Двери цирка широко распахнулись, и народ увидел своего гетмана – должность, ликвидированную полтора века назад за исторический анахронизм. Скоропадского вынесли на руках из дверей, потом пронесли сквозь толпу к автомобилю, охраняемому немцами. Он возвышался над народом, отвешивал поклоны в разные стороны, прижимал руки к сердцу, а потом разводил их, будто бы отдавал его народу. А на крыше цирка немецкие солдаты, на всякий случай, навели пулемет на толпу.

Чуть позже, на Софиевской площади, гетман Скоропадский, рядом с памятником другому гетману – Богдану Хмельницкому, принимал поздравления, и народ шумно кричал «ура!». Обнародовали грамоту к украинскому народу: «Всем вам, козаки и граждане Украины… как верный сын Украины, я решил отозваться на ваш поклик и взять на себя всю полноту власти. Этой грамотой я провозглашаю себя гетманом всей Украины!»

До позднего вечера радовался народ смене власти, ругал Центральную раду, нахваливал новую власть, в надежде, что она будет лучше предыдущей. Омрачала праздник одна мысль – а как быть с немцами? Уйдут ли они с Украины после смены власти? А может, предстоит жить с чужим дядей еще долгое время? Но никто не знал, что родным племянником чужеземного дяди был Павло Скоропадский.

57

В Луганск стекались, отступающие под натиском немцев, красные отряды. Усталые и израненные, они приводили себя наспех в порядок и опять шли против немцев, чтобы потерпеть поражение и снова привести в порядок свои части в Луганске, и по-новой идти в бой, в безнадежной схватке защищая свою землю. Луганск остался последним островком Советской власти на Юге России, отступать практически было некуда. На западе – немцы и галицийцы, на востоке – донские казаки, не принимавшие новую власть. Красные отряды оказались как бы между молотом и наковальней: молот – немцы, терпеливо и методично долбившие красных; наковальня – Всевеликое Войско Донское, со своим многовековым социально-экономическим укладом, дававшим ему земную прочность и военную силу. Пока казаков слегка придавила Советская власть, но они были готовы распрямиться, как пружина, и ударить по врагу. Но вот тут-то и возникал вопрос: а кто враг? Свои – русские и украинцы, решившие строить что-то новое или немцы, против которых еще недавно дончаки сражались на фронтах? И задумывались буйные казацкие головы – кто больший враг? Против кого воевать? Против своих единоверцев или против иноземцев? И приходили к нерадостному выводу – придется воевать против тех и других. Защищать свой привычный уклад от красных и не допустить чужеземцев на свою территорию. А силы были явно неравными. Но казачество было настроено решительно – воевать против всех врагов Земли Русской. А красные бросались под пулеметы и пушки немцев, зная, что за их спиной искрятся под солнечным светом острые казацкие шашки.

Артемовы жили привычной размеренной жизнью. Отец продолжал работать на заводе, работы было много, патроны требовались всем. Мать так же мыла полы в приходе, жаловалась на ноги, которые «подводят ее». Петр постоянно находился в разъездах и редко бывал дома – железнодорожникам работы хватало. Весенними теплыми вечерами заходила Полина. Они сидели с матерью под абрикосой, которая в этот года цвела необыкновенно рясно, обещая богатый урожай, разговаривали о житье-бытье, и Полина, словно ненароком, спрашивала, нет ли писем от Сергея. Мать отрицательно качала головой: «Нет». Полина и сама понимала, что почта почти не работает, а на войне Сергею некогда писать письма. Обсудив житейские дела, женщины расходились по домам, лелея надежду, что вскоре все изменится к лучшему. Но вести приходили все тревожнее и тревожнее. На восток потянулись эшелоны с эвакуированными из Донецко-Криворожской республики, составы с оборудованием заводов.

