Аркадий с облегчением вздохнул, будто сбросил с себя неимоверный груз. Через комнату Арины прошел к Гардинским, нашел Таню и сказал, что через полчаса он выходит из дома по приказу Веденяпинского. Таня вначале испуганно взмахнула руками, видимо, этот вызов для нее был неожиданностью – прошло совсем немного времени. Страшно побледнев, она прерывисто шепнула Аркадию:

– Иди к себе, я сейчас приду туда.

Аркадий пошел, и через несколько минут к нему зашла Таня. На плечах ее была шаль, которая закрывала ее руки. Глядя на Аркадия неподвижными огромными очами, она дрожащей рукой протянула ему спрятанный под шалью маленький блестящий пистолет.

– Возьми браунинг. Мне его подарил близкий знакомый, чтобы я могла защищаться. Возьми. На память… навсегда. Ты умеешь им пользоваться? Нет. Ладно, потом научишься. Пусть тебе кто-то покажет, как он стреляет. Я тоже не умею из него стрелять. Береги себя. Третьей смерти близкого человека я не вынесу. Иди, но береги себя.

Она подошла к нему и обняла его голову трясущимися от волнения руками и крепко поцеловала его в губы.

– Когда уходишь?

– Сейчас.

Она снова прижалась к нему и коснулась поочередно обеих его щек.

– Я виновата, что посылаю тебя неизвестно куда. Но ты должен это пройти! – слезы выступили у нее на глазах. – Еще раз прошу: береги себя. Там все воюют за свои интересы, а у тебя их интересов нет. Они там будут другими. Я не буду спать, буду тебя ждать и за тебя молиться, чтобы с тобой ничего не случилось. Обними и поцелуй меня сам.

Аркадий неловко обнял Таню за плечи и коснулся ее губ. Она прижалась к нему и глубоко, как после стремительного бега, задышала, а потом оттолкнула его от себя:

– Иди, мой герой, я буду тебя ждать. Награда тебе – моя любовь.

– Я вернусь. Не бойся! – прошептал Аркадий.

Они вышли вместе, и Таня, еще раз взглянув на него и что-то прошептав губами, безвольно взмахнула рукой и бегом вошла в комнату Арины, чтобы пройти к себе.

Аркадий вышел на улицу. Было темно, прохожих почти не было видно, только редкие их фигурки торопливо пробегали по тротуарам. Он быстро нашел нужный дом. Там находилось уже человек двадцать молодых людей без оружия. Веденяпинский был здесь же, давал распоряжения, переговаривался с приходящими к нему людьми. Прошло часа два, действий никаких не предпринималось, и Аркадий даже заскучал. Но где-то около полуночи Веденяпинский распорядился, чтобы все выходили во двор. В дверях подвала им начали выдавать винтовки. Аркадий нащупал браунинг, подаренный Таней, и спросил Веденяпинского:

– Мне тоже брать винтовку?

– Да! – отрывисто ответил Веденяпинский.

– Но вы говорили, что я буду подавать сигналы трубой.

– А-а. Да, – видимо, Веденяпиский вспомнил его. – Трубу дадим позже. А сейчас винтовку, и не задерживайте меня.

Аркадий получил винтовку, которая оказалась чуть ли не в его рост. В темноте он увидел, что многие так же, как и он, внимательно рассматривают винтовки – видимо, впервые держат их в руках. Но Веденяпинский это предполагал и приказал:

– Становитесь вокруг меня. Смотрите, как пользоваться винтовкой. В магазине уже есть патроны. Вам стоит только оттянуть затвор, послать патрон в патронник, прицелиться и нажать спусковой крючок. Понятно? Да не трогайте затворы! – зло зашипел он, увидев, что кто-то начал повторять его движения. – А то перестреляете друг друга. Запомните и повторяйте это упражнение в уме. Я дам команду, когда заряжать. А теперь тихо пошли за мной.

На этом все обучение военному делу закончилось. Веденяпинский пробормотал что-то ругательное, и ближайшие к нему расслышали: «Послал Бог недорослей на мою голову».

