Тутытита

На следующий день мы прибыли к тем самым начальникам и обрадовали тех своим появлением, а также тем, что привезли так сильно нужный тут привод. Нам долго трясли руки, радовались и, после того как через посланного офицера убедились в наличии на камбузе привода, подписали нам накладные на груз.

Дальше мы с Андреем на неделю погрузились в работу на подводных лодках. Помимо доставки груза нам, разумеется, вменили и плановые работы. Те самые простыни и свежевыдуманные цифры.

Закончили.

Пришли в штаб отметить командировки у тех самых начальников.

– Стоять, – сказали начальники, завидев нас.

– Что такое? – не поняли мы.

– Привод пропал. Стоял себе на камбузе, а теперь нету. А мы вам накладные уже подписали?

– Да.

Начальство забулькало горловыми пузырями, и пока оно хватало воздух для вдоха, мы с Андреем быстренько смылись с базы в Мурманск.

4.5

Случилось мне однажды полететь в Комсомольск-на-Амуре с одним из наших главных в отделе интеллигентов Борисом Марковичем. У него от интеллигента было всё: очки, седая бородка клинышком, взгляд с прищуром и знание слова «отнюдь». В Москве, где у нас была пересадка и куча времени между самолётами, Борис Маркович потащил меня в Третьяковскую галерею. У него аж заклокотало от справедливого возмущения, когда он узнал, что я в ней ни разу не был. Такая серость, такая серость. Как талый апрельский снег – такая серость, надо думать. Ну пошли. Кто знает, может, мне там понравится так, что я останусь там жить.

Не остался я там жить, сразу скажу. Прежнюю гармонию с миром я обрёл лишь тогда, когда мы наконец вывалились оттуда. Борис Маркович – одухотворённый и, судя по приободрённому взгляду, хапнувший ещё интеллигентности, а я – злой и иззевавшийся. Там, внутри, он меня всюду тащил из зала в зал: а смотрите, мол, сюда, ах, да не может быть, что за чудо. А теперь идёмте тут, я вам сейчас такое покажу, что вы удивитесь так, что ваш рот навеки останется открытым. Какая непревзойдённая кисть, какой мазок, какая мысль. Тьфу, короче. Если вот этот весь набор про мазок, очки, бородку и слово «отнюдь» и есть интеллигентность, то я быдло. Я там у них знаменосец в этом войске. Я у них там орденоносец.

Помню, моё терпение треснуло, когда он меня притащил к импрессионистам. Я там его мазок и кисть перебил, сказав что-то про левую ногу и пьяный угар. А в конце, желая показать ему, что тоже имею отношение к интеллигенции, добавил: «Надысь». У них там, в галерее, так громко такого слова никто в жизни не говорил, поэтому на нас все обернулись. Борису Марковичу ничего не оставалось, как вместе со мной вышвырнуться на улицу. О, счастье!

До Комсомольска долетели молча. Видимо, он всё не мог мне простить моего «надыся».

Завод, на который мы приехали, некогда процветающий, с кучей заказов от флота, на тот момент представлял собой уныние. Громадина, рассчитанная на сотни одновременных заказов, еле-еле справлялась с одним-двумя. По ту пору там в особо секретной обстановке строили лодку для продажи индусам. Чертежи и почти вся документация, как сказал мне инженер, пропали ещё в девяностых. Так строить было труднее, но зато ещё секретнее, от этого местный особый отдел имел дополнительное спокойствие. Когда нас сопровождающий от завода привёл на борт, я нырнул вниз – лодка-то моего проекта, я там каждую цистерну в лицо знаю. Сопровождающий, когда меня потерял, испугался, и они с Борисом Марковичем стали повторять моё имя в жерло верхнего рубочного люка. Я тем временем посетил «свою» каюту, даже полежал на «моей» шконке, представил: сейчас зайдёт Лёха, позовём Мишку и, покуда командир рыбачит, попишем планы боевой подготовки. В смысле, врежем спирта.