В конце апреля Петр был в Дебальцево. На станции творилось что-то невообразимое. Составы сбились в кучу, и вывести их на перегон представлялось огромной задачей. А где-то западнее города грохотали немецкие пушки. Вокруг сновали военные, слышалась командирская ругань. У Петра появилась мысль, что придется ему вместе со своим паровозом остаться здесь и дожидаться немцев. И вдруг он остановился, как вкопанный, вглядываясь в красноармейца, идущего по насыпи железнодорожного полотна. И Петр, еще не видя лица солдата, интуитивно понял, что это – Сергей.

– Серега! Брат! – закричал он и бросился к нему.

Сергей поднял голову и увидел бегущего к нему в грязной спецовке Петра. Его склоненная на бок голова, улыбающийся рот, вся неказистая фигура излучали радость от неожиданной встречи. Да, это была нежданная встреча, хоть в другом городе, но недалеко от семьи. Сергей крепко сжал старшего брата в своих объятиях и поцеловал в чумазую от угольной пыли щеку.

– Петя! Брат! Вот это встреча! Не думал, не гадал.

Немногословный Петр грязной щекой терся о выцветшую гимнастерку Сергея и повторял:

– Брат…

Оба были рады встрече. Сергей разглядывал Петра и не находил изменений в его лице за прошедшие полгода. А Петр заметил – черты лица брата обострились, взгляд стал холоднее и жестче, резче прорезались морщины на лице, особенно вокруг глаз, а в русых волосах, на висках тоненькими паутинками светилась седина. «Тяжело ему видно пришлось», – с состраданием к брату подумал Петр.

– Где тебя столько носило, Сережа? Почему ничего не сообщал о себе?

– Ох, Петя, везде меня носило и мотало. В Киеве, Харькове, Херсоне и Бог знает, где еще. Уже и позабыл, где пришлось побывать. Бил врагов, да сил не хватило их разбить, – он улыбнулся своей невеселой шутке. – А как вы поживаете? Как мать, отец, Полина?

– Да все живем потихоньку. Мать болеет ногами, но крепится. А Полина ждет тебя. И знаешь, ждет серьезно. Видимо, влюбилась в тебя.

Сергей, склонив голову, тихо улыбался в ответ его словам, он как будто очутился в родном доме, а Петр продолжал:

– Тебя все часто вспоминают, Аркашку.

– Передай нашим, что я встречался с Аркашкой в Харькове. У него все идет нормально. Стал почти интеллигентом, но буржуазным. Революция ему не нравится. А в целом хороший парень. А Иван как?

– Изредка заходит к нам. С торговлей у него сейчас плохо. Приносит нам иногда муку, другие продукты.

– Ну, Иван полный буржуй. Видишь, какая судьба? Мы с тобой рабочие, стоим за революцию, а другие браты – буржуи. Почти контра.

– Нет, они не контра. Просто делают, что умеют. Я видел, как большевики расстреливают людей. А там контры было – раз-два и обчелся. А всех расстреляли. Так тоже нельзя.

– Так необходимо, – жестко ответил Сергей. – Я этой контры насмотрелся – от националистической до немецкой. Навоевался я с ними от души, но не до конца. А душа у меня, Петя, тоже болит. Слишком много убитых. Больше, чем на фронте. Там только во время наступления, да, может быть, после обстрела были убитые, а сейчас все время по всей стране гибнут люди. Без передышки народ погибает. Ходим по трупам.

Он вздохнул и Петр его спросил:

– Ты сейчас направляешься в Луганск?

– Нет. Иду из Херсона, через Бердянск, Горловку, а сейчас вместе с екатеринославским отрядом отступаю на Лихую. Потом или на юг, или на север. Не знаем сами точно, куда прорвемся. Вот соберемся по новой с силами – и выгоним отсюда и немцев, и галицийцев. Так что я вернусь домой. Ждите!

Рядом двинулся на восток состав с солдатами.

– Следом за ними поедем и мы, – сказал Сергей. – Только, где очутимся – не знаю. Вернусь – расскажу.

