Читать книгу: «Германия: философия XIX – начала XX вв. Том 6. Иррациональность. Часть 1», страница 8

Можно даже указать, какую область он имел в виду. Ведь если человек не может в совершенстве познать то, что он не создал, то он, очевидно, в совершенстве познает то, что создал, а единственная область, в которой человек действует как второй Бог, – это математика. Здесь, по мнению Санчеса, также должна существовать наука, совершенная наука, в которой, как известно, объект полностью виден со всех сторон, изнутри и снаружи. В остальном же преобладает невежество, ибо, как и в случае с Кузанусом, применима фраза: то, что мы не произвели, мы не в состоянии полностью распознать. Более того, по мнению обоих мыслителей, между бесконечным и конечным нет пропорции, а учитывая тесную связь всех вещей друг с другом, если не известно одно, то не известны и другие. Ввиду этого мы помогаем себе, делая предположения, coniectare; и это предположение, как можно показать, относится к Санчесу в той же мере, что и к опыту, поэтому, конечно, обозначает нечто большее, чем просто отрицательное «ignorare», более того, подобно предположению, которое все же должно признавать несколько взаимоисключающих утверждений равно действительными рядом с собой, обозначает полностью, как у Кузануса, утверждение, которое относительно верно, т.е. не неверно и все же истинно. Т.е. не неверное и в то же время не полностью верное, часть, момент полностью верного и в данный момент наиболее верного в сложившихся обстоятельствах.

Однако я не хочу скрывать, что Санчес, как и Кузанус, идет дальше в своих критических размышлениях и на том же этапе приближается к фактическому скептицизму. К этому я отношу неоднократные утверждения о том, что мы даже не знаем чего-то определенного о нашем незнании, что он критикует Сократа, потому что тот утверждает обратное. Это явно перебор.

Так можно ли, кроме этих расхождений, объяснить заимствованием только то согласие, которое было продемонстрировано выше? Этот вопрос нельзя решить с уверенностью в отсутствие конкретных сведений. Однако это возможно, более того, вероятно. Работы Кузануса, как известно, были опубликованы в Париже в 1514 году, а незадолго до того, как Санчес писал в 1576 году, были вновь изданы в Базеле. В предисловиях к обоим изданиям, особенно к базельскому, объясняется, что они были призваны удовлетворить насущную научную потребность, которая ощущалась во всем мире. Стремясь к индивидуализации общей информации, я хотел бы предположить, исходя из вышесказанного, пока нет определенных доказательств обратного, что одним из почитателей Кузануса во Франции в указанное время был Франц Санчес.

Выражение «docta ignorantia» также можно отнести к Питеру Гассенди, но не к нему, а к его младшему современнику и соотечественнику. Его можно назвать самым верным учеником Кузануса во всех вопросах, которые нас здесь интересуют. Ни приор Бернар, который с таким энтузиазмом отзывался о своем учителе, ни Шарль Бовилль, который во многом напоминал его, не постигли суть учения, которое, кажется, выкристаллизовалось в термине «docta ignorantia», так остро и верно, как это сделал Петр Гассенди, знаменитый философ и математик, многолетний проректор Динье. Даже отправная точка для доктрины, о которой идет речь, в обоих случаях, по-видимому, была в некоторых отношениях схожей. Хорошо известно, как Кузанус долго искал, прежде чем пришел к удовлетворяющему его со всех сторон положению в учении о человеческом познании, как это положение резко отличалось от господствующей школы, называвшей себя именем Аристотеля, и, наконец, как сурово он осуждал аристотелианцев с этой позиции. О том, что пережил Гассенди в этом отношении, он сам рассказывает нам в благодарной форме. В юности он был посвящен в перипатетическую [аристотелевскую – wp] философию, и в 32 года, когда он собирался писать «Упражнения», он хорошо помнит, что она была ему совсем не по душе. Но как только он стал сам себе хозяином, не зависящим ни от чьих намерений, и начал исследовать всю доктрину достаточно глубоко и широко, он, кажется, в течение короткого времени понял, насколько она бесполезна, насколько она бесполезна для достижения счастливых обстоятельств. Однако он крепко сидел на смертоносном клею общих предрассудков, согласно которым, как ему казалось, все сословия принимали Аристотеля. Но чтение его Шарроном внушило ему большую смелость, весь страх рассеялся; в соответствии с этим он полагал, и не без основания, что подозревает, что эта школа не заслуживает полного одобрения, – подозрение, которое могло быть обосновано многими причинами. Уверенность в собственных силах, обретенная однажды, укрепилась благодаря чтению Рамуса и графа Пико де Мирандула – людей, которых он хотел бы упомянуть, поскольку всегда считал благородным открыто называть тех, кому обязан своими успехами. С тех пор он начал изучать доктрины других школ, чтобы выяснить, предлагают ли они что-нибудь полезное. И хотя он везде находил трудности, ничто не вызывало у него такого одобрения, как сдержанность академиков и пирронианцев. Эти философы действовали проницательно; чтобы показать тщетность и неопределенность человеческого знания, они выстраивали себя таким образом, что могли говорить как против, так и за все предложения.

