Читать книгу: «Хризантема на мокром асфальте. Детектив», страница 3

Глава шестая

Сон Ивана

И приснился Ивану сон. Будто он сидит в зрительном зале огромного театра. Зал был совершенно пустой и полутемный. Занавес был открыт, а сцена тускло освещена одним единственным прожектором. Рассеянный свет концентрировался в центре сцены в большой луч и светлым кругом ложился на авансцену. Иван сидел тихо, не шевелясь, и ждал начало представления. Его совсем не удивляло то обстоятельство, что кроме него в зрительном зале никого нет. Он почему-то был уверен, что этот спектакль предназначался только для него.

Вдруг заиграла музыка. Иван сразу узнал ее – это был его любимый вальс, который он часто слушал во время утомительных рейсов. Музыка играла долго, но сцена по-прежнему оставалась пустой. Вдруг музыка очень резко оборвалась, и на сцену очень медленно вышла женщина в длинных белых одеждах. Пепельные волосы струились по ее плечам, глаза были опущены. Она вошла в освещенный круг, и остановилась напротив Ивана. Иван почувствовал, как напряглось все его тело, он даже как-то подался вперед. Руки инстинктивно вцепились в бархатные подлокотники кресла. Было такое чувство, что эта странная, белая женщина в луче света притягивает его. «Только не смотри на меня, не смотри!» – мысленно умолял Иван. Он знал, что не выдержит ее взгляда. Он знал, что это – конец. Вдруг сверху начал падать снег. Женщина протянула руки и подставила ладонь под падающие снежинки. Они тихо опускались на ее руку и не таяли, так и лежали крупными белыми звездами на нежной женской ладони. Они были не по-настоящему большие, как бутафорские. Иван сидел, вжавшись в кресло, и зачарованно смотрел на этот странный спектакль.

Вдруг раздался резкий звук, как будто хлопнула дверца машины. Музыка оборвалась. Женщина резко пошатнулась и закричала, вскинув вверх руку и открыв на секунду в глаза, взглянула прямо на Ивана. Точно неведомая сила вдавила Ивана в кресло. Глаза у нее были темно-лиловые и огромные, как распустившиеся фиалки. Но взгляд был холодный, безжизненный. Ровно один миг она смотрела ему прямо в глаза, и вдруг, резко вскрикнув, упала, как подкошенная. Крик пронесся над головой Ивана и растаял где-то под потолком. Ледяной ужас сковал Ивана. Он боялся шевельнуться, вздохнуть, хотел позвать на помощь, но знал что это бесполезно, вокруг не было ни души.

Женщина лежала на сцене в очень знакомой позе. Где-то он видел уже это, но где, где? Снежинки падали на ее лицо и не таяли. Иван хотел вскочить и подбежать к женщине, хотел помочь, привести ее в чувство. Но какая-то неведомая сила удерживала его. Казалось, что если он сделает хотя бы одно движение, случится что-то совершенно непоправимое. Грудь его сдавил страх, стало трудно дышать, Иван начал ловить ртом воздух. Снежинки на сцене взметнулись вихрем, этот вихрь ворвался в зал и окутал Ивана с головы до ног. Задыхающемуся Ивану показалось, что он тонет в снежном потоке. Он застонал …, и проснулся.

Лежал он в неудобной позе, подвернув руку, Танюшкина кудрявая голова уткнулась ему в грудь, ее дыхание согревало и без того разгоряченное тело, сердце стучало так, как будто собиралось выскочить из груди. Иван тихонько откинул одеяло, осторожно отодвинул крепко спящую жену, и выбравшись из постели, прошел на кухню.

Еще не совсем оправившись от непонятного сна, Иван открыл форточку и втянул свежий воздух в разгоряченную грудь. Стало немного легче. Вдруг он увидел, как за окном пролетела белая точка, потом еще одна и еще. Он протянул руку в форточку, снежинка упала на раскрытую ладонь и растаяла. Он посмотрел на мокрое пятнышко на руке и вдруг почувствовал неимоверное облегчение. «Снег, снег – пронеслось в голове:– Вот он и пришел – долгожданный, спасительный.» Иван с полчаса постоял у форточки, подышал воздухом, успокоил дыхание и нервы. Потом подошел к столу, налил стопку водки и выпил не закусывая. "Покойники снятся к перемене погоды.» – подумал он и вернулся в спальню.