– А когда вернешься?

– Не знаю. Но мы вернемся – точно, – жестко повторил Сергей, и его непреклонный тон немного смутил Петра. Таким упрямым брат раньше не был.

Они отошли подальше от пути, по которому шел эшелон. На обочине насыпи росли воронцы – в хвоистых листьях пунцово рдели еще нераскрывшиеся крупные капли бордовых цветов. Они молчали. Вроде давно не виделись, можно говорить и говорить о многом, но Петр понимал, что брат устал от войны, и ему не хотелось напоминать о ней брату. А Сергею было больно расспрашивать о семье, о их делах в столь тяжелое время, – он ничем не может им помочь. Эшелон прошел, и послышался крик:

– Артемов! Иди сюда! Отправляемся!

Сергей печально улыбнулся:

– Вот, видишь, пора расставаться. Не успели и поговорить толком. А так хотелось узнать от тебя побольше о всех.

Он глубоко вздохнул, наклонился и стал рвать воронцы. Потом протянул Петру маленький букетик невысоких цветов:

– На! Передай маме от меня. А несколько штук отдели и отдай Полине. Скажи, что я ее помню.

Паровоз дал гудок и выпустил пары, эшелон тронулся.

– Ну, я побежал, – сказал Сергей.

– А когда ты вернешься? – снова, с затаенным щемящим чувством братской любви, спросил Петр, и слезы навернулись на его глаза.

– Не знаю. Но скоро… я ж тебе говорил.

– Ты береги себя. Не суйся, куда не следует, – снова жалостливо попросил его Петр, понимая, что его просьба к Сергею невыполнима.

– Не бойся. До сих пор пуля не взяла, снаряд напрямую в меня не попал. А их у меня за это время было достаточно.

Сергей порывистым движением схватил старшего брата за плечи, поцеловал резко в обе щеки и, чтобы тот не заметил, как и у него слезинки накатываются на глаза, повернулся и побежал к поезду.

– До свидания! Передавай всем привет! – крикнул он на бегу.

– Возвращайся! – крикнул в ответ Петр.

Он видел, как Сергей на ходу вскочил в открытые двери теплушки и оттуда махал брату рукой.

– До свидания! Приезжай. Храни тебя Бог, – шептал Петр, смотря на набиравший ход состав.

Через два часа паровоз Петра прицепили к составу, направляющемуся в Луганск. Машинист, постоянный его напарник Максим Корчин, удовлетворенно вздохнул:

– Хорошо, что отправляемся домой. А то хотели отправить в другую сторону. Давай, жарь! – прикрикнул он на кочегара, молоденького парнишку, чтобы тот подбрасывал в топку побольше угля.

Луганск гудел, как растревоженный улей. Люди бегали по улицам, на спинах и на подводах подвозили на станцию свой небольшой скарб. Старались уйти вместе с красноармейцами, но мест не хватало, и приходилось им возвращаться в свое гнездо и ждать оккупантов. А вагоны забивались военным людом, оборудованием, снятым с заводов, и уходили на восток и на север.

Петр, после приезда из Дебальцево, сразу же побежал домой и, захлебываясь от переполнявших его чувств, рассказывал матери и отцу, как он неожиданно встретился с Сергеем.

Федор хотел было уехать из Луганска вместе с отступающими подальше в Россию, но не поехал – встретил непреклонный отпор со стороны Анны. «Никуды не поиду. Здесь диты и внуки. Сергей и Аркадий возвратятся сюда, надо их ждать». Федор решил, что жена права, и притих.

Отец только спросил Петра:

– Здоров Сережа?

И, получив утвердительный ответ, успокоился. Мать долго расспрашивала:

– Какой он стал? Чисто ли одет? Когда обещал вернуться?

А потом по-новой расспрашивала Петра о том же самом, потихоньку шептала молитву, крестясь на икону Христа. Воронцы, переданные Сергеем, она поставила в банку с водой на стол под иконами. «Спаси тебя Господь», – шептала она сухими губами.

