В Харькове большевистское правительство готовилось к эвакуации. В город с запада приходили потрепанные в боях красные отряды, а из города на запад и юг выходили вновь сформированные советские части. С заводов снималось оборудование и вместе с продовольствием отправлялось по железной дороге на север. По городу на полной скорости проносились автомобили с вооруженными людьми, в каждом из них находился комиссар, отдававший распоряжения. Но подъезжал другой комиссар, с более высокими полномочиями, тоже с вооруженными красногвардейцами, и давал другое приказание, исключающее предыдущие. Железнодорожники их молча выслушивали, обещали исполнить, но ничего не делали. Только когда конкретно формировался состав и было ясно – куда он направляется, цеплялись паровозы и увозили кого на запад, кого на север, а других на юг и восток. Ходили слухи, что красные разбили немцев под Дубовязовкой и те вместе с гайдамаками бегут обратно к себе на родину. Но потом выяснялось, что немцы рядом и вот-вот войдут в Харьков. Не только афишные тумбы, но и стены домов пестрели различными призывами и воззваниями к горожанам. В одном из них говорилось:

«Товарищи и граждане! Всем, кому дороги идеалы пролетариата, все, кто ценит пролитую кровь наших братьев за освобождение России, все до единого – к оружию! С оружием в руках, стройными железными рядами ударим на врагов труда – немецких, русских и украинских трутней! Донецко-Криворожская республика была и будет неотъемлемой частью России, а не галицийско-немецкой колонией! За нами правда! Мы победим! Да здравствует социализм!»

Но мнение харьковчан на складывающееся положение было неоднозначным. Беднота записывалась в ряды защитников социализма и рвалась в бой с внешним врагом. Состоятельная часть горожан была напугана трехмесячным правлением большевиков, их реквизициями и постоянным патрулированием с арестами, и жаждала спокойной и сытной жизни. Два обстоятельства тяготили всех, независимо от класса и богатства – предстоящий разрыв с когда-то единой и неделимой Россией, духовной и материальной родиной, и то, что приходят не свои, внутренние враги, а чужие – немцы и галицийцы. Если рабочий и ремесленный люд ясно определил своих врагов, то аристократическая и бюргерская верхушка отрицательно относилась и к большевикам, и к приходящим чужеземцам, и не знала, что лучше – как бы не получилось из огня, да в полымя.

Аркадий Артемов, несмотря на то, что в стране происходили страшные и непонятные события, жил в своем мире, сотканном из музыки и неразделенной любви. С установлением советской власти и введением комендантского часа некоторые из синематографов закрылись, другие сократили количество сеансов, и его работа музыкального иллюстратора из постоянной превратилась во временную. Но, благодаря своему музыкальному таланту, он мог зарабатывать на жизнь, давая частные уроки, выступая на частных концертах. Но все равно денег хватало только на еду да одежду. Он с благодарностью думал о Гардинском, который не брал с него квартирную плату. Но самым больным чувством для него были отношения с Татьяной. В начале восемнадцатого года она жестоко простудилась и долго болела. Сначала Аркадий дал себе слово как можно меньше бывать у Гардинских, но с болезнью Тани чуть ли не каждый день посещал основную часть дома, старался как можно больше побыть с Таней. Позже она стала заходить к нему, похудевшая и бледная после болезни, и от того еще более привлекательная в своей слабости и незащищенности. Ее родинки на прозрачных щеках выделялись особенно ярко и как будто светились. Гардинские обсуждали вопрос о том, чтобы отправить Таню на лечение и отдых в деревню, к родственникам, но решили подождать до прояснения обстановки в стране. Отдых за границей не представлялся реальным – война перекрыла все привычные пути путешествий и связей. Поэтому окончательно было решено не торопиться с этим вопросом – ждать, что будет дальше. Когда Таня приходила в комнату Аркадия, то они беседовали обо всем, кроме своих отношений. Обычно эти беседы заканчивались тем, что Таня просила его исполнить что-то меланхолическое. Во время исполнения она сидела тихо, впитывая звуки мелодий, сочиняемые по ходу игры Аркадием, переводила затуманившиеся воспоминаниями глаза от клавиш, по которым перелетали чуткие и тонкие пальцы музыканта, на выцветшие обои, а потом за окно, где раскинулась весенняя глубина небосвода. Потом глубоко вздыхала и произносила таинственно-тоскливые фразы. И сегодня, заломив сплетенные пальцы, произнесла, вздохнув:

– Когда все это закончится? Когда? Когда можно будет жить и не бояться, не переживать за родных, знакомых и себя?.. Когда?