В соответствии с этими образцами Гассенди излагал философию Аристотеля так, чтобы его слушатели вполне могли придерживаться Аристотеля; однако в приложении он приводил и те положения, на основании которых, по его твердому убеждению, взгляды Аристотеля могли быть полностью опровергнуты. Он не считал себя обязанным публиковать то, что приводил в пользу аристотелианства; ему казалось достаточным опубликовать доказательства, которые он приводил в противоположном направлении. Так, в 1624 году появились его «Невероятные попытки против последователей Аристотеля», его «Exercitationes paradoxiscae adversus Aristoteleos».

Из этих «попыток» мы прежде всего выделяем неодобрение метода, используемого последователями Аристотеля. Во всем остальном, сетует Гассенди, проявляется крайнее рвение, а в изучении подлинной философии, как будто это не наше дело, – самая бездонная небрежность. Пожалуй, мало кто склонен признать это, познакомившись с бесчисленными трудами, которые терпеливо проделывают последователи Аристотеля, стремясь создать впечатление, что они философствовали как можно больше. Но они превратили подлинную философию в софистику, в испытательный полигон для ученых трактатов, чтобы иметь возможность предаваться простым спорам. С этой целью они сначала изгнали из своих школ всех важных писателей: Платона, Марка Туллия, Сенеку, Плиния, Плутарха и других, которые могли бы внести большой вклад в развитие мудрости. Аристотель, напротив, был единственным, кого выбрали, поскольку его двусмысленный язык и рваные доктрины казались подходящими для того, чтобы обеспечить многочисленные пули для их словесных баталий. А после того, как эти важные писатели были удалены из школ, были удалены и те разделы философии, которые следовало рассматривать без ссор и споров; в первую очередь это математические дисциплины. Но в тех частях, которые были сохранены, главные вопросы были оставлены в стороне и преследовались просто баснословные вещи; были вставлены вещи, не относящиеся к предмету; то, что было включено, рассматривалось в запутанном, неясном, варварском стиле, в филологической, а не философской манере. Короче говоря, излагать с таким количеством слов, как это делают последователи Аристотеля, с таким количеством пустых повторений одних и тех же слов по ясному, отчетливому предмету, который можно заключить и решить с таким небольшим количеством: это не истинная философия или любовь к мудрости, а скорее филология или словоблудие. Или же это действительно философствование, стремление к истине, а не ребячество, занимающееся чистой софистикой.

Но совершенно неверный метод, охарактеризованный таким образом, может быть в достаточной степени объяснен лишь тем бесстыдным и трусливым недоверием, с которым последователи Аристотеля слишком легкомысленно приняли истину, которой он когда-то их обременял, но не позаботились о том, чтобы серьезно ее исследовать. В результате они настолько привязались к учению Аристотеля, что потеряли свое самое ценное достояние – свободу философствовать. Ведь они смотрят на Аристотеля с такой робостью, что не осмеливаются выйти за пределы его доктрин; и в этом они решительно ошибаются. Ведь в вопросах о природе вещей, которые относятся к философскому исследованию, склонять свой разум к мнению того или иного человека – это совсем не достойно философа. Сам Аристотель не поступал так со своим учителем Платоном, как, совершенно справедливо, не поступал и любой другой выдающийся мыслитель; исключение составляет лишь большинство современных философов. Тем самым они взваливают на себя крест, которым непрерывно мучаются день и ночь, но мучаются напрасно; они хотят извлечь истину из глубин, которые, по их мнению, давно открыл Аристотель. Поэтому они не пытаются изучать саму природу, а только труды Аристотеля, ибо считают, что из них легче всего почерпнуть истину.