Танюшка спала, свернувшись калачиком, подложив ладошку под разрумянившуюся щечку. Глаза были прикрыты пушистыми, рыжеватыми ресницами. На лбу блестели бисеринки пота, мокрая кудряшка завитком красовалась на виске. Иван открыл форточку, свежий воздух ворвался в спальню. Танюшка что-то пробормотала во сне, перевернулась на спину, раскинула руки.

Иван смотрел с умилением на это золотое чудо и чувствовал как на его глаза наворачиваются слезы.

«Неужели я должен все это потерять?» – Иван даже зубами скрипнул от досады. – «Этот дом, очаровательную женушку, уют, тепло? Все променять на тюремные нары? Нет, ни за что!»

Никогда и никому не расскажет он о том, что случилось этой ночью. «Только бы остались живы эти бедолаги.» – А впрочем, в любом случае сам он не объявится.

Он тихо прилег рядом с женой и уставился в белый потолок. Спать совершенно не хотелось. Опять вспомнил Иван белую палату и себя, лежащего на больничной койке. Сменная сестра уже ушла домой, и сейчас должна была появиться Танюшка. Он уже мысленно так называл эту незнакомую, рыжую девушку.

Она появилась на обходе вместе с врачом. Повязки на лице не было, и Иван с удовольствием отметил, что губы и все остальное его не разочаровали. Губки у нее были пухленькие, розовые, без помады, что особенно нравилось Ивану. Верхняя губка была чуть вздернута, и когда девушка улыбалась, показывался ряд ровных, как чудесные жемчужины, зубок. Когда был обход, она строго смотрела на Ивана, как будто бы проверяла: в порядке ли он и не случилось ли чего в ее отсутствие. Он постарался улыбнуться ободряюще. Она прикрыла ресницы, как будто бы одобрила его поведение, и слегка улыбнулась.

– Как чувствует себя больной? – приятным баритоном произнес врач. Танюшка отвернула простынь, он посмотрел шов.

– Ну, молодцом! День-два и бегать будете.– Удовлетворительно произнес он. – После обхода сделайте ему общеукрепляющий укол.

– Хорошо.– Послушно произнесла Танюшка.

После обхода она пришла и сделала ему укол в вену. Пока она колола, он разглядывал ее белые ручки, и странные мысли мелькали в его голове. Ивану очень хотелось погладить эти ручки, но он только немного скривился, когда игла вошла мягко в вену, потому что никогда не любил уколов.

– Спокойно… – сказала она повелительным тоном и легко сделала укол. Ивану опять захотелось погладить ее руку. Неожиданно он это сделал и девушка удивленно вскинула брови.

– Спасибо, вы так хорошо колете, а я уколов с детства боюсь.

Его рука какие-то считанные секунды сжимала её руку, и задержалась, видимо дольше, чем положено по этикету. Их глаза встретились, сердце екнуло и покатилось куда-то вниз.

– Как вас зовут?

– Таня… – сказала она, убирая руку, и глядя на него немного растерянно.

– Подождите, не уходите, посидите со мной, пожалуйста.

Они были вдвоем в палате, сосед ушел на процедуры. Вдруг Иван неожиданно для себя начал рассказывать ей про свою жизнь, ничего не приукрашивая и не скрывая. Она слушала молча, очень внимательно, иногда улыбалась. Этот его незатейливый рассказ будто очистил душу, принес успокоение. Он сам не знал, зачем рассказал все этому рыжему одуванчику. Но она слушала спокойно, как настоящая сестра милосердия. Ни разу не перебив, и не спросив его ни о чем, словно боясь спугнуть неожиданную исповедь.