Эту фразу Аркадий часто слышал из ее уст. Он понимал ее переживания потому, что сам оказался выбитым из привычной, наполненной грезами жизни, а сейчас, как и она, находился в растерянности, в ожидании не лучшего, а наоборот – чего-то худшего, непредсказуемого. Он вполоборота повернулся к ней, оторвал пальцы от клавиш и закрыл крышку фортепиано.

– Я разделяю твою тоску, Таня. Я сам чего-то жду, чего-то хочу, а чего конкретно – не знаю. Вот, может, закончится вскоре вся эта заваруха, и мы снова начнем жить, как хотим, а не так, как нас сейчас заставляют… будем заниматься любимыми делами.

– У тебя есть любимое дело, а у меня его не было и нет. Певицы и музыканта из меня не получилось. Была возможность устроить личную жизнь, окунуться в семейные заботы, воспитывать детей, – то, к чему я так стремилась… и все сгорело в пламени войны и революции! Остался только пепел, пока еще теплый, но остывающий на глазах.

– Таня, ты завораживающе красива. У тебя еще будет любовь и семья. Пепел сохраняет искры, и от него снова возникнет огонь. Верь в это.

– Нет, Аркаша, я уже не та, что была три-четыре года назад, – легкая, как пушинка, воздушная, как зефир, бездумная, как птичка, счастливая в своей молодой глупости. Я уже сейчас чувствую, представляю себя в будущем неразборчивой, брюзгливой, с тяжелой, намокшей душой…

– Нет, нет! Не надо брать в голову мрачные мысли. Вот закончится война, и все наладится. Ты забудешь об этих безумных днях, память сгладит все обиды, притупит их, и снова мы окунемся в мир музыки, поэзии и любви.

– Спасибо тебе, Аркаша, что утешаешь. У меня действительно все время какое-то растерянное и подавленное настроение. Оно у меня уже давно, а пока болела – хандра обострилась. Пока я лежала – столько передумала, столько вспомнила и буквально по-новой все оценила. И все это память. Это – самое страшное, что могла вложить в мозг человек природа. От памяти не убежишь, к ней можно только приспособить жизнь. Воспоминания о прошлом! А от памяти остается только боль, которая свербит и ноет, и она сидит занозой в голове, которую не выковыряешь. А счастливое – как блестка в памяти, чтобы было больнее вспоминать обиды жизни… – Таня вздохнула. – Да что мы все время говорим о мрачном и тяжелом! Скажи, написал что-нибудь новое?

Аркадий привык к ее тоскливым самокопающимся разговорам. Он понимал ее смятение. Пока именно ей из всей семьи Гардинских война принесла больше всего горестей и душевных разрушений. Но ему было приятно, что она доверяет ему свои мысли и душу. Он очнулся от размышлений над ее словами:

– Нет. Пока не сочиняю. Так, иногда для себя играю, что идет изнутри, но я, как ты знаешь, такое не записываю.

– А жаль. У тебя не только прелестные, но и глубокие мелодии. А тот романс просто прекрасен. Он всем нравится… говорят, его другие уже поют. Спой его? А я постараюсь подпевать…

Аркадий, не отвечая, повернулся к фортепиано, снова открыл крышку и взял первые аккорды вступления и запел. Таня вполголоса подпевала, но глаза ее блуждали по стенам и не углублялись в смысл мелодии и слов, что несколько обидело Аркадия. Но после окончания исполнения Таня обратилась к нему очень просто, чем сгладила обиду Аркадия:

– Очень красиво. Напиши еще такой же нежный романс, чтобы мы могли его исполнить при публике вдвоем.