Потом дворами, прячась в ночной тени серых громад зданий, они пошли, – как определил Аркадий, – к центру города. В одном из дворов больше часа ждали дальнейших распоряжений. Аркадий замерз и мысленно ругал себя за то, что пошел в плаще, а не в пальто. Наконец Веденяпинский, переговорив с пришедшим к нему соратником, дал новую команду – передвинуться к площади и коротким броском занять здание харьковского совета. Всех, находящихся там депутатов, арестовать, а кто окажет сопротивление – уничтожить. От этого приказа у Аркадия чаще забилось сердце, а в голове появилась несвойственная ему ранее туманная пустота, которая оставалась у него до самого утра. С шумом ворвавшись в совет, они там ничего не обнаружили – большевики покинули его еще днем и не оставили даже сторожа. Все нападающие, ожидавшие хотя бы небольшой стрельбы, были разочарованы. Веденяпинский был разозлен, что не успел застать врага, и вся подготовка с атакой пришлась на пустое место. Он приказал всем ждать нового приказа.

Большинство расположились на диванах и стульях и, делая равнодушный вид, попытались заснуть. Аркадий сел на стул, пытался сосредоточиться, но не мог – в его сознании вставала то Татьяна, с умоляющими глазами вручающая ему браунинг и одновременно просящая его остаться живым, то брат Сергей, воевавший за большевиков, а, следовательно, против него, то обрывки сцен из его жизни. Но мелодии в его голове отсутствовали, и он даже не пытался их вызвать к себе. Происшедшее подавляло его и не способствовало творчеству. Наконец Веденяпинский, отсутствовавший долгое время, вернулся и скомандовал:

– Подъем! Хватит спать! Всем выходить на улицу!

Там, уже не скрываясь дворами, они быстрым шагом пошли по улицам – не строем, а скорее толпой – в направлении звучащих в утреннем воздухе выстрелов к заводу «Гельфердих-Саде». По мере приближения выстрелы становились явственнее – там шел настоящий бой. Выскочивший из подъезда одного из домов человек в офицерской форме что-то сказал Веденяпинскому и сразу же скрылся. В ответ тот распорядился, чтобы отряд шел не на завод, а на перекрытие пустыря. Как позже Аркадий понял, остатки красных с завода должны были отступать в этом направлении.

Уже светало. Восток горел багряными полосами рассвета, хотя солнце еще не вышло. И в этом слабом отсвете зари Аркадий увидел бегущие фигурки людей с винтовками от заводского забора в их сторону. В смятении екнуло сердце и забилось бешенными толчками, перехватило дыхание в груди. Аркадий понял, что сейчас все будет по-настоящему, и ему придется убивать или быть убитым самому. А с востока наступал карминный, равнодушный ко всему, много повидавший в своем многомиллиардном цикле, рассвет. И Аркадию вдруг остро захотелось раствориться в этом вечном его бездушии, порвать с так называемыми людьми, непонимающими, что природа обычна и непрестанна, а они поступают необычно и зло, вопреки заданному ей всемогущим космосом ритму, не замечающему их сутолочь. Она вечна, а они твари, которые скоро превратятся в прах, в неживую природу. И Аркадий со страхом глядел на разливающееся марево рассвета и ему сейчас хотелось стать песчинкой и унестись туда, к далеким невидимым звездам и не видеть никого – ни людей, ни землю.

Из оцепенения его вывел резкий крик Веденяпинского:

– К бою! По врагам… огонь!

Торопливо дернув затвор и услышав выстрелы своих товарищей, Аркадий, не целясь, выстрелил. Но бегущие, рассыпавшись цепью, стреляя на ходу, быстро приближались к ним. Аркадий еще не успел перезарядить винтовку, как услышал грубый мат Веденяпинского – такого он от интеллигентного человека не ожидал – относящийся к их умению стрелять. Он судорожно клацнул несколько раз затвором, не целясь, выпустил пули в бежавших на него людей и почувствовал, что винтовка не отдает огнем, а железный затвор щелкнул о железо. «Кончились патроны, – подумал он. – Неужели мне конец?» И вдруг он вспомнил о браунинге, сунул руку в карман и нащупал его. «А как из него стрелять?» – мелькнула паническая мысль. Но в это время раздался новый мат Веденяпинского, вместе с командой:

– Примкнуть штыки! К рукопашному… товсь!!

