнизонам. И вот что я заметил: в маленьких сообществах людей всегда творится одна и та же престранная вещь. Там заводится как бы своя атмосфера, если так можно сказать – атмосфера маленьких, но общепризнанных предрассудков, заблуждений, предвзятостей… глупостей…

– Например? – поднял брови Штольман.

– Ну вот например: репутация. Я сколько угодно видел случаев, когда у человека вполне достойного – репутация была хуже некуда, а отношение к нему – прегадкое. Все вокруг него хихикают в кулак, перемигиваются за спиной… Если он сказал что-то дельное, разумное – все делают козьи морды и выразительно молчат, так, словно этот несчастный сказал какую-то неприличную глупость. Зачем это? Не пойму. Отчего прилипла такая репутация к человеку достойному – тоже не пойму, но кто-то пустил, видимо, клевету или сплетню, а она и прижилась, причем прижилась-то на годы, и никак ее не вытравишь, никому ничего не докажешь, хотя бы поступки этого человека сто раз говорили о его благородстве!

И наоборот! Вот вижу, что человек не просто дрянь, а дрянь в квадрате. Но у него репутация душки, и он может безнаказанно делать любое зло, и все говорят: ну, раз наш добрый Иван Иваныч это сделал, так уж верно не зря!

И это касается не только отношения к отдельным людям – это касается отношения ко всему! порой люди всем гарнизоном, или всем маленьким городком, верят в такую несусветную чушь! А кружок просвещенных провинциальных дам, ооооууу! – ветеринар прикрыл глаза рукою и застонал как от зубной боли, – а стайка мужчин, любителей преферанса… В одном гарнизоне жена одного поручика считалась необыкновенной певицею; все хором говорили, что она затмит собою великую Патти, и все время просили ее петь. У нее совершенно не было голоса, что еще полбеды на фоне того несчастья, что у нее не было слуха; и смешнее всего, что каждый в гарнизоне это понимал, включая ее саму. Но каждый раз, как соберется общество, так начинается: «Попросим нашу Аглаю Никитишну спеть!», и все мучаются, с перекошенными рожами слушая ее вопли. И каждый боится сказать правду – из опасения обидеть… но кого? Общество? Каждый представитель этого общества был бы счастлив спасти свои уши. Но понимаете – общественное мнение уже порой существует как бы отдельно от этого общества, как некий злой дух…

Ветеринар перевел дух и продолжал:

– И в каждом таком маленьком обществе мало-помалу создается этакий , – он нарисовал указательными пальцами что-то вроде облачка, – сказочный миф – одна на всех самовоображаемая реальность. И она удаляется от реальности настоящей, от всякой связи с этой реальностью, все дальше и дальше, потому что любого, кто тихо скажет шепотом, что он с этим бредом не согласен – заклюют! Хотя, Господи! Разве это не описано у классиков? Чацкого кто-то назвал сумасшедшим, и мгновенно все гости дома Фамусова, весь этот небольшой круг людей, все – поверили в его безумие. Каково?

– «Поверили глупцы, другим передают, старухи вмиг тревогу бьют и вот – общественное мненье!» – смеясь, процитировал Штольман.

– Да, да! А Хлестаков?! Его какой-то болван по ошибке принял за ревизора, и все тут же стали совать ему взятки. Но вот чего у классиков не описали, так это того, что это безумие может длиться хоть годами, хоть столетиями. Если бы Чацкий не сбежал из Москвы, а Хлестаков – из уездного городка, то Чацкого еще сто лет считали бы полоумным! а Хлестаков еще сто лет ходил бы в ревизорах; и заметьте, никто бы не спросил: а почему это он ничего не ревизорит, и только обжирается за общественный счет?! А посмел бы кто спросить – на него бы все только шикали… И, кстати, этот момент ведь есть в пьесе! Когда кто-то говорит, что ревизор-то не ревизор, то первый вопрос – не «откуда вы узнали», а «как вы посмели?!» Как посмели посягнуть на святыню той общественной лжи, на которую все общество молится? А со стороны-то никого нет, чтобы свежие люди могли войти да сказать: ну и дураки же вы все! Вы сталкивались с подобным?

– Конечно, – пожал плечами Штольман. – В таких группах прямо-таки преступлением считается сказать правду о том, что все выдают желаемое за действительное… Лояльность группе считается высшей формой морали…

– Вот! – выдохнул ветеринар, глядя на Штольмана, как на икону. – Я знал! – прошептал он истово, – знал, что встречу , наконец, человека, который меня поймет… И да, насчет Олимпиады. Не думается ли вам, что это явление того же порядка? Она просто усвоила правила игры и довела их до логического конца, до полного абсурда… Дескать – хотите лояльную особу, которая никогда не подвергнет сомнению ни идеи своего мужа, ни идеи того кружка дам, в котором обитает, ни идеи того городка, в котором живет? Никогда не поднимет спорных вопросов? Будет притворяться, что сама она и думать-то не умеет, что все ее мнения – взяты у вас напрокат, а? Да ради Бога, получите. И в ответ она получит репутацию безупречного ангела и воплощения добродетели. Все почему-то будут считать ее притворство – проявлением кроткой любви, самоотречения… А уж что там таится под этой ширмой, какие бездны жестокости, вулканы ненависти и канистры яда – кто знает? А потом вдруг: ой-ой-ой, как так вышло, что эта кроткая душка кого-то отравила?!

– То есть, Олимпиада, – подвел итог Штольман, – рассчитывала отравить вашу жену, а потом, после похорон, вас утешить своими ласками? Очень интересно. Напишите-ка мне свои показания на бумаге, и распишитесь. Хоть немного искупите грех перед женой… да и других людей спасете, возможно – от отравительницы!

– Да, да, конечно, – ветеринар схватил бумагу и перо, приготовился было писать – но видно было, что он еще не выговорился. Поэтому он, совершая приготовления к письму, продолжал:

– Я еще вот думаю: не семейное ли у них это? У Олимпиады братец был, помер недавно… иногда заходил поболтать. Так вот тоже такой, как она; все в рот смотрит вам, кивает и повторяет каждое слово; скучен до ужасти… Некий Дёмкин, Фёдор Савельич – не слыхали?