Мои сопровождающие осторожно проникли в центральный пост, не переставая меня звать. Мне стало их жалко, и я им явил себя, мастерски, рывком преодолев небольшой трап. Вот у них не было меня, раз – и вот он я, стою рядом молодцеватый. Хотя и снова не интеллигентный – я видел, как Борис Маркович покрылся потом переживания о том, куда это я делся на секретном объекте.

Сопровождающий ничего не сказал. Он лишь грозно, как ему казалось, на меня посмотрел. В том взгляде грозность утонула в страхе, я это видел.

Дальнейший диалог стоит привести без искажений.

Я сказал:

– А что же, когда приёмо-сдаточные испытания?

– Какие такие испытания? – сопровождающий аж пригнулся от вопроса. От волнения он в словах букву «к» стал произносить длинно, будто их там две или даже три.

– Лодка идёт на продажу индусам, кто-то же должен быть в сдаточном экипаже.

Вот когда я это сказал, то там, в центральном, случилась сцена.

Сопровождающий выдал какие-то пугающие звуки, побежал к рубочному люку – не слышал ли кто, вернулся, уставился на меня глазами, полными ужаса, как будто увидел перед собой жерло ада, отшатнулся и, постепенно приходя в себя, выдал:

– Это секретная информация. Никто не должен. А если и должен, то не вы. То не мы. Что теперь будет! Как вы смеете?

Подключился и интеллигентный Борис Маркович, он сказал:

– Эта информация, Вадим, отнюдь не открытая, стало быть, мы с вами обязаны чтить задачи страны и держать их в секрете.

Я их перебил, как обычно, без всякой культуры общения: Я не знаю, дорогие друзья, чего вы так всполошились, но там, где я был три года назад, о той секретной информации знал любой дворовый пёс, знали дети и знали продавщицы пивных ларьков.

Мне ничего не ответили, видимо, обиделись на то, что я позволил продавщицам и псам знать наш секрет. Наверное, на это.

Оставшееся время, которое мы провели на заводе, Борис Маркович со мной не разговаривал, только по работе и только с использованием своего любимого слова «отнюдь», подчёркивая, какая огромная чёрная пропасть в культуре простирается между нами.

В тот момент я не знал, что, когда этот борт будет через несколько лет сдаваться, мой друг мичман Лысенко Алесей Иванович, записавшись в сдаточный экипаж, выйдет на нём в море. На лодке случится авария, погибнет много людей. В их числе и Алексей. Вечная память вам, ребята!

Вот. А вы говорите – интеллигенция. Надысь вам всем.

С тех самых пор, когда в меня тычут словом «отнюдь», я всегда хочу спросить – от чего?

4.6

Самое время о Ларисе, которая Ипатьевна. Она была набожна. Соблюдала все, какие есть, посты, знала все праздники, часто посещала церковь и носила платок.

Я давно заметил, что люди, не востребованные в жизни, порой находят себя кто где. Я знавал поэтесс, у которых вуаль закрывала свисающий абордажным крюком нос. В иных просыпается любовь к фауне или флоре, и они своей любовью щедро орошают кошек и кактусы, ожидая взаимности.

Я видел писательниц – пятидесятилетних нимф, которые писали о себе так: моя фигура, мол, похожа на амфору на длинных стройных ногах. Ну, амфор там на самом деле три. Одна между подбородком и тазом и две рульки, которые ноги. Всех этих людей объединяет одно – они как найдут себя где-то, так и получают там прописку, и их оттуда уже не выковырять, у них там корни проросли.

Лариса корнями вросла в Закон божий. «А вы знаете, – говорила она, влетая в кабинет, – что сегодня какой-то там день какого-то там чудоугодника?»

Никто не знал. Но все делали соответствующие моменту лица. Один я не делал. Я не был против именинника, но я не врастал конечностями никуда.

Лариса имела фигуру трансформаторной будки. Даже её выдающаяся грудь никак не выдавалась, потому что её догонял живот. На голове – вечное гнездо, о котором я писал выше. Одевалась она словно школьница из семьи алкоголиков – какие-то мятые юбки и застиранные кофты. Ну конечно, ей некогда, у неё каждый день то пост, то кто-то посетил святые развалины Пантикапея в чунях на босу ногу. Это важно, потому что если не в чунях, а, допустим, в валенках – то это уже совсем другой праздник и его отмечают в другое время.

