– О, нет, дитя мое, благодарю! – садясь, сказал пастор. – Я устал, это правда, но есть я не хочу. Мне это не идет на ум. Я сейчас видел достаточное количество печальных картин, чтобы самая мысль о материальной пище была мне противна. Когда дух возмущен, желудок безмолвствует. Я успел похоронить с десяток солдат. Остальных прибрали до утра. У одного проломлен был череп ударом острого, как бритва, клинка… до кости, до самого мозга. Ядром оторвало другому обе ноги. Он умер на моих глазах…

И пастор, точно видя еще перед собою эту картину, закрыл глаза рукою и поник головой.

– Да, дети мои! Смерть от руки человека – ужасное дело и куда страшнее смерти, являющейся как естественный результат жизни. И коршуны, и вороны уже собрались над трупами и зловеще кружили над ними, пока мы не погребли их. Мир праху их, и да отлетят души их в горние выси!

– Аминь! – прибавила тетка Гильдебрандт.

Молодые люди переглянулись, как бы спрашивая друг друга, ловко ли им после таких торжественных и печальных слов начать говорить о том, что они задумали.

Но мало-помалу настроение, в котором пастор пришел сюда, стало у него проходить и глаза его теряли постепенно свое печальное выражение.

– Ну, что скажешь, Феликс? – обратился он к офицеру. – Надолго ли к нам?

– Не знаю, отец мой. День-два, вероятно, пробуду, если до тех пор не возьмут города.

Он замолчал как бы в нерешимости, колеблясь тотчас же сказать о том, что наполняло его сердце.

Но потом после минутного колебания он решился.

– Матушка, – обращаясь к старухе, сказал он дрогнувшим голосом, – вам известно, что Марта и я любим друг друга, любим горячо и давно, давно уже… Матушка, вы приняли ее в свой дом и с первого дня пребывания ее вы стали относиться к ней, как к дочери. Вы знаете, так же как знают это и пастор Глюк, и все наши домашние, что и она относится к вам, как к матери, и ко всем нам, как к родным…

– Конечно, мы знаем это и все очень любим ее, – сказала старуха.

– И, как только окончится война, вам следует повенчаться, – вставил пастор, приветливо кивнув головой. – Я и повенчаю вас, дети мои.

– Я согласна, Феликс, – проговорила старуха. – Марта, приди обними меня, дочь моя!

Марта кинулась к ней на шею.

– Но зачем же нам ждать окончания войны? – окончательно набравшись храбрости, проговорил офицер.

– Но не хочешь же ты сказать, – удивленно возразил пастор, – что это следует сделать немедленно!

– Отчего же нет, отец мой?

– И даже, может быть, сейчас же? – засмеялся пастор.

– Отчего и не сейчас?

– Под этот грохот пушек?

– Ну да!

Пастор встал, подошел к офицеру и, понизив голос и отведя его в сторону, сказал ему:

– Ты говоришь это серьезно, Феликс?

– О да, батюшка, совершенно серьезно.

Пастор зорко посмотрел ему в глаза.

– Признаюсь, друг мой, эта поспешность в такую необычную минуту меня несколько смущает. Я не хочу допустить мысли…

Пастор не договорил, но не договоренную им мысль офицер прочел в его глазах…

– О, господин пастор! – почти с негодованием воскликнул он. – Как могли вы это подумать! Марта – чистая девушка, и я слишком горячо люблю ее…

– Прости меня, дитя мое. Прости старику его дурную мысль. Я очень устал, и мой ум плохо соображает. Но почему ты так торопишься со свадьбой?

– Потому, отец мой, что я могу быть убит или взят в плен. Я не хочу уйти отсюда, не будучи обрученным с Мартой. Мне было бы тяжело умирать в сознании, что она чужая.

– Так, друг мой. Ты прав.

– Матушка, господин пастор согласен! – радостно вскрикнул Феликс. – Благословите же нас и обручите сейчас же.

– Ну вот, наконец дожила я до такой радости!_: – сказала старушка. – Мой первый муж, а твой покойный отец – царство ему небесное! – мой дорогой Рабе, радуется теперь, глядя с горних высот на радость своего единственного сына. Марта, пойди принеси Библию господину пастору!