Но нет достаточных оснований, чтобы предпочесть его и его учение всем остальным мыслителям. Ни его религия, ни его образ жизни, ни его душевный склад, ни свидетельства третьих лиц не являются достаточными. Скорее, мы должны прислушаться к тем, кто пренебрежительно отзывается об Аристотеле. Так поступали не только древние отцы церкви, но и многие учителя схоластики не могли удержаться от того, чтобы иногда даже неохотно высказываться против Аристотеля, например, Альберт Магнус, Фома Аквинский, Дунс Скот, Григорий Риминский, Уильям Дюран, Роджер Бэкон; не говоря уже о других, конечно, не малочисленных: кардиналы церкви Петр д'Айли и Николай Кузанус.

Гассенди с полным основанием может ссылаться на Кузануса в этом контексте. Конечно, нельзя отрицать, что тот риторически раздул свою атаку, но это не затрагивает сути дела. Он тоже в очень похожем смысле упрекает последователей Аристотеля; он тоже упрекает их в ссорах, пустых препирательствах, болтливой логике и ничего не говорящем невежестве; он тоже в очень резких выражениях порицает неразумное, слепое подчинение авторитету Аристотеля и иногда проводит очень резкое сравнение такого поведения.

Отвергнув Аристотеля и вообще любого философа как авторитет в философских вопросах, упомянутые мыслители изначально освободили место для свободной игры своего независимого философствования. Однако, как ни странно, оба философа оказались весьма близки друг к другу в фундаментальных вопросах учения о пределах человеческого познания. Благословенная и непорочная истина, пишет Гассенди в самом начале своих «Опытов», скрыта в непостижимом колодце абдеритов, ибо, как он позже объясняет более подробно, не существует такого понятия, как знание, особенно у Аристотеля.

Однако Гассенди не без оснований опасается, что это весьма общее утверждение может быть легко понято неправильно. Поэтому он с самого начала хочет предотвратить такое возможное недоразумение и прежде всего отмечает, что не хочет, чтобы вышеупомянутое предложение, помещенное в начале, создало впечатление, будто он намерен одинаково нападать на все знания без исключения. Прежде всего, можно утверждать, что у апостола мира и Церкви знание тайн, преподаваемых верой, может или может быть названо знанием, что поэтому допустимо также говорить, что мы знаем, что Бог триедин, что тело Господа присутствует в Евхаристии и т. п., короче говоря, что существует знание святых вещей, что теология схоластики вообще причисляется к наукам. Гассенди не желает бороться с такой наукой; это знание не основано на процессе доказательства, вытекающем из принципов природы, но опирается исключительно на веру, которая проистекает из откровения и божественного авторитета. Поэтому такое знание называется не столько знанием, сколько верой.

То, что Гассенди говорит здесь о науке веры, находится в поразительном согласии с соответствующим учением Кузануса. По крайней мере, на мой взгляд, он также проводит точное различие между верой и знанием. Первая и вторая книги «Ученого знания» посвящены естественному знанию, а третья – сверхъестественной вере, подтвержденной чудесами и пророчествами, подтвержденной свидетельствами учеников, в частности отдельными статьями Апостольского Символа веры; а в конце другого своего философского сочинения он многозначительно говорит: «Остается лишь сладостное созерцание нашей веры, которая превосходит все доктрины своей определенностью и одна дарует блаженство».

Но Гассенди делает второе исключение в том отрывке, который нас здесь интересует; он говорит, что вполне можно допустить, что в соответствии с общепринятой практикой знание, полученное из опыта, следует называть знанием; так, например, о человеке говорят, что он знает, что он сидит, знает, что мед на вкус скорее сладкий, чем горький, что огонь скорее теплый, чем холодный, и тому подобное. Гассенди также не хочет отрицать такое знание; оно, как и только что рассмотренное, может считаться уже исключенным из названия, если считать, что знание в строгом смысле слова – это достоверное, очевидное знание предмета, полученное путем указания необходимой причины или доказательства. Мы знаем, например, что мед кажется нам сладким на вкус, но мы не знаем, является ли он сладким в действительности по своей природе, сам по себе; у нас нет необходимой причины для этого или доказательства того, почему вещь ведет себя таким образом; скорее, есть указания, на основании которых предполагается, что мед не более сладок, чем горек по своей природе, даже если он кажется человеку в силу его склонности и он ведет себя по отношению к нему так, как ему хочется. Именно на это предполагаемое знание и нападает Гассенди. Один и тот же воспринимаемый объект, утверждает он, представляется одному живому существу одним образом, а другому – другим, причем как живым существам в целом, так и человеку в частности; более того, даже в одном и том же человеке будут существовать большие различия в отношении одного и того же объекта.