Так началось их знакомство. Когда Иван, при выписке из больницы, назвал свой адрес, и шутя, пригласил заглянуть на огонек, она согласилась и заглянула. Так же спокойно она и переехала к нему из общежития. Это было весной, цвела сирень, и вся квартира благоухала ее запахом. Танюшка очень любила цветы. Она внесла в его жизнь покой, порядок и удивительную заботу. Одно только смущало Ивана, что пока никак не получалось с ребенком. А она очень хотела малыша. Он смеялся, хлопая ее по пухленькой попке, и говорил, что «работать» надо прилежнее.

Иван смотрел на спящую жену, и ему очень хотелось защитить свое хрупкое счастье… от чего? Он и сам не знал, но уже очень боялся.

Глава седьмая

Театральная

«Время строит гримасы, как рыжий клоун на ковре…»

Эта мысль пришла в голову неожиданно, и так же неожиданно исчезла. Эдик сидел в гримуборной и ждал своего выхода на сцену. Шла репетиция «Вишневого сада». Эта была тяжелая для Эдика репетиция. Вместо Ольги Светловой в спектакль должна была войти Юлия Сергеева.

Эдик мучительно рассуждал о несправедливости жизни, о том, как может судьба подшибить человека на взлете и ничего с этим не сделаешь, ничего не исправишь. Ведь совсем недавно он играл в спектакле с Олей, и вот – эта жуткая ночь, которая оборвала жизнь лучшему другу, а бедная Оля уже месяц в коме в реанимации, и никто не знает, когда она придет в себя. Она в другом мире – темном и непонятном, между жизнью и смертью, на другой планете…. И вернется ли? Эдик взял сигарету, закурил, рука дрожала. За этот последний месяц он постарел на десять лет. Одна мысль не давала покоя: Когда Оля вернется в этот мир, как сказать ей про Леню? Что будет с ней, когда она поймет, что стала вдовой? Она не вынесет горя, не вынесет.

Эдик вспомнил похороны Лени. День был унылый, падал мокрый снег, многие пришли с зонтиками. Леню долго не решались хоронить, надеялись, что Оля все-таки придет в сознание. Надеялись и боялись, что когда она узнает о смерти мужа, то не вынесет горя и отправится вслед за ним. Сигарета догорела и обожгла пальцы. Эдик вздрогнул, смял сигарету, и пошел на сцену.

Вот сейчас на сцене мучается Юлька. Роль не дается ей. Эта роль как будто заколдована, – это Олина роль. Сначала хотели ввести в спектакль молодую актрису, но на первой же репетиции та неудачно оступилась, подвернула ногу и ушла на больничный. Потом предложили роль заслуженной артистке, которая хотела сыграть Раневскую с самого начала. Она очень обрадовалась, с энтузиазмом взялась за дело, а через несколько репетиций пришла в кабинет режиссера и положила роль на стол, заявив, что до конца жизни не возьмет эту роль в руки. Такая резкая категоричность всех ужасно удивила, потому что эту актрису можно было обвинить в чем угодно, только не в лени и легкомыслии. Директор пытался давить на актрису, говорил, что по закону она не имеет права отказываться от роли, довел ее до истерики, но так ничего и не добившись, отступился. По театру поползли недобрые слухи. Актеры – народ суеверный. Поговаривали даже, что к заслуженной во сне якобы я вилась Ольга Светлова и сказала, что пока она жива, роль Раневской в этом театре играть никто не будет. Теперь актрисы вздрагивали только при одной мысли о том, что кому-то из них придется вводится в спектакль на эту роль вместо Ольги.

То же происходило и с Юлией Сергеевой, когда ее вызвали в кабинет главного. Бледная и дрожащая вышла она из кабинета. В руках у нее была злополучная роль. Отказаться она не посмела, так как в последнее время было мало работы. Да и роль хороша, мечта многих актрис. И партнеры прекрасные – Эдик Черняев, Семен Григорьевич – заслуженный артист, прекрасный человек.