Марта поспешила исполнить требуемое.

Молодые люди стали перед пастором, читавшим положенные молитвы и места из Священного Писания. Голос его был тверд, и какое-то торжество звучало в нем. На лице Феликса светилась радость, глаза Марты сияли любовью. Старуха тихо плакала и изредка утирала глаза…

Пастор совершил обряд обручения и тотчас же обряд венчания. За поздним часом и ввиду военного времени он решился возможным не идти в церковь, которая теперь была, конечно, заперта, и простой, но трогательный в своей простоте обряд венчания был совершен осенней ночью под грохот неприятельских выстрелов в низеньком и темном зале мариенбургской таверны.

– Феликс, – проговорил пастор, дочитав последние слова молитвы, – обними свою молодую жену! Поздравляю тебя, Марта Рабе.

Это новое имя странно прозвучало в ушах молодой девушки.

– Марта Рабе… Марта Рабе… – прошептала она, упиваясь музыкой этих слов и обнимая окончательно расплакавшуюся от умиления старушку. – Дорогая мама моя! – проговорила девушка, вся сияя от счастья.

VI

Дверь таверны с шумом распахнулась.

На пороге ее показался сержант.

Офицер вздрогнул.

– Что тебе? – быстро спросил он, подходя к вошедшему.

– Господин лейтенант, полковник ждет у таверны и просит вас выйти к нему. Ему некогда заходить сюда.

– Сейчас иду.

Марта быстро подошла к нему.

– Феликс, что это значит? Мне страшно, Феликс, я предчувствую что-то недоброе.

– Не бойся, моя женушка, не бойся! Это какое-нибудь приказание.

Он быстро вышел в сопровождении сержанта.

– Эта ночь не дает нам ни минуты отдыха, – вздохнув, проговорил пастор. – Тяжелые времена настали для Мариенбурга. Как бы это не было его последней ночью!

– Чьей?! – испуганно вскрикнула Марта.

– Города, – ответил пастор.

Тогда Марта торжественно выпрямилась; огонек отваги и решительности сверкнул в ее красивых голубых глазах.

– Отец мой! – дрожащим от волнения голосом проговорила она. – Что бы ни случилось с городом, со всеми нами, если он будет взят, и с моим… с моим… если он будет взят в плен нашими врагами… Я клянусь здесь, перед лицом Бога, что только одна смерть разлучит меня с моим мужем!

Она заплакала.

– Милое дитя мое, дорогая дочь моя! – обнимая ее, проговорила старуха.

– Бог милосерд, – сказал пастор. – Он никогда не допустит этого несчастья.

Старики были тронуты видом молодой девушки, которая опасалась за свое счастье, так неожиданно осветившее ее печальную жизнь.

В это время в зал торопливо вбежал Феликс в сопровождении сержанта и еще незнакомых офицеров и солдат. Вид у всех был возбужденный и торжественный.

– Что случилось, Феликс? – подбегая к нему, спросила Марта. – Куда тебя вызывали? Я предчувствую, что нашему счастью скоро настанет конец.

– Видишь ли, Марта… Зачем смотреть так мрачно на жизнь? Но ведь я, дорогая моя, солдат, и мое место там, где сражаются мои братья против врагов моей родины. Я думал, мне удастся отдохнуть день-другой и насладиться моим новым счастьем с тобой, моя дорогая жена. Но Бог судил иначе. Царские войска не хотят дать нам отдыха. Сегодня ночью начальники решили сделать последнюю попытку… назначена вылазка…

– И начальствование поручено нашему лейтенанту, – с гордостью заявил сержант. – Он известен за отчаянного смельчака…

– Феликс! – со страхом вскрикнула Марта.

Но офицер был теперь уже неузнаваем. Слова сержанта сильно подействовали на него. Лицо его засветилось выражением радости, и беззаветная храбрость сияла в его глазах.

– Не бойся ничего, Марта! Там, где идет дело о спасении города и, может быть, тысячи жизней горожан, там нельзя думать об осторожности… Но я буду думать о тебе, и твой образ будет охранять меня от опасностей битвы. От этой вылазки зависит все – спасение или гибель…

Марта обняла его и, прислонив свою головку к его груди, заплакала.

