Тутытита

7. Спиричуэлз

Духовное:

Порой меня посещают мысли о первичности духовного. О том, насколько важнее и выше духовное, чем материальное.

Как я себе нравлюсь в эти моменты, какой глубинной личностью я себе кажусь.

Особенно часто меня посещают такие мысли на сытый желудок.

Да, собственно, только на такой желудок меня эти мысли и посещают.

Затем у меня случился период, когда я ничего не продавал. Вообще это довольно спорный вопрос – о продажах. Вот, положим, сталевар. Он продаёт своё время и труд, он льёт свой личный пот у мартеновской печи. Значит, он продавец. Не активный, согласен. Это ему предложили продать, и он согласился. Значит, мы все и всегда – продавцы. Тогда выходит, в начале я должен был написать так: затем в моей жизни наступил период, когда я работал пассивным продавцом.

Тьфу, ересь какая.

Одним словом, в стране наступил экономический кризис и найти работу нормального, не пассивного менеджера стало проблематично. Менеджер в подобных кризисных ситуациях всегда и везде – первая фигура на заклание. В смысле, на увольнение. Прямо так, в открытую, никто никогда не говорит, но как кризис – порезку штата вечно начинают с нас, с менеджеров. Видимо, руководители фирм думают, что на крайний случай – а это он и есть, кризис же – заказчика найти и переговоры провести смогут и сами. Отчасти это справедливо и как временную меру вполне можно рассматривать. Нужно хорошо понимать, что нашу менеджерскую уникальность в любой момент могут взять под сомнение. Ведь по сути кто мы? Ни пилить, ни строить, а поболтать – золотые руки. Я имею в виду, что мы сами, менеджеры, конечно, верим в свою уникальность, считаем себя мастерами ладного слова и переговорной эквилибристики. Наши слова – в нашем же понимании – не просто звучат, как у всех, а слагаются в мощный спиричуэлз, духовную песню американских негров. Это нам так кажется. Но также кажется практически всем. Особенно на личных кухнях и в тёплых туалетах. Так-то почти всегда язык у тех, других, уютно располагается в самых тёмных ложбинах собственного тела, и слушать многих без переводчика невозможно. Но какая разница, где у них там что находится, – каждый сам себя считает Диогеном. Поэтому чуть что – сразу жертвуют именно менеджерами.

Умение говорить – оно, как творчество, полно субъективизма. Муза к кому-то нисходит, кого-то озаряет, а кому-то вообще кажется, что эта самая муза столь мала размерами и значением по сравнению с ним самим, что какая разница, где она там. Он сам к ней нисходит, к той музе.

Вспоминаю, как лет пятнадцать назад, ещё когда я служил на Дальнем Востоке, у моего соратника Вовы вдруг что-то вспыхнуло в голове и в какой-то из обычных дней он стал считать себя поэтом. Вот вчера ещё был такой обычный Вова, с нормальным для офицера запасом знакомых слов, достаточных для описания какого-нибудь незамысловатого процесса. Я имею в виду, что если наших нормальных офицеров лишить возможности разговаривать матом, то большинство из них вам покажутся иностранцами, а некоторые и вовсе глухонемыми. Флот замрёт, скукожится и иссохнет, так как станет совсем непонятно, как именно объяснить матросу, что он не прав и что он должен делать, собака такая. Вчера Вова был нормальным офицером, а сегодня проснулся поэтом. Как он за ночь совершил такой прыжок через бездну, я не знаю.

Он рассказывал нам, своим друзьям, как он ходит на мол на краю бухты и там дружит с музой, его там осеняет, что-то благостное посещает и слова как бы сами слипаются в умные, дружные рифмы. Что там с ним происходило на том молу, нам было не ясно. Что вообще там могло происходить высокого, если мы туда в туалет ходили. Там можно было только в кучу наступить высокую или споткнуться об неё. А его муза посещала.

