Бро

Глава 1

Пятница, 8 апреля 2022 года. Вечер

Нахабино, улица Институтская

Когда я учился в Питере, то не боялся. Вовсе не потому, что рос сильным и смелым. Просто не лез никто. Может, «город Ленина» и впрямь культурная столица?

А переехал в Москву, и началось…

С другой стороны, если подумать, сам виноват – надо было уступить тогда, не доводить до драки, но уж больно Жека с погонялом «Капо» выеживался, строил из себя мафиозного дона. Вот я и не сдержался, съездил по морде.

Я! Интеллигент вшивый, дрыщ конченный, опарыш розовый и прочая, и прочая, и прочая! Мог ли Женечка снести такое унижение от дрисливого задрота? Да еще на виду у всей шоблы?

Ответ отрицательный. И вот целую неделю «Капо» подкарауливает меня, чтобы отметелить или, хотя бы, поиздеваться вволю – сушит, так сказать, подмоченную репутацию.

А у рекомого задрота – особенная гордость. Он, видите ли, не желает домой возвращаться короткими перебежками, прячась и вздрагивая. Не-ет, как сойдет с электрички, так и шествует, будто на параде, всем гопам назло! И переезжать даже не думает. «Отступить? Ни за что!» Да ведь и в Нахабино я не просто так поселился – специально выбирал местечко, чтоб до работы быстрей. А в полицию заяву накатать? Ну, это же вообще моветон! Не по-пацански как-то…

Я кисло вздохнул. Пацан нашелся! Двадцать восемь придурку, а в нем всё детство играет. Инфантил…

Поежившись, я затянул «молнию» до самого ворота. Когда из редакции уходил, похолодало до плюс десяти. А вечереет уже, да и сыро. И ветерок зябкий порывами…

Темные призмы высоток, что выстроились вдоль Институтской, обсыпались желтыми искрами светящихся окон. Машины по улице шуровали сплошным потоком, то фарами слепя, то недобро калясь «стопами». А сверху наваливалась ночь…

– Эй! Ты чего так долго? – послышался глумливый басок «Капо». – Мы тебя уже заждались!

Я похолодел, ощущая тоскливую пустоту и липкие разливы страха. «Встречающие» вышли на свет, все четверо. Кряжистый, наголо бритый Борька. Тощий, жилистый Паха «Глузд» с ухмылкой типа «гы». Туповатый увалень по прозвищу «Слон», и мрачного вида «Дьяк». Эти двое ни разу ко мне не приставали, но и не вмешивались, курили в сторонке…

– Как же вы все достали! – неожиданно вырвалось у меня.

«Глузд» хихикнул, задирая брови, а «Капо», обминая губами сигаретину, лениво смазал кулаком, метя мне в челюсть. Я легко увел голову, и внезапно испытал некий внутренний взрыв – клокочущая ярость распирала изнутри, грозя разорвать в своем неистовстве. И тут же во мне родилось странное, пугающее ощущение чужого присутствия.

Описать это чувство вряд ли возможно. Мне вдруг показалось, что в мое тело вселился кто-то другой, сильный и умелый, а я просто мертвел от страха. Вскрикнул даже, но лишь задавленная хрипотца сорвалась с губ.

Сердце колотилось, как ненормальное, а меня всего, до отчаянья, до воя, захватывал накат безумия. Иное сознание теснило мое «Я», подавляя слабое трепыханье, но даже сквозь полуобморочный скулёж пробивалась ясность – чужой был добр.

И я, в момент наивысшего надрыва, перестал сопротивляться, мешать, метаться; притоптал ужас, как тлевшую траву. И мой кулак сжался, сокрушая челюсть «Капо». Сам хук прошел как бы мимо меня, уж слишком быстро изогнулась конечность. И тут же хлестко пробила нога, подсекая Женькино колено.

«Глузд» напал сзади. Мой локоть ударил за спину – грудину не проломил, но дыхание вышиб, а костяшки, продолжая движение, сломали Пахин нос.

«Слон», утробно мыча, решил вмешаться, и получил ногой в пах. Согнулся, болезный, хапая ртом воздух, а мое колено тут же расквасило ему губы. Могло бы и зубы в глотку вколотить, но зачем так-то, не пропорционально?

Я смутно помню жесткие подробности – моя трясущаяся натура жалась на грани потери себя. Лишь вспышки боли ошпаривали нервы. Нет, ответные удары не сыпались – это надрывались мои хлипкие мышцы, растягивались связки.