Лариса Ипатьевна порой блистала остроумным творчеством. Помню, у нас сменился директор, пришёл новый, вполне себе культурного вида руководитель. Говорили, что знающий, хоть и молодой. Он никогда не ругался, обязательно вслушивался в то, что ему говорили, пытался вникнуть. У него, на мой взгляд, вообще был только один недостаток. Да и то довольно спорный и неизбежный недостаток – фамилия его была Дыдычкин. Ну вот такая фамилия. Вполне себе повод для неумных шуток. И вот случился однажды у директора некий праздник. Юбилей ли или Лариса просто решила его поздравить со вступлением в должность – не знаю. Но она повела весь отдел в нашу огромную переговорную, где собралось много народа, дабы поздравить директора. Мы шли за ней, неся какой-то подарок, Борис Маркович нёс цветы. Татьяна Григорьевна, одна из сотрудниц нашего отдела, славившаяся тем, что громче всех смеялась над шутками Ларисы, тоже была с нами. Она шла с начальницей рядом. Взошли. Именно так, потому что по виду наших дам – Ларисы и Татьяны – я понял, что самый пик нашего шикарного поздравления ещё впереди. Лариса сказала юбиляру несколько дежурных фраз о том, какой он молодец, и дальше случилось то, зачем я это всё пишу.

Дальше Татьяна с места в карьер, без предупреждения, словно Гитлер в сорок первом, начала читать. Стихи. По памяти, сбиваясь, но тут же поправляясь. Стишата выглядели помпезно – что-то про арматуру, наших конструкторов, которых гордо ведёт с кем-то в бой наш новый директор. Я глядел по сторонам и по забагровевшему, как свекла, лицу Ларисы догадался, кто автор этой нетленки. Далее последовала рифма, от которой у меня до сих пор, как вспомню этого рифмованного уродца, метастазы речи. Татьяна почти кричала: «И выходит без дыды. И не туды. И не сюды».

Я дальше ничего про арматуру не помнил. Я дальше какое-то время вообще ничего не помнил. Мне мерещилась саванна, а я – перламутровый почему-то лев, и все самки местных крокодилов на меня засмотрелись плотоядно. Я было от них убегать, но у них такие длинные ноги, что мне этого сделать никак. Ой, мама!

Лариса была падкой на блестящие побрякушки. Я не про украшения, которых на ней отродясь не было. Я про разные грамоты и знаки отличия.

Однажды она вернулась в очередной раз с Камчатки, сняла ветхое пальто, и все ахнули, потому что её величавая грудь была украшена медалью. Медаль контрастно сверкала серебром на чёрном фоне унылой кофты.

– А у вас такая есть, Вадим? – спросила она меня, когда все устали трясти её за всё подряд, выдыхая в неё поздравления совместно с запахом съеденного.

А у меня такой медали не было, я ей так и сказал. Все снова ахнули – как так? Медаль была юбилейная, 300 лет флоту. Я один тут флотский, а у меня нету. А у неё есть, вон висит, почти пленённая грудью.

Нам те медали тогда так и не дали на флоте. Хватило только командиру, старпому и заму. А нам сказали, что потом. А потом не случилось. А ещё через полгода у нас по базе прошёл слух, что в отделе кадров их можно купить. Я не стал.

Эту медаль Ларисы мы обмывали в отделе в обед и вечером – такой повод. Мы в обед чуть не каждый день и без повода, а тут сразу такой приятный повод. Лариса таяла от комплиментов, которые вращались вокруг того, что она заслужила и кто как не она. Таяла, как сисятный сугроб под весенним злым солнцем. Все были рады, обычно молчавшие наши интеллигенты разили наповал своим красноречием и знанием разных красивых историй, каждая из которых обязательно заканчивалась призывом выпить за заслуженную правительственную награду.