Но Аркадий не успел выполнить этой команды. К нему приближался здоровый рабочий-красноармеец в черном ватнике, лет тридцати. Его возраст почему-то навсегда врезался в память Аркадия. Может, потому, что это был его первый враг, которого он увидел вблизи. Он своей винтовкой без штыка, стволом ударил Аркадия в ухо, и тот упал. Но эта неожиданная боль придала ему злости и он, резко вскочив, бросился без винтовки, оставшейся валяться на земле, за рабочим. Он не видел, что к ним пришла помощь. Люди в военной и полувоенной форме стреляли в рабочих, и ряды красных становились все реже. Он, как борзая собака, догнал работягу, и сзади, смаху бросился ему на шею. Они оба упали, но красноармеец свободно, как пушинку сбросил с себя Аркадия, и его кулак врезался в лоб музыканта, на мгновение выключив сознание. Остался бы жив Аркадий? Кто знает. Но в это время человек в офицерской форме без погон мощным коротким ударом жахнул прикладом винтовки работягу по затылку, и тот свалился набок, запрокинув к рассветному небу лицо, в которое сразу же пришелся еще один удар прикладом, размазавший красному нос, а разлетевшиеся капли крови попали на Аркадия, отчего он испуганно отшатнулся в сторону.

– Вставай, студент, – обратился к нему человек в офицерской форме. – Если бы не я, тебе бы конец.

От этих слов у Аркадия замерло в груди, но следом в это мертвое пространство хлынуло злобное бешенство.

– Я его сейчас убью! Убью! – прошипел он.

– Не надо. Вот сейчас поймают остальных, и тогда всех кучей прихлопнем. Вставай! – приказал офицер застонавшему работяге. – Пойдем!

Тот сел на землю и рукавом ватника провел по развороченному носу, оставив на ткани густую полосу крови. Он зло смотрел на своих врагов и хотел что-то сказать, но изо рта послышалось бульканье, и кровь побежала по подбородку.

– Вставай! – снова приказал офицер.

Работяга устало поднялся на ноги, зажимая лицо рукавом ватника. Ему, несомненно, было очень больно, но Аркадий увидел, что на него тот смотрит насмешливо и снисходительно, как на ребенка, совершившего плохой поступок. И несоответствие его бесформенной физиономии и добродушных глаз потрясло Аркадия. Ему захотелось бежать отсюда, но он услышал голос офицера:

– Бери винтовку и поведем его вместе. Связывать не будем. Замараться можем. Но следи за ним зорко, эти бестии у могут убежать, даже если у них не будет головы и ног.

Бой закончился. Плененных красных отводили к одиноко стоявшему на пустыре складу. Туда же Аркадий с офицером привели своего пленного. Веденяпинский подбежал к офицеру, шедшему с Аркадием. Тот приложил руку к козырьку и начал рапортовать:

– Господин ротмистр…

– Не надо, я видел! – перебил его рапорт Веденяпинский. – Если бы вы вовремя не пришли сюда, господин капитан, был бы нам конец. Красные прорвались бы и ушли!

– Сами видите, господин ротмистр, разве это солдаты. Дрянь!

– Я с трудом уговорил их идти на борьбу с большевиками. Кому родители запрещали – того стыдил, что он не мужчина, кому рисовал угрожающее будущее при большевиках, кого запугивал, а некоторых просто обманывал, лишь собрать что-то подобие отряда. Разве это солдаты? Поэтому я этих неумех и возглавил, – если уж что, так погибну вместе с ними. Но вы пришли вовремя. Спасибо.

– Ну, что ж. Они сегодня обстрелялись, теперь надо закрепить их навыки и привить ненависть к врагам. Всех пленных к стенке, и пусть ваши студенты их расстреливают. И побыстрее, а то в город вот-вот войдут немцы.