Сейчас, когда Эдик подходил к сцене, оттуда доносились звуки музыки. Нежный вальс, сопровождавший монолог Раневской, голоса актрисы даже не слышно. Музыка громче, громче, конец первого действия, перерыв. Послышались голоса актеров, спускающихся в курилку, Эдик двинулся следом.

– Да сыграет она… – услышал он голос Семена Григорьевича.– Ну, конечно, не так как Ольга, но по-своему.

– Волнуется очень.

– Волнуется – это хорошо. Такую роль с холодным носом не вытянешь.

– Нет, не то… Оля была хороша!

Это «была» резануло ножом по сердцу. Эдик взорвался.

– Почему была?! Она -есть! Она вернется!

– Эдуард, не волнуйтесь. – Успокоила его пожилая актриса. – Конечно, Олечка вернется к нам. Никто не звонил в больницу?

– Звонили, все по- прежнему

– Главное, чтобы она очнулась, а там врачи вернут к реальности.

– Хороша реальность – вдова!

Все приумолкли. Это тяжелое слово, как будто, придавило всех. Никто не знал и никто не мог сказать точно, что будет, когда Ольга придет в себя. Сказать ей об этом, значит – убить ее наверняка. Молодой артист, Витя Себежев вдруг произнес нерешительно:

– А, если, не говорить?

Все повернулись к нему.

– Ну, мол, уехал в командировку, просил не беспокоится, жив-здоров, ну нельзя же сразу такое….

Все понимали это. И по молчаливому согласию решили первое время ничего не говорить Ольге. Предупредить всех врачей, нянечек, медсестер, и даже уборщиц. Говорить, что муж приходил несколько дней назад, удостоверится в ее состоянии, просил передать, чтобы она не волновалась, что его вызвали к иногороднему клиенту. Все понимали, что на этой лжи долго не продержишься, но другого ничего не могли придумать. Прозвенел звонок на репетицию, Эдик пошел вместе со всеми на сцену.

В зале на режиссерском месте восседал режиссер спектакля – Григорий Иванович Оболенский, носитель знаменитой дворянской фамилии, за что и получил закулисное прозвище – «корнет Оболенский». Это была замечательная личность. Он работал в театре пятый сезон главным режиссером.

Гриша Оболенский, несмотря на громкую фамилию, был невысок ростом, лысоват и щупл, носил огромные очки, которые увеличивали его младенчески-голубые глаза раз в десять. Когда он был недоволен актером, то взгляд его, увеличенный очками, от наплыва гнева становился мрачным и тяжелым, и тогда даже мастерам было не по себе. Сейчас по глазам было видно, что режиссер репетицией недоволен. Начали сначала, со сцены приезда Раневской.

– Юлия Петровна, – в сотый раз, стараясь быть спокойным, начал объяснять он актрисе. – Вы приехали из Парижа, понимаете? Там у вас остался незадачливый любовник, который вытянул из вас все, что мог, но вы его еще любите, вы страдаете душой…. А здесь новые заботы, ваши дети: Аня – совсем ребенок, Варя – до сих пор не за мужем, столько мыслей, чувств разом нахлынуло на вас. И почему вы такая холодная, как манекен?! – вдруг гаркнул неожиданно он.

Юлия Петровна сжалась.

– Григорий Иванович, – пролепетала она виновато, – можно, мы сейчас снова начнем?

– Сколько можно танцевать от печки? Ну ладно, поехали, Эдуард, помогите партнерше.

Эдик и рад был бы помочь, но в этой сцене он так мало значил, вся сцена принадлежала Раневской, они все были только наблюдателями, а вся эмоциональная нагрузка ложилась на актрису.

– О, моя детская, моя детская! – Вскрикнула театрально Юлька и заломила руки, – о, чистота моя!

– Да господи! – Опять взорвался Григорий- Что вы как… ванька-встанька, где голос, где темперамент? И что это за вскрики, мягче, душевнее!

Юля повторила мягче, нежнее, сцена потихоньку пошла, вступили другие актеры. Эдик из актерской солидарности решил помочь Юльке. Он играл Гаева и роль позволяла использовать комедийные и даже фарсовые приемы. В сцене со шкафом он поддал такого жару и пыла, что все покатились со смеху.