– Хорошо. Постараюсь, – ответил Аркадий, хотя не был уверен, что в ближайшее время он напишет что-то новое.

– Аркадий. К нам придут сегодня вечером гости. Всего несколько человек. Среди них будут офицеры.

Увидев, как при упоминании офицеров лицо Аркадия нахмурилось и напряглось от вспыхнувшей в груди ревности, Таня поправилась:

– Эти офицеры уже в возрасте. Маман их приглашает для меня – может, я сделаю партию. Но поверь – они не в моем вкусе. Они не герои. Скажу тебе честно, Аркадий, ты ярче их, хотя тоже не герой.

– А кто?

– Человек с божественным дарованием лиричности и растерянности. А знаешь – почему? Потому что родился в одной среде, а судьба тебя направила в другую. Ты не смотри на меня так обиженно, а то я расплачусь, – Таня засмеялась. – Тебе просто не хватило времени врасти в нашу среду – интеллигентную, но на девяносто процентов никчемную и пустую. Но, тем не менее, я тебя отношу к оставшимся десяти процентам. Ты – будущее нашей интеллигенции… – и без всякого перехода снова предложила: – Приходи сегодня к нам. Если будет возможность – исполнишь свои произведения. А будет у меня настроение, то спою, а ты будешь аккомпанировать. У меня сейчас после встречи с тобой появилось весеннее настроение, ты на меня благотворно влияешь… а может, заканчивается период уныния и расстройств. Придешь?

Она, конечно же, знала его ответ. Он не мог отказать в ее просьбе, но ей хотелось услышать и его утвердительное согласие.

– Да, приду.

– Вот и чудесно. Я жду… и все ждут тебя. Папа будет рад, – Таня удовлетворенно улыбнулась и, неожиданно наклонившись, коснулась его щеки своими мягкими губами, прошептав: – Жду!

И упорхнула из комнаты. А Аркадий, ошеломленный ее поцелуем, остался сидеть у пианино. Это был ее первый, мимолетный поцелуй. Почему она так поступила? Может быть она возвращается к жизни и он ей в этом помогает? И радостное чувство участия в судьбе Татьяны теплой волной разлилось в его груди.

Потом, успокоившись, он стал думать – что бы значили ее слова. Да, действительно – по уровню образования, да и просто по знаниям, ему далеко до Гардинских и их окружения. Да, это так! Он родился в рабочей семье, а не в богатой или интеллигентной. Ему не пришлось по-хорошему учиться в школе и пройти регулярный курс обучения музыке. Но он, и это видят все, превзошел многих в искусстве воспринимать и отдавать музыку. Он с жадностью впитывал в себя мелодии природы, отчасти жизни, он пока их копил, как скопец, в себе, и только часть их он отдавал другим: в синематографе, в гостиных залах, близким знакомым, но больше всего – себе самому, стенам, воздуху, миру… но пройдет еще немного времени, и он положит свои мелодии на алтарь всему человечеству, как только насытится ими сам. Но почему он так растерян? И Аркадия вдруг осенило. Он знает, умеет и чувствует все происходящее тоньше других, не через обыденность жизни, крики и стенания людей – он выше этого, – а через музыку времени и пространства, в котором все слилось органично, в едином сплаве материи и духа. Но дух в нем мощнее материи. Вот в чем его сила, компенсирующая недостаток общих знаний и отсутствие профессионального образования! Все это видят и понимают, а он до сегодняшнего дня этого не знал, и только слова Тани заставили его взглянуть на себя несколько иначе. Но куда девать свое плебейское прошлое? Гордиться им? Унижаться? Молчать? Этого он не мог сейчас решить и, уже успокоившись от душевного самокопания, подумал, что надо бы написать письмо в Луганск, родителям. Как там у них? Уже давно он не сообщал им о себе. Его размышления прервала вошедшая в комнату Арина.

– На, поешь, – она поставила на стол тарелку, накрытую чистым полотенцем. – Небось, проголодался сегодня.