Все отступили от них, как бы желая выказать безмолвное уважение к ее горю. Их оставили вдвоем.

Они отошли в глубь комнаты.

– Марта, – строго и серьезно сказал Феликс своей жене, – помни: чтобы ни случилось со мной, ты должна любить меня. Если бы я даже не вернулся, не забудь меня, моя радость…

Марта рыдала.

– Клянусь тебе, Феликс, вечно любить и вечно быть тебе верной.

Он снял со своего пальца кольцо в виде железной змейки, простой, даже грубой работы, и подал его ей.

– Береги его, если меня не станет, – сказал он ей, и слезы навернулись на его глазах.

Она поцеловала кольцо и надела его на свой указательный палец.

Затем она протянула ему в обмен свой кисейный платок, который тут же сняла с головы.

– А это тебе, Феликс, на память обо мне…

Офицер прижал платок к своим губам и потом спрятал его у себя на груди.

Между тем надо было торопиться. В окно раздался нетерпеливый стук, и сержант быстро подбежал к Феликсу.

– Господин лейтенант…

– Иду, друг мой, сейчас иду… Марта, дорогая моя, прощай!

Он крепко обнял свою молодую жену, и она замерла в его объятиях. Потом оба подошли к пастору, опустились на колени, и Феликс проговорил:

– Благословите нас, господин пастор.

– Благословляю вас, дети мои! – торжественно сказал пастор. – Да даст Господь Бог тебе, мой дорогой Феликс, с честью и достойно закончить твое служение родине, да хранит Он тебя на всех путях твоих на славу нашего города и войска, на утешение твоей матери и жены. А тебе, Марта, да даст Он, Милосердный, силы перенести твое испытание в разлуке с любимым мужем.

– Аминь! – сказала тетушка Гильдебрандт и заплакала.

Впрочем, плакали все, и даже у пастора навернулись на глазах слезы, а сержант отвернулся, чтобы не дать заметить, как покраснели его глаза.

Затем все отправились провожать Феликса, и комната опустела.

В ней стало вдруг темно.

Дрова, тлевшие в очаге, догорели, и угли отбрасывали от себя красный отблеск, накладывая на предметы зловещие краски.

Полнейшая тишина водворилась в комнате, в первый раз за весь этот длинный вечер опустевшей от людей.

Вдруг тихо скрипнула входная дверь.

Стремительно вошла в комнату женщина, одетая с ног до головы в черное, и, пугливо озираясь, точно тысячи призраков гнались за нею, дошла до середины и остановилась.

VII

Не видя никого в таверне, она опять пошла к дверям и стала прислушиваться к голосам, раздававшимся в сенях.

Тетушка Гильдебрандт, прощаясь с сыном, теперь громко рыдала, не будучи в силах сдержать себя, а пастор тщетно старался ее утешить. Плач старухи переходил в истерику.

Феликс вырвался наконец из объятий матери и жены и громко проговорил:

– Прощай, Марта, ты останешься вдовою мертвеца, если счастье изменит мне, или же женою самого счастливого человека на свете, если нам удастся победить. Прощай же, Марта, прощайте, матушка!

Затем голоса смолкли. Все вернулись в таверну. За окном раздался топот копыт нескольких лошадей.

Женщина в черном успела незаметно скрыться за дверьми и юркнуть в сени.

Вбежав в комнату, Марта быстро подошла к окну и старалась проникнуть зрением в темноту осенней ночи; но она ничего не увидела, кроме блеска факелов, исчезавших во тьме и блиставших уже вдали, как две далекие звездочки.

Старуха лежала почти без чувств, вытянувшись в кресле.

Пастор отозвал Марту от окна, и они вдвоем принялись ухаживать за матерью Феликса.

Они наконец привели ее в себя и стали утешать, как умели

– Война не сегодня началась, – говорил пастор, – и Феликс все время не покидал своего полка, добрая Гедвига, и вы никогда до сих пор не отчаивались… Почему же теперь его отъезд так сильно подействовал на вас?

– Ах, господин пастор, я и сама не знаю. Да, война длится уже давно. Но ведь в эту ночь предстоит отчаянное дело… И потом, как хотите, сердце матери редко обманывает. А сердце мое неспокойно, и оно так тягостно замирает, так больно щемит, как будто предчувствует несчастье.