Зачем я ему тогда сразу не сказал, что одинаковая буква на концах строк ещё не означает гениальности стиха, а часто не означает даже рифму? Вот не знаю, почему не сказал. Мне всё виделся огонёк свечи, который не гаснет на ветру. Это я об его стихах, которые он мне иногда читал, и листочек в его вспотевших руках дрожал, как тот самый огонёк свечи.

Дома у них Лариса, Вовина жена, трепетала над его стихами, она говорила, чтоб мы тут все сидели тихо, потому что Вова творит. Мне незнакомы ощущения жены поэта. Может, я бы тоже затрепетал. От Вовиных стихов почему-то всегда ещё сильнее хотелось водки. Но нам нужно было тихо сидеть и ждать, пока там Вова с музой дотворят. Обычно они вдвоём быстро справлялись. Потом торжественно выдвигались из кухни – Вова с листочком, муза и трепетная Лариса, – и начиналось чтение результатов трудной работы пытливого офицерского ума. Это каторга, скажу я вам, – сидеть за столом голодным, но не есть, видеть спирт, но не пить и полчаса слушать шедевр. Поэмы у Вовы выходили длинными, он нас ими мучил. Но я вспоминал про свечу с огоньком и старался смотреть не на стол, а только на Вову и его прослезившуюся жену, так она всегда была растрогана.

Надо сказать, что со временем мы, их друзья, стали всё реже к ним заходить, хотя они нас звали всё чаще – из-под пера у них там что-то лилось всё гуще и талантливее. Так они сами говорили. Им никто не верил, и у всех у нас оказывалось слишком много срочных дел.

Примерно через полгода, когда у Вовы уже накопилось три толстых тетради стихов приличной – с его слов – гениальности, он поехал во Владивосток. Там он хотел явить себя миру, как сам говорил. В издательство поехал. Бедные редакторы, я вам скажу, которых Вова атаковал. Он же был убеждён, что просто обязан явить себя, он явление, он глыба и валун, он мессия и рифмованный пророк со стихами о своих друзьях и всех праздниках мира. Бедные, несчастные редакторы культурно слушали и чем-то, видимо, его грели, так как Вова из очередной поездки в город привозил своё поэтически загадочное лицо. Это такое лицо, когда на крупной прыщавой его основе коровьим шлепком раскидался бесформенный нос, а глаза примерили нарядный искрящийся прищур. Такое поэтическое лицо.

Раз двадцать Вова ездил во Владивосток, а стихи всё не издавали. Вова искал причину – что не так? Всем же вокруг нравится.

Во Владивостоке наконец что-то треснуло, потекло и запахло – там не выдержали и сказали Вове всю правду. В смысле, ему там пожелали дальнейших творческих успехов, а вот всё это, что он тут привёз, пока ещё не успех, а просто-таки кал из огрызков дурацких рифм. Так поэтично поглумились над его тонкой душевной организацией, что у меня аж слеза навернулась.

Мы неделю успокаивали Вову, прятали от него спирт и верёвки, а то он грозил удавиться, потому что так делают все непризнанные поэты, а он такой и есть, непризнанный. В пьяном угаре, не найдя, на чём повеситься, он в одних военно-морских трусах цвета аквамарин рвался на балкон, чтобы прочесть прохожим всё, что накопилось в его поэтической душе. Иногда нам удавалось его остановить.

Надо было сразу ему всё сказать, зачем мне мерещился какой-то огонёк, я не знаю. Это всё, что я выше написал, к тому, что в кризис избавляются сначала от менеджеров как от балласта. Потому что – ну что это за безделица такая уметь писать стихи. Если ты никогда не видел настоящих стихов, тех, которых бросают в закрытое окно и от этого разбиваются стёкла, то тебе всегда будет казаться, что твои, именно твои, гениальны. Вот я о чём.