Веденяпинский начал отдавать приказания. Красных, – а их было более двадцати человек, считая раненых, – поставили перед стеной склада. Некоторые из них не могли держаться на ногах сами, и ротмистр заставил здоровых пленных поддерживать таких вертикально. Гимназистов и студентов, тоже человек двадцать, Веденяпинский поставил против красных. Патронов у многих не осталось, и им их дали. Аркадию уже не хотелось ничего, тем более – расстреливать людей, и он попытался затеряться в кучке пришедших из нового отряда. Но капитан увидел его:

– А, герой! Куда же вы прячетесь? Совсем недавно вы хотели убить красного. И вы знаете, – обратился он к стоящим рядом, – он хотел убить его на моих глазах. Без хвастовства скажу – если бы не я, то этот молодой человек давно бы уже был на том свете. Не трусьте, молодой человек, станьте мужчиной! – с издевкой произнес капитан.

От таких обидных слов кровь бросилась в лицо Аркадия, и он почти с ненавистью посмотрел на своего спасителя:

– Я не трус. У меня патронов нет. Поэтому я не пошел…

– Идите. Я дам вам патроны.

Получив патроны, Аркадий встал с левого края шеренги расстреливающих. Он посмотрел на стоящих у стены красных. Никто из них не молил о пощаде, эти люди знали, на что шли. Неожиданно его глаза встретились с насмешливыми глазами того работяги в ватнике, который еще совсем недавно мог его убить. Аркадию показалось, что тот смотрит на него, и на лице, как на маске, недавно раскрашенной художником, невысохшей краской блестела свежая кровь, и только глаза, выделявшиеся черными дырами, смеялись: «Давай, сынок, не трусь». И Аркадий отвел свой взгляд от этих глаз.

Раздалась команда Веденяпинского, и все приложили винтовки к плечу и прицелились.

– Пли!

Аркадий взглянул в насмешливые глаза красного, – человека, которого он должен убить, выстрелил намного выше его головы и закрыл глаза, чтобы не видеть происходящего. Когда он открыл их, то увидел, что его работяга лежит на земле, не шевелясь. «Это не моя пуля, не моя…» – лихорадочно успокаивал он себя, раненые корчились на земле, но человек пять-семь красных стояли на ногах, – кто держась за стенку, а кто даже не прислонившись к ней. Аркадий видел, как Веденяпинский, капитан и другие офицеры вышли впереди шеренги гимназистов и из револьверов стреляли по оставшимся в живых красным. Ему стало плохо, и он, пошатываясь, вышел из строя и, опершись на винтовку, старался подавить подступившую к горлу тошноту. Пустой желудок не выделял ничего, мучая организм своими судорогами, и только горькая слюна свисала из рта и не хотела отрываться от губ.

Веденяпинский подошел к нему, зло взглянул, выхватил у него винтовку и презрительно произнес:

– Пшел отсюда вон, музыкант! – этим он как бы подвел итог его никчемности перед другими.

Аркадий, не дожидаясь следующих бранных слов, бросился бежать, не оглядываясь, под язвительными взглядами других. Его только заставил вздрогнуть еще один залп из винтовок, но он уже не слышал револьверных выстрелов, добивающих раненных.

В своей квартирке, сбросив плащ, он ничком упал на диван и, впервые за всю эту страшную и бурную ночь, заплакал. Его чувствительная натура, привыкшая видеть ломающиеся страдания в кино, читать о них в книгах и выражать постороннюю боль в музыке, сегодня столкнулась лицом к лицу с жутким водопадом жизни, который невозможно выразить ничем. Водопад его скомкал, сжал, превратил в ничтожество и отбросил в первобытное состояние. Прежней осталась только оболочка, а внутри все другое – рваное, раздробленное и уже больше никогда не совместимое друг с другом. Значит, познал реальную жизнь? Нет! Нет!! И еще раз нет!!! Такой жизни не желаю, не приемлю, ненавижу! Он любил свою жизнь, пусть и шедшую понарошку, на острие чужих бед и страданий, но не эту, которую навязывают ему сейчас. «Будь проклята война и революция! – в отчаянии думал, вытирая слезы, Аркадий. – Пропади все это пропадом! А что да здравствует? Что?..» Неужели сейчас не возможно какое-то стремление? Ждать, когда все закончится? Ждать, ждать, ждать… а может, окунуться в ту жизнь, каковой она является? Нет, нет, нет! Где выход? Где!!!