Напряжение спало. Юлька смотрела на него благодарными глазами, в которых блестели настоящие слезы. А сцена на лужайке прошла вообще великолепно. Режиссер был доволен и смеялся вместе с актерами. «Слава богу, слава богу, кажется роль пошла!» – шептала про себя Юлька.

И действительно, исчезли деревянные жесты, появились живые интонации. «Все-таки она не совсем бревно, – подумал про себя Эдик, – просто затаскали на одноплановых ролях девчонку.» На самом деле Юле давали играть часто легкомысленных финтифлюшек с эффектной внешностью. Она была высокая блондинка с длинными ногами, глубины переживаний от нее никто и никогда не требовал. Достаточно было взять в руку сигарету и положить ногу на ногу, вот вам и образ милой обольстительницы, или женщины – вамп, что хотите. Но русская актриса всегда мечтает пострадать на сцене. И Юля потихоньку нащупала нужную интонацию, смягчила наносную вульгарность прилипших от прежних ролей штампов. Да и Григорий был не слаб, спуску на сцене никому не давал, халтуру ненавидел, штампы презирал, и считал, что в каждой роли главное – жизнь души.

– Юличка, милая, вот здесь пожалуйста не кричи, ладно? Трепетней, трепетней, и жест мягче, легче, как будто махнула ручкой, так небрежно чуть тронула прическу, мимолетно, загадочно…

Даже тон изменился! Он умолял, просил актрису, уговаривал, боясь спугнуть верную интонацию, взгляд, улыбку. О, этот Гриша Оболенский! Он умел быть и хитрым педагогом, и великим мыслителем, и нянькой, если это было нужно для спектакля. Он самозабвенно любил свою сложную и интересную профессию. Мог годами вынашивать замысел спектакля, но когда брался за постановку, решение у него было готово, замысел ясен, и каждая сцена имела четкую режиссерскую разработку. За это его любили актеры и прощали взрывной характер. После перерыва снова повторили первый акт. Юля старалась, режиссер улыбался, все были довольны. Все, кроме Эдика. Ему стало казаться, что, хотя Оля и не умерла, но похороны уже начинаются. От этой мысли ему стало невыносимо горько. Он наскоро оделся, сел в свою машину и поехал домой. По дороге заехал в гастроном и взял бутылку водки. Он не боялся за себя, знал, что не запьет. Просто в душе просыпалось какое-то гадкое чувство. Это была какая-то сосущая боль, которая, постепенно разрастаясь, заполняла его всего. Такое бывало с ним редко, и он знал, что, если не уничтожить этого душевного монстра, то он поглотит душу без остатка.

Дома Эдика ждала неизменно верная овчарка, Ральф – добрый, старый друг. Эдик бросил пальто на диван, прошел на кухню, взял стакан, плеснул в него водку, и, присев на табуретку, молча выпил. Подошел Ральф, посмотрел на хозяина грустными, все понимающими глазами. Взглянув в собачьи глаза, он вдруг рывком притянул Ральфа к себе, и, зарывшись лицом в собачью гриву, заплакал навзрыд.

Глава восьмая

Эдик

Мы ничего не рассказывали про Эдика. А ведь он играет в нашем повествовании одну из главных ролей.

Сколько себя помнит, Эдик всегда был в театре. Это был его дом, его мир, его пристань. Родителей он не помнил. Воспитывался в детском доме, куда, как ему рассказывали, привела его пожилая женщина, то ли бабка, то ли тетка, но точно – не мать. Эта женщина туда больше не приходила, Эдик о ней ничего не знал и не помнил. В детдоме его полюбили за шустрый нрав и быстрые черные глаза. За эти глаза и дали фамилию – Черняев. Имя свое он знал, его так называла та женщина, которая и привела. Метрики, видимо, затерялись, вот и придумали фамилию за черные, сверкающие глаза. За то волосы у него были светлые, волнистые и мягкие. И это удивительное сочетание уже в детстве его очень украшало. Он был очень хорошенький, бойкий, смышленый и непоседливый. Учился очень хорошо, на лету все хватал. Быстро научился читать, и память у него была отменная.