– Нет, милая тетя Арина! – весело ответил ей Аркадий. – Спасибо вам, но я есть не буду, так как иду к профессору на ужин. Понятно?

– Сейчас у профессора сильно не наешься. Они сами досыта не наедаются, – ворчливо ответила Арина. Она сняла с тарелки полотенце, и Аркадий увидел кусочек отварного мяса с небольшой порцией гарнира. – Вот такие порции я и буду подавать сегодня гостям. Я тебе специально отрезала кусочек мяса, а то ты стал плохо питаться.

Зная ее добрую душу и привязанность к чужим, но ставшими родными людям, Аркадий не стал огорчать ее отказом. Он сел за стол и торопливо стал глотать, что находилось в тарелке.

– Не торопись, – все так же ворчливо приговаривала Арина, – а то вкуса не поймешь. Здесь нечего есть барышне, не то, что мужику. Вот видишь, как приходится жить… не то, что раньше. И так стараюсь на кухне что-то выкроить, да разве с малого сделаешь вкусное. Танечку жалко, еще не выздоровела. Ей бы сейчас хорошее питание дать, а в городе продуктов не найдешь. На рынок крестьяне боятся везти – большевики все заарестуют, а может, и их самих. В магазинах по карточкам дают немного… рабочим, а буржуям совсем не дают. А Танечке нужен покой. Смотрю на нее и плачу в душе, как она мается, бедняжка. Был муж, так убили. А ей хочется, чтобы ее любили. А мужчин путевых да красивых стало мало, – кто погиб, а кто скоро погибнет. Останутся одни поганцы…

Аркадий оторвался от тарелки:

– Что вы говорите, тетя Арина? Большевики говорят наоборот, что революция очистит страну от скверных людей.

– Я, Аркаша, много прожила. Всегда погибают честные да путевые. Они знают за что погибать, и смерть им не страшна. Поэтому они добрые и красивые. А гадины притаятся да еще кусают их. А когда красивые погибнут, гадины выползают из своих нор и начинают ругать погибших, что они погибли по-глупому. Видал, сколько этих гадин посылают людей на смерть? А сами сидят под охраной, ждут, когда перебьют самых лучших, чтобы потом глупыми командовать и хвастаться своими подвигами. А сейчас готовы убежать из города первыми, а честные люди из-за них головы положат.

Аркадий доел, вытер салфеткой губы, а Арина продолжала:

– Вот и снова она приходила к тебе, бедняжечка, – Арина говорила о Тане. – Ты стал ей самым дорогим человеком. Только с тобой она чувствует счастливой и делится своими горестями. С родителями этого не делает. Мне ее жаль… и тебе, я вижу, тоже. Вот она к нам и тянется. Относись к ней, Аркаша, по-братски, несмотря ни на что. Она больше не выдержит несчастья.

– Я к ней отношусь хорошо. Лучше некуда, – весело ответил Аркадий. – И она ко мне, вроде бы, неплохо относится.

– Она к тебе не неплохо относится, а хорошо. Ты ей нравишься. Я ж вижу все… и говорила с ней. Она боится поломать твою жизнь, поэтому не хочет большего, чем отношений как у брата и сестры… она себе внушила, что мужчины, которые с ней знакомы близко, потом погибают. А ты ей сейчас дороже всех, и она тебя бережет, не дает повода для какой-нибудь угрозы тебе. Она добрая и чуткая, – Арина, вырастившая Таню, говорила эти слова с сердечной болью.

– Неужели? – удивленно приподнял брови Аркадий. – А я думал, она во мне видит неграмотного простолюдина и учит меня, как подняться до ее уровня… – а сам подумал: «Идиот, что говорю! Это ж неправда».

Но Арина будто не слышала его слов:

– Истинно так, как я сказала. Будь ты ей братом, чтобы она могла хоть к кому-то в горькую минуту прислониться. Я ее с пеленок знаю и никогда за нее так не переживала, как сейчас. Побереги и ты ее сейчас… ох, и заболталась я с тобой!