Скрипнула дверь, и Аркадий, повернув голову, увидел входящую Татьяну. Он сейчас смотрел на нее не просто недоброжелательно, а враждебно. Если бы не она, он никогда бы не пошел туда, где мужчины становятся героями.

Таня сразу же заметила – это не восторженно-влюбленный взор, а другой – обвиняющий. И она действительно чувствовала себя виноватой, что раньше никогда не проявлялось в ее отношениях с ним. Она подошла к дивану, присела на краешек и тихим, извиняющим голосом произнесла:

– Я постучалась, но ты не ответил. Я сама вошла, без приглашения. Ты плачешь? Не отвечай, я вижу.

И она ласково, по-матерински погладила его по голове, отчего слезы у Аркадия потекли еще обильнее.

– Я понимаю, что виновата. Могла бы запретить тебе идти туда. Прости меня. Прости… я сама, когда убили мужа, так же плакала, думала – не выживу, наложу руки… – она вздохнула. – Но выжила, стала равнодушной и счастливой в несчастье.

Она гладила его рукой по волосам. Заметив синяк, вздувшийся на щеке, нежным, тонким прикосновением погладила и, наклонившись, поцеловала его. Когда-то, может, несколько часов назад, Аркадий затрепетал бы от этого прикосновения, щекотания светлых волос, но сейчас остался холоден. И это Таня заметила:

– Ты всегда был добр со мной, утешал, стремился во всем помочь, часть моей боли разделить со мной или всю ее взять себе. Спасибо тебе за это. Теперь я обязана тебя утешить, отвлечь от пережитого. Если бы я знала, что на тебя это так серьезно подействует, я бы тебя не отпустила, и все бы у нас осталось по-прежнему. Сейчас у нас все будет по-новому, я искуплю свою вину. Прости мою жестокость к тебе. Будь тоже жестоким ко мне.

Аркадий уже не плакал, а с недоверчивым изумлением слушал ее слова и не заметил, как под влиянием ее слов чувство отчаяния, еще недавно владевшее им, стало таять. Таня встала, сняла платье и аккуратно положила его на стул, сняла заколку, и волосы разметались по голым плечам, потом медленно сняла с безымянного пальца обручальное кольцо и положила его на пианино…

– Что ты делаешь? – почему-то робко спросил Аркадий. – Зачем? Возьми лучше свой пистолет обратно.

– Я дарю тебе – моему герою – этот браунинг. Он мужчине пригодится больше, чем мне – женщине. Встань я поправлю постель…

Аркадий встал, а она расправила простынь, поправила подушку и одеяло, снова села на край, опустив босые ноги на пол.

– Иди ко мне, мой несчастный герой.

И Аркадий, сам не ожидая от себя такого поступка – это он видел в кино, вдруг с трепетом опустился перед ней на колени и поцеловал ее обнаженное колено – сначала одно, потом другое.

– Богиня моя, – почему-то возвышенно прошептал он. – Я твой раб.

– Нет. Сегодня я – твоя рабыня, – прошептала Таня в ответ. – Поднимись, прижми меня к себе… крепче, еще крепче… мой герой, целуй меня… возьми на руки… я твоя.

Аркадий поднял ее на руки и осторожно, как хрупкий сосуд, положил на постель.

В окно пробился весенний, утренний, поэтому пока еще робкий лучик света, пробежал неслышно по потолку и, став крепнуть, опустился ниже, пробежал по стене, но так и не достиг пола.

Солнце к полудню ушло из квадрата окна.