– Полно, полно, моя добрая Гедвига! – возражал пастор. – Вы устали за этот хлопотливый день, вы больны и расстроены. Вам необходимо отдохнуть, прилечь, заснуть… Бог да хранит вас Своей милостью. Ступайте-ка спать!

– Но мне не хочется спать, я не могу заснуть.

– Послушайте меня, это необходимо. Ну, будьте же благоразумной!

Старушка нехотя встала с кресла.

– Марта, – сказал пастор, – возьмите свечу и проводите тетушку. Ей одной, пожалуй, не дойти.

Марта молча повиновалась, зажгла свечу и взяла старуху под руку. Они стали подыматься по лестнице.

– Спокойной ночи! – сказал им пастор. – Я тоже пойду к себе отдохнуть.

И он скрылся вслед за ними.

Когда низенький зал опустел, женщина в черном опять появилась в нем из-за двери.

Прежнего воодушевления уже не было на ее бледном, измученном, но поразительно красивом лице. Вся ее тонкая и стройная фигура говорила об утомлении, о бессилии, о жажде отдыха.

Она подошла к креслу и в изнеможении опустилась в него.

Она низко опустила голову и закрыла глаза.

Грохот выстрелов снова возобновился, но он, по-видимому, не производил на нее никакого впечатления, или уже она достаточно успела наслушаться его и привыкнуть к нему, только она ни разу не открыла глаз. Думала ли она о чем или просто дремала, сломленная промчавшейся над ней жизненной бурей или утомлением от тяжелого и долгого пути, трудно было решить, но только веки ее были плотно сомкнуты и губы сжаты, что придавало ее красивому молодому лицу выражение трагического… именно так, не меньше – трагического горя.

Выстрелы учащались.

Но вдруг женщина вздрогнула с головы до ног и раскрыла глаза, всматриваясь в полутьму комнаты.

Ступеньки лестницы скрипнули, и на них появилась Марта со свечою в руке.

Женщина быстро встала с кресла и вытянулась во весь свой рост.

Марта в страшном испуге при виде этого призрака вскрикнула и чуть не выронила подсвечника из рук.

Обе женщины испугались друг друга.

– Кто вы? – оправившись несколько, спросила ее Марта. – Как вы сюда попали?

– Умоляю вас, не делайте шума! – слабым голосом отозвалась незнакомка. – Дверь была не заперта, и я вошла сюда. О, не бойтесь меня, я не сделаю вам никакого зла. Какое зло может сделать женщина, еле держащаяся на ногах от усталости и голода? Я долго, долго шла… Сил у меня больше нет. Умоляю вас, не гоните меня, дайте мне кусок хлеба! Что-нибудь, чтобы утолить голод… ноги не держат меня…

– Садитесь, – окончательно оправившись, сказала Марта. – Я вам дам все, что у нас осталось. Не бойтесь, я не буду гнать вас, и вы можете отдохнуть или даже переночевать: ведь у нас гостиница…

– О, благодарю вас! Кусок хлеба и приют – вот все, что мне теперь нужно. Вы добрая, я это вижу по вашим глазам, и Бог не оставит вас за вашу доброту…

Она опять опустилась в кресло, и Марта, не расспрашивавшая ее ни о чем больше, принялась собирать на стол все, что еще осталось от ужина.

При этом она с любопытством, почти забыв свое собственное горе, разглядывала незнакомку…

Странной гостье было не больше восемнадцати-девятнадцати лет. Платье ее было измято и кое-где порвано. Низ юбки был забрызган грязью, и вся она была мокрая.

Марта вновь подбросила в очаг дров, и дрова запылали ярким пламенем. Несмотря на хлопотливый день, на пережитые волнения, на собственное горе, девушка решительно не чувствовала никакой усталости и хлопотала, точно только что встала с постели после крепкого и продолжительного сна.

Страстное чувство к Феликсу, которого она так давно и так горячо любила и который наконец стал ее мужем, поддерживало ее бодрость. Он ушел, он в опасности и даже, может быть, никогда уже не вернется к ней… И вслед за порывом горя, овладевшего ею при этих мыслях, снова радостное, счастливое чувство водворялось в душе, и, таким образом, надежда на счастье и безнадежное чувство отчаяния сменяли друг друга и точно боролись в ней в эту страшную, последнюю ночь Мариенбурга.