Спохватилась Арина, но по ее виду было заметно, что она довольна разговором с Аркадием; а вот с какой целью так рассказывала о Тане – Аркадий не мог понять. Арина собрала посуду и ушла, а Аркадий до вечера размышлял над ее словами, находясь в самом возвышенном состоянии от того, что Татьяна не равнодушна к нему. От этой мысли он приходил в трепет, еще не зная, что над этой милой и душевной женщиной довлеет рок, уничтожающий мужчин.

53

На ужине у Гардинских присутствовало около десятка человек. Были военные и гражданские. Разговор проходил вяло. Аркадий откровенно скучал и обрадовался, когда Гардинский попросил его сыграть для гостей что-нибудь из Чайковского. Ася Михайловна подхватила:

– Да. Сыграйте нам что-нибудь, Аркадий. И, может, Танечка споет… если у нее не болит горло?.. – осторожно добавила она.

Аркадий подошел к фортепиано «Рёниш», на котором он хотел бы играть всегда за его очень хорошее звучание, медленно и аккуратно поднял крышку, сцепил пальцы и с хрустом выгнул их в обратную сторону, опустил их мягко на клавиши… и полились созерцательные и меланхолические мелодии из «Времен года» Чайковского. Присутствующие с подчеркнутым вниманием слушали музыку, но было заметно, что их мысли сейчас занимают совсем другие проблемы. Когда в зале растаял последний звук, раздались короткие, вежливые хлопки.

– Может ты, Танюша, споешь? – обратился к дочери отец,

– Нет, – ответила Таня, недовольная такой творческой атмосферой. – Я сегодня петь не буду. У меня нет настроения.

– Хорошо, доченька, хорошо, – поспешно согласился с ней Гардинский, а потом медленно, чтобы в его слова вникли гости, продолжил: – Да. Когда-то мне прочили композиторскую судьбу. Сам Танеев был в восторге от моей симфонии, но не получилось из меня композитора. Творчество и любовь несовместимы… – Гардинский ласково взглянул на жену, и у них обоих от этих слов затуманились глаза. – Встретилась на моем пути моя любимая Ася, и я всю энергию направил на то, чтобы заслужить ее любовь… а потом уже Танечка заняла все мое время и мысли. Уже позже, став зрелым человеком, профессором консерватории, понял, что надо было выбирать что-то одно. Вот сейчас, впитывая в себя бессмертные мелодии Чайковского, я подумал – а почему он стал великим композитором? Да потому, что он отказался от семьи и посвятил всего себя музыке. В творчестве необходима отрешенность от всего, даже от любимых людей. Я по своей натуре не являюсь аскетом. Для меня любовь жены и дочери являются главными. А творчество, к сожалению, отошло на второй план. Да, жалко, конечно, что я оставил композицию, не написал публично исполняемых произведений… зато я приобрел другое – любовь, благодарность и понимание близких мне людей.

Теперь на затуманившиеся глаза Гардинского навернулась слеза, и он с каким-то слепым обожанием переводил взгляд с жены на дочь. Таня смотрела на отца насмешливо, не разделяя его чувствительности, а Ася Михайловна крохотным платочком смахнула слезинку с ресниц. Гардинский, словно очнувшись от задумчивости, продолжал:

– Но я воспитал многих учеников, достойных – в высоком смысле слова – продолжить мелодическое искусство великих российских музыкантов. Вот вы сейчас слушали Чайковского в исполнении моего ученика Аркадия Артемова. Все у него есть… прекрасная техника, умение вжиться в музыку и интерпретировать ее по-своему, оригинально, так, как он ее чувствует. Но Аркадий, – я открою его и нашу тайну гостям, они, наверное, этого не знают… этот будущий композитор – выходец из народа, глубоко знающий его музыку. И это, я считаю, очень важно для творчества – знать народ. Может, сейчас и не время заниматься композицией, – революция и музыка несовместимы. Грохот барабанов заглушает скрипку… но, когда все вернется на круги своя, поедет Аркадий в Италию и там займется совершенствованием своего таланта. Я уверен, что он вырастет в истинного композитора, а техника исполнения, как вы убедились, у него прекрасная уже сейчас. Я надеюсь, что он не забудет своего учителя и хотя бы одно свое, пусть и самое маленькое сочинение, посвятит ему…

Аркадий с благодарностью смотрел на Гардинского. Ему нравилась непосредственная увлеченность профессора музыкой, но он видел, как его учитель далек от повседневной жизни.