54

Киев. Апрель восемнадцатого. Мягкое весеннее солнце облило золотые купола православных храмов свои теплом, и они пламенели янтарным маревом в лазурном бесконечье. Красавец-Днепр, как и много тысячелетий подряд, медленно и величественно катил свои воды. Его острова вспыхнули легким изумрудным весенним пламенем, и напоминали историческое прошлое Руси: вот шапка Владимира Мономаха, то – Ярослава Мудрого, а это —Владимира-Ясное Солнышко, а эти шапки – других древнерусских деятелей, разбросанные ими на могучем течении реки в память потомству. В древнерусской столице приготовились распуститься знаменитые на весь свет киевские каштаны, выбросив прямо к небу пирамидки своих зеленых мягко-колючих шариков. Еще неделя – и шершаво-белые, с красными прожилками цветы вспыхнут маленькими каштановыми елочками. Живописна весенняя палитра Киева, контрастирующая с голубым небом, зеленью парков, темнотой воды и древними разноцветными постройками. И только по булыжным улицам, рядом с резиновым шорохом проносящихся экипажей, размеренно цокали железные копыта лошадей, со всадниками, пришедшими из Германии, а рядом с русскими названиями улиц красовались эти же надписи на немецком языке. Гуляющая публика была довольна покоем, который ей обеспечивали немецкие штыки. Опозоренный Киев – колыбель городов русских – добровольно, по милости непонятных Украине руководителей, отдан в руки чужеземцев. Такого в истории православного города не было – без боя он еще не сдавался ни басурманам, ни католикам, ни протестантам, ни какому-нибудь другому врагу.

Винниченко по Владимирской направлялся в Педагогический музей – резиденцию Центральной рады. Недавно он вернулся из Геническа, где переждал большевистское и немецкое нашествия, и ему хотелось снова попасть в водоворот политической борьбы, интриг и подлостей. Многое ему пришлось за эти три с лишним месяца передумать. Ошибки, допущенные им в бытность его руководителем правительства, по прошествии времени вырисовывались более выпукло и намного ярче, чем раньше. Главное, что он понял – национальное движение и социально-экономические реформы должны идти совместно, рука об руку, и ни в коем случае борьба за национальное возрождение не должна обгонять материальную основу существования народа. Иначе идея национального возрождения останется лишь идеей, парящей в пустоте и непонятной населению. Но существовала и другая опасность – если полностью удовлетворить социально-экономические требования народа, постоянно не подсовывать ему образ врага, то народ, удовлетворенный материальной жизнью, может откинуть национальную идею. Вполне возможно, он будет хорошо трудиться, растить своих детей и внуков, решать свои личные проблемы, но он не должен замыкаться в себе, в своей будничности. Ему нужно подбрасывать идеи, ведущие его к борьбе, той борьбе, которую укажут руководители. Ему нужны постоянные потрясения, чтобы руководители национальной идеи оставались у власти. Ему нужен образ не временного, а постоянного врага. Но как все это провести в жизнь? И Винниченко приходил к парадоксальному выводу – чтобы бороться за национальное возрождение, народу необходимо чего-то не додавать, держать в напряжении – военном и социальном. Без этого борьба за идею невозможна. Да, народ надо держать в постоянном напряжении! Его душа писателя и драматурга, хорошо знающая и с большой любовью описывающая украинскую жизнь, не могла совместить этих двух противоположных начал – философского и экономического. И вот сейчас он шел в тот дом, из которого раньше пытался управлять народом – с целью поговорить с соратниками по национальной борьбе, поделиться своими мыслями и сомнениями и, быть может, помочь им в исправлении предыдущих ошибок и не допускать новых. Так же ему хотелось вновь получить какую-то должность в руководстве державой. Но он сам просить об этом не будет – пусть его попросят помочь в этом руководстве.

При входе в здание гайдамак долго мусолил его документ, удостоверяющий личность. Для справки спросил, где родился. Уязвленный таким приемом – его, бывшего голову правительства еще о чем-то расспрашивают, – Винниченко резко ответил гайдамаку:

– На Херсонщине. И бегом приведите своего начальника!