Доказательства, на которых, по мнению человека, можно основывать вышеописанное знание, разрушаются. Внешний вид одного и того же объекта оказывается совершенно разным; суждения, которые выносятся, точно так же очень различны, различны у разных живых существ, различны у разных людей и различны даже у одного человека. Поэтому не остается ничего иного, как сделать вывод, что можно знать только то, как тот или иной объект представляется тому или иному человеку, но не то, как он устроен сам по себе или в соответствии со своей природой.

Во-первых, люди не признают внутренней природы вещей, или, как они говорят, их различий; если бы они были ясно осознаны, это было бы знанием или истиной вещей; так много смертных напрасно трудились, чтобы достичь этого в течение долгого времени. И потом, нельзя исследовать все внешние явления какой-либо вещи или, как говорят, все отдельные вещи для того, чтобы установить какие-либо общие положения. Если бы это хотя бы удалось сделать – не одному человеку, а многим, или даже всем людям вместе, – было бы действительно заложено очень большое основание для обладания истиной.

Эти два положения уже прояснены в предыдущей пятой попытке; поэтому в шестой Гассенди просто хочет добавить две главы в качестве краеугольного камня целого, которые, вероятно, таковы, что предложение о том, что человек не знает, получает некоторое доверие. Первое доказательство этого звучит несколько поразительно и вкратце звучит так: с тех пор как люди начали философствовать или исследовать истину и, точнее, природу вещей, до этого часа – я не хочу сказать: ни один, но даже ни один человек, ни одна философская школа не смогла возникнуть, которая смогла бы определить и ясно объяснить истину. Второе доказательство, однако, состоит в том, что те мыслители в целом, которые до сих пор считались мудрейшими людьми, откровенно и свободно признавали это незнание вещей; например, мудрый Соломон, мудрый Сократ, божественный Платон, платоники Аркесилай и Карнеад, Пирр и скептики Демокрит. Если эти люди твердо заявили, что мы ничего не можем знать, то можем ли мы, спрашивает Гассенди с ударением, выкрикнуть и насмешливо рассмеяться над фразой: «Мы ничего не знаем»?

Но, возражает он, тогда человек также не знает, что он не знает, и в этом случае он проявляет смелость, чтобы сделать такое заявление; но если человек знает хотя бы это, то, по крайней мере, есть знание, что он ничего не знает. Гассенди кажется, что правильный ответ на это возражение довольно прост после того, что было сказано ранее. Он не трогает знание опыта или, как его еще можно назвать, знание явлений, а, как уже было отмечено заранее, позволяет ему спокойно существовать; мы должны продолжать придерживаться положения: мы знаем, что ничего не знаем, а следовательно, и то, что существует некое знание.

Но, утверждают далее последователи Пирра, они слишком несправедливы к природе, ибо все люди от природы стремятся к знанию; это неопровержимо доказывает опыт. Разве не зря природа внушила им такое желание, если бы они не могли ничего знать? Кроме того, указывается, что существуют как науки, так и познаваемые объекты, например, все вещи природы; поэтому природа не оставила места для познания ни в одном из них. С другой стороны, указывается, как несправедливо было бы считать бесполезными труды стольких прекрасных философов, которые до сих пор посвящали свой труд науке. Ведь, казалось бы, природа послала философов, чтобы через них ввести науку в мир, в котором невежество, антитеза науки, готовилось к этому. Наконец, можно также отметить, что утверждение о том, что физика, метафизика, юриспруденция и другие науки – это пустые названия без содержания, а теперь еще и математические дисциплины! Только тот, кто находится в здравом уме, может отрицать, что с их помощью мы знаем множество вещей вполне достоверно и совершенно очевидно; доказательства в математике настолько правдоподобны и убедительны.