Меня всегда забавляли люди, которые в обычном состоянии стеснялись собственного голоса, у них во рту росло что-то кустистое, а когда принимали сто пятьдесят на впалую грудь – то сразу соловьи слова и орлы мысли. Им – тоже надысь на весь их кургузый чепец, который сами они почитают за голову.

4.7

Вообще надо сказать, что задумка моего начальства – взять флотского офицера и он успешно всё порешает – провалилась.

Они почему-то думали, что вот приеду я – и всё, проблемы исчезнут. Ну и как бы не так. Да, я хорошо понимал моряков, а они меня. На этом мои преимущества заканчивались.

Я говорил начальству: дайте на баню, мы в неё будем ходить и смывать с себя всё, что налипло. Там, на этих базах, душа нет, ванных нет, горячей воды нет, как часто бывает, нет ни холодильников, ни телевизоров, а в некоторых «гостиницах», бывших матросских казармах, нет стаканов, чайников и кровати часто стоят на кирпичах. Начальство в ответ ухмылялось, говорило мне, чтобы я его не смешил и где это видано, чтобы моряки с лодок не помыли и не накормили своего, меня то есть, им непонятно и даже чуточку смешно.

Самым унылым было ожидание. На базы из городков мы как-то добирались, нас частенько даже подвозили, а вот обратно – никого не интересовало, как мы доберёмся. И что толку с того, что я флотский офицер – едут люди на машинах с базы и нас не берут. Они нас не знают. Поди, думают: стоят каких-то два гражданских ушлёпка, ну и пусть стоят, болт им в дышло и пять в уме. Мне всё это было понятно – мы на своей базе тоже чужих не подвозили. Так можно было простоять три часа, пять или больше. Самое главное – было непонятным, сколько ещё стоять. Когда нет временного ориентира – хоть провались, а себя жалко.

Вот на базе «Гаджиево» этой проблемы не было – сама база располагалась на краю городка. И, видимо, для баланса проблем тамошнее начальство устроило такую организацию, что даже у меня, когда мы первый раз туда приехали, закончились маты.

В гостиницу – побитое, как после бомбёжки, здание – не пускают, пока не получишь разрешение в комендатуре. А это на другом краю посёлка, круто в гору, и ты туда с сумками. Там над тобой, дураком, посмеются – а что им ещё делать, хоть какое-то развлечение, – и ты обратно с горы, с сумками.

Внутри казармы, которая гостиница, пахло погибшими пару лет назад крысами, внутри «номеров», кроме двух дощатых, стоящих на кирпичах «кроватей», ничего нет. Нет, неверно. Ничего – это когда хоть что-то. А когда под скрипучим дырявым полом ещё кто-то пищит и ведёт половую жизнь – то это уже по-другому называется.

На саму базу к лодкам нас не пустили – надо получить разрешение в местном режиме. Режим у них – это злой мордоворот в маленьком окошке, и только по пропахшему духами поту понималось, что мордоворот – женщина.

Она проверила наши документы, сказала, что нет подписи какого-то мужика, а без неё она нам ничего не даст. Мы спросили, кто такой этот мужик и где его искать, та ответила, что это начальник режима и кабинет у него на базе.

– А как же туда попасть, если вы нас туда не пускаете? – на этот вопрос окошко с грохотом закрылось, а из-за него прошипели, что мы «понаехали тут».

Вот тут у меня обычно заканчивались маты.

Моя начальница, Лариса Ипатьевна, порой тоже выезжала на флот, ей там очень нравилось, особенно на Камчатке. Мне это тоже понятно, потому что женщина, да ещё и с такими сиськами на флоте – совсем диковинный зверь, как кенгуру в Антарктиде. Ей – не изволите ли откушать, когда за вами прислать, куда подать, а не хотите ли на выходные в Петропавловск на машине в музей и ресторан, а не возьмёте ли икры нашей местной немножко, килограммов пять…

Вот так ездить, конечно, хорошо. Лариса очень любила флот. И когда мы с Андрюхой, вонючие и заросшие, как йети, возвращались из этих клоак, наша начальница, а вместе с ней и все её подвывалы, нас яростно не понимала. Ну как же так? «Да не смешите меня», – говорила она мне.