Всё схлынуло так же неожиданно, как и началось. Я – буквальным образом! – пришел в себя. Тяжело дыша, разминал дрожащие пальцы, слыша частые, удалявшиеся шаги – «Дьяк» счел, что пятый – лишний.

«Слон» трубно сморкался, стоя на карачках. «Капо» лежал на газоне, слабо водя разбитым лицом по бурой прошлогодней траве, а «Глузд» ворочался, сипло отпуская матерки. Да, кажется, я ему врезал ребром ладони по горлу – не сильно, а то так и убить можно…

«Я?!» – содрогнулось мое нутро.

Губы лишь вяло скривились – сил не было совершенно. Морщась и охая про себя, я заковылял домой. Идти было недалеко – за угол завернуть, и отсчитать три двери в парадные…

Лишь теперь до меня дошло, что у разборки хватало зрителей – с краю двора, где одинокий фонарь светил на коническую крышу беседки, разносился встревоженный девичий щебет. Студентки.

Они чуть ли не весь первый подъезд оккупировали, снимая квартиры втроем, а то и впятером. Мои губы раздраженно дернулись, но их тут же потянуло изогнуться улыбкой – в стайке второкурсниц я приметил Марину.

Она стояла вместе со всеми, и в то же время наособицу. Высокая, стройная, красивая до невозможности, девушка снилась мне. Я мечтал о ней, томился, но стеснялся даже смотреть в ее сторону. Может ли обычный смертный рассчитывать на благосклонность богини?

– Игнат! – окликнула Марина, и я обомлел.

Она позвала… меня?! Замерев, я растерянно смотрел, как девушка торопливо шла навстречу, чуть покачивая бедрами, как остановилась в каком-то шаге… Даже косой и резкий свет фонаря не портил изящные черты ее лица.

– Молодец! – с чувством вытолкнула Марина. – А то уже вконец обнаглели!

– Ну, да… – пролепетал я, растеряв все слова.

Издав еще парочку нечленораздельных фонем, побрел домой, кляня себя за позорную нерешительность и шипя от стыда.

«В кои веки Марина сама к тебе подошла! А ты, как последний дурак, изобразил то ли малую архитектурную форму, то ли бесформенный студень! Вот же ж идио-от…»

Застонав, я вошел в подъезд и утопил клавишу вызова лифта. Где-то в глубине шахты стронулась кабина, зашелестели, разматываясь, тросы. Грюкнув, откатилась дверь.

Я шагнул на пружинящий пол, и вжал кнопку «18». С деньгами туго было, пришлось покупать евродвушку на последнем этаже. Зато там потолки высокие, по три метра…

Ввалившись в прихожую, я угрюмо хлопнул дверью, и разулся. Тело болело по-прежнему, и мне пришло в голову залезть в ванну, напустив горяченькой. Попарюсь хоть…

Восьми еще нет. Ну, и что? Устал… Этот «чужой» вымотал меня до крайней степени. Высплюсь – и выходные. О-о! У меня же три отгула! Так что, извините, товарищи Стругацкие, понедельник начнется в четверг, и ни днем раньше!

Кряхтя, я погрузился в ванну по закону Архимеда. Шумная струя всё подливала и подливала парящей воды, отбирая у тела вес. А вот мысли мои отяжелели, помалу возвращая способность думать.

«Может, это полиментализм был? – рассуждал я «на чилле».¹– А что? Вторглась в меня иная личность, откуда-нибудь из сопредельного пространства, чуть мою собственную не бортанула… Ну, не психопат же я! Ведь этот… чужой в самом деле умеет намять по организмам! А у меня, так только… Теоретическая подготовка…»

Постанывая, я вылез из ванны, и даже пробку не поленился вынуть.

«Всё, отбой…»

Оставив мокрое полотенце валяться на полу, поплелся в спальню. Чувствовал я себя, как игрушка, у которой кончился завод. Постанывая, вполз на диван-кровать, не сложенный с утра (а смысл его складывать? Вечером опять ложиться…), и замотался в одеяло.

«Не кантовать…»

* * *

Я бродил душой по спутанным сновидениям из тех, что впечатляют ночью, а утром забываются, утекая, как туман сквозь пальцы. Вернулся в явь, наверное, после двенадцати – организм ненавязчиво просился в санузел.

Я с удовольствием потянулся, зевнул от души, протирая глаза – и напрягся. Что-то не то… Да всё не то!