– Вы правы, – ответил Гардинскому один из гостей, мужчина лет тридцати пяти, в черном костюме с бабочкой. – Но, чтобы все вернулось на круги своя, – как вы выразились, господин профессор, – нужно не только ждать, но и бороться против врагов… – он сделал паузу, ожидая реакции присутствующих на свои слова и, увидев только внимание, а не протесты, продолжил: – Вы, конечно, интересуетесь, кто сейчас наши главные враги? Я не думаю, что немцы. Германия все равно проиграет войну. Ее силы истощены во всех отношениях. Единственное, на что им сейчас хватит сил – оккупировать Юг России, и то – в результате предательства галицийских украинцев и большевиков. Но это временно. Немцам придется с позором уйти из России, против них уже ведет войну малороссийский народ. Серьезным врагом я галицийцев не считаю, они с немцами уберутся отсюда с еще большим позором. Славяне объединились с германцами против славян! Большего предательства история не видела. Если большевики идут по основной дороге революции, как и мы с вами, то украинская рада цепляется за наши ноги, пытаясь залезть на эту дорогу. И мы, настоящие патриоты России, и большевики носком сапога отпихнем их обратно на обочину, а потом разотрем кованым каблуком. Из этого следует сделать вывод, что главным нашим врагом являются большевики. Вот их надо как можно быстрее уничтожить, и навсегда, чтобы не осталось и духу на нашей земле. А остальные враги, которых я назвал или забыл назвать, сами опадут, как сухой лист от здорового дерева. Вот тогда мы действительно вернемся на круги своя, и Аркадий… извините, не знаю вашего отчества, – только тогда сможет поехать в Италию и продолжить обучение музыке. А пока будут большевики – это неосуществимо.

Гость замолчал. Его по-военному четкое выступление задело за живое многих. Они уже жили при большевиках, и такая жизнь им не понравилась. Разговорились и другие, и как обычно в это время – о политике. Гардинский, понимая свою слабость в политических вопросах, как-то потускнел и замолчал. Ася Михайловна беседовала с женщинами. Таня, так же, как отец, молча слушала разговоры. Аркадий подошел к мужчине в черном костюме с бабочкой и представился:

– Мое отчество – Федорович. Аркадий Федорович.

Собеседник выпрямился, щелкнул каблуками туфель и представился:

– Ротмистр Веденяпинский. Пока, в связи с известными событиями, о которых я сказал, нахожусь вне рядов нашей армии. Садитесь, – пригласил он Аркадия к низкому игровому столику. – Вы прекрасно играете, насколько я понял. Хотя, должен признаться, у меня небольшой музыкальный слух… а, проходя службу в армии, приучил себя различать звуки барабана и то – под левую ногу, – Веденяпинский рассмеялся своей шутке. – Что поделаешь! Но вы играли действительно хорошо. А что вы хотели от меня, мой юный друг?

– Не знаю… стоит ли об этом говорить?..

– Если вам действительно необходимо услышать разъяснение, то никогда не стесняйтесь, иначе у вас продолжительное время будут сомнения. Я к вашим услугам.

– Хорошо, – решился Аркадий. – Вы говорили сейчас очень отрицательно о большевиках. Но у меня, признаюсь вам честно, брат большевик, и я думаю, что он не такой плохой, как вы сейчас о них говорили.