Любили его все, но больше всех воспитательница Надежда Сергеевна, у которой не было своих детей. К Эдику она относилась как к родному сыну, часто навещала его вне занятий, и всегда приносила ему конфетку или сладкий леденец – петушка на палочке. Надежда Сергеевна гладила его по головке нежной рукой и приговаривала:

– Кушай Эдинька, кушай. Вон какой ты худенький, штанишки падают.

И поправляла сползшую с плеча лямку от штанишек.

Сейчас начинают говорить, что детские дома были колониями, где детей били, что дети оттуда сбегали. Может и были такие, спорить не станем, но Эдику достался хороший детдом, где было и уютно и сытно. Взрослел он быстро, это отличало всех детдомовских детей. К четырнадцати годам вытянулся, возмужал, появилась угловатость, но глаза чайного цвета по-прежнему сверкали. И, когда он смеялся, казалось, что из глаз сыплются золотые искры. За эти глаза любая девчонка была готова с ним пойти, если не на край света, то на танцы в Дом Культуры пошла бы не оглядываясь, и забыв всех своих кавалеров. Но Эдика в такие годы чувства еще не волновали. Сердце его в присутствии девчонок дышало ровно.

Единственным его другом стала та самая воспитательница – Надежда Сергеевна, или мама Надя. Он рос, она старела, но он любил ее с каждым годом еще больше, привязывался к ней по- сыновнему. Она была вдова, муж погиб на войне, и Эдик заменил ей всех на свете. Он часто бывал в ее доме, помогал по хозяйству, топил печку, пилил, колол дрова.

– Вот выйдешь из детдома, – говорила мама Надя – и переходи ко мне жить. А зачем тебе по чужим углам мотаться? Места нам с тобой хватит.

И правда, дом у нее был большой, настоящий пятистенок в пригородном поселке. Две большие комнаты, кухня, и просторная веранда. Крылечко выходило в палисадник, где росли очень красивые, махровые георгины. А за домом был сад из огромных раскидистых яблонь. Ветки гнулись под тяжестью яблок: антоновка, белый налив, апорт. Осенью яблоки поспевали, наливались ядреными соками, краснели и желтели на ветках. Эдик любил их собирать. С мамой Надей они складывали яблоки в деревянные ящики, перекладывали стружками, и уносили в темный чулан. И тогда по всему дому волнами расходилось такое благоухание, такое яблочное счастье, от которого замирало сердце и кружилась голова. Лежа на раскладушке на веранде, Эдик, читая книгу, брал из ящика наугад любое яблоко и самозабвенно хрустел, втягивая в себя ароматный, вкуснейший сок. Какая бы не была потом у Эдика жизнь, эти дни своей юности он всегда вспоминал с нежностью.

Но судьба расставляет свои ловушки там, где вовсе их не ждешь. Вдруг, скоропостижно, от сердечного приступа, перед самым выпуском из детдома, умерла мама Надя. Это случилось неожиданно. Эдик в этот день был у нее, что-то делал в саду. Это был тихий августовский день, яблоки уже поспевали. Мама Надя сидела на лавочке под яблоней и резала яблоки для компота. Эдик, занятый своим делом, услышал как-бы тихий стон, но задумавшись, не обратил внимания. Только через несколько секунд до него дошло: что-то случилось. Он оглянулся. За ближайшей яблоней не было видно маму Надю. Он метнулся вперед и увидел: она лежала навзничь на узкой лавочке и смотрела в небо. В руке она держала надрезанное яблоко. Казалось, что она отдыхает от трудов своих, разглядывая облака, плывущие по небу. Эдик, не помня себя от горя, побежал искать ближайший телефон, чтобы вызвать скорую помощь. Приехали через полчаса, но было уже поздно. Так и запомнил ее Эдик, лежавшую на лавочке в саду с красным апортом в руке, красивую, как мертвую царевну из сказки Пушкина.