7.1

В тот кризис меня зашвыривало даже в казино. Не играть, конечно, слава богам. Я вообще до того ни разу не был ни в каких игорных заведениях. Кстати, на собеседовании при приёме на работу этот факт как раз и сыграл решающую роль. Меня взяли оператором, так называлась эта должность. Сидишь на смене в секретной комнате, наблюдаешь за процессом игры в камерах и следишь, чтобы всё по закону. Я имею в виду, по закону казино. Это чтобы весь персонал исполнял свои инструкции как положено. Ну или чтобы подгулявшие гости не пытались шулерить или играть на один карман с тем же персоналом. Правила игры во все виды покера, рулетки и блек-джека, разумеется, выучил наизусть. Как проверять и контролировать, если ты не знаешь, что именно нужно проверять и контролировать?

Может показаться, что эта часть моей жизни – имею в виду работу в казино – не имеет прямого отношения к продажам. Не совсем так. Во-первых, ранее я уже убедительно, как мне кажется, доказал, что у нас все дееспособные люди – продавцы. А во-вторых, я знаю, чем настоящий менеджер отличается от простого звонаря. Первый умеет и любит думать, это его жизнь, он без этого – лесной пень, об который справляют нужду все, кому припёрло. Это я в том смысле про пень, что он в страдательном залоге, за него решают, что должно лежать с ним рядом и пахнуть.

Думать в казино приходилось много. Например, меня – ну разумеется! – интересовало, как просчитать, куда на рулетке в следующий раз упадёт шарик. Если взять за константу силу броска шарика одного и того же крупье и провести некую статистику, какой номер за каким выпадает, то можно попытаться это всё математически вычислить. Разумеется, после нужно будет найти контору, которая даёт в аренду самосвалы, а то как же я повезу домой такую гору купюр, не в карманах же. Я занимался этими подсчётами месяца четыре, пока наконец не понял, что никакого алгоритма там нет. Потому что той самой константы силы броска даже у одного и того же крупье нет. Потому что её не может быть никогда. Он человек, он живой, он дышит, он волнуется, он влюбляется, он, наконец, хочет в туалет. Причём хочет в каждый момент времени с разной силой. От всего этого зависит сила его броска, и она никак не может быть признана постоянной величиной. Но это всё – отсутствие постоянства – стоило вычислить. Что я с успехом и сделал. Денег не заработал, но зато заработал на собственное спокойствие, так как понял, что такие попытки обмануть случайность – глупая трата времени. Случайность, как я понял, ещё более закономерна, чем сама закономерность. Потому что из закономерности бывают исключения, а из случайности – никогда.

Менеджер вдумчив и внимателен. Вот сидит за столом русского покера человек, часа три уже сидит. Немного проигрывает, немного наоборот, где-то при своих. Но сидит долго, не уходит, по-крупному не играет. Чего сидит? Ну, может, время выжигает, возможно, ждёт, когда муж любимой женщины уедет в командировку, я же не знаю. Заходит другой человек, я его вижу в камеры слежения, время ещё не игровое, только начало вечера, в казино почти пусто, поэтому меня от него ничего не отвлекает. Человек взглядом показывает, что ищет, куда бы присесть. Ну, может, он одинаково любит и джек, и покер, и руль, я же не знаю. Человек поставил пару раз на рулетке, проиграл, но его это не интересовало, я видел это в его лице, оно играло лучами, как солнце. Ну-ка возьмём крупнее его морду лиц – у него этих лиц, похоже, несколько. Что это он там всё время стреляет взглядом в сторону? Так, отдалим камеру, возьмём траекторию взгляда. Стреляет он – очень осторожно, впрочем, – в сторону того самого за покером, который ставит по рублю и елозит их туда-сюда. Так, интересно, наблюдаем дальше. Минут через десять, как я и ожидал, тот, с рулетки, подошёл к покерному столу и сел рядом с первым. Это уже странно, ведь рядом ещё три стола, они пустые, со скучающими крупье. Почему не туда? Наблюдаем. Второй, который только что присел, начинает так же, по мелочи ставить и скучать. Я имею в виду, делать вид, что скучает, ведь совсем недавно у него было не лицо, а весеннее солнце от лучей разных чувств. Не отвлекаемся. Полчаса – всё так же. Час. Стоять! Это что сейчас было? Стоп камера, запись, перемотка на три минуты назад. И медленный просмотр. Так и есть. Им сдали карты, два быстрых взгляда туда-сюда, и мгновенный обмен картой под столом. В результате один из них срывает банк, быстро встаёт и пытается уйти, второй остаётся на месте. «Стоп игра», – радирую по связи. Охрана, блокируем двери, задержать того самого, что пытается унести из кассы мешок денег. Деньги изымаются, обоих выдворяем из заведения ногами дагестанских охранников, вход им во все точки закрываем.