Гайдамак презрительно скривил губы – Херсонщина разве это Украина! Но начальника, на всякий случай, позвал. Пусть он разбирается.

Винниченко обратил внимание на то, что резиденция рады заполнена большим, чем раньше, количеством гражданских и военных, говорящих не как его земляки-херсонцы, а с великой примесью польских, немецких, венгерских и других иностранных слов, не отчетливо, степенно и ясно, выговаривая слова и предложения, как его земляки Приазовья, а как-то быстро, перешептывая, комкая слова. Винниченко знал галицийское наречие, но в своих произведениях старался применять красивую задушевную мову Поднепровья. И Винниченко сделал неутешительный вывод – дела рады плохи, раз она опирается на галицийские политические и военные силы. В его время в составе рады было больше выходцев с российской Украины, и то их украинский народ не поддержал, а сейчас… он мысленно с безнадежностью махнул на все это рукой.

Его пропустили в здание, и по широкой лестнице он поднялся на второй этаж, где встретился в коридоре с министром земледелия, бывшим секретарем продовольствия в его кабинете – Ковалевским. Тот обрадованно пожал руку Винниченко и пригласил его в свой кабинет.

– Рассказывайте, дорогой Владимир Кириллович, где вы были, что видели? – радушно приветствовал его Ковалевский.

– Многого насмотрелся, дорогой Николай Николаевич, – в тон ему ответил Винниченко. – Многое продумал. Уже несколько дней нахожусь в Киеве, анализирую состояние дел на Украине и, увы, прихожу к нерадостному выводу – в политике Центральной ряды ничего не изменилось.

– Ну что вы! – будто от удивления поднял вверх брови Ковалевский. – Конечно, после прихода немцев мы стали другими. Мы пригласили немцев для борьбы с большевиками, а оказались спутанными ими по рукам и ногам. Вот в чем наша сложность. Но я думаю – как закончатся военные действия, у немцев исчезнет главный козырь в давлении на нас, и тогда в мирных условиях мы заставим их выполнять наши указания.

– Сомневаюсь. На их стороне сила. А у кого сила, у того и правда, и потребуются сверх усилия, чтобы наша правда оказалась сильнее! – блеснул литературным красноречием Винниченко. – Читаю газеты – кругом скандалы, и везде рядом с ними упоминается рада. Вот – похищение какого-то банкира…

– Но, – перебил его Ковалевский, – то директор русского банка для внешней торговли Добрый! О нем и идет в газетах речь. Похищение банкира – не наших рук дело. Это обычное сведение счетов между евреями. А Добрый – жид… и это всем известно!

– Я хотел сказать не только об этом. Вот вы, Николай Николаевич, министр земельных дел, а закона о земле, столь нужного украинскому крестьянству – нет. Разве селянин поддержит раду за такую бездеятельность? А ведь вам хорошо известно, что именно селянство является опорой нашего национального возрождения – и вы сами эту опору и разрушаете.

– Вам легко критиковать, Владимир Кириллович! Вы отошли от дел. Закон о земле готов, но, скажу между нами, Грушевский почему-то упорно откладывает его рассмотрение и принятие. И еще более откровенно скажу… захочешь провести какое-нибудь хорошее, нужное постановление – так набегает куча критиков и недоброжелателей. Начинают мешать, откладывают обсуждение, а потом и минует в постановлении надобность. Каждый в раде вредит другому, зависть процветает безудержно. Не успели мы сформироваться, а бюрократизма больше, чем при старом режиме. Мы взаимно исключаем работу друг друга. Но это между нами, Владимир Кириллович! А крестьяне – наша опора – воюют против немцев, а значит – против нас. Вон, у нас под боком – в Таращанском и Сквирском уезде – уже целый месяц бушует крестьянское восстание, и ни немцы, ни наши части не могут с ним справиться. Мы проводим цензуру газет, и пока эти материалы не полностью дошли до читателя, но долго скрывать такое восстание невозможно… лично я хотел бы удалиться уже от политических дел и отдохнуть где-нибудь в небольшом городке или…