Откуда в моей спальне окно с допотопной форточкой? А это что глыбится в углу? Шкаф? Откуда у меня шкаф?! Все вещи в гардеробной! И постель…

Я принюхался. Да нет, пахнет приятно – накрахмаленным бельем. Лишь однажды довелось мне учуять эти нотки свежести – у бабули в Приозерном. Запахи детства…

Терпкий аромат растертого в пальцах смородинового листа… Волглый дух остывшей баньки…

«Да не морочь ты себе голову всеми этими нотками!» – накинулся я на себя в раздражении. И замер.

Тихий вздох донесся ясно и четко. Сглотнув, я медленно перекатил голову по подушке.

Рядом со мной, дразня крутым изгибом, лежала девушка «без ничего», как мы говорили на заре малолетства. Сонная, не раскрывая глаз, она заворочалась, ложась на спину. Лунный свет выбелил хорошенькое личико, протянул тени от высоких грудей, точеных, как опрокинутые чаши. И весьма глубоких посудин – размер четвертый, не иначе…

А мне, как зачарованному, оставалось следить за плоским девичьим животом, что еле заметно надувался и опадал. О, какие ножки…

Я отмер, и медленно-медленно, боясь разбудить «фею моих снов», встал, приятно упираясь босыми ступнями в мягкую дорожку, вязанную из лоскутков, и на цыпочках вышел в прихожку.

Не моя планировка! Не мой дом! Где я?!

Ощущая в самом себе некую странность, я шагнул в малогабаритную ванную. Теснотища какая… Не развернуться.

«Ч-черт… Куда я попал? И когда успел? И как?!»

Нащупав выключатель за узкой дверью, я крепко зажмурил глаза, и щелкнул. Желтоватый свет заполнил крохотное помещеньице с чугунной эмалированной ванной справа и крашенным полотеничником слева. А прямо, в большом овальном зеркале, отражался… Не я.

«Вот почему у меня тело не болит, – мелькнуло в опустевшей голове, – оно же не мое…»

На меня глядел высокий, моего роста парень, узкобедрый, но, в отличие от моих статей, широкоплечий и мускулистый. Не бугрящийся мышцами, как Шварценеггер, а просто атлетически сложенный. Вон, грудь какая… Две моих вместятся.

Глянул ниже пояса. Ну, хоть ноги ровные и гладкие, как у меня, чем я втайне гордился. Да и то, что покачивалось между, вполне себе ничегё… Жить можно.

«Кому жить, придурок?» – печально воззвало мое «Я».

Я поднял голову, уставившись на отражение. У того, кто выглядывал из зазеркалья, разлохматились черные жесткие волосы, падавшие на лоб косою челкой. Широковатый нос… Твердого очерка губы… Я ощерился. И зубы ничего так, сойдут для голливудской улыбки… Карие глаза смотрели в упор, не мигая. Мне даже неуютно стало. А вдруг это он и пялится?

«Да кто он?!»

Шмыгнув за соседнюю дверь, я оценил фаянсовые удобства и решил сходить на разведку. Хоть понять, куда меня занесло!

Версии толклись в голове, дико путаясь между собою, но я решительно отмахивался от них. Прежде всего, факты! А уже потом будем их интерпретировать.

Осторожно ступая босиком, я прокрался в соседнюю со спальней комнату, где хозяин устроил себе нечто вроде кабинета. На громоздком письменном столе топорщит рычажки старенькая пишущая машинка; из стены выглядывает квадратная дверца сейфа, а на верхних полках шкафов, набитых книгами, тускло поблескивают кубки. Ага… Самбо! Ого! Боевое! Так-так-так…

Я осторожно присел голой задницей на кожаную обивку стула, и выдвинул ящик стола.

– Угадал… – отпустил я шепоток.

Документы валялись небрежной россыпью, мешаясь с фотографиями, квитанциями и прочим бумажным отсевом. Мои пальцы выудили зеленую книжечку паспорта. Зеленую!

С маленького фото глянуло недавнее отражение.

Марлен Осокин. Тысяча девятьсот тридцать девятого года рождения… Какого-какого?! С ума сойти… Так на улице шестидесятые, что ли? А я сюда каким боком? Что, как этот… попаданец?

– Ну, ты и попал, Тик… – шепнул я.

«Военный билет». Бравый сержант Осокин отслужил три года в погранвойсках. Имеет благодарности от командования.