Она взглянула на свою гостью.

Девушка под влиянием усталости и теплоты, распространившейся по комнате, уснула тревожным сном.

Какой-то бессвязный бред вырывался из ее запекшихся губ, и она вздрагивала всем телом, съеживалась, как будто ожидая невидимого удара, и широко раскрывала глаза, точно видя перед собой какой-нибудь грозный призрак, и потом вновь смыкала их, погружаясь в глубокую дрему.

– Да… да! – бормотала во сне незнакомка. – Я сделала это, сделала… Я ненавижу его!

Она несколько раз повторяла эти загадочные фразы, и Марта прислушивалась к ним с каким-то суеверным страхом, не будучи в состоянии ничего понять.

Ужин был готов, и Марта подошла к гостье, чтобы разбудить ее. Но ей было жалко нарушать ее тревожный сон. Она остановилась перед незнакомкой в немом восторге.

Никогда еще в жизни она не видела такой красоты и такого милого, доброго лица с выражением ангельской чистоты и непорочности. Бледные щеки пришелицы начинали розоветь и казались настоящими лепестками розы. Белокурые золотистые волосы обрамляли точно драгоценной рамой ее личико с красными, как коралл, губами, с темными бровями и длинными ресницами, точно бросавшими тень на ее щеки. Теперь губы ее были раскрыты, и за ними виднелся ряд молочно-белых зубов. Трагическое выражение лица исчезло, и, напротив, ее полуоткрытый ротик и эти ровные, мелкие зубы придавали что-то трогательно-детское ее личику. Молодая грудь ее, слегка обрисовывавшаяся под складками черного платья, ровно и безмятежно дышала – кошмар, тяготивший незнакомку, видимо, стал проходить, и тревожный сон переходил в спокойный и укрепляющий сон усталого, но здорового телом человека.

Было жаль будить ее, но Марта решилась на это, так как надо было прежде всего позаботиться о восстановлении сил гостьи.

Марта дотронулась до ее плеча…

Незнакомка вздрогнула и вскрикнула:

– Что вам надо? Вы пришли за мною? Ну да, я сделала это… Ах, это вы? Вы меня гоните? О, не гоните! Не гоните меня!..

– Успокойтесь, милая… Я не гоню вас, я приготовила вам ужинать.

– А… – облегченно вздохнула незнакомка. – Благодарю вас.

Она встала и подошла к столу.

Походка ее все еще не была достаточно твердою.

С жадностью принялась она за ужин, и только когда она утолила свой голод, Марта решилась наконец спросить ее:

– Простите мое любопытство… Вы не сказали мне, кто же вы и откуда вы пришли к нам? Не одно любопытство заставляет меня спрашивать вас об этом. Город наш осажден русскими войсками… Кто знает, что может случиться… – вздохнула она и утерла рукою набежавшую слезу. – Как вы могли пробраться через неприятельские войска? Как ваше имя?

Девушка вздрогнула и, по-видимому, обдумывала свой ответ. Марте вдруг сделалось страшно…

Комната освещалась лишь огнем очага; свечка давно уже потухла; выстрелы раздавались все чаще и чаще, все ближе и ближе. Длинная тень незнакомки, освещенная красным блеском огня, перегнулась через стену на потолок и точно качалась там, походя на призрак…

– Говорите же, говорите что-нибудь! – взмолилась Марта.

VIII

– Меня зовут Марьей Даниловной, – тихо, как бы нехотя проговорила незнакомка.

– Вы – русская? – вскрикнула Марта, вскочив со стула. – Вы – дочь наших злейших врагов? И вы осмелились явиться сюда, в осажденный русскими город, и искать убежища у ваших врагов?.. Может быть, вы подосланы ими.

– Не кричите, умоляю вас… и ничего, ничего не бойтесь, – с грустной улыбкой ответила девушка, покачав головой. – Я не русская по происхождению, и русские скорее враги мне, чем друзья… Еще вчера у меня было двадцать дукатов, но солдаты напали на меня и ограбили… Я еле спаслась из их рук… Я долго, долго бежала, и я очень, очень устала…

Марта чувствовала, что эта женщина что-то скрывала и если говорила правду, то, во всяком случае, не всю правду.