Полина так же долго расспрашивала Петра о Сергее.

– Каков он? Что конкретно говорил обо мне?

Петр честно передал слова Сергея, что он помнит ее и обещал скоро вернуться. Полина так же, как и мать, поставила цветы в вазочку на стол и долго, немигающим взглядом смотрела на распускавшиеся багровые цветы, вспоминала их встречу и такую короткую совместную жизнь и мысленно желала ему: «Приезжай быстрей, быстрей… быстрее…»

58

Лихая полностью простреливалась немцами из артиллерийских орудий. Эшелоны, скопившиеся на станции, не могли двинуться ни на юг, ни на север, а с запада были выдавлены немцами. Донские казаки блокировали железную дорогу по всем направлениям, и красные оказались в мышеловке.

Сергей злился на свое командование за то, что они задержались на четыре дня в Должанской, наводя там порядок среди казаков. Некоторых казаков расстреляли за неподчинение. Время, чтобы оторваться от немцев, было потеряно. Преследуя красных, немцы вступили на территорию Всевеликого Войска Донского – землю, ни разу до этого не видевшую иностранных захватчиков. И красные оказались как в мешке без прорех, – куда идти дальше? А мешок этот немцы уминали все плотнее, готовились завязать его крепкой мотузкой и уничтожить.

Уже светало, когда в здании небольшого вокзала, находящегося среди путей, закончилось совещание командиров красных отрядов. Бойко, командовавший всеми отрядами, обвел присутствующих красными, опухшими от бессонницы глазами, и подвел итог совещания.

– Значится, так. Обратной дороги у нас немае. С нами тыща бойцов и несколько тыщ эвакуированных. Рассосаться среди казаков мы не сможем. Оставаться на станции нам нельзя, немцы разобьют нас из орудий. На юг дороги нет. Там белые. Надо пробиваться на север. Быстрее соединиться с отступающими из Луганска в Миллерове или Черткове. Потому двести бойцов будут держать немцев с запада, а остальные пойдут на прорыв казаков. Их надо сбить с позиций, снова настелить рельсы, которые они разобрали, и уходить. И надо казаков прогнать как можно быстрее. Ясно?

Все согласились. Действительно, других вариантов больше не было. Командиры разошлись по своим частям. Сергей поднял свой отряд – усталых и невыспавшихся красноармейцев – и приказал им готовиться к новому бою. Сколько было боев за последние дни, он не считал, но только после каждого боя в отряде оставалось все меньше и меньше людей. Сегодня ему вместе с другими отрядами предстояло сбросить казаков с железнодорожной линии как можно быстрее, не считаясь с потерями. Дорога была каждая минута. Немцы за ночь подтянут тяжелую артиллерию и догромят их. Сергей со своими бойцами выдвинулся до перегона, где множество путей сливались в две линии. Впереди, в полукилометре, на возвышенности, виднелись укрепления окопавшихся казаков, а между ними пустое, пристрелянное казаками пространство, которое предстояло преодолеть. Рядом готовились к бою другие отряды. На рельсах, готовый двинуться вперед, стоял под парами бронепоезд – обшитый полудюймовым железом паровоз с платформой, на которой находилась пушка.

Через час все было готово к атаке, ждали только приказа. У казаков также было заметно оживление – готовились к отражению атаки. Но вдруг из-за возвышенности показались трое всадников. У одного из них на пике развевался белый флаг. Кони шли осторожным шагом, видимо, всадники опасались огня со стороны красных и были готовы, в случае непредвиденных обстоятельств, скрыться. «Чего они хотят? – думал Сергей. – Чтобы мы сдались?» И он побежал к Бойко.

– Видишь? Едут предлагать нам сдаваться. Увидели, гады, нашу слабину!