– Молодец…

На черно-белых фото он же. А вот и девушка. Серьезная, но глаза улыбаются. На обороте снимка шариковой ручкой начертано: «VIII/66 г.» Ниже размашисто черкнуто карандашом: «Алёна», а в самом низу приписано чернилами, бисерно: «Любименькая!»

Могу спорить, что почерк – девичий…

Захотелось помычать, мотая чумной головой. Это все-таки прошлое? Или розыгрыш? Ага… Взяли и перенесли твою тушку в чужой дом, еще и красотку рядом уложили…

Я перебрал ворох газет на столе. «Знамя труда». О, как… «Орган Приозерненского горкома КПСС»…

«К-как? Меня что, в Приозерный занесло?» – одурело покрутив головой, я зашуршал свежим номером – от него тянуло типографской краской.

Когда ж тебя напечатали, орган? Ответ на первой полосе…

В верхнем углу слева четко оттиснулось: «7 апреля 1967 года».

«Я попал…»

Мысли неслись вихрем. Меня даже как будто качало от дикой турбуленции. Думалось обо всем сразу, и вперемешку.

Вернуться? А как? И зачем? Тебе что, реально нравится лживый мир «воровского капитализма»? А что мне здесь делать?! В чужом теле? Но он же тебе помог, Арлен этот… или Марлен! Без него ты бы не отмахался. Ну, да, возможно, что это действительно был он. Но жить чужой жизнью… А у тебя что, своя жизнь была?

– Марик…

Голос прозвучал до того нежно и любовно, что даже моя трусоватая натура не вздрогнула. В дверях, изящно изогнув бедро, стояла давешняя девушка, нисколько не тая наготы.

«Шатенка… – мелькнуло у меня. – А я думал – брюнетка…»

Амфорная линия Алёнкиных стройных бедер западала в тоненькую талию, а груди круглились весомо и дерзко. Лобок девушка не брила, но редкие рыжеватые волосики даже вприглядку казались шелковистыми.

– Ты чего не спишь? – она продефилировала, и гибко присела ко мне на коленки, обняла за шею и уложила голову на мое плечо.

– Да вот… – затрудненно вымолвил я, проводя ладонью по узкой спине, вминая пальцы в туготу ягодиц. – Вспомнил тут…

– Думаешь, редактор тебя заругает? – смешливо фыркнула Алёна. – Завтра же выходной! Забыл?²

Касания гладкого и упругого сбивали с мысли, уводя в жаркую блаженную тьму. Я осмелился поцеловать девушку, и она пылко ответила, выдохнув:

– Пошли скорей! А хочешь… Давай, прямо здесь?

Задыхаясь, я легко подхватил Алёну на руки и унес в спальню.

* * *

Проснулся я засветло. Шевельнулся – и ощутил слабую тянущую боль. Муравчики пробежали по всему телу.

«Я вернулся?..»

Да… Вон мое пластиковое окно… И завешано не тюлем, а дурацкими еврожалюзи. Хм… И 1967 год мне приснился? Ага… Чтоб ты еще придумал! Забыл уже, как с Аленкой занимался тем, чего в СССР нет? Три раза, до самого утра…

«Неугомонная…» – мягко улыбнулся я, и меня тут же продрал морозец.

Если всё у нас было по правде, если ты реально угодил в прошлое, то сейчас Алёна – старуха. Время, время…

Погрузиться в философический омут мне не дали ласковые руки, огладившие мои шею и плечи. Я пристыл к дивану, совершенно ошалев, а мне в спину уткнулись две тугие округлости.

«Алёна… здесь?!»

Быстро перекатившись, и вовсе перестал дышать. На меня, игриво улыбаясь, смотрела Марина. Она откинула жаркое одеяло, и прильнула ко мне.

– Милый… милый Тик… – сбивчиво шептала девушка. – Знаешь… Я проснулась под утро – и перепугалась. Вдруг, думаю, всё было сном, вечерней грёзой, и ты вовсе не выходил вчера, не искал меня, не увел от глупых подружек… И мы не гуляли допоздна, и ты не целовал мне шею, да так, что мои ноги слабели, как у школьницы… А потом я открыла глаза – и увидела твою спину. Сама же ее всю исцарапала! И сразу такое счастье…

Я не разумел, чье время тянет мою мировую линию, и что за пространство вокруг. Да какая разница! Мы лежали в постели, я и Марина. Вместе! Так близко, как только могут быть мужчина и женщина.