Что касается нечестной игры в целом, так я вам скажу одну вещь, и вы ахнете. Ну, во всяком случае, я ахнул, когда понял кое-что. У нас на местах были папки с документами для служебного пользования, в них собирались и описывались подобные случаи. В девяноста пяти процентах это были люди одной национальности. И если кто-то подумает, что это те, кто шли за Моисеем, так он ошибётся, чтоб я так жил, четное слово. Ни боже мой. Не буду рассказывать, какой именно национальности, потому что знаю – среди них много порядочных людей. Но поди ж ты – девяносто пять процентов.

Но это всё были случаи какого-то низкопробного глупого уродства, а не шулеры. Я видел сам, например, такое. Игрок на рулетке поставил в поле стейк из нескольких фишек, крупье бросил шарик. И когда он, шарик, уже упал в номер, а барабан ещё крутился, игрок – якобы у него плохое зрение – наклонился к барабану, как бы разглядеть, куда упало. А сам в это время мизинцем двинул фишки в нужное выигрышное поле. На такие случаи в казино всегда был я и мои камеры, а ещё мощные ноги дагестанских охранников.

Надо сказать, что того самого, настоящего шулера я за всё время работы – а это примерно год – видел лишь однажды. На точку напротив станции метро «Академическая» пришёл мужик лет тридцати пяти, в стильном приталенном пиджаке, на пальцах два больших золотых перстня. Собственно, и всё. Нет, не всё. Уверенность в нём была, в каждом движении, в каждом взгляде. Он смотрел перед собой совершенно спокойно, обозначая улыбку, немного приподнимая уголки губ. Но у нас по связи сразу шухер – пришёл какой-то известный в мире питерского подполья шулеров человек. За покер не пускать. За блек-джек тоже. Только на руль. Пустили. Я не знаю как, но на рулетке тот за пятнадцать минут поднял десять моих месячных зарплат, не обрадовался и не огорчился, как был, так и остался со своими уголками губ. Небрежно откинул часть фишек крупье на чай и заказал спиртное. Крупье – красивая девчонка лет двадцати пяти, я видел, как она была смущена и большим чаем, и тем, что её могут в чём-то подозревать, – постучала фишками об стол. Это знак такой для меня, мои камеры же звук не передают, я только вижу движения. Вижу, что она стучит на запись, значит, это чай, она не сама взяла, я это понимаю и пишу. Тому импозантному шулеру принесли рюмку коньяка и кусочек лимона, и вот теперь он меня сразил первый раз. У него в правой ладони возникла большая такая монета, размерами с наш старый рубль. Он стал её вращать. Между пальцев. Вверх-вниз, туда-сюда. С внутренней стороны ладони. И, что меня повалило на спину сознания, с внешней. Да как это у него этот тяжёлый рубль между пальцами скачет вниз? А вверх-то каким таким чудом? Какое-то незаметное мне движение пальцев, а тяжёлая монета ползёт то вниз, то вверх, будто бы она могла гнуться. Я приблизил камеру вплотную к его ладони и сидел любовался. Я до сих пор не понимаю, как это возможно. Какой-то факир гибких пальцев, честное слово.

Он больше не ставил, он сидел и улыбался. Потом допил свой коньяк, встал и спокойно вышел. А после того как вышел, он меня покорил второй раз.