Марта не спросила ее ни о чем больше и, встав из-за стола, принялась перетирать посуду и устанавливать ее на полки. Гостья ее тоже молчала, не прибавив к сказанному ни слова.

Теперь прежние муки вновь завладели Мартой.

Она вновь почувствовала странную тоску, гнетущее беспокойство. Изредка, не в силах удержать порывы горя, она останавливалась в беспомощной позе, до боли сжимала руки, и душевное страдание ее становилось тем больше, чем дольше продолжалось безмолвие комнаты…

Окно стало освещаться изнутри красным светом.

Марта в изумлении подошла к нему и вдруг схватила себя в отчаянии за голову.

Да, да, нет никакого сомнения больше!..

Это пожар. Это там, у городской стены, загорелись низенькие деревянные домики; быть может, это там, где теперь дерется на жизнь и смерть ее муж!

Она в безумном ужасе озирается вокруг, точно ища чьей-нибудь помощи, чьего-нибудь участия…

Но в комнате царит прежнее безмолвие. Огонь потух в очаге, и лишь кроваво-красные угли дотлевают на железной решетке. В зале мрачно и темно. Незнакомка опять задремала тут же за столом, и по-прежнему из ее полуоткрытых уст вырываются таинственные, непонятные Марте фразы.

Какой-то безотчетный ужас овладел Мартой при виде того, как разгорается зарево пожара.

Она дико вскрикнула и бросилась к незнакомке, чтобы разбудить ее, чтобы только не оставаться одной в этом удручающем безмолвии, нарушаемом учащающимися выстрелами пушек.

– Проснитесь, проснитесь же!.. – умоляла она свою гостью. – Теперь не время спать. Город горит, неприятельские войска близко… Я чувствую, что происходит что-то ужасное…

На лестнице послышались торопливые шаги.

Пастор Глюк и тетушка Гильдебрандт, разбуженные в своих комнатах безумным криком Марты, торопливо спускались к ней.

Старики остановились в изумлении на последних ступенях лестницы…

– Что это за крик, Марта? – спросил пастор, стараясь сохранить спокойный тон, но сам уже невольно поддаваясь волнению, начинавшему овладевать им.

– Что случилось, моя дорогая? – в свою очередь, проговорила старуха, всматриваясь в полумрак комнаты. – Кто эта девушка?

– Не знаю, не знаю… Это… Марья… Марья… Но не в ней дело, тетушка…

– Что же случилось?

Марта кинулась к ней.

– Матушка! – в каком-то исступлении отчаяния закричала она. – Пойдемте, пойдемте туда…

– Куда, дитя мое?

– Туда, туда, к стенам города! Туда, где твой сын, где бедный Феликс сражается с неприятелем, защищая наше имущество и нашу жизнь…

– Но, дитя мое… – прервал ее пастор.

– Ах, я знаю, я все знаю, что вы скажете. Но разве не все равно где умирать? Минутой раньше, минутой позже… Разве вы не видите? Город горит, и неприятель ворвется сюда очень скоро…

Пастор быстро подошел к окну и заглянул в него.

– Она права! – воскликнул он. – Город горит!

Затем, подойдя к старухе Гильдебрандт, он тихо сказал ей:

– Удержите Марту здесь… А я пойду туда, где, может быть, требуется моя помощь.

Старушка упала на колени и принялась горячо молиться:

– Господи, не оставь нас! Господи, пощади жизнь сына моего, возврати мне его целым и невредимым…

Мария Даниловна сделала движение к двери, намереваясь проскользнуть в нее вслед за пастором, который, вернувшись теперь из своей комнаты в длинном темном плаще, направился к выходу.

Но Марта стремительно подошла к незнакомке и в порыве внезапно овладевшей ею злобы сильно схватила ее за руку и удержала на месте.

Та с изумлением взглянула на нее.

– Вы не выйдете отсюда, – твердо сказала Марта.

– Почему? – спросила та.

– Нет, нет, я не пущу вас. Это вы принесли нам несчастье! Все равно идти некуда… Если русские солдаты – враги вам, вам не уйти от них никуда. Город взят, мы должны погибнуть, и вы погибнете вместе с нами.