У меня внутри всё сжималось и трепетало от детского или животного восторга. Остановись, мгновенье? О, нет! Пусть оно длится и длится, до бесконечности!

– Ты не представляешь, – выговорил я отрывисто, – как долго я мечтал исцеловать… Шейку? Да, и ее! Всю тебя, от ушек до пяток!

Девушка засмеялась, свободно и заливисто, а затем легла на спину, поджав ноги.

– Постучи! – хихикнула она.

Я сел, и постучал по ладной коленке.

– Войдите! – пискнула Марина, и раздвинула ножки.

* * *

Возлюбленная ускакала в универ, а я еще долго валялся, отходя от чудес последних суток. Моя жизнь завязала хитроумную временную петлю, угодив мне полностью – и через край.

Я медленно встал, глянул на измятые простыни, и засмеялся.

Мир оборотился ко мне своей прекрасной стороной – с влюбленными так бывает.

Напевая, я обошел квартиру, ища отгадки, и нашел их в кабинете. Монитор компа чернел в спящем режиме, а моя рабочая тетрадь лежала, раскрытая на середине. Страница выдавала нервный, но красивый почерк, не чета моему:

«Здравствуй, Игнат.

Меня зовут Марлен. Марлен Осокин. Я из 1967 года. Спасибо тебе! Всегда мечтал попасть в будущее, увидеть, как потомки живут при коммунизме! Я не знаю, как это у тебя получилось… Я вообще ничего не знаю, и не понимаю! Где ты? А я? Я тут навсегда или на время? Если ты читаешь мою записку, значит, второе верней.

Сначала я перепугался, ощутив себя сразу как бы в двух временах, но в драке разошелся, мало соображая, кто бьет, я или ты, или мы оба. И опять вернулся в свой мир. Расстроился страшно, хотя толком не понимал, что побывал в будущем. А потом опять! Вот сижу и думаю – вернусь или не вернусь? На всякий случай: можешь оставлять записки в сейфе. Код: В141. У Алены свой ключ, она может прочесть, а так нельзя. И объясни, как пользоваться твоей микроЭВМ! Ладно?

Что происходит – тайна. Хочется ее разгадать, но… Потом! Сначала просто насмотреться, пожить хоть денек в XXI веке!

Марлен.

P.S. За Марину прости, на всякий случай. Я как-то ощутил, что она тебе нравится. Но говорить ничего не буду, вообще – все слишком тонко, а пошлости не выношу».

Я медленно закрыл тетрадь. Улыбнулся будущему, улыбнулся прошлому. Я не ведал, что случится сегодня, и произойдет ли вообще что-нибудь? Может, полоса кудес миновала меня, и накатили обычные будни? Ну, и что? Марина обещала прийти сегодня вечером – и остаться до утра понедельника…

«Счастье, стой!» – как восклицала Диана де Бельфлор.

Глава 2

Глава 3.

Вторник, 11 апреля. Утро

Приозерный, улица Горького

«Селезнев П.С.» оказался крепким мужиком в годах, и смотрел на меня с ироничным прищуром, как бы снисходя до моей срамной доли – фотать для «брехунка». Осаживая рефлексии, я потискал ему руку, он торопливо кивнул, докуривая папиросину «Север», и встал со вкопанной скамейки. Дескать, давай, корреспондент, играйся в фотосессию! Мне, вон, по такому случаю, и спецовку новенькую выдали…

– Становиться куда? – лениво вытолкнул Селезнев, щелчком отправляя окурок в урну.

– Обойдемся, Петр Семенович, – спокойно ответил я, следя за траекторией полета «бычка», – позировать мне не надо. Сейчас же, вроде, вечерняя выпечка?

– Ну… да, – насторожился водитель.

– Так вы грузите хлеб, а на меня не обращайте внимания!

Селезнев недоуменно пожал плечами, и натянул черный берет – не отличишь от Папанова в роли Лёлика.

А я расчехлил драгоценный «Киев-10». Камера стоила двести девяносто рэ, чуть ли не три моих зарплаты, и уж как она досталась редакции «Флажка», как ласково именовали «Знамя труда», не ясно.

Снимать я, в общем-то, умел. Хотя и был обделен тем тонким чутьем, что отличало истинных фотохудожников, но иногда получалось очень даже неплохо. За это надо сказать спасибо нашему соседу дяде Виле – научил мелкого меня обращаться с «Зенитом-6».