4.8

Такое положение вещей, когда мы возим туда-сюда бумажки, а нам их подписывают не глядя, рано или поздно обязано было предъявить нам всем по счёту.

Гавкнуло в 2006 году, когда мы с Андрюхой приехали на базу «Видяево». За полчаса до нашего приезда рванул клапан по первому радиоактивному контуру на одной из лодок, и все обгадились так, что дух стоял аж до Москвы. Жертв, слава быстрым действиям моряков, не оказалось, но удушье пленило всех. Я видел капитана первого ранга, у которого тряслись руки и лицо, я видел адмирала с заплаканными – от усталости, как он говорил, – глазами. Я там многих видел, они вели себя необычно, и это было заметно, хотя раньше я не знал ни их, ни как там у них обычно.

Эту лодку, где рвануло, как и десяток других, мы обследовали в прошлом году, дали разрешение на эксплуатацию ещё на год и вот приехали продлять. И вот на тебе.

По этой лодке слово «обследовали» надо бы взять в кавычки – она и ещё две лодки на тот момент были в море. Нам подписали липу. Хотя, если бы она тогда стояла у пирса, мы привезли бы те же самые акты. Разница не велика.

И вот тут всё и началось. Я тогда ещё не знал, что вместо положенной недели мы отсидим тут более двух месяцев. Вернее, я – Андрей на месяц меньше. На половине командировки у него погас взгляд, зачесалось в паху и, сказавшись больным, он уехал в Питер. Но обо всём по порядку.

Основная задача, которую мы там все решали, – кто виноват. Мы – наша организация, потому что плохо обследовали, или моряки, потому что не в ту сторону крутили-вертели. Сразу после аварии в Видяево стали слетаться разные начальники и руководители всяких организаций. У нас, оказывается, столько организаций, вовлечённых в процесс, что я устал их считать тогда. Каждая из них разрабатывает и отвечает только за своё. И все эти руководители летели туда с одной целью – доказать, что то, что разрабатывали именно они, совершенно ни при чём и очень даже замечательное. У нас с Андреем стояла та же задача – объяснить всем, какие чудесно прочные у нас клапаны. Для этого нам каждый вечер звонили и передавали, что надо говорить завтра, а что – нет.

Утром за нами обязательно приезжала машина, привозила на базу. Там – в кабинет начальника механической службы соединения Андрея Николаевича Самойлова. Я этот кабинет до сих пор не открывая глаз ночью найду – я там выкурил пару тонн табака. Обычно мы ничего не делали, мы ждали. Кого-то или чего-то. Звонка или приезда.

Со второго дня аварии туда стал приезжать главный механик флотилии Окунёв, и со второго же дня всё завизжало и забегало. Это человек с ярко выраженной пугливостью, крикливостью и стремительностью. Когда он приезжал утром, то начинались горы матов и ора, вызывались механики с лодок – чаще, понятно, с аварийной, – на них оралось, что их рот не такой, как у всех, и что руки по локоть в задней горловине тела, а остальная же часть их рук заточена только под непотребства, а должна – под клапаны. Окунёву всё время что-то было нужно. Журналы и акты, бумаги и схемы; ему это всё приносили, тот нервно в течение минуты разглядывал, бросал на стол или на пол, пинал и орал про рот и руки.

Самойлов спокойно курил и улыбался, иногда, впрочем, делая озабоченный вид.

Через неделю я уже всё знал о частях тела всех офицеров соединения. Пригодных для службы, как выяснилось, не имелось ни у кого.

Вечером нас обычно никто не подвозил, и мы часами кого-то ждали. Утром всё повторялось. На выходные мы поначалу выбирались в Мурманск, и это был праздник.

Каждый день кто-то приезжал, ему объяснялось всё, что случилось. Но ждали какого-то самого что ни на есть главного адмирала из Москвы. К его приезду должны были подготовить все необходимые акты. Сели за акты. Приезжал новый учёный, и акты переделывались.