На эти существенные возражения, продолжает Гассенди, можно кратко ответить следующим образом: Во-первых, не выглядят несправедливыми по отношению к природе те, кто, мало что беря от нее, приписывает ей больше, что справедливо, и кто, соответственно, с готовностью признает, что природа действительно заложила во всех людей стремление к знанию; но, однако, заметьте, не стремление знать все и вся без исключения. Поэтому до тех пор, пока все люди стремятся познать многие вещи через опыт и в той мере, в какой они проявляются, утверждение, что они делают это под руководством природы, верно. Но как только они захотят познать сокровенные структуры и необходимые причины, это уже будет наука, относящаяся к природе ангела или даже Бога, и она не подходит для крошечных детей человеческих; поэтому нельзя сказать, что такое желание зародилось в природе. Таким образом, мы можем заключить, например, что, поскольку среди людей нет никого, кто обладал бы полным пониманием природы любой вещи, даже самой незначительной, желание иметь полное понимание не является желанием природы. Тогда мы можем признать, что существуют причины знания, но только знания из опыта, а значит, так сказать, знания явлений. Следовательно, можно также признать, что существует множество познаваемых вещей, но познаваемых не с помощью доказательств в духе аристотелевской науки, а лишь на основе опыта или по внешнему виду. Наконец, точно так же можно разрешить возражение, касающееся трудов самых выдающихся философов. Ибо их не следует считать бесполезными, поскольку они еще не дали нам аристотелевского знания; но они привели к другому, более истинному и полезному, а именно к опытному знанию о внешнем виде вещей. Вот почему мы решительно подчеркиваем, что эти философы как бы решили покончить с незнанием, ибо оно противоположно знанию о незнании, о котором мы говорили; с другой стороны, незнание, о котором мечтают последователи Аристотеля, не более пагубно для человека, чем отсутствие ста пальцев для руки; ибо как она от природы не имеет стольких пальцев, так же, по-видимому, она не обладает знанием о сокровенных качествах. Из этого мы видим, насколько необоснованны нападки Аристотеля; ведь не нужно, чтобы отчаяние охватило тех, кто хочет философствовать, потому что они должны видеть, что великие философы открыто признают, что ничего нельзя знать, то есть ничего, что касается внутреннего строения вещей. И хотя они считают себя невеждами в этом отношении, они, с другой стороны, считаются очень умными; ведь почти ничего из того, что может быть известно, не остается от них скрытым; поэтому недаром кто-то (quispiam [некто – wp]) сказал, что их невежество очень учено, ignoratiam doctissimam.

Тот «Quispiam», о котором Гассенди так неопределенно говорит в данном контексте, в его понимании, безусловно, не кто иной, как Николай Кузанус. То, что он хорошо знал его и его соответствующие учения, уже было доказано ранее; и, на мой взгляд, больше не может быть никаких разумных сомнений в том, что он также заимствовал у него термин и выражение «ignorantia doctissima». Как и последний, Гассенди видит не совсем обычное совершенство в том, чтобы дойти до того момента, когда человек принимает за незнание то, что другие выдают за знание, и, более того, добросовестно признает, что он не знает того, чего на самом деле не знает; нельзя достоверно и правдоподобно знать, утверждать безошибочно и с уверенностью, как любая вещь является таковой по своей природе и по своим внутренним, необходимым и непогрешимым причинам: Вот что означает «docta ignorantia», «ignorantia doctissima» у Гассенди, как и у Кузануса.

V. В Англии с Джоном Локком

Хотя латинский термин «docta ignorantia» не встречается в знаменитом «Очерке о человеческом разуме» Джона Локка, эквивалентный английский термин «learned ignorance» в нем есть.

Пять или шесть друзей собрались в одной комнате, обсудили предмет, далекий от темы упомянутой работы, и вскоре оказались в положении, в котором со всех сторон возникали трудности. Через некоторое время у Локка возникло подозрение, что они выбрали ошибочный курс и что, прежде чем приступать к исследованию природы, необходимо прежде всего изучить собственные способности и тщательно проследить, какие объекты доступны нашему уму, а какие нет. С этим мнением согласились его друзья, и на следующем собрании Локк представил несколько поспешных и беспорядочных мыслей на тему, которую он еще не рассматривал. Они, однако, составили первый мимолетный набросок его работы о человеческом разуме, которую он представил широкой публике два десятилетия спустя.