Дело в том, что я, конечно, часто видел в казино людей, которые довольно прилично выигрывали. Не верьте тем, кто говорит, что там выиграть нельзя. Можно. Но верьте мне, когда я вам говорю, что любой, кто сегодня выиграл – я подчёркиваю, любой, – вернётся завтра и оставит больше, чем взял накануне. А вот тот, в пиджаке, не вернулся. Я больше его не видел никогда. Ни на одной точке, у нас связь по точкам была, я мог всё видеть и отслеживать. Скорее всего, он и не придал значения, что что-то там выиграл, видимо, это и не деньги были для него, я думаю.

Надо сказать, что работа та, казиношная, была тяжела физически. Ночная, совиная. Спать приходилось днём, между смен. А вечером снова в смену на другую точку. Так по кругу. А ещё у меня взяли в долг и не отдавали очень долго, надысь выяснилось, что и не хотят отдавать. От той круговерти, помню, у меня закружилась голова, и я устал. А когда я устал, скажу я вам, – это не конфетти на праздник. Это не Дедушка Мороз со Снегурочкой, которые – ах, здравствуйте, детишки! Это нечто пожёстче. Это совсем другие слова, которые не в книжке. Это мысли, от которых и самому иногда страшно. У меня кто-то злой сорвал стоп-кран, и я там сколько-то времени не ездил на работу. Потом вдохновился новыми силами и купил у метро больничный лист, которому в казино не поверили и проверили. Проверили и быстро выяснили, что лист тот поддельный. Фиаско, конечно. Но я не жалел об этом. Я совсем стараюсь не жалеть о том, что уже было: ничего не исправить и, как всегда показывает ближайшее будущее, исправлять и не стоило. За мной всегда некая сила стояла, я не знаю её имени и не пытаюсь узнать, это она, сила эта, меня в самый последний момент отшвыривала подальше от пропасти, куда я так настойчиво вглядывался. Сила эта – откуда только знала всё? – вела меня иной тропой, не той, по которой я только что хотел идти, а назавтра я читал в газетах, что там, где я хотел, убили человека или рухнул дом. Кстати, ровно через три месяца по всей стране все точки казино позакрывали. А тот человек, что брал у меня деньги в долг и не хотел отдавать, разбился на дороге.

7.2

Затем я работал в одной уважаемой конторе, которая наполовину была иностранной. Ну, во всяком случае, там велись постоянные переговоры с заграницей, и поэтому мы все там предпочитали думать, что мы почти иностранная фирма. Кризис ещё сковывал экономику, в менеджерах продаж ещё нужды не было, поэтому меня взяли в закупки. Ну, если честно, то меня никто не брал, я просто позвонил однокласснику Глебу, порыдал ему в трубу, что почти бомжую, он меня и порекомендовал у себя. Мне по обязанностям нужно было общаться с англоязычными итальянцами и такими же китайцами. Собственно, это меня и спасало – технического английского не знали ни они, ни я. Выручали гугл-переводчик и бесконечная вера в себя. Кстати, Глеба я сразу предупредил, что не знаю языка. Тот сказал, что уже поздно, так как директору он про меня наплёл, что у меня даже есть личные переводы разных научных трудов. На собеседовании я подтвердил, что не то чтобы трудов, но некоторых статей когда-то да, были. Правда, не помню, какие именно и про что, но меня хвалили даже. Господи, что я нёс оголтело! Впрочем, когда хочется есть, понесёшь ещё не то совместно с фанатично преданным взором. Повезло, что директор сам не особо разбирался. Да и как там разобраться, если я ему слегка рассказал на английском устройство реактора на подводной лодке – я только это и помнил из технического, – а фирма наша занималась холодильными машинами. Одним словом, я его убедил, и меня взяли.