Вот тут Андрей погас взглядом. Посерел лицом и сказался больным. Я ему поверил и остался один.

Сколько мы там этих актов настряпали, я не считал. Штук сто. Многие из них были переделками старых. Всё это проводилось в нервозной, матерной, впрочем, обычной там обстановке. Это когда мат произносится чаще, чем предлоги, а слово «извините» вообще не произносится, потому что на него, на такое слово, нет никакого времени. Как выяснилось потом, я где-то подписал не тот акт, не с той самой нужной формулировкой, и можно было предполагать, что виноваты мы. Всё это выяснилось потом. А тогда я всё так же каждый день доставлялся в кабинет к Самойлову, курил, смотрел в тысячный раз одни и те же схемы, слушал матерные арии Окунёва, а вечером кис в ожидании попутной машины.

Вскоре приехал долгожданный адмирал, и все задрожали. Прочитав в течение получаса акты, он созвал общее собрание, пробубнил, что все, кто тут есть, – жители далёкой страны Гондурас. И мы, конструкторы, и тутошние скромные носители пугливых первичных половых признаков. И уехал. Все стали потихоньку разъезжаться. Все, кроме меня. Мне нужно было написать ещё несколько актов, уже для наших. А ещё дождаться снятия этого клапана, записать его номер и сказать, чтобы отправляли нам, в КБ.

Вскоре я уехал, счастливый и потный. А дело тем временем дошло до Москвы, до самого атомного министра, который, впрочем, в атоме понимал только то, что там что-то опасное есть. Через месяц акты доползли и до нас, до Питера. Долго наша конструкторская профессура их нюхала, пробовала на прокуренный коричневый зуб, пока наконец не завизжала – какого рожна я подписал акт на пятидесяти листах, а там была фраза, на двадцать четвёртом листе, которая ну никак, никак не должна была быть. Я не знал, что им всем на это ответить. Подпись действительно была моя. Как всегда, красивая, но по резким, дёрганым стрелкам я видел, что злая такая подпись.

Потом подъехал и клапан. Вскрыли коробку, поглядели – клапан не тот. Стали звонить северянам. Те изумились и сказали, что какой я им указал, тот и прислали. А я что ж – тоже сказал, что какой мне клапан наверх подняли, тот я и записал, на него же и указал к отправке. Клапан отправили обратно на флот.

4.9

После видяевской аварии меня послали на другую базу северян – «Западная Лица» – на очередное обследование. Это куда мы с Андреем привод возили. В связи с последними событиями мне надлежало три клапана всё-таки разобрать, как того требуют наши программы.

Я поехал один, потому что Андрея перед самой моей отправкой Лариса зачем-то послала на два дня куда-то с какими-то бумагами. После Видяева у нас в КБ улыбаться стало дурным тоном, а серьёзная обстановка – вот прямо совсем не моё, поэтому я поехал с радостью. Эта командировка – моя последняя, самая трудная, в ней-то я чуть не умер во второй раз за всё КБ.

В первый же день прибытия на базу я бросил ноут в гостинице и поехал к начальству, дабы передать им, что я уже тут.

Меня встретил не сам Окунёв, который как раз там главный, а один из его помощников. Я сильно обрадовался, когда узнал в помощнике Васю – мы с ним один факультет заканчивали, только он на два года старше. Васька, после того как слёзы радости нашей встречи просохли, был немало удивлён тем, что на одной из боевых лодок таки придётся разбирать три клапана. Про Видяево он, конечно, слышал, но думал, что его лично это никак не коснётся. Коснулось вот. Погоревал по этому поводу. Но что делать: надо, требуют – значит, надо.

Я посчитал задачу на первый день выполненной и уехал обратно в гостиницу.

Теперь о гостинице Западной Лицы. Сама эта база – штабная для нескольких дивизий, и посему в гостинице был произведён почти полный, почти евро, почти ремонт. В моём одноместном номере были хорошие белые обои, нормальные шторы на пластиковом окне, не ржавые, блестящие краны в душевой – без горячей воды, – совмещённой с туалетом. Ещё имелись стул и нормальная деревянная кровать.