Потом был выпуск из детдома. Было тяжело на душе, впереди ждала неизвестность. Он тихо плакал в этот вечер, спрятавшись в уголке в спальне. Оплакивал маму Надю понимая, что податься ему теперь некуда. Дом ее забрал сельсовет и поселил туда многодетную семью. Получилось, что остался он без угла.

И началась самостоятельная жизнь. Детдомовских на работу брали неохотно, считали ненадежными. Почему? Кто знает, всякое бывало. Боялись воровства, не все ведь ангелы с крылышками. Эдик за свою молодую жизнь гвоздя чужого не взял и не понимал этого, но сейчас частенько оставаясь голодным, понимал детдомовских ребят. Ведь, в основном, воруют еду, чтобы не умереть с голода. Жил он у знакомых и друзей, перебиваясь случайными заработками.

Однажды, гуляя по центру города, он остановился возле рекламы драматического театра. На фотографиях были сцены из спектаклей. Эдик любил театр, их детдом часто водили на спектакли, и Эдик знал многих актеров в лицо. Он и сам любил играть в самодеятельности и у него неплохо получалось. Особенно удавались всякие сорванцы типа Жигана из Р. В. С. Аркадия Гайдара, или беспризорники. А петь и танцевать для него никогда труда не составляло, он был легкий и музыкальный от природы, на гитаре уже в детдоме научился по слуху без самоучителя. И вот сейчас, разглядывая театральную рекламу, он вдруг увидел маленькое объявление: драматический театр с первого октября приглашает юношей и девушек от шестнадцати лет в театральную студию, для экзамена подготовить басню, отрывок из прозы и стихотворение. Желательно уметь играть на музыкальных инструментах, петь и танцевать.

У Эдика так и подпрыгнуло сердце; вот оно – это то, что надо! Подсознательное желание лицедействовать вдруг обрело реальные очертания: вот она – мечта, ставшая явью в одно мгновение. Он усиленно начал готовиться, перерыл в библиотеке все басни, но все еще в школе оскомину набили. Друзья сказали ему, что для экзаменов в студию лучше брать что-нибудь мало известное.

Экзамены в театральную студию Эдик запомнил на всю жизнь. это были необыкновенные экзамены: нужно было пройти три отборочных тура, где молодых людей отсматривала представительная комиссия. В комиссии сидели педагоги – все театральные актеры, и многих из них Эдик знал по просмотренным спектаклям. Он никогда не забудет, как все трепетало внутри и дрожали коленки на первом туре, когда он вошел в зал, где проходили экзамены. Зал был не очень большой с учебной сценой. Комиссия сидела на сцене. Когда подошла его очередь, Эдик сначала испугался. Он робко положил свой экзаменационный лист перед председателем комиссии, и вышел на середину аудитории. Красивый мужчина с седой гривой и в больших очках взял лист в руки и басом пропел:

– Эдуард Черняев… э-э-э… Ну, хорошо, Эдуард, э- э-э… прочти нам басню.

Эдик начал робко.

– Не слышно, молодой человек! – Вмешалась женщина, сидевшая рядом с председателем. – У вас что, голоса нет?

Взгляд черных глаз насквозь пронзил комиссию.

– Вот это глаза! – послышался чей-то шепот.

И эта фраза, сказанная вполголоса, вдруг придала такие силы!

Он не читал, он играл, рычал и так пищал, изображая зверушек в басне, что все невольно заулыбались. Глаза его сверкали, голос дрожал от волнения, но уже не скрывался в животе от страха, а звенел где-то под потолком.

– Ну, хватит, хватит, – сказал гривастый, – мы верим, верим… читайте прозу.

Эдик уже немного успокоился. Он подготовил рассказ Василия Шукшина про Алешу Бесконвойного и только разошелся, снова остановили. "Да что же это такое! Они даже не слушают до конца!» – Возмутился про себя Эдик. Но вслух ничего не сказал, послушно остановился, готовясь читать стихотворение.

– А вот скажите, молодой человек, – спросил старичок из комиссии, – почему вы решили именно к нам поступать? Ведь много других интересных профессий, слава богу, выбор есть.