Веденяпинский снисходительно улыбнулся:

– Мой юный друг. Может быть, каждый в отдельности большевик – неплохой человек, тем более если он – ваш брат, а братские чувства я понимаю. Пусть, для примера, у меня брат тоже был бы большевиком, – я бы к нему, пока идет война, относился бы как к врагу, со всеми вытекающими последствиями. А после нашей победы я бы непременно помог ему встать на правильный путь. Но один человек – это безликая личность. Когда же таких безликих личностей, объединенных какой-то идеей, как большевики, много, то они представляют страшную разрушительную силу. Поэтому, пока они не набрали еще большей силы, не вовлекли в свой водоворот других людей, всю страну и даже мир – их надо остановить. Вам понятно, Аркадий Федорович, почему я сегодня говорил так не патриотично, не с российской точки зрения. Выделил главным врагом не немцев, а большевиков?

– Да, – безвольно согласился Аркадий, который многого из разъяснений ротмистра не понял.

– Я так и думал, что вы меня поймете. Лучше вернуться к хорошо известному старому, чем ринуться сломя голову в непонятное новое, – Веденяпинский замолчал, оценивающе разглядывая Аркадия, и потом вкрадчивым голосом продолжил: – Аркадий Федорович, я хочу вам доверить одну тайну и, естественно, рассчитывать на вашу помощь. Если вы согласны, я вам сообщу нечто важное, которое поможет решить, в частности, и ваши проблемы дальнейшего обучения музыке.

Аркадий заколебался. Ему не хотелось брать на себя какие-то обязательства, но в тоже время ему льстило доверие такого, внешне загадочного человека, нуждающегося в его помощи. Не знал еще Аркадий того, что посвящение в тайну делает человека рабом и полностью подчиняет хозяину – сообщающему загадочную тайну.

– Если я смогу вам в чем-то помочь, то не буду отказываться, если это в моих силах… понимаете?

– Да, – с удовлетворенным вздохом поспешно ответил Веденяпинский. – Если не сможете, то это просто останется тайной. На днях немцы вступят в Харьков, и мы хотели, чтобы городская власть была сформирована не киевскими националистами, которые отдают страну на разграбление захватчикам, а нашими сторонниками. Мы будем препятствовать такому ограблению. Мы хотим перед вступлением немцев в город поднять восстание, арестовать руководителей большевиков и сформировать в ходе восстания свою городскую думу, которая поставит немцев перед фактом о наличии новой власти в городе. Этим мы отстраним от власти галицийцев, и немцам придется иметь дело не с предателями народа, а с нами. Вы поняли?

– Но вы все равно будете сотрудничать с врагами?

Веденяпинский жестко улыбнулся:

– Вы хотите сказать, что это не патриотично. Так? Не отвечайте, я понял ваш намек. Есть два вида патриотизма – фанатичный или животный. Его исповедуют галицийцы и прочие националисты, к тому же на нашей, а не на своей территории. И есть патриотизм сознательный или разумный, который всегда был присущ трезвомыслящим людям. Я уже сказал, что немцы уйдут бесславно, рада – с позором, большевики будут уничтожены. Останемся мы – настоящие патриоты, и, отталкиваясь от того прошлого, что является лучшим, построим новую страну. Это произойдет скоро. А пока, – временно, чтобы сохранить единое и неделимое государство, – мы будем разумно строить свои отношения с немцами, не поступаясь, как радовцы, своими государственными интересами.

Аркадий с сомнением смотрел на него. В его голове не укладывалось – как это можно ненавидеть захватчиков и одновременно сотрудничать с ними. Но он не знал, что сил для восстания у сторонников Веденяпинского было немного, и сейчас они усиленно вербовали в свои ряды непонимающую многого молодежь. Но Аркадий был уже посвящен в эту тайну, и отказываться окончательно было неудобно.

– А вдруг немцы останутся тут надолго? Что тогда, вечно с ними жить вместе?

– Аркадий Федорович, вы не поняли разницы между нами и галицийцами. Они идут с нашими врагами нас завоевывать, чтобы остаться здесь навсегда и с помощью внешних врагов угнетать нас. Кроме наглости у них силы нет. Мы же хотим оккупационный режим взорвать изнутри, и нас в этом поддерживает народ. Он уже борется против немцев и радовцев. Мы подготовим всенародное восстание и выгоним врагов совместно с украинским и русским народом.