Я работал в закупках, как я уже сказал, хотя конкретные закупки не вёл, только общался на должном – как мне хотелось бы думать – уровне с производителями холодильных машин определённых брендов. Посему мы лихо так назывались бренд-менеджерами. То есть по сути когда у продавца случался вопрос в подборе машины моего бренда, то он слал мне просительное письмо. Я, пообщавшись с транслейтером, отсылал письмо в Италию или в Китай. Через какое-то время получал ответ, снова переводил на наш язык и отправлял ответ менеджеру по продажам. Скукотень изрядного накала, скажу я вам. Не спасали даже периодические телефонные переговоры с иностранцами. Они там с открытым на компьютере переводчиком, я тут с ним же, и мы силимся друг друга не рассмешить. Тут важно вовремя сказать «о’кей», когда уж совсем запутался, только нужно, чтоб оно попало куда надо, это слово, в створ. «О’кей» – это как пароль, как сигнал к тому, что разговор подходит к логичному завершению. И не важно, что мы оба зачастую и половины из нашего диалога не понимали, о’кей – и всё нормально, все рады, работаем дальше. Хорошо, рядом был Глеб, и он мне помогал. Он меня много чему научил. Например, тому, что если совсем ничего не понял, то можно им написать письмо с просьбой продублировать письменно, что они там важное налепетали. А мы тут с письмом то уж разберёмся.

Так прошло где-то полгода, и душа менеджера активных продаж, моя то есть, не выдержала, треснула и оросила всю округу живительной влагой свежих идей.

Я придумал, что фирме нашей срочно нужно открывать филиал в Казахстане. Я не только придумал, я ещё и обосновал его эффективность на сотне листах бизнес-плана. Глеб прочитал и сказал, что отлично. Начальник отдела Владислав, даже не читая, сказал – офигенно, надо делать. По Владу было трудно понять, то ли правда всё хорошо и он верит в меня с Казахстаном, то ли чтоб я отстал побыстрей. Наверное, он уже просто устал от моих идей и хотел если и не заткнуть тот фонтан, то хотя бы перенаправить его струю в иную сторону. Так или иначе, я получил добро и пошёл атаковать выше. Я к ним ходил два месяца или три. Может, дольше. Долго ходил, мой бизнес-план успел слегка пожелтеть, некоторые, особо ценные страницы истрепались и закрутились смешными локонами по уголкам. За время всех совещаний по моей теме я несколько раз терял надежду в свой план, себя и даже вселенскую справедливость.

В это время у нас поменялся начальник технического отдела. Новый руководитель был каким-то родственником учредителя и особенно вникать в вопросы, видимо, не привык. Помню, как я по работе написал ему, потратив рабочий день, длиннющее письмо с описанием тяжёлой ситуации, от решения которой все инженеры отказались, и требовалось мнение начальника, то есть его решение. Понимая занятость его сиятельства, – а она была очевидна всем вокруг, – я предложил два возможных варианта решения проблемы. Каждый из них имел свои плюсы и минусы. В конце письма, всё так грамотно обосновав, я спросил – какой вариант решения из двух мне выбрать. На следующее утро от начальника технического отдела пришёл лаконичный ответ: «О’кей».

Я показал это непотребство Глебу, и мы с ним, два инженера атомных энергетических установок, молча пошли пить кофе. В тот же день меня вызвали в начальничьи кабинеты и сказали, что моему бизнес-плану дали ход. Через пару дней я улетел в Казахстан.

И начались три мои командировки с интервалом в пару недель, в которые я успел повстречаться с десятками человек, всё организовать и рассчитать на месте. Всё выходило не так радужно, как в моём плане – Китай тут значительно ближе, чем мне виделось из Питера, – но всё равно очень выгодно получалось. Я набрал персонал, вместе мы нашли хороший офис, и я переписал план уже исходя из практического исследования рынка. Всё оформил красиво, с диаграммами и рисунками и, вернувшись из последней командировки, повёз это всё в офис.

Но ни меня, ни мой план там особо никто не ждал. Всё очень круто изменилось, а я из Казахстана этого всего не разглядел. В фирме произошли кадровые перестановки, и тот самый начальник технического отдела, который глубоко не копал, стал нашим с Глебом руководителем. Влад, бывший начальник, куда-то делся. Новому начальству мой филиал был совсем не интересен. Как выяснилось, и я, в общем, тоже – на моём месте бренд-менеджера уже сидел иной человек и разговаривал с моими китайцами. Вот поворот – ещё вчера я спорил с солнцем, чьё лицо светит ярче, а сегодня – я холодная, далёкая и мало кому интересная звезда 848 Центавра. Она где-то есть, эта звезда, но это важно знать лишь нескольким посвящённым.