– Вижу, – спокойно ответил Бойко, наблюдавший за всадниками. – Пока они едут на переговоры. Нам надо тоже идти к ним. Пойдем им навстречу. Давай возьмем еще одного. Их трое, и мы будем втроем. Сидоренко, пошли с нами! – приказал одному из бойцов Бойко. – Если они будут тянуть с разговором, быстро уйдем. У нас мало времени.

Они вышли из укрытия и пошли к неторопливо едущим на лошадях казакам. Винтовки они оставили в укрытии, но у каждого был револьвер. Казаки остановились приблизительно на середине между противоположными позициями и стали ждать красных. Сергей видел казачьего полковника – пожилого, плотного, седого человека с пышными, закрученными вверх усами и с бакенбардами. С ним был моложавый есаул и рядовой казак с белым платком на пике. И вдруг Сергею пришло на память плачущее лицо урядника, племянника которого он убил на Острой Могиле. Но он усилием воли отогнал от себя эти воспоминания и сосредоточил взгляд на мужественном лице полковника.

Красные остановились в метрах пяти от казаков. С минуту обе стороны молчали, вглядываясь в друг друга. Полковник видел простые, усталые лица славян с землистым оттенком, оборванную, грязную одежду и, как инициативная сторона, первой вызвавшая противника на переговоры, не здороваясь, спросил:

– Тяжело, ребята?

– Не то слово. Еще хуже, – спокойно, как будто не в первый раз он вел подобные переговоры, ответил Бойко.

– Вижу. Как вы это немчуру допустили до Дона? Силенок маловато?

– Маловато, – согласился Бойко. – Если у вас много, то остановите их.

– Остановим. Советы же с ними договорились, что они на территорию России вторгаться не должны. Вот вас разобьют и уйдут. А вас жалко. Украинцы вас предали, вы воюете, а они целуются с бывшими врагами. Тьфу! – брезгливо сплюнул полковник.

– Ты неправ, полковник. Раз немцы пришли сюда, то уже не уйдут. Им плевать на договоры. И не украинцы нас предали, а полуляхи с Галиции.

– Все равно – ваши. Если бы не хотели, не допустили бы их к власти. А теперь вам трудно воевать против германца. Да и вижу – нет у вас настоящих молодцов.

– Есть, – оскалился Бойко. – Мои молодцы готовятся сейчас скинуть с высотки вас и вырваться отсюда. Вы нас боитесь, поэтому и хотите затянуть время переговорами, пока немцы не придут.

– Не вырветесь. Немцы вон, уже садят по вам из орудий.

Действительно, на окраинах Лихой шел бой, гулко рвались снаряды, трещали пулеметы. Бойко прислушался к дальнему бою и снова, оскалив зубы, грубо спросил:

– Ну, полковник, хватит балачек. Говори, што тебе нужно. Нам некогда.

Полковник, прищурив глаза под утренним степным солнцем, как бы прислушивался к бою, разворачивающемся в Лихой.

– Вы, полковник, воевали в эту войну? – спросил Сергей.

– В эту нет, – ответил полковник. – А в японскую пришлось.

– Поэтому вы и проиграли ее, – язвительно вмешался Сидоренко.

Полковник побагровел от гнева, и усы поднялись выше к скулам.

– Юнец ты еще! – с презрительным негодованием воскликнул полковник. – Понюхай пороху хотя бы с четверть моего! Мы бы разбили япошек, если бы не подлые приказы об отступлении. Сбросили бы их в море. Вся бы Маньчжурия с Порт-Артуром были бы наши! Ты не знаешь об этом, ребятенок, и может, никогда не узнаешь…

– Господин полковник, – вмешался доселе молчавший есаул. – Што с ними говорить, нехай сами выкручиваются без нас.

Но полковник, словно не слыша его слов, продолжал спокойно:

– Вот что, ребята. Мы вас выпустим из Лихой, езжайте в Расею. Не хочется, чтобы вы погибли от германской пули.

Он замолчал. Красные слушали его и не верили своим ушам. Казаки хотят пропустить их через свои позиции беспрепятственно.