«Не кривись, – брюзжал он, – все эти ваши электронные мыльницы – полное дерьмо, лишь бы фотки-однодневки щелкать. «Джипеги»… «пэдээфы»… Да сотрутся они за годы, распадутся на пиксели, а вот нормальные, настоящие фотографии переживут века! Разве что пожелтеют чуток…»

На работе я «щелкал» японским «Никоном», а для души доставал «Зенит». В нем скрывалось нечто изначальное, родственное виниловым дискам. Вот, вроде бы, цифровая запись качественней, но, когда раскручивается «винил», а игла касается звуковой дорожки… Лично меня в этот момент потрясает подлинность грамзаписи – она гораздо человечней бездушных компьютерных программ. Кажется, что исполнители только что напели вживую, для меня одного.

Как-то раз взял с собой великую поклонницу «цифры» – завел ее в фотолабораторию, затеял рутинную магию с проявителем, фиксажем и прочим колдовством. Девчонка пищала от восторга, стоило изображению протаять на фотобумаге – фигуры медленно проступали из ничего, обретая «и плоть, и страсть»…

А иного в шестьдесят седьмом и нету!

Селезнев, как я и ожидал, преобразился, занятый привычной работой. Он ловко загружал буханками лотки, да относил их к «газону» с будкой, косо отмеченной надписью «ХЛЕБ».

Там я его и подловил – поймал в движении. Петр Семенович как раз примеривался уложить лоток, а тут я. Оживленный, водила расплылся в улыбке – так его пленка и запечатлела.

Заметку я настрочил вечером, а с утра отнес в редакцию, лично в руки Наташке, довольно миловидной машинистке, что печатала со скоростью пулемета.

«Знамя труда» устроилось на втором этаже новостройки, сложенной из силикатного кирпича – его тут все называли «белым». А ниже священнодействовали печатники. Два в одном.

Темноватый коридор тянулся от лестничной площадки до бухгалтерии, а по сторонам хлопали двери в кабинетики и кабинеты. Самый просторный принадлежал главному редактору, Марлену же достался тесный отнорок – бочком мимо шкафа к столу, который не влезал поперек. Зато стул рядом со щелкающей батареей – тепло… А свет из окна падает слева, как положено.

Сядешь – и любуешься подлинником, что висит на стене. Пейзаж кисти местного живописца. «Вид на озеро в летний день».

– Осокин! – Зиночка бегло оглядела мою суверенную территорию. – На планерку!

– Есть! – отозвался я с деланной бодростью.

«Только сел… Ладно, пересядешь!»

Кабинет главреда напоминал скучный музей. Вдоль стены – витрины с почетными грамотами, вымпелами и сувенирами, даже кубки в честь спортивных побед затесались. А посередине – типовой длинный стол для заседаний. Перпендикуляром к нему примыкал громоздкий агрегат с полированной столешницей. За нею гордо восседал Иван Трофимыч – лысина блестела ярче полировки – и кивками привечал личный состав.

Завидев меня, он всплеснул розовыми ладонями:

– Ну, Марлен, вы меня удивили!

– Надеюсь, в хорошем смысле? – отодвинув стул, я устроился, выкладывая блокнот и отточенный карандаш.

– Вполне! – заколыхался главред в беззвучном смехе. – Очень, знаете, душевно получилось с этим передовиком… Как бишь его… Селезневым. И заголовок… такой… с юмором. «Везёт людям»!

Ответсек Ергина, напускавшая на себя строгость, вскинула выщипанные бровки.

– Селезнев – водитель хлебовозки, – пояснил я.

Зиночка зависла, хлопая накрашенными ресницами, но вот до нее дошла тень смысла – протаяла улыбка, и словно искорки завились в глазах.

Старейший член редколлегии, товарищ Быков, отвечавший за идеологию, повел пышными, прокуренными усами.

– А мне больше понравился абзац о фронтовом прошлом этого передовика, – сказал он весомо. – Человек прошел всю войну, что само по себе – достойная характеристика! Фотография будет?

– Строго обязательно, Алексей Петрович! – пообещал я.

Не знаю, как Марлену, а лично мне Быков несимпатичен. Вальяжный – и прогибистый. Что спустят сверху, то и толкает в массы. При Хрущеве звал всех кукурузу сеять, да с неподдельным комсомольским задором, а досидит до Горбачева, станет перестройку славить.

Планерка, она же летучка, затянулась на добрых полчаса. Товарищ Коняхин долго и нудно обсуждал номер, выбирал картинку ко Дню космонавтики, и раздавал всем задания на ленинскую днюху. Мне достался репортаж о приеме в пионеры.