Эдик растерялся. Это что, подвох? Он испугался завала.

– Хочу Гамлета сыграть! Мечта такая!

Брякнул совершенно не задумываясь. И откуда эта мысль взялась вдруг? Эдик и сам не знал. Шекспира, правда, любил, но чтобы Гамлета – это была чистейшая импровизация. Но глаза сверкнули так, что искры посыпались. Гривастый улыбнулся:

– Ну хорошо, молодой человек, вы свободны!

«Завал " – подумал Эдик и вышел из аудитории. «Зачем про Гамлета брякнул?» – ругал он себя мысленно.

Он не слышал, как дергали его со всех сторон поступающие: ну как, что спрашивали? Отмахнувшись от всех, тихо вышел во двор и сел на каменный парапет у металлической решетки, огораживающей двор театра. Эдику стало грустно. «Вот сейчас скинут с тура, и что потом? – подумал он. Куда идти, куда податься? Эх -ма…. Махнуть на все рукой, да уехать куда-нибудь в деревню трактористом.» Невеселые мысли прервал голос секретаря. Оказывается, пока Эдик сидел в задумчивости, первый тур уже прошел. Он поплелся вслед за всеми и встал скромно в уголке, чтобы потом уйти незаметно. Начали зачитывать фамилии по алфавиту. Секретарь зачитывал, экзаменационные листы быстро таяли в его руках. Ну вот, уже и два осталось.

– Черняев Эдуард Сергеевич! – услышал он вдруг.

Эдик даже подпрыгнул от неожиданности. Неужели прошел на второй тур? Со всех сторон послышались завистливые вздохи, кто-то хлопал по плечу, какая-то девушка молча вытирала слезы, то ли от счастья, то ли от горя, Эдик так и не понял. Сразу же нашлись друзья по счастью, и гурьбой все ринулись в ближайшее кафе отметить удачу.

Счастливчиков было немного, всего двадцать восемь человек, а на курс набирали двадцать шесть, значит двоих еще сбросят со второго тура. А может и нет, кто знает. Эдик об этом не задумывался, настроение поднялось, внутри все пело и плясало. "На второй тур гитару возьму обязательно, – подумал он. – Может спеть попросят»

Второй тур прошел блестяще. Эдик и спел, и сплясал цыганочку с выходом. Потом ему предложили сыграть этюд, Эдик и тут не оплошал, чего-то там изобразил. Кого-то еще отчислили со второго тура, вроде двух девчонок. Эдик понял, что девчонок поступает больше, а берут их меньше. У парней шансов больше поступить. Девчонки неудачи переживали громко, некоторые даже рыдали. Были очень красивые девушки и Эдик не понимал, почему их не приняли. Взяли всего шесть девчонок на всю студию. Но тогда как-то не до девичьей красоты было. Эдик вдруг понял, что только всю жизнь и мечтал стать артистом. Просто это сидело где-то очень глубоко. Ведь бывает же так: живет человек и ничего про себя не знает. Живет себе, как живется, и вдруг какая-то бумажка на заборе, всего лишь объявление, всю жизнь переворачивают, вот так!

И с жильем определилось. Поселили вместе с иногородними ребятами в общежитие института культуры.

Эдик очень полюбил студию. Здесь было интересно. Предметы необычные: мастерство актера, сценическая речь, сценическое движение, ритмика, танец. Очень любил он сценодвижение. Был он легкий, подвижный, все у него получалось.

Эдик не заметил, как пролетели эти четыре года учебы. Каждая минута учебы в студии была заполнена до отказа, это была настоящая жизнь. На третьем курсе его уже начали занимать в спектаклях театра больше в массовках, а на четвертом ему уже доверили очень яркую эпизодическую роль, с которй он отлично справился. В театре знали, что Эдик сирота, чем могли помогали. Так и остался Эдик в этом городе и в этом театре. И ни о чем не жалел. После студии еще отслужил в армии в пограничных войсках и снова вернулся в родной город.