– Все-таки вы храбро воевали против врага за землю Русскую, не ваша вина, что отступаете. Позволить вам здесь погибнуть от немецкой пули – не по-христиански с нашей стороны. Поэтому быстрее разводите пары и уходите отсюда. Вы еще пригодитесь, чтобы гнать германца обратно с нашей земли. Даст Бог, может, и среди нас все закончится миром, а не кровью.

Он вздохнул и мудрыми, из-под мохнатых с проседью бровей глазами посмотрел на красных.

– Все мы славяне. Хоть веры у нас сейчас стали разные, но корень православный. К нему вернемся еще, – и вдруг, с болью в голосе, крикнул: – Уходите! И быстрей!

Есаул, гарцуя на горячей лошади, добавил:

– А когда выгоним германца, то с вами посчитаемся за Глубокую, Должанскую… за все. Поняли?! – рявкнул он.

– Не пужай, – ответил Бойко. – Еще посмотрим, кто с кем разберется. А тебе, полковник, спасибо. Этого мы никогда не забудем. Благородно. Спасибо еще раз.

– Уходите быстрей, пока на поздно. Немцы Дон не возьмут, подавятся южнороссийскими землями!

Он повернул коня и, не прощаясь тронулся; за ним есаул и казак. И снова Сергею вспомнились слезы урядника, которые он пролил за убитого племянника. «Где он сейчас? – подумал Сергей о казачьем уряднике. – Живой ли? А может, уже где-то голову сложил… или пустили его враги в расход». И они быстрым шагом пошли обратно.

Через полчаса, под прикрытием бронепоезда, пошел первый эшелон. Казаки не стреляли. В течение трех часов ждали бойцов, которые сдерживали немцев, и, когда они пришли, стали поспешно садиться в вагоны, забирая с собой раненных и убитых, чтобы похоронить последних где-нибудь на остановке.

Немцы, словно поняв, что красные уходят, вернее – уползают из уже вроде завязанного мешка, резко усилили обстрел станции. Матерясь и кривясь от боли в ранах, последние бойцы влезали в вагоны. Сергей видел, как Бойко махнул рукой, давая машинистам сигнал об отправлении последнего состава и побежал к своему вагону. Но раздался свист, и вблизи рванул трехдюймовый снаряд. И Сергей, пронизанный его осколками, в неимоверной боли далеко вперед выгнул грудь и в последний раз увидел степное, голубое небо, и с небольшим пером облако. Свет в глазах стал сбегаться в одну точку и померк. И в этой личной темноте он успел еще подумать: «Конец!»

Но к нему бежал все видевший Бойко с Сидоренко. Его безжизненное тело подняли и втолкнули в первую попавшуюся открытую дверь теплушки уже тронувшегося поезда. Состав уходил, а немцы снарядами молотили Лихую в бессильной злобе, – будто вороны клевали мертвое тело.

В теплушке Бойко, склонившись над Сергеем, приложил свою руку к его груди.

– Живой. Перевяжите его! – распорядился он.

Потом он вылез из дверей вагона, залез на крышу и побежал по крышам теплушек в штабной вагон.

Сидоренко снял с себя мокрую от пота нательную рубашку, разорвал ее на куски. Потом расстегнул гимнастерку Сергея, но снять ее не мог, и разорвал ее, промокшую от крови, на несколько частей. Вся грудь и спина Сергея была в крови, и невозможно было определить – где раны. Сидоренко обернул его тело своей грязной рубашкой и кусками гимнастерки, перевязал все узлами.

В Каменской казаки уже не пропустили красных. Вместе с подошедшим ранее отрядом из Луганска, в двухчасовом бою, пришлось выбить казаков со станции. Сергея перенесли в санитарный вагон другого состава. Врач на скорую руку вынул часть осколков из его груди, наложил плотную повязку на раны. Поезд тронулся дальше – на Миллерово. Врач сокрушенно качал головой и говорил двум молоденьким медсестрам:

– Надо ж сделать ему операцию! Но в таких условиях невозможно… да и морфия уже нет.