Именно четвертая и последняя книга «Эксперимента» интересует нас в первую очередь. В ней речь идет о познании и мнении и проводится различие между различными градациями нашего познания – интуитивным и наглядным. Последнее не всегда ясно, когда идеи, на которых оно основано, таковы; ведь душа не во всех случаях распознает отношения между ними, даже там, где могла бы. В таком случае она остается в неведении и обычно не идет дальше вероятного предположения.

Объем нашего познания может быть определен более точно, если мы начнем с понятий тождества, сосуществования, отношения и реального существования. Наше познание тождества и различия простирается настолько далеко, насколько позволяет наше воображение; познание сосуществования, с другой стороны, не простирается очень далеко; познание других отношений нелегко определить во всем его диапазоне; но несомненно, что этика способна к процессу доказательства; что касается реального существования, то мы, наконец, интуитивно знаем о нашем собственном существовании, доказательно – о существовании Бога и чувствительно – о существовании некоторых других вещей.

Поэтому наше невежество огромно и простирается бесконечно дальше, чем наше познание. Локк надеется пролить свет на современное состояние нашего разума, если мы немного заглянем на темную сторону и посмотрим на наше невежество. Этот пристальный взгляд может помочь унять пустые споры и способствовать развитию полезного знания. Ведь если выяснится, как далеко простираются наши ясные и отчетливые представления, мы удержим свои мысли в пределах тех предметов, которые доступны нашему пониманию, и не погрузимся в пучину тьмы, в которой у нас нет ни глаз, чтобы увидеть вещь, ни способности постичь ее. Таким образом, полностью исключается горделивое предположение, что нет ничего за пределами нашего понимания. Нам не нужно далеко ходить, чтобы убедиться в глупости такого предположения. Ведь тот, кто хоть что-то знает, прежде всего знает, что ему не нужно долго искать доказательства своего невежества. Самые банальные и привычные вещи, которые попадаются нам на пути, имеют темные стороны, куда не может проникнуть самый острый глаз. Самый ясный и всеобъемлющий ум мыслителя запутывается и смущается каждой частицей материи. Если мы обнаружим, что это так, то будем не так уж и удивлены, когда рассмотрим причины нашего невежества. Их три основных класса:

1. отсутствие концепции,

2. отсутствие обнаруживаемой связи между уже существующими идеями и, наконец

3. отсутствие исследования и проверки наших идей.

Тем не менее реальное познание существует, что и попытаемся продемонстрировать в четвертой главе. Однако наше познание реально лишь в той мере, в какой существует соответствие между нашими идеями и реальным существованием вещей. Реальными, таким образом, являются

1. все простые идеи,

2. все наши сложные идеи, за исключением идей субстанций,

3. математическое познание, следовательно, реально, и

4. мораль,

которая, по мнению Локка, так же подвержена реальной определенности, как и математика. С другой стороны, идеи субстанций имеют свои прообразы вне нас; но в той мере, в какой они соответствуют им, наше познание их реально, наши идеи, хотя, возможно, и не совсем точные образы, тем не менее истинны и служат основанием для реального познания их в той мере, в какой мы им обладаем. Разумеется, будет показано, что это не очень далеко, но в той мере, в какой это так, это все равно будет реальным познанием. В наших исследованиях субстанций, однако, мы должны обращать внимание на понятия, а не ограничиваться именами или видами, которые, как предполагается, помещаются в имена. Таким образом, если кратко резюмировать сказанное, то там, где мы ясно видим соответствие или несоответствие каких-либо наших представлений, имеет место достоверное познание; и там, где мы уверены, что эти представления соответствуют реальности вещей, имеет место достоверное реальное познание.