Не успела она окончить этих слов, как раздался оглушительный треск, как будто поблизости рухнула стена или дом.

Зарево пожара усиливалось. Слышались крики, стоны, тон оружия. Весь этот шум зловеще приближался к таверне.

Раздался звон разбитого стекла.

Женщины в ужасе обернулись к окну…

Штуцерная пуля пробила его, и стекло на тысячу кусков разлетелось по полу. Однако никому из присутствующих нуля не причинила никакого вреда, и они отделались лишь (трахом, плотнее прижавшись друг к другу.

Дверь с шумом распахнулась, и на пороге ее показался пастор. Лицо его было смертельно бледным.

– Все кончено! – тихо произнес он. – Мариенбург в руках врагов.

За ним вошло в комнату несколько немецких солдат.

Все они были в состоянии полного истощения. Многие из них были ранены и в изнеможении падали на пол; некоторые, закрыв лица руками, с трудом удерживали слезы. Отчаяние владело всеми.

Марта подходила то к одному, то к другому:

– Вы не знаете, что сталось с лейтенантом Рабе?

– Нет, фрейлейн.

– Не видали ли вы лейтенанта? – спрашивала она у другого.

– Какого лейтенанта?

– Феликса Рабе?

– Феликса Рабе? – проговорил старый солдат и отвернулся в смущении.

– О, если вы что-нибудь знаете о нем… – страстно проговорила Марта, – именем Господа заклинаю вас, скажите, где он… Он ранен?.. Он умер?.. О, говорите, говорите же…

Но старый солдат смущался все больше и больше, и слова не шли с его языка.

Тогда на помощь Марте, угадав уже всю правду, выступил пастор и, обратившись к старому солдату, сказал ему:

– Если вы знаете о нем что-нибудь, говорите.

– Вы – Марта Рабе? – наконец решился солдат, обратившись к молодой девушке.

– Да, я жена его.

Солдат поправил повязку на своей голове, молча выступил вперед и протянул Марте окровавленный платок.

– Так это, значит, вам…

Марта дико вскрикнула.

– А он? Где он? Что с ним?

– За несколько минут до своей смерти, – торжественно начал солдат, – лейтенант Рабе отдал мне этот платок, напитав его кровью, текшею из его груди от полученной раны, и сказал мне: «Поклянись, что, если ты останешься жив, ты снесешь этот платок моей жене Марте, в таверну «Голубой Лисицы»… Он еще сказал несколько слов о любви его к вам и к его матушке, но кровь пошла у него горлом, и он скончался на моих руках. Сержант и я отнесли его с поля сражения в город, за стены и сдали его тут встретившимся нам горожанам. Вот все, фрейлейн, что я знаю.

Судорожно зарыдала Марта, приняв из рук воина окровавленный подарок, и крепко прижала его к губам.

Мать Феликса рыдала, не будучи в состоянии произнести ни слова.

Старый солдат продолжал говорить:

– Он умер геройской смертью, фрейлейн, командуя вылазкой у южных ворот. Но нас было мало, а силы неприятеля росли. Он был всегда впереди, воодушевлял солдат к бою. Но пуля врага сразила его.

Пастор сделал ему знак замолчать.

– Господь, – дрожащим голосом проговорил пастор, – да упокоит праведную душу его! Он умер, как воин и как защитник своего родного города. Да останется память его всегда между нами.

– Аминь! – сказал раненый старый солдат, утирая глаза.

Женщины плакали, и ничто не могло удержать их слез. Они бросились друг другу в объятия.

Солдаты, из уважения к этому горю, один за другим покидали этот низенький темный зал и выходили на улицу, уже переполненную русскими войсками.

IX

Несколько русских солдат ворвались в комнату таверны. Ими предводительствовал молодой полковник.

Солдаты бросились к стойке, но офицер остановил их строгим голосом:

– Стой, ни с места!

Солдаты остановились.

– Вы что за люди? – обратился полковник к пастору и женщинам.

Но вдруг вся его строгость пропала…

Взор его упал сначала на Марту, потом на Марью Даниловну и остановился на ней в немом восхищении.

– Какая красавица немка! – прошептал офицер.

– Я не немка, – возразила ему Марья Даниловна.