Партия сказала: «Надо!», комсомол ответил: «Есть!»

И всё было бы нормально, и мы бы с облегчением разошлись, но тут товарищу Быкову приспичило посклонять самую молоденькую из корреспонденток, Галю Горбункову. И не так она пишет, и не то, и чуть ли не подрывает устои…

Смотрю, у Галки глаза уже слезами набухли.

– Товарищ Быков, – говорю громко и четко, – а вы хоть читали заметки Горбунковой? Весьма, я бы сказал, бойкий репортаж о буднях школы получился. И насчет Дома пионеров… Что вам не нравится? Ничего ругательного в статье нет. Галина ставит вопрос перед руководством района, и правильно делает! Раньше тут жили-были в селе Приозерном, нынче мы в городе прописаны. Церковь снесли, выстроили школу и Дом культуры. И всё на этом? Пионеров у нас хватает, а к чему им руки приложить? Папироски смолить? Пивком баловаться? Или, может, макулатуру собирать на досуге? У комсомольцев хоть танцульки есть…

– Это… просипел Быков, и визгливо выкрикнул: – Это инсинуации!

– Это всего лишь правда, Алексей Петрович, – мягко сказал я. – Знаете, как нашу газету в народе зовут?

– «Флажок»? – робко предположила Зина.

– «Брехунок»! – мой голос прозвучал резко, как пощечина. – Так не пора ли вернуть людское доверие? Нет, я не имею в виду лить помои на советскую действительность, а всего лишь не лакировать ее! Вон, посмотрите, какая очередь с утра выстраивается к киоску «Союзпечати»! Гонцы с молочного завода, с сахарного, с автобазы закупают «Литературку», «Неделю», «Комсомолку», даже «Гудок». А наш «Флажок» не берут! Да и что там читать, кроме программы передач? «Кирпичи» на всю полосу? Так их можно отдельно продавать тем, кто страдает от бессоницы – уснут на втором абзаце!

– Это… Это переходит всякие границы, товарищ Осокин, – глухо выцедил Быков. С каменным лицом собрав бумаги, он покинул кабинет.

– Что ж вы так-то… – с укором промямлил Коняхин, платком промакивая лысину. – Обидели товарищей…

Я посмотрел на сиявшую Горбункову, на малость ошалевшую Ергину, на раскрасневшуюся от праведного гнева Татьяну Лысых, отрабатывавшую соцкультбыт в водянистых «лонгридах».

– Иван Трофимович, но ведь я прав! К тому же сказанное в полной мере относится и ко мне самому. Надо писать лучше!

Напряженную атмосферу разрядил наш фотограф Коля, белобрысое существо в сильнейших очках. Он вошел бочком, смущенно зарделся, и выложил на стол свежие снимки.

– Ага! – облегченно крякнул главред. – Слу-ушайте… А ведь здорово вышло!

Лысых потянулась к фотографиям, но Ергина перехватила верхнюю, с Селезневым. Водитель непринужденно улыбался с глянцевой бумаги. Держа в руках полный лоток, он не застыл, потея и стесняясь, а глядел весело, но с достоинством, и даже с тайной гордостью.

Я и сам малость загордился. Поймал-таки момент энтазиса!

Коняхин шумно выдохнул, и сказал, набавляя в голос строгости:

– За работу, товарищи!

Вечер того же дня

Приозерный, улица Ленина

Я вернулся «домой» пораньше, пользуясь тем, что день у меня ненормированный, и затеял что-то среднее между генеральной уборкой и обыском. Марлен не мог выложить мне все свои секретики, мы просто не помним о мелочах, настолько они сливаются с плоскостью буден.

Ну, со спальней и кухней я разобрался по-быстрому, а вот в «зале» пришлось повозиться. Если честно, то моей боязливой натуре смутно было, вот и схватился за веник со шваброй – когда выметаешь мусор или натираешь паркет, переживать некогда.

Может, я и зря выступил на планерке, и надо было скромно отсидеться, пока наш бесталанный идеолог в дерьмо Галку макал…

«Ну, не шмог!»

Забавно, что внимание и жалость я обычно проявляю к хорошеньким девушкам – мне так приятнее. А у Галины фигурка тонкая, хрупкая, как у Твигги, да и личико, хоть и свежее, но простенькое. А я все равно вступился.