Ну вот, собственно, и всё.

Я поковырял ножом в консервах, вроде поел, завалился на кровать, закурил и включил ноут, у меня там было целых три фильма. Один успел посмотреть и уснул.

На следующий день в штабе меня смогли выслушать только после обеда, который, разумеется, на меня не распространялся.

Морской штаб – это улей такой, где все бегают, строятся, кто-то громко говорит, готовя к чему-то кого-то; там постоянные проверки и комиссии – строчат срочные отчёты, планы, собирают доклады и… и до бесконечности можно говорить, что они там делают. Причём каждый офицер, если с ним в промежутке покурить, непременно скажет про так надоевшую их всеобщую мать, и кому это надо – хрен поймёт, а уж какой толк с этих бумаг – даже хрен не поймёт.

Поэтому утром мне Вася сказал, чтобы я посидел минут десять в его кабинете, а пришёл часов через пять и крепко задумался над программой моих работ, будто читал её в первый раз. Потом сказал, что это сложная операция – разбор клапанов, тем более что там один ну никак нельзя бы разбирать, и нужно запрашивать добро у технического управления, для чего нужно составить грамотный факс, а я чтобы пока ехал в гостиницу и ждал звонка.

Я ждал несколько дней, никто мне не звонил.

Западная Лица в сравнении с иными базами – большой город, там есть домов целых штук тридцать, несколько магазинов и даже кафе «Лейла». Между всем этим чудно гулять в полярный день – а тогда он и был – минут двадцать пять. Ещё у меня в Лице жил по ту пору одноклассник, Ромка, но служил он в том самом Видяеве, в три берца по карте, и часто стоял на вахтах.

Поэтому после гулянки всегда тянуло в гостиницу. В гостинице хорошо – евроремонт, тёплый санузел и три фильма. Которые на четвёртый день мне надоели, я их выучил наизусть, и поэтому меня куда-то тянуло. А некуда.

Наконец позвонили из КБ:

– Ну как?

– Никак, – говорю. – Запрашивают в техническом управлении разрешение на разбор.

– Подгоняйте их, настаивайте, вы же офицер!

Я позвонил Васе на следующий день, тот сказал, чтобы я приезжал, потому что на факс ответа хоть и нет, но раз мне надо, то приезжай.

На следующий день мы с Васей решили, чтобы не терять времени, найти начальника ремонтной бригады – только они имеют разрешение разбирать-собирать – Славу, и послали за ним матроса, который пропал на полдня. После обеда появился матрос и сказал, что Славу не нашёл и его, матроса, там невзлюбили и прогнали, но он-де успел передать, что в штабе бригадира ищут.

Слава в штабе появился лишь на следующее утро – с перегаром, в мятых штанах и с кислым вопросом на лице: «Чё?»

Ему показали образец предстоящих работ. Слава повертел бумажку в грязных руках и сказал, что это никак не возможно, так как у него работ по самый пах. И если нам так уж это надо, то будьте любезны, вбивайте в полугодовой план. А с разбором последнего клапана у него вообще не поддающаяся решению проблема, так как для этого нужен особый инструмент, который у него какая-то подлюка ещё два года назад взяла и не вернула. Ну он не совсем так, конечно, сказал, но что толку его цитировать, когда меня спеленала грусть после его проникновенных слов.

Я уехал в городок, так как мы договорились всё-таки ждать факса, а Слава – такая-растакая кобелья жена, и с ним разберутся, как положено. Но в пределах нормы, так как другого Славы там нет и не будет.

Наконец поймал Ромку с вахты, и мы с ним хорошо посидели в «Лейле». После этого я чудно спал в гостинице, а то на трезвую уже ну никак не спалось.

Ещё четыре дня я обследовал лодки, где не нужно было ничего разбирать, а факс всё не приходил. Да и узнать-то об этом было порой трудно – Вася же в штабе служил, и телефон его подолгу не отвечал. Порой сутками.

Мне звонили из Питера:

– Ну что, уже начали разбирать и измерять что нужно?

– Так нет же.