Он вздохнул. Длинный разговор заронил в нем сомнение о возможности привлечения Аркадия к восстанию, и Веденяпинский, подчеркивая, что он намерен прекратить этот разговор, нарочито устало, обиженным голосом произнес:

– Я вижу, вы пока не можете меня понять, а раз так, то и не сможете нам помочь. И, в конечном счете, решить положительно свое будущее.

Его слова уязвили Аркадия, который от природы был боязливым человеком и, чтобы почувствовать себя на уровне такого отважного бойца, как ротмистр Веденяпинский, он торопливо произнес:

– Я не отказываю вам в помощи, но я не знаю – что я должен делать?

У Веденяпинского удовлетворенно вспыхнули глаза и, наклонившись ближе к уху Аркадия, он прошептал:

– Через несколько дней мы выступим против большевиков. Уже сформированы боевые отряды. Но я понимаю – вы ни разу вы жизни не держали в руках винтовку и шашку. Я правильно говорю?

– Да.

– Но нам нужны трубачи, чтобы подавать сигналы и вселять боевой дух в наших солдат. Вы умеете играть на трубе?

– Когда-то умел. Я начинал учиться музыке в духовом оркестре.

– Вот и хорошо. Военные сигналы, как вы знаете, весьма легкие, даже примитивные. Вы с ними справитесь. Так согласны вы оказать нам такую помощь?

– Да. Согласен.

– Вот и хорошо. Ждите от меня посыльного в ближайшие дни. Он скажет, куда вам явиться. И запомните – это тайна. Утечка информации поставит под угрозу срыва всю операцию. Я в на вас надеюсь, как на патриота.

На всякий случай Веденяпинский записал адрес Аркадия и еще раз подчеркнул, что посыльный может прийти в любое время суток, и чтобы Аркадий сразу был готов идти туда, куда ему прикажут. Веденяпинский крепко, уже по-товарищески пожал руку Аркадия и пошел к гостям. Но общий разговор, вроде бы начинавшийся интересно, угас, и гости стали расходиться. Таня подошла к Аркадию и спросила:

– Ты уединился с ротмистром, как никогда не уединялся со мной, – она засмеялась. – Я знаю, какую тайну вам доверил ротмистр! – увидев недоумевающий взгляд Аркадия, она засмеялась еще веселее, казалось, что и родинки на щеке вспыхивали яркими огоньками. – Не бойся, это известно всем в нашей семье и нашим друзьям. Он тебя уговорил вступить в боевой отряд, чтобы поднять восстание против большевиков и прочих врагов. Я правильно говорю? – кокетничала Татьяна над ошарашенным Аркадием. Она уже давно не смеялась вот так, от души. Ася Михайловна и Гардинский, глядя на них, тоже улыбались от радости – наконец-то дочка веселится, как когда-то давно – в детстве. Неужели тоска и безысходность покинули ее? И они смеялись вместе с дочкой, не зная – над чем.

– Откуда ты все знаешь? Меня он пригласил не в боевой отряд, а в качестве музыканта. Трубача, – серьезно говорил ей Аркадий, не смея поверить, что тайна Веденяпинского известна всем.

Неожиданно Таня посерьезнела, придвинулась так, что ее груди прикоснулись к его предплечью и прошептала:

– Правильно ты сделал, что согласился. Пора тебе совершить мужественный поступок. Я ж люблю сильных людей, героев. Когда тебя позовут на бой, скажи мне. Я тебя благословлю на сражение, а может быть, и на любовь… – она сложила купоном губки и как бы поцеловала его издалека, уже не прикасаясь к нему. – Скажи, когда тебя позовут… – выдохнула она ему в лицо и отошла от него.

У Аркадия блаженно закружилась голова и он так же не сказал, а выдохнул:

– Скажу. Обязательно сообщу!

А потом, уже лежа в постели на жестком диване, он ощущал прикосновение ее нежных, под шелком платья, грудей к своей руке и боязливо, чтобы не потерять это ощущение, прикасался к своему предплечью. Его голова кружилась от счастья, он готов был на подвиг ради нее и с нетерпением ждал прихода посыльного от Веденяпинского, не думая о том, что эта тайна известна всем.