Погрустив немного для приличия, я написал заявление на увольнение по собственному желанию. Мне так и сказали – надо написать. Наверное, относительно меня нарушили что-то из законодательного, а может, даже всё нарушили, но жаловаться в лигу оскорблённых в правах пролетариев мне не хотелось. У нас, тех, с кем я вырос на флоте, такое не поощрялось.

Впрочем, когда тот же самый руководитель мне отказал при увольнении в оплате перерасхода – а без него никак, на семьсот рублей выдаваемых в сутки командировочных с бизнесменами мостов не наведёшь, не в чебуречную же их вести, – меня рвануло. Я пошёл и написал заявление в районную прокуратуру. Ровно через три дня после этого за мной прислали машину из фирмы, привезли, выдали все долги, я им расписался всюду, а после меня привезли в прокуратуру, где я забрал своё заявление. Следователь, как мне сказали, успел сделать лишь один звонок в фирму, и у них всё сразу треснуло от напруги.

Глеб на меня даже обиделся – на него в фирме наехали за то, что рекомендовал когда-то меня. Помирились с ним через год.

Я в тот момент подумал, что менеджер, конечно, всегда на острие, всегда ходит по краю, сторонясь середины, её болотной трясины обыкновенности. Но чтобы не соприкасаться с серединой, нужно как минимум точно знать, где она находится. Знать и иногда прибегать к её серому уюту, накрываться её холщовым обычным одеялом, уметь растворяться. Ходящего по краю проще столкнуть с обрыва.

На флоте у нас говорили проще: инициатива наказуема.

7.3

Довелось мне однажды работать в одном издательстве. Ну нет, не работать, а скорее помогать моему знакомому редактору. В мои задачи входило разгребать откровенный писательский шлак, выуживая оттуда возможные бриллианты, которые по ошибке пропустил редактор. Остальное молча отбраковывать. Или не молча, на моё усмотрение.

Я взял себе шикарный, как мне казалось, псевдоним – Дима Гогов и в свободное время шуровал эти словесные канделябры, которые некоторые авторы полагали творчеством.

В основном дело обстояло так. Взял, вчитался, поперхнулся и – в корзину. Взял следующее. И так далее. Иногда особенно ретивым и настойчивым приходилось отвечать. Порой даже случались весьма поучительные диалоги. А может, и совсем не поучительные, но меня это забавляло, ведь цель для меня была святой – сделать так, чтобы издательство моего друга больше занималось делом, а не тратило свои силы на то, что никому не нужно.

Однажды издательство было просто атаковано одной дамочкой, которая полагала себя давно заслуживающей издания и признания. К тому моменту, когда её переключили на меня, она вымотала уже всех. Она писала главному, она звонила, она требовала, она кричала в телефонную трубку. От неё устали, никакие аргументы не помогали, и её отдали мне. И я не сразу понял, что меня ждёт в ближайшие несколько месяцев. Сначала я пытался пользоваться обычной аргументацией, это не помогало. Она говорила, что это у неё такой писательский взгляд и каждый талант – а она талант – имеет право на своё видение. Потом она мне прислала кучу отзывов на своё творчество от её знакомых. Там сплошь пелись дифирамбы. Оставалось лишь зарыдать, но я сдержался и перешёл в атаку, написав ей честное развёрнутое письмо.

Уважаемый писатель Вера Г!

Давеча прочёл вашу автобиографию, которой вы предваряли ваш шедевральный роман «Любимая любовь моя», и вот что я вам скажу.

Из Вашей фразы «была обычной девчонкой, но страстно любила читать» я должен был вынести, что обычные девочки читать терпеть не могут? Или могут, но не страстно, в отличие от Вас? А страстно – это как, сколько? Как мне как читающему Вас оценивать вот этого математического урода – страстно? Может быть, для Вас прочесть одну страничку в месяц – уже страстно, я же не знаю.