Полредакции на свою сторону переманил. Даже Алик мне респект оказал, а Колян, неравнодушный к Горбунковой, долго тряс мою руку. Всё так, но врага я себе нажил… Ну, пусть волнует кровь.

Зато Колька расстарается, когда я ему кассету с фотопленкой занесу – он здесь бог фотолаборатории, и творит чудеса с проявителями и закрепителями. Умеет человек…

Выдвинув самый нижний ящик румынской «стенки», я с изумлением обнаружил невзрачную картонную коробку, а в ней – электрическую машинку для стрижки. Проводную, конечно, увесистую – и абсолютно новую. Включай в розетку – и стриги!

Я включил. Машинка в руке завибрировала, жужжа сердитым шмелем. А моя «Ровента» осталась далеко-далеко… Тоже, ведь, кое-что умею.

Это, наверное, от деда передалось. Старый всегда сам меня стриг, часто клацая механической машинкой. Под «канадку».

Первой жертвой моего парикмахерского хобби стала Ритка, соседка по парте. Во втором классе еще. Обкорнал я ее знатно, мне влетело, а вот девчонкам понравились мои опыты. В старших классах, и даже на выпускной, девушки стриглись только у меня – я же не деньгами брал, а поцелуями. Двадцать раз в губы за «каре» или «гарсон». А в институте цена выросла…

Да, вуз… Выучился, зачем-то, на журфаке, хотя мог устроиться дамским мастером. А что? Вон, некоторые рыцари ножниц и расчески даже в селебы вышли. Накачали губы в куриную гузку: «Звезда в шоке!»

Тихонечко залязгал ключ в замке, и входная отворилась.

– Ой, ты дома? – донесся оживленный голос Аленки. – А я думала, приду пораньше, приготовлю что-нибудь…

– А ты где это пропадала? – суровым тоном осведомился я, опершись на швабру.

– Ревнуешь? – мурлыкнула девушка, проходя в зал. – О, как чисто!

– Ты мне тут зубки не заговаривай…

Алена рассмеялась, и от души поцеловала меня.

– В командировке я была, в Липецке. Я разве не говорила?

– Не-а, – я с удовольствием обнял девушку. Так сочетать красоту и невинность, как она, умели только в этом времени. – Алён… – мои пальцы тронули пряди волос, не знавших ни перекиси, ни красок. – Что у тебя за прическа?

– Ну, здрасте! – воскликнула подруга, распуская уродливый моток волос. – «Бабетта»!

Я молчал, перебирая девичьи волосы, прямые и длинные. И лицо у Аленки – вытянутый овал…

– «Бабетта» – отстой! – в ответ на мое авторитетное заявление девичьи бровки вскинулись изумленным «домиком». – Давай, я сделаю тебе по-настоящему модную прическу? До такой еще и в Москве не дошли…

– Ты?!

– Я, – моя улыбка немного успокоила Алену. – Да не бойся, опыт есть. Я просто… м-м… стеснялся тебе рассказывать о хобби. Ну, одни любят рыбалку или носки вязать, а мне нравится делать красивые стрижки…

– А…

Я чмокнул девушку в губы, снимая вопрос.

– У тебя замечательные волосы, всё выйдет и-де-аль-но! – зажурчал я, и велел: – Ступай, помой голову.

– Слушаюсь, – вздохнула Алена.

Видимо, властное превосходство в моем голосе звучало достаточно уверенно – Алена вскоре заняла стул, оглаживая мокрые «сосульки», а я не пожалел простыни, укутав милую клиентку.

– Ты, главное, никому не рассказывай про мои таланты, – болтал я, собирая инструмент, – а то набегут желающие…

– А зеркало? – жалобно воззвала девушка.

– Я вместо него, – издал я ворчание, и щелкнул ножницами. Благо, нашлись острейшие…

– Хоть как называется твоя модная прическа? – забурчала Алена.

– Сэссун.

– Сосун?

– Не хихикай тут! Расхихикалась… «Сэ», а не «со». Сэс-сун.

«Так… Сосредоточиться… Отрешиться от земного…»

Прическу, изобретенную Видалом Сэссуном, далеко не всякий парикмахер осилит. Здесь же не просто пряди срезаешь под углом, а кропотливо и точно, буквально миллиметр за миллиметром, формируешь эффект подкручивания внутрь. Стрижка очень проста в уходе – помыла, причесала, и пленяй! Но попробуй, создай сей куафёрский шедевр!