Ковалевский не успел закончить свою мысль. В кабинет без стука вошел, а точнее вбежал Порш, занимающий ныне пост председателя Хлебного бюро, которое организовывало вывоз хлеба и другого продовольствия в Германию, Австро-Венгрию, Турцию и Болгарию – страны-союзницы. В его руках была газета «Киевская мысль», и он ею возбужденно размахивал. Увидев Винниченко, он умерил свой пыл, поздоровался за руку со своим бывшим непосредственным начальником и, больше его не расспрашивая ни о чем, разложил газету на столе:

– Читали? – саркастически спросил он у Ковалевского, а потом сардонически добавил: – Чи-та-ли?!

– Что?

– Вот, полюбуйтесь, милый министр земледелия – приказ генерал-фельдмаршала Эйхгорна, немецкого главнокомандующего на Украине. Это к вашему сведению. Его приказ называется коротко и ясно «О весеннем севе». Почитайте?

Ковалевский пробежал глазами по газете и поднял на Порша глаза.

– И что вы хотите мне этим сказать?

– А то, что этот приказ подписан Эйхгорном две недели назад и разослан на места! А его нам даже не соизволили передать, и мы, правительство, об этом до сегодняшнего дня не знали! Вот только узнали из этой газеты, которая опубликовала его! Немцы плюнули на нас в прямом смысле слова!

Ковалевский молчал, и тогда Порш обратился к Винниченко:

– Уважаемый Владимир Кириллович, вы еще не ознакомились с этим приказом?

– Нет. Я сегодня еще не просматривал газеты.

– Тогда почитайте? – и он протянул Винниченко газету.

Приказ о весеннем севе, как понял Винниченко, ставил крест на законе о социализации земли, который он лично разрабатывал с осени прошлого года. «Затянули с его принятием – и вот получили немецкий закон об украинской земле», – резюмировал про себя Винниченко. Крестьянам, которые захватили землю и засеяли ее, эта земля оставалась, но они обязаны были выплатить четверть урожая с этой земли помещикам как арендаторы. Помещикам предписывалось засеять всю землю. Винниченко про себя подумал, что немцы решили этот вопрос в чисто прусском аграрном варианте. А тем временем Порш спрашивал у Ковалевского, как прокурор:

– Вы знали об этом приказе раньше?

– Да, знал. Мы точно такие же телеграммы рассылали на места от своего имени. Эйхгорн сделал самое главное – он подкрепил наши указания и просьбы в отношении весеннего сева своим приказом, то есть придал авторитетность.

Теперь уже был ошарашен Порш.

– А почему я об этом не знал?

– Надо глубже вникать во все дела, а не только в вопрос скорейшего вывоза хлеба в Германию, – съязвил Ковалевский.

Винниченко внимательно прочитал приказ в газете и теперь слушал перепалку между двумя министрами. Порш снова обратился к нему:

– А как ваше мнение, Владимир Кириллович?

– Как и ваше. Вы правильно сказали – они плюнули на вас образно и конкретно. Точнее не придумаешь.

– Я думаю, Владимир Кириллович, – Порш возбужденно заходил по кабинету, – что пора немцев поставить на место. Мы окрепли, и с ними уже можно вести себя строго. Пусть они не забывают, что они – слуги украинской власти! Народ нам верит и не позволит разрушить добытые нами для них с таким трудом национально-революционные завоевания. Сегодня на подписании продовольственных соглашений я скажу об этом немецкому командованию! Пора их ставить на место! – повторил Порш, не замечая едкой улыбки Винниченко. – Я сейчас доложу об этом приказе немцев Грушевскому, пусть он скажет фельдмаршалу-солдафону о превышении им полномочий. Я боюсь, что вам, министр, видимо, придется уйти в отставку. Я тороплюсь, извините Владимир Кириллович, сегодня подписание с Германией всеобъемлющего договора о поставках продовольствия с Украины. Если вы желаете, то приходите в штаб немецкого главнокомандующего и посмотрите, как все будет происходить.