Офицер очень удивился.

– Но ежели ты русская, то почему находишься здесь, между нашими врагами?

Марья Даниловна собралась ему ответить, но офицера осенила внезапно мысль, и он приказал солдатам:

– Взять их под стражу…

Несколько солдат окружили женщин.

Пастор Глюк выступил вперед.

– Господин офицер, – сказал он ему, – за что приказываете вы арестовать этих женщин? Мы – мирные люди, и во всей таверне вы не найдете у нас оружия. Прошу вас, именем Бога, отпустите их.

– Скажите ему, – обратился офицер к Марье Даниловне, – что негоже его сану поповскому мешаться в наши воинские дела. И еще скажи ему, что я представлю взятых фельдмаршалу, так как среди них нашлась русская… Не ведаю я, может быть, и шпионка.

– Я? Я – шпионка? – вскрикнула Марья Даниловна.

– Или преступница, бежавшая от русских ради сокрытия преступления, – продолжал офицер.

Марья Даниловна вздрогнула и сильно побледнела.

– Как фельдмаршал рассудит, так тому и быть.

– Отведите их в лагерь к моей ставке! – обратился он к солдатам. – Наутро видно будет. А остальных не троньте.

Солдаты схватили молодых женщин. Марья Даниловна робко опустила голову и не сводила глаз с офицера, смотря на него исподлобья. Она чувствовала, что взгляд ее прекрасных больших глаз сильно действует на него и что вся его суровость лишь напускная.

И офицер долго не мог оторвать от нее взоров. Ее красота очаровала его, и в его голове зрели уже планы относительно молодой красавицы пленницы.

Зато Марта была в безумном отчаянии…

Она билась в руках солдат, как птичка, пойманная в клетку, вырывалась из их рук, падала на пол, стонала и кричала:

– Феликс, Феликс, мой дорогой Феликс! Где ты? Что с тобой сделали?.. Если бы ты был жив, ты бы спас меня из рук врагов моих… Отпустите, отпустите меня!

Но солдаты подняли ее и наконец сплотились вокруг, отбрасывая тетку Гильдебрандт, которая рвалась к ней.

– Отойди, старуха! – говорили они ей. – Не замай – плохо будет!

Марта продолжала отбиваться от солдат и в борьбе выронила платок, вымоченный в крови Феликса. Она не заметила этого, так как решительно была вне себя…

Марья Даниловна нагнулась и, машинально подняв платок, спрятала его у себя на груди.

– Ведите их! – сказал офицер нетерпеливо, так как его раздражало сопротивление Марты. – И помните, вы отвечаете мне за их безопасность…

Офицер вышел.

Солдаты хотели схватить Марью Даниловну, но она, гордо вскинув головой, вырвалась из их рук, величественно выпрямилась и пошла за Мартой, которую солдаты с большими усилиями волокли под руки.

Старуха не плакала. Полное оцепенение напало на нее. Она сидела на стуле, качала головой и тихо, еле слышно говорила:

– Феликс, Феликс, Феликс…

Пастор стоял около нее, скрестив на груди руки, и губы его, побелевшие от волнения, тихо шептали слова молитвы.

Канонада прекратилась. Шум на улицах постепенно утихал. Шел дождь, и холодный осенний ветер резкими порывами врывался в зал таверны.

Становилось сыро и холодно.

– Пойди к себе, несчастная старуха! – сказал пастор, обращаясь к тетушке Гильдебрандт. – Стань у распятия и вознеси горячую молитву Богу, чтобы Он упокоил душу нашего славного Феликса и даровал счастье, если оно еще возможно, его молодой вдове.

Но старуха теперь уже не прибавила к его словам обычного своего возгласа «Аминь!» и даже вряд ли слышала его речь.

Она все продолжала качать головой, и запекшиеся, сморщенные губы ее все так же шептали:

– Феликс, Феликс, Феликс…

Ночь проходила.

Одна за другой гасли звезды, блиставшие среди тяжелых и низко ползущих, точно разорванных облаков. Далеко-далеко на восточной части неба показался бледный, робкий свет предутренней зари. Глухо били барабаны, тускло догорали костры, кое-где раздавались топот копыт, лязг оружия, отрывок песни.