– Как же так?! Не смешите нас, уже две недели прошло! Вы что, вы же офицер или кто?! Настаивайте там.

– Хорошо, – отвечал я, – настою.

Факса с разрешением всё не получалось, Вася обещал позвонить куда надо и даже звонил при мне однажды; ему сказали перезвонить, потому что у них там учения.

На четвёртую неделю в гостинице хорошо. Встанешь с кровати, покуришь, выглянешь в окно – там магазин и иногда ходят одинаково одетые люди, – посмотришь кино, которое уже давно разобрал на неинтересные цитаты, полежишь, покуришь, полежишь, посмотришь в окно, нацарапаешь на обоях что-то важное. Нет, на четвёртую неделю в гостинице уже не так хорошо. Надо гулять.

Гулять на четвёртую неделю в Лице тоже хорошо. Воздух уже морозный, конец октября, за тем домом труба и тупик, а за тем – поле чистое. Нет. На четвёртую неделю гулять там уже не так хорошо.

В гостинице иногда ругал себя, что рассказываю сам себе смешные истории и смеюсь же.

Ходил в «Лейлу» сам. Плясал так, что приходили смотреть из соседнего – там их два – зала. Потом хорошо спал до утра.

Однажды не выдержал, поехал на базу и, как водится, просидел у Васи половину дня. Потом он пришёл, но легче не стало, потому что у Васи срочная проверка и надо готовить документы.

Пошёл уезжать – это всегда грустно, никто же не везёт, сломался автобус к тому же.

Простоял часов шесть, вымерз так, что чувствовал, как кровь пульсировала в ступнях, а от курения губы потрескались и кровоточили.

Больше ног промёрзли мои осенние туфли, и когда я спрыгивал со служебного «КамАЗа» – метр высоты, – у меня на правой ноге от носка и до каблука отлетела подошва. Отскочила, но оторвалась не до конца. И я шёл, высоко поднимая правую ногу и зачерпывая подошву назад к носку, словно хромоногий муж цапли.

Хорошо, Ромка привёз свои новые военные ботинки, они хоть и на два размера больше, чем моя нога, но подошвы на них от мороза не отлетали.

Мне звонили из Питера:

– Не нужно нас смешить! Вы там что или кто, в конце концов! Немедленно начинайте разбор!

Мне до жути хотелось их всех послать и сказать, что наша встреча была с ошибкой, и ещё много всего ласкового. Но собрав остаток воли во что его обычно собирают, ответил, что полон оптимизма, так как заветный факс вот-вот придёт. А там уж я быстро, я ж умею, что вы.

Потом я заболел и три дня не вставал с кровати, дотягиваясь лишь до сигарет, выкуривая и снова проваливаясь в болезнь с выделением тепла и головокружением. Мне кто-то звонил, я не отвечал или швырял телефон в тумбочку, на которой ногтем выцарапал знакомое слово.

Когда болезнь стала отходить, я понял, насколько сильно хочу есть, и стал собираться в аптеку и в магазин. Денег в моей сумочке не оказалось. Всё, что оставалось – тысяч пятнадцать или около того, – ничего не было. Возможно, я их сам выронил, когда рылся в карманах в магазине, а может, и горничные вытащили, когда ездил на базу – как узнать? И я снова рухнул на кровать. Была суббота, денег и еды взять было негде, и я понял, что умираю, видимо.

Два следующих дня, до вечера воскресенья, говорил сам с собой. Пытался с телефоном, но денег на нём не было.

Вечером в воскресенье ко мне заехал Ромка – я звонил ему, ещё когда деньги на телефоне были, и мы договорились, – забрал меня к себе, накормил и отмыл, а то я уже сильно источал кабалу и тоску.

В понедельник я дозвонился до Ларисы и сказал, что денег у меня нет, в ответ услышал злобное рычание, на следующее утро мне перевели денег на карточку, я заплатил за гостиницу и меня не выгнали, как много раз обещали.

Ещё два раза съездил на базу, там мне сказали, что факса так и нет, я уехал оттуда в Мурманск. Силы иссякли. Запас экспрессивных слов тоже.