И дальше на ту же тему «книг за долгую жизнь перечитано невиданное количество». Я на Вас удивляюсь – мне эта фраза ну ни о чём не говорит. Только о том, что вы оцениваете свою жизнь как уже долгую. Помню парня, который в свои двадцать пять считал свой возраст преклонным. Вы меня совсем запутали. Я же ничего не понимаю, что вы написали.

Но дальше – совсем шедевр, превзойти который трудно: «В какой-то момент, ближе к старости, купила компьютер и стала писателем». Знаете, в среде нормальных людей такое даже стыдно комментировать. Вы что, всерьёз полагаете, что, чтобы стать балериной, достаточно приобрести балетную пачку? Это такой метод изощрённых издевательств? Ну если Вы допускаете возможным такой словесный шлак в биографии, откуда взять силы редактору, чтобы прочесть Ваш роман? Или Вы думаете, уважаемый писатель Вера, что у редакторов по пятьдесят часов в сутках?

Дальше Вы пишете: «Мечтаю увидеть свои произведения изданными. И чтобы они читались!»

У меня уже тахикардия от Вас, честное слово. Вы вправе мечтать о чём угодно. Но зачем так навязчиво вы несёте свои мечты нам? Всё несёте и несёте. А мы не просим. А Вы несёте.

Что касается ваших многочисленных поклонниц, о которых Вы так яростно рассказываете, то я скажу Вам вот что. Когда я читал их отзывы, мне виделся некий улей надрывно плачущих пчёл. Они, Ваши подружки, тоже что-то там пишут, они мастерски умеют описать локальные сцены с соплями и мокрыми – от внезапной любви – промежностями главных героев. Вы ходите друг к другу в гости с уже заготовленными транспарантами: «Ах, дорогая, сижу, по-щенячьи плачу, как ты талантлива». А в Вашем улье уже готов свой ответ: ну что ты, родное солнышко, если кто из нас писатель так это ты, тебе издаваться надо, ты гениальна, а я по сравнению с тобой не пишу, а катаю паровозики глупых букв.

Так текут у вас годы. Под эти слюни, стухшие от перепоя ожидания друг от друга объективных положительных рецензий.

Вы меня, безусловно, простите за такие сравнения. Но, право, Вы же сами утверждали в каждом письме, что любой автор имеет своё особенное видение происходящего. Вот вам моё. Я имею на него право, вы меня долго убеждали в этом.

А ваш роман «Любимая любовь моя» – безусловно, гениален. Хотя, признаться, я его и не читал.

После этого моего письма писатель Вера больше нас не трогала. Я был уверен, что она атаковала другое издательство, но главное – она перестала нас тревожить. Задача выполнена.

Почти одновременно с писателем Верой в нашу гавань прибило создателя многочисленных умных афоризмов Геннадия В. Он писал и слал нам эти афоризмы тоннами. Нормальные, культурные, или, я бы сказал, человеческие ответы, не помогали. Чем чаще Геннадию отказывали в издании, тем сильнее тот верил в свой талант. Призвали на помощь меня. То есть Диму Гогова, я хотел сказать. Димке пришлось окунуться в сказочный мир афористических шедевров Геннадия, который для своих афоризмов уже сконструировал личный сайт и приводил сей факт в качестве дополнительного аргумента своей личной гениальности. После этого родился вот такой ответ.

Здравствуйте, Геннадий В!

Вы действительно скромный – как Вы сами о себе сказали – трудяга, но у Вас столь мощное видение прекрасного, что Вы умеете видеть бытие насквозь. В этом насквозе Вы ищете и, что характерно, находите в серой массе обычных букв алфавита такое необычное их сочетание, что сам собой рождается афоризм. Нет, я бы даже сказал, что это не афоризм, а нечто большее, и даже можно сказать, более глубокое, чем у обычных маститых писателей умных мыслей. Затем Вы совершенно оправданно припарковываете всё, что из Вас вышло, на свой знаменитый сайт гениальных афоризмов под автобиографичным названием «Ученик Конфуция».