Потом посмотрел на юных медсестер: – А вы откуда? – спросил он их, будто увидел впервые.

– Мы вам говорили. Из Екатеринослава.

– Что вам здесь нужно?

– Мы революционерки. Хочем, чтобы революция победила, и помогаем, чем можем.

– Эх! Горе вы луковое, а не революционерки… – снова сокрушенно произнес доктор. – Революция не для вас. Идите домой, к матерям и сестрам, здесь вам не место. Поняли?

– Да.

– Революция не для барышень. Революция – это мужское дело. Чтобы в Миллерово я вас в вагоне больше не видел. Мне хватит медбратьев.

– Хорошо. А этот солдат будет жить? – спросила медсестра, указывая на Сергея.

– Кто его знает? – равнодушно ответил врач. – Если организм крепкий, то будет жить. А если нет… сколько таких же, как он, уже погибло… а сколько еще погибнет.

И врач устало пошел к другим раненым.

В Миллерово встретились с основной массой отступавших из Луганска. К эшелонам, которые прорвались из Лихой, подошел Ворошилов. Бойко доложил ему, каким образом им удалось вырваться из самой пасти немцев. Ворошилов долго чмокал губами, приглаживал усы, пытаясь понять, почему же казаки пропустили красных на север, но, видимо, не нашел удовлетворительного ответа, ограничившись словами:

– Боятся казачки рабочего класса. Иногда вместо кнута суют пряник. Заботятся о будущем. Вспомнят этот случай и скажут – мы вас пожалели на Лихой, теперь ваша очередь нас пожалеть. А в революции нет половины – или все, или ничего.

В его голову, забитую идеей классовой борьбы, не могла пробиться мысль о том, что другие люди в своих действиях руководствуются другими, гуманистическим и патриотическими категориями. Но, заучив красивые агитационные штампы, он не мог от них отрешиться и постоянно повторял их, – даже не на трибуне, а в простом разговоре.

Узнав, что ранен Сергей Артемов, и сейчас находится в тяжелом состоянии, он вспомнил его:

– Крепкий большевик. Таких бы побольше, так давно бы прикрутили все буржуев колючей проволокой к камням и отправили бы их на дно…

На какое дно – он не уточнил, но распорядился, чтобы Сергея срочно перенесли в санитарный поезд, который должен был отправиться на север, в Лиски, а потом еще дальше, куда будет возможность. Бессознательного Сергея на носилках перенесли в тот поезд, куда распорядился Ворошилов. Вскоре состав отправился в путь.

Трехдневное стояние в Миллерово, бездеятельность Ворошилова привели к тому, что немцы вошли на территорию России и перерезали отступление на север. Оставался один путь – на восток, к Царицыну, через земли Войска Донского, через казачьи станицы, враждебно настроенные к новой власти. Поход отчаянный, почти безнадежный, с огромными потерями людей и техники, вывозимой с Донбасса, в зной и в дождь, под непрерывным винтовочно-пулеметным огнем донских казаков.

Люди уходили на восток, оглядываясь на запад, – туда, где еще недавно они жили и работали, на места, что называли Родиной. До хруста в костях сжимались их железные кулаки, гневно глядели их бездонные глаза, а в головах носились невеселые, скорбные мысли, которые изредка срывались с растрескавшихся губ: «Это была наша русская свара. Зачем позвали чужеземцев в наш спор? Кому это нужно? Мы Новороссия, а не Украина!» И губы, распухшие от обиды за себя и за свою землю, роняли шепот: «Мы еще вернемся! Мы выгоним иноземцев. Мы разберемся с теми каинами и иудами, которые предали народ. Мы разберемся. Разберемся… жди нас, Луганск! Мы вернемся, Донбасс!»

1992-1995 гг.

Конец