Несмотря на все это, постижение нашего интеллекта кажется чрезвычайно ограниченным на фоне неизмеримо огромного пространства вещей. Осознать это, обратиться для этого прежде всего к собственному разуму, исследовать свои силы и тщательно рассмотреть, для каких задач они подходят: установить это – первый шаг к тому, чтобы довести различные запросы до удовлетворительного завершения; но если этого не сделать, то, как опасается Локк, мы начинаем не с того конца. Мы тщетно пытаемся сделать то, что необходимо для спокойного и уверенного владения истинами, которые в основном касаются нас, когда позволяем нашим мыслям блуждать по огромному океану бытия, как если бы весь этот безбрежный простор был естественным и несомненным владением нашего понимания, которое само не отказывается от своего суждения или способности. Если же, с другой стороны, хорошо продумать способности нашего интеллекта, определить объем нашего познания и найти круг видения, устанавливающий границы между ярко освещенными и темными частями вещей, между тем, что мы можем постичь, и тем, что не можем, то, возможно, люди будут с меньшими опасениями успокаивать себя перед лицом признанного невежества, с одной стороны, и с большей пользой и удовлетворением использовать свои мысли и речи – с другой.

В соответствии с этим Локк говорит о «явном невежестве» в соответствии со всей своей школой мысли; в противоположность этому он обвиняет своих оппонентов в «выученном невежестве».

Где искать этих оппонентов, отчасти ясно из того, что было сказано до сих пор. Таковыми следует считать всех тех, кто, подобно самому Локку, не считает нужным в первую очередь исследовать свои собственные способности, кто без всякого предварительного исследования позволяет своим мыслям сразу же блуждать по огромному океану бытия, кто, кроме того, исследуя субстанции, не обращает внимания на получаемые впечатления, а ограничивает свои мысли именами или видами, которые предполагается поместить в названия. Таким образом, их познание вращается в основном вокруг слов, и Локк посвящает отдельную книгу своего знаменитого «Судебника», третью, озаглавленную «О словах», спорам о словах.

Человек, слышим мы здесь, может образовывать артикулированные звуки, которые мы называем словами, и превращать их в общепонятные знаки внутренних идей. Они относятся, во-первых, непосредственно к идеям того, кто их использует, но часто молчаливо относятся, во-первых, к идеям в умах других людей, а во-вторых, даже к реальным вещам. Кроме того, слова совершенно произвольны в своем значении и по большей части, за исключением имен собственных, являются общими; они обозначают не ту или иную отдельную вещь в частности, а виды и роды или, если кто предпочитает латинские названия, виды и роды вещей. Их природа и значение ясны из того, как они возникают. В соответствии с этим Локк утверждает, что люди формируют абстрактные идеи, организуют их в своем сознании с помощью имен, которые с ними связаны, и таким образом делают себя способными смотреть на вещи и говорить о них, как о связках, с целью более легкого и удобного увеличения и передачи своих знаний; такой прогресс был бы медленным, если бы слова и мысли ограничивались только отдельными вещами. Из этого Локк выводит правильное употребление слов, естественные достоинства и недостатки языка и, наконец, меры предосторожности, которые следует принимать, чтобы избежать неудобств, связанных с неясностью или неопределенностью значения слов. Без таких предосторожностей невозможно вести переговоры с какой-либо ясностью или порядком в отношении познания; поскольку оно сосредоточено вокруг предложений, и по большей части общих, оно имеет большую связь со словами, чем можно предположить.

Однако не везде это соблюдается должным образом; в некоторых местах слова используются не правильно, а плохо. Десятая глава третьей книги посвящена именно такому неправильному употреблению. Первое и самое заметное злоупотребление, согласно этой главе, – это слова без всякой или без ясной идеи, затем неустойчивое, колеблющееся их использование, поиск неясности при правильном использовании. Последнее происходит, когда старые слова используются в новых и необычных значениях, или когда вводятся новые и двусмысленные выражения, либо без более близкого определения, либо в таком контексте, что их обычный смысл размывается. Перипатетическая философия, однако, наиболее ярко проявила себя в этом отношении, но и другие школы не остались полностью свободными от этого. Поэтому среди них почти нет таких, которые не были бы в большей или меньшей степени обременены трудностями. Их, конечно, стараются скрыть неясностью и двусмысленностью выражений; такая процедура, как бы напуская туман на глаза толпы, вполне может помешать обнаружить слабые стороны. Такому злоупотреблению путаницей в значении слов логика и гуманитарные науки, как они рассматривались в школах, отдали честь и кредит; восхитительное искусство диспута, в свою очередь, многое добавило к естественному несовершенству языков; его больше использовали для путаницы в значении слов, чем для раскрытия знания и истинной сущности вещей. Тот, кто заглянет в разнообразные ученые труды, обнаружит, что слова в них гораздо более туманны, ненадежны и неопределенны, чем